«Наш особый путь ни фига не особый»: Виктор Шендерович о церковных страстях по баблу и 30 минутах Кадырова после Путина

Добрый день, дорогие друзья. Вы смотрите телеканал Дождь. Меня зовут Анна Немзер, и это программа «Шендерович как есть». Здравствуйте, дорогой Виктор Анатольевич. Здравствуйте, дорогие друзья, спасибо, что вы с нами. Мы сейчас начнем задавать вопросы. Поскольку я каждую прошлую программу начинала с этого замера дней голодовки Олега Сенцова, я хотела все-таки сказать, что голодовка была прервана, и, честно сказать, я ничего, кроме облегчения, не испытала в этот момент. У меня не было сил испытывать что-то, кроме облегчения, потому что я каждый день боялась открыть новости и увидеть, что эта голодовка доведена до своего логического завершения, и у меня не осталось никаких сил, честно говоря, оценивать эту ситуацию с каких-то других сторон и испытывать какие-то еще чувства. Как отреагировали на эту новость вы?

Очень близкие ощущения, конечно. С одной стороны, хорошо, что он жив, с другой стороны, это же существует в контексте, в контексте реакции общественной на это. В этой реакции явственно были слышны нотки улюлюканья — ага, сдался, как нам приятно, как мы сразу чувствуем некоторое облегчение от того, что ну, не выдержал, да, ну здорово же. Мы-то и не пробовали вообще ничем пожертвовать, а он, да, он не выдержал. Он прекратил голодовку не под страхом смерти, он прекратил голодовку под страхом пыток. Пыток, потому что то, что с ним, видимо, начали производить, то, что производили с Сахаровым, производили с Новодворской, это пытка, унизительная пытка.

И когда на одной чаше весов вот эта вот ежедневная унизительная пытка, не смерть даже, а унижение и пытка, а на другой чаше весов ощущение бессмысленности. Потому что, в общем, да, мир всколыхнуло, вот я сейчас был в Париже, портреты Сенцова в мэрии, мир всколыхнуло. А нам как-то по барабану, тем, кому это, собственно, адресовано, кто должен был встать миллионами и сказать: «Прекратите!». Он требовал освобождения политических заключенных, всех. Мы дали ему понять, что это бессмысленно.

Да, пожалуйста, он должен был платить за это не только смертью, к которой он был готов, а унижениями и пытками. И потом, когда он прекращает голодовку, если посмотреть реакцию интернета, да и официоза, такая злорадная реакция, в массе своей злорадная реакция. Это не про него, он человек потрясающий и просто невероятного мужества и силы, это история про нас. Я испытал ощущение тоски и безнадежности, в очередной раз, от нас. Политические заключенные на своем месте, все стабильно. Это стабильность концлагеря, в этом концлагере все нормально, никаких перемен, бунт не удался, все хорошо в нашем концлагере.

«Как овоща привяжем к кровати и вставим трубку куда надо»: адвокат о том, как Сенцова принудили прекратить голодовку

Все так. Дорогие друзья, есть ли у вас вопросы? Пожалуйста.

— Очень приятно вас видеть. У меня такой вопрос. Вот недавно мне прислали сообщение, очень хочется, хочу в Париж. Для чего? Чтобы съездить и плюнуть с Эйфелевой башни на все проблемы. Вот вы сейчас только что вернулись из Парижа. Вам удалось плюнуть на эти проблемы?

Это же вопрос не географический. Понимаете, Гамлет говорил, я мог бы себя чувствовать царем внутри ореховой скорлупы, если бы не мои сны. Так что здесь не важно особенно, Париж или Сокольники, если тебя не скребет, и ты можешь не заморачиваться, как сейчас говорят, тем, что тебе предлагает новостная повестка дня, вот этим всем, в диапазоне от Сенцова до всего остального, до войны, то да, тогда для этого не обязательно ездить в Париж.

Париж дает некоторую точку отсчета, конечно, отдых глазу, потому что Собянин не добрался до Парижа, мимо них это прошло, и как-то их миновала чаша сия, и поэтому по нему хорошо гулять, можно без опаски завернуть за угол. И рецепт укладки асфальта там освоен, как-то его положили, и он лежит. Так что дело, конечно, не в географии. А вот демонстрацию наблюдал, вот на моих глазах развернулась демонстрация в Сорбонне, на моих глазах. Да, полицейские, все всерьез, все как полагается, с сиренами, с перекрытием, с бегущими полицейскими. Но полицейского насилия я не видел. Они пытались оберегать Париж от митингующих леваков. И я видел дивные тоже, с одной стороны, это были такие леваки, с местной повесткой, и полиция была озабочена тем, чтобы никто не пострадал, чтобы по их маршруту обеспечить какой-то коридор, хотя не спрашивали маршрута, просто куда-то бегали и так далее. Но никакого насилия не было, по крайней мере, может, их оштрафуют, не знаю, но насилия не было точно. А второй раз я видел Крокодеро, группа сумасшедших леваков с палестинскими флагами, французских интеллектуалов, предлагала бойкотировать Израиль. Тоже на этот зверинец стояли вокруг полицейские, аккуратно их, давали им высказать свое мнение, пожалуйста, это разрешается.

Точка отсчета государства — свобода, свобода как основа существования нормального общества, в котором, внутри этого общества, могут быть леваки, праваки, такие, сякие, умалишенные. Задача заключается в том, чтобы никто не пострадал. Ты хочешь сказать — милости просим в Париж, говори, что хочешь, такое ли, сякое ли. Полиция охраняет закон, она охраняет безопасность, она не охраняет действующего главу государства от закона, как у нас. У нас полиция охраняет действующую администрацию от закона, а там они охраняют закон. И совершенно не важно, я сейчас пытался вспомнить, кто у них президент, несколько секунд пытался вспоминать, Саркози, Оланд, какая разница. Для полицейского никакой разницы, кто там, совершенно это не важно, вот есть закон, они его охраняют.

И эта точка отсчета французская, конечно, она очень важна. И многоцветие, свобода выражения, многоцветие эстетическое, многоцветие любое, религиозное, половое, тут наглядишься тоже, конечно, в Париже, пожалуйста. Ощущение, что пока ты со своим не лезешь в чужой монастырь со своим уставом, ты в полной безопасности, и все что угодно. И, конечно, радость глазу и удивление глазу, потому что такие типажи, такое увидишь… И понимаешь — ну да, а он не для тебя так нарядился, тебе не нравится, отвернись, уйди, а кому-то нравится. К этому надо тоже привыкнуть, и я, во мне иногда такие советские атавизмы, что-нибудь такое идет, раскрашенное, проколотое, мне сразу в местком хочется его приволочь, но я подавляю эти желания все-таки, пускай идет, он не для меня так. Вот он идет, и она такая же рядом, они друг другу нравятся, она не для меня прокололась и накрасилась, ну и все, очень хорошо, дай им бог. В этом смысле Париж помогает такому ощущению. А потом возвращаешься в скрепы, и весь скрепленный.

Виктор Анатольевич, последний месяц у нас прошел, как было метко написано в фейсбуке, под знаком четырех людей, у которых… четырех клоунов, или можно иначе какие-то выражения выбирать, у которых на четверых шесть фамилий.

Как минимум.

Как минимум. Много это обсуждали. Я бы спросила вас так, оставим Кокорина с Мамаевым, или оставим их временно, конечно, очень мощный был выброс изумления, который формулировался примерно так — мы знаели, что везде бардак, но что и там бардак… А на это был ответ — если у вас везде бардак, то у вас и там бардак.

Мы об этом говорили как раз месяц назад, об этой теме.

Вот вопрос мой на самом деле вот в чем. Когда этот бардак с таким действительно красочным грохотом вскрылся еще и там, где не подозревали, может ли это способствовать какому-то дополнительному отрезвлению? Которое вообще-то наступает, потому что рейтинги падают, и какое-то отрезвление все-таки постепенно, так или иначе… Может быть, оно откатит назад, я не знаю.

Знаете, об этом замечательно написал недавно Дмитрий Быков, о том, что это носит характер, такой пофигизм уже, «это прикольно». Это не приведет уже ни к каким последствиям в виде перемен, потому что системы координат уже нет, никакой вообще. Слово «прикольно» стало заменять всю этику, всего Канта. По-барабану и прикольно, вот два, либо по-барабану, либо прикольно. Эти там потравили, женщину убили — прикольно, то, что они там пара, с этим шпилем — все прикольно. Ни отставок, ни общественного анализа этого. Потому что где анализировать, у Соловьева? Где анализировать?

Все инструменты разломаны, все рецепторы уже залиты гипсом, нет их, онемение. Нечем чувствовать. Остается только вот это «о, круто!» «прикол», «убили бомжиху». И эту интонацию транслирует президент страны — ну че, бомжиху, зачистка, вот эта вот через губу ухмылка. Ну, какой он Мамаев, это ладно. А тут-то вот, убийцы, государственные убийцы, что в общем можно считать доказанным. Государство послало убивать, они заодно, этого не убили, покалечили, убили другого, химическая атака, на территории другого государства, с чудовищными последствиями.

Ну, уже, правда, ничего принципиально нового, Литвиненко был 12 лет назад, но тем не менее, тогда это был шок, потому что была какая-то новизна в возвращении этих вот сталинских убийств врагов за рубежом, отстрела врагов. Здесь уже ничего нового нет, но за это время мы так деградировали, что даже не удивились. Ну да, а что, мы не знали, что нами правят убийцы и воры? Ну, знали. Что руки растут из одного места? Тоже, в общем, знали. Забавно, прикольно, да. И оттого, что все это выяснилось, ничего не поменялось, потому что царствует вот эта вот усмешка пофигизма, и вот это вот «гыканье» вместо системы координат.

И в этом смысле, нет, я твоего оптимизма совершенно не поддерживаю. Мне кажется, что это лишь демонстрация, как в случае с Сенцовым, это про степень деградации общества. Нам все казалось, и это мне несколько раз казалось раньше, что вот теперь-то уже, вот когда вот так, вот теперь-то что-то произойдет. Первый раз я себя на этом поймал, когда Жириновский бил женщину, корреспондентку московского канала, это было 15, что ли, лет назад. Просто в прямом эфире таскал за волосы, бил женщину. И я подумал, я просто помню, как я стоял у телевизора и думал — ну, все, с Жириновским все, ну потому что это уже все, это уже не хамство, не сапоги в Индийском океане, это он под телекамеру бьет женщину прилюдно. Ну, должно быть уголовное дело, его не может быть в политике после этого. Как ни в чем не бывало, съели, поехали дальше, «забавно, круто, о как он, здорово». Вот это вот, тогда еще был у меня шок.

Теперь что мы, после Беслана, после всего, после заказных убийств, после «панамского досье»… Что еще может нас? Мы все знаем, да, воры и убийцы. Круто, забавно, живем дальше. Нет инструментов, которые могут что-то поменять. Деградировано общество, дело уже не в Путине даже, потому что столько яда залито, что уже можно больше не заливать. Он еще дальше заливается, но уже сейчас интоксикация такая, что просто… Мозгов нет, реакции нет. И это общий знаменатель между историей с Сенцовым, историей с этими двумя убийцами, что нас уже ничего удивить не может, потому что у нас нету, «удивлялка» сломалась. И система координат, которая может показать, что мы просто в опасной точке, в чрезвычайно опасной общественной точке, мы легитимизировали уже не только воровство, мы легитимизировали убийства. И это доказано. И чо? А ничо.

Знаете, я скажу два слова по поводу своего оптимизма, как вы сказали. Нет у меня никакого особенного оптимизма. Почему я вообще задала этот вопрос? По каждому из перечисленных вами случаев можно выдвинуть некоторые контраргументы. А про Литвиненко тогда вообще никто толком не знал, потому что еще не так распространялась эта информация.

Правильно.

А это ютьюб, и это на всех экранах вообще абсолютно. А рейтинги при этом падают. И вот несмотря на всю эту сломанную систему координат…

Рейтинг падает не из-за убийств за рубежом. Рейтинг падает потому, что, как написал наш коллега Артур Соломонов, у людей в магазинах такие лица, как будто Крым не наш.

Правильно. И вот когда на этот фон еще ложатся вот эти два молодых человека, когда уже Крым не наш, когда уже действительно в магазине такие лица, не сработает ли, не может ли это сработать каким-то образом?

Нет, это нет. Магазинная полка сработает. Пенсионная реформа, магазин, бурчание в животе. Дальше, в каком месте, на какой банановой кожуре, так сказать, «тунисский синдром». Я был в Тунисе за несколько лет до их революции, Бен Али, портреты, полная стабильность, все абсолютно стабильно. Потом вдруг раз, жена какого-то бонзы дает пощечину какому-то торговцу на рынке, и он себя сжигает. И вдруг через неделю нету никакого Бен Али, ничего вообще этого, власть просто сгорает в момент. 100%-й рейтинг вчера еще был, а сегодня вообще… Содержание бензиновых паров, понимаешь, в воздухе. Вот почему вчера можно было чиркать спичкой, и не взрывалось, а сегодня чиркнешь… Почему? Конечно, скажут, какая-то концентрация, но это скажут потом, а так это явочным порядком.

Что именно станет детонатором? Вот Ингушетия, с этой ли стороны? Кстати говоря, напомню, это к вопросу о поддержке Путина и Кадырова, я напомню историю с похоронами убийцы Буданова, которого хоронила вся Чечня. Вся Чечня вышла на улицы, и Кадыров, который ничего не мог с этим сделать, счел за благо возглавить. Умный, поскольку он не мог, больше трех ведь нельзя, там тайная полиция, там ужас средневековый. И вдруг выяснилось, что можно и в Чечне выйти на улицу без спросу. Что, на каком месте полыхнет, и где и как? Не знаем. Потом будем говорить, ну, конечно, иначе и быть не могло. Это потом. Но я говорю, за день до пугачевского бунта у государыни матушки-императрицы 100%-й рейтинг, это тебе любые социологи скажут.

И это, в каком месте, но это произойдет не со стороны этики, не со стороны академика Сахарова, не со стороны, так сказать, протеста интеллектуального или нравственного. Это уже ясно, что этот вопрос мы проскочили пять лет назад, шесть, в 2012 году. Мы проскочили тему нравственного протеста. Сейчас уже ждем, когда до живота дойдет, или до каких-то мест почувствительнее живота.

«Силовики встали на сторону протестующих»: как тайный сговор Евкурова и Кадырова привел к бунту в Ингушетии

И тут же я задаю вопрос от нашей телезрительницы. Не знала она, как пойдет у нас беседа, но хотела вас просить: «Если не станет Путина, и Кадыров лишится поддержки и дотаций, как он себя поведет»? Поскольку вы упомянули Кадырова, я подумала, что…

С какой стороны не станет Путина?

Это я не знаю.

Это обращение к матушке-природе? Я не понял. Ну, не важно, значит, потому что других инструментов мы как-то не наблюдаем.

Просто биологически он несколько моложе.

А в отличие от государственной медицины кремлевская медицина в полном порядке, так что надежды юношей питают, конечно…

Но он помоложе просто, Кадыров, как ни крути.

Путина? В этом смысле?

Да. Просто если биологически…

Биологически да, моложе, конечно. Исторически постарше, потому что феодализм это очень старая у нас, и рабовладельческий строй очень старая… Про Кадырова все, мне кажется, более-менее в этом смысле понятно. Ему не жить в составе Российской Федерации, в этом качестве, без Путина, без поддержки Путина. Чеченцы говорят, ну, полчаса ему жизни без Путина, час, без поддержки. Нет, его не будет. Он нарушил тейповое равновесие, одиннадцать тейпов против себя восстановил, там еще со стороны Ямадаева ждут, когда он без охраны выйдет. У него есть собственная гвардия, и я думаю, что он не случайно так настойчиво последние годы разыгрывает исламскую карту. Я думаю, что когда тут все руханет, и когда поползет вся Российская Федерация клочками, когда руханет, когда эта железная лапа в очередной раз разожмется… А других скреп-то нет, кроме КГБ, как всегда, кроме того, чтобы подкупить элиту и запугать, ничего кроме кнута и пряника нет, никаких других рациональных оснований быть вместе Калмыкии, Новгородской области и Ингушетии, никаких рациональных оснований нет, потому что федерализма нет.

Мы называемся Российской Федерацией, но никакого федерализма нет, есть железная лапа и можно подкупать элиту, давать ей деньги, кормить ее и держать в послушании, либо класть вниз лицом. Если кончатся и деньги, и следом страх через какое-то время, то, конечно, это все поползет, это уже сегодня ясно. На нашей свежей памяти Советский Союз, нерушимый в прошлом, мы помним, что за полгода-год весь этот ледник, весь этот оползень начинает ползти, и ничего уже с этим сделать нельзя. Это исторический оползень, с этим ничего нельзя сделать усилиями Старой площади, тут другие мощности немножечко, это надо понимать.

Когда все это поползет, под зеленым знаменем ислама мощный игрок на Кавказе, со своей гвардией, со своей раскрученной исламской темой… Помните, как он перекрывал в Москве Большую Никитскую улицу? Это он вышел на международную арену, уже он себя заявил как такой исламский игрок, и он не устает напоминать об этом. Я думаю, что он, мы его обнаружим уже в числе игроков на поле исламском, разумеется. Ему, своей смертью если он умрет, в каком-либо возрасте, я вообще очень удивлюсь, потому что биография выдающаяся в этом смысле.

Но меня биография Кадырова заботит немножко меньше, чем судьба всего этого, когда действительно вот этот, так сказать, селевой поток, когда все это дрогнет и поползет. Потому что если совсем не пропить мозги и хоть что-то из ближайшего опыта, собственного уже, помнить, то мы помним с 1983 по 1991, когда Горбачев был, с 1985, шесть лет, это вообще ничего, просто меняется карта, вообще меняется карта Европы, мира, когда разжимается эта рука. Россия сегодняшняя — такое же противоестественное образование, каким был Советский Союз. Мы ничему не научились, ничему. Никакой швейцарский, канадский, немецкий, американский замечательный опыт федерализма нам, мы ничего не поняли, что надо сделать так, чтобы людям было выгодно вместе, что нельзя просто держать за горло, и подкупать и пугать. На этом какое-то время можно, потом нет, потом кончается.

Чтобы счет шел на десятилетия и столетия, как в случае с Америкой, надо, чтобы это было рационально выгодно. Чтобы в Монтану не назначали, в Монтану, Алабаму и Калифорнию не назначали губернатора из Вашингтона. Чтобы деньги Калифорнии оставались в Калифорнии, чтобы законы Калифорнии принимались в Калифорнии, а в Алабаме принимались законы Алабамы. А был маленький Вашингтон, да, специально образованный, да, District of Columbia, маленький, да, у которого очень ограниченные возможности, полномочия, где выбирают люди сами, сами распределяют свои налоги, сами голосуют. С совершенно разным укладом.

Америка друг от друга этнически, религиозно отличается не меньше, чем мы друг от друга отличаемся, но там нашли рациональное основание. Монтане, Алабаме, Калифорнии, Бостону, Новой Англии ― совершенно разным выгодно находиться в составе Соединенных Штатов Америки, поэтому никакой угрозы там распада государства нет. А у нас, как только кончится ОМОН, мы помним, что ОМОН заканчивается в какой-то момент, советский ОМОН тоже был ничего себе, закончился. КГБ был, закончился. Разбежались.

И первым Владимир Владимирович Путин разбежался с боевого поста, да, с охраны завоеваний социализма, да. Еще вчера в глаза глядел, потом вдруг… Вы не помните, где был Путин в 1991 году, да? Стоял ли он с автоматом, отбивался ли он у памятника Дзержинскому в защиту, значит, коммунистических идеалов? Что-то я его не помню.

А вот Золотов там был, кстати.

Ага, Золотов был.

А Золотов был.

Да. С другой стороны.

С другой стороны.

Это да. Надо всё-таки уточнять.

Нет, минуточку.

Когда говоришь «ветеран Сталинградской битвы», надо уточнять, с какой стороны.

Нет, минуточку. Золотов был на танке.

Да-да-да.

Вместе с Коржаковым.

Разумеется, но он был с другой стороны, с другой стороны. Хорошо.

Так вот, действительно ощущение, что мы живем… Я не знаю. Думаю, что застанем. То есть, может быть, даже я застану. Те, кто помладше, точно застанут этот оползень. И мы как страна совершенно не готовы к этому. Это опять застанет врасплох, как зимний период в Москве. Опять вдруг зима, да? Это опять застанет нас врасплох. Никто же не может предположить, что выпадет снег, это же сверх наших умственных возможностей.

Но это всё-таки раз в год, а тут раз в несколько десятилетий, да. И это совершенно очевидно, и это совершенно неизбежно, главное. Повторяю еще раз: это может произойти на нашей, а может быть, через тридцать лет, потому что, еще раз говорю, всё это в пределах погрешности. Но то, что мы сделали всё для того, чтобы перемены были драматичными, если не трагичными, мы сегодня своим вот пофигизмом и неспособностью просто связать концы с концами логически, своим беспамятством приближаем именно этот момент, когда на поколение наших детей или внуков вдруг придется вот этот вот оползень. Да, вот это проклятие жить в эпоху перемен опять.

Никакого эволюционного развития, как мне кажется, уже, очевидно, не будет, потому что все инструменты разломаны. И меня во всех этих историях, понимаете, футболисты ― ладно, а вот в диапазоне от Сенцова до убийств эти истории ― главным образом это симптоматика просто, надо смотреть реакцию. Поразительная, поразительная, безнравственная, да, так сказать, реакция общественная.

Растленное население, причем большая часть населения вообще даже не знает об этом, вообще не рефлексирует. Но те, кто должен был бы рефлексировать, те, кто знает, как слова пишутся, знаки препинания ставит, то есть по формальным признакам интеллигентные люди… Но доминирующая интонация ― вот эта вот через губу усмешка: «Да ладно!». Да ладно. И за это «да ладно» мы получим однажды, мы, или наши дети, или внуки. Посмотрим.

Дорогие друзья, есть ли вопросы у кого-то?

― Виктор Анатольевич, вот сейчас самая горячая тема ― это церковный раскол, судя по фейсбуку. Как вы считаете, не может ли это послужить толчком для нового крестового похода на Украину?

Какого-какого?

― Крестового. Нового.

Новая модель Афона. Последствия разрыва РПЦ и Константинополя

Для крестового похода нужны крестоносцы. Нужны люди, которые готовы гибнуть и убивать за веру. Вы таких много знаете? Вокруг посмотрите, да. Это очень интересная тема. Нет, никакого крестового похода не будет. Номенклатурные мерзости будут, воровство будет. И в этой теме есть несколько тем, да, она такая очень объемная.

Значит, во-первых, просто чтобы мы понимали, о чем мы говорим. К христианству это не имеет никакого отношения вообще заведомо, да? То есть мы должны понимать, что это не про христианство, потому что у Христа, насколько я помню, ничего не было ни про Московский патриархат, ни про Константинопольский патриархат. Он был еврейский пророк, да, который всерьез пытался изменить окаменевший уже к тому времени иудаизм, он был еврейским пророком. Он не был христианином, собственно говоря, в нашем понимании, да. Кажется, Павел был первым христианином.

Ничего у Христа не сказано про необходимость молиться, целовать иконы, руки попам, да. Ничего не сказано про недвижимость, да. То, что мы наблюдаем сейчас, ― это, как наш коллега Денис Драгунский заметил, спор хозяйствующих субъектов. Идет дележка кассы, огромной кассы. Если бы Христос знал, в какое торжище всё это превратится и про какое бабло, что всё это будет про бабло и все эти страсти по баблу, да, не по Матфею, это страсти по баблу.

И идет сейчас, мы видим, огромное сражение за действительно огромное бабло, потому что это стало невероятным бизнесом, мощным бизнесом, да, глобальным. И в рамках деления бизнеса сейчас выясняют, у кого есть франшиза, у кого нет франшизы на использование логотипа, да. Это нормальная глобальная бизнес-война. Мы должны… Да, кто-то это больнее переживает, кто-то менее остро, да, но как бы то ни было, надо просто понимать, что это разговор вообще не про христианство.

Когда вы говорили про крестовые походы, это было отчасти про христианство, отчасти тоже про грабеж, конечно, и тогда. Да, разумеется. И, разумеется, всё это вместе, всё это сплетено. Никакого крестового похода не будет, всем всё, как выше было сказано, по барабану, да? Есть хозяйствующие субъекты, которые с той стороны подсуетились, обнаружили, что франшизы не было, да, с этой стороны схватились за голову, побежали смотреть уставные документы. Христос тут отдыхает, он вообще тут ни при чем, вообще.

Он вообще про другое. Он про то, что несть ни эллина, ни иудея, он про то, что Богу Богово, а кесарю кесарево. Кстати, я думаю, что если из Христа начать цитировать, то Центр «Э» очень скоро придет, по борьбе с экстремизмом. Очень скоро, попробуйте где-нибудь в фейсбуке начать христианские идеи продвигать, только не про РПЦ, а вот собственно то, что он говорил. Немедленно заинтересуются вами, что это вы такое несете, к чему призываете, да? Он был бунтовщик. Он был бунтовщик, он был еврейский мессия, да, который доставил много неприятностей власть имущим, и они с ним поступили так, как поступают власть имущие, да. По правильным тогдашним понятиям, их понятиям.

Христос про другое. А про то, что несть ни эллина, ни иудея, мы забыли, да, про всё это. То есть кто-то не забыл, конечно, и Христос действительно, христианство действительно сделало огромный шаг вперед в этике, да, этику, он предложил новую этику. Ничего особенно нового, понятно, это копилось тысячелетия, многие вещи были сформулированы за несколько веков до Христа, но тем не менее он сильнейшим образом продвинул этику. А то, что потом это стало таким бизнесом, да, ну да. Давайте просто, когда мы говорим об этом, отдавать отчет, про что мы разговариваем. Нет никакой…

Для меня вообще нет проблемы, потому что это делят деньги, да, это корпорации делят деньги, моих денег там нет точно, да, так сказать, моего интереса там нет. Но у этой истории есть государственная сторона вопроса, поскольку в нашем случае Богово и кесарево давно вместе вопреки тому, что говорил Христос. У Гундяева свой взгляд на это, да, антихристианский, потому что Гундяев-то сросся с кесарем насмерть, да, и бабло общее, и из «девятки» его охраняют.

Надо понимать государственную сторону вопроса. А она… Просто, наверно, это было бы смешно, если бы не было так печально. Путинская Россия не упускает ни одного случая расплеваться с миром. Вот везде, где можно расплеваться с миром: в спорте, в религии, в мировой политике. В чем угодно, да, везде, где можно расплеваться с миром, мы считаем своей обязанностью расплеваться с миром. На вещах, на которых вроде бы не обязательно, на вещах, которые теоретически ― христианство должно-то объединять.

Ведь это же общий знаменатель, Христос-то был про общий знаменатель, про то, что несть ни эллина, ни иудея, про то, что этническая принадлежность, государственная принадлежность ― это мелочь по сравнению с общим знаменателем, да, с Богом. Значит, на христианстве умудрились расплеваться с христианами же. Поразительная наша способность.

Но мне кажется, что движение в изоляцию ― это движение вполне уже осознанное. Нашей власти, Путину, коллективному Путину и персональному Путину уже ничего не остается, кроме изоляции. Проехали все развилки, теперь остается только играть в эту игру, это единственная повестка дня. Мы против мира, мы против мира. Изоляционное, да, окукливание, закупоривание.

Братцы мои! Ну посмотрите в учебник истории, ну пожалуйста! Кончалась ли когда-нибудь где-нибудь хорошо изоляция от мира? Где-нибудь становилось лучше жить в изоляции? Вы что, наш особый путь ― нифига он не особый, это такой же сенегальский, эфиопский, венесуэльский путь, путь изоляции. Кругом враги, Америка ― главный враг, Европа ― враг, права человека ― враг, да. Свой особый путь, коней на переправе не меняют, несменяемый лидер, закатанная под асфальт политическая жизнь.

Всё, никакого особого пути нашего нет в этом, и эта тоска закончится совершенно предсказуемо, вот так, как она заканчивается всегда. Те, у кого есть мозги, достоинства, будут уезжать, здесь будет редеть, да, интеллект будет редеть. Я цитирую Паскаля, который говорил: «Если из Франции уедет триста человек, Франция станет страной идиотов». Сделаем поправку на демографию, на глобализацию. Ну, не триста, а триста тысяч. А три миллиона не хотите? А уже уехало за путинское время, безусловно. Отток мозгов.

Следом, разумеется, деньги, потому что деньги как-то не идут в Узбекистан, ни в Узбекистан, ни в Венесуэлу. В те края, где не сменяют власть, и где оппозиция закатана под асфальт, и где коней на переправе не меняют, а свой путь ― туда не идут деньги. Опять-таки жизнь в Париже еще чем хороша? Телевизор поглядываешь: нас там вообще нет, ну нет, просто нет. Россия появляется в информационном поле, как только случается какая-нибудь катастрофа. Вот эти вот солсберийские бойцы появились ― вот Россия появилась. А больше других тем нет. Или какой-нибудь теракт, или какое-нибудь стихийное бедствие. Нет другого повода.

Европа ― Америка, Америка ― Китай, Китай ― Европа, да, Япония, противостояние, торговые войны, да, глобальные проблемы, да, вот всё время щелкаешь каналы, везде какие-то темы. Африка есть, Латинская Америка. Нас нет. Мы сами сказали, мы себя объявили центром вселенной, мы сказали, что мы лучшие, и мы закупорились. Можно считать Оймякон не только центром холода, но и центром вселенной, пожалуйста. Они не возражают даже, они говорят: «Это ваш выбор». Они сожалеют.

Двадцать лет назад, двадцать пять лет назад, в девяностых годах, у Запада была иллюзия, ощущение, надежда, и мы подавали эту надежду в конце восьмидесятых, что Россию можно… Что значит можно включить? Что Россия включится сейчас, соскребет с себя, так сказать, коммунистическое прошлое, в баньку сходит, смоет с себя, поры очистит, и, собственно, вот ― европейская цивилизация с прекрасной школой физической, математической, с огромной культурой, да. Европейская, часть европейской цивилизации. Велкам, милости просим. И была огромная мода на Россию в конце восьмидесятых ― начале девяностых. Мода на Россию, мир радовался: «Давайте, давайте, давайте, деньги сюда, возможности сюда и так далее».

Мы через какое-то время обиделись и закупорились, сказали: «Нет, нам не надо». Ну, хорошо. Мы для Запада черный ящик. У Запада по отношению к нам сегодня ― мы заслужили ― позиция совершенно, так сказать, такая полицейско-санитарная. Запад уже не хочет нас менять, он пытался, получил. Сорос, да, миллиард сюда вложил, его, значит, опозорили, выгнали. Миллиард долларов вложил сюда человек, чтобы стать врагом, чтобы все знали, что Сорос пытался, значит, уничтожить Россию. Миллиард долларов, да. Ну, он ушел отсюда, отлично.

Запад не хочет нас менять. Запад хочет только обезопасить себя от нас. Этого мы добились, своими действиями мы добились этого статуса врага. Мы были друзьями потенциально, эпохи Клинтона, Ельцина, так сказать, потенциальными друзьями. Мы были партнерами, когда младший Буш приезжал и говорил: «Да, я заглянул в глаза другу Владимиру, партнеры, партнеры, с ними можно сотрудничать». Потом Мюнхенская речь, а потом уже, собственно говоря, 2014 год.

Мы убедили мир, что мы враги, что мы опасны для жизни, и они озабочены сегодня не тем, чтобы мы поменялись, нет. Как пишет наш коллега Бабченко, ров и крокодилы, да, так сказать, чтобы отделиться от нас, чтобы мы не переползли к ним, чтобы мы не могли убивать на их территории, чтобы минимализировать ущерб от войн. Вот мы чего добились дружно при Путине за двадцать лет. Мы добились, что мы стали врагами миру. И мы продолжаем настаивать на своей изоляции на любом повороте, да.

Ничем хорошим это кончиться не может. Но еще раз: самое печальное… То есть не самое печальное, но самое опасное, что это уже не ошибка в расчете, это и есть расчет тех, кто нами правит. У них просто нет другой повестки дня, для населения у Путина нет и для Запада. Для Запада единственная повестка дня ― рэкет. «Мы можем причинить вам ущерб, мы можем сделать вам больно. Не хотите? Считайтесь с нами, мы ничего другого не можем предложить. Ни айфона, ничего. Ничего не можем предложить. Мы можем предложить только ужас». Мы торгуем ужасом. Рэкет, отказом от ужаса. «Заплати мне деньги, да, учитывай меня. Если ты меня обидишь, тебе будет больно. Уважай меня». ― «За что уважать?» ― «А я тебе могу больно сделать». ― «А, уважаю, действительно уважаю, это предмет для уважения».

Вот и всё. Вот то, к чему мы пришли. То самоощущение, которое большая часть населения, эйфорическое в 2014 году, да, испытывала. То, что мы способны испытывать гордость по поводу того, по поводу чего нормальный человек должен испытывать стыд, ― это наши проблемы. Это, конечно, и проблемы мира, но это наши проблемы. Хуже всего, что мы, еще раз говорю, хуже всего не то, что мы в этой точке даже находимся, а то, что мы либо кайфуем от этого и получаем удовольствие своеобразное от этого статуса, либо просто вообще не рефлексируем, просто не понимаем даже.

Большая часть населения любого традиционно спохватывается только в момент катаклизма. Для того, чтобы до катаклизма, да, есть врачи, да, для того, чтобы вас начать лечить до того, как вы упадете, да, потому что цифры в анализе плохие. Вы еще ходите, вам еще кажется, что всё нормально, но есть какая-то циферка в анализе, и врач, который в этой циферке понимает, говорит: «Надо срочно что-то делать». А ты говоришь: «Да ладно, зашибись, это мой особый путь», да? А потом почему-то падает. А тогда уже поздно и пить боржоми, и вызывать врача, да, когда уже падает.

Когда эта метафора, так сказать, опрокидывается на исторические события, да, на исторические катаклизмы, то в тот момент, когда вдруг начинается интоксикация, и начинается температура, да, и человек теряет сознание, в этот момент общественной гражданской войны, да, или катаклизма, когда просто взрывается всё, и нет уже никаких, ничто не держит, никакие институты общественные и государственные не работают, уже перестают работать.

А мы помним, в Советском Союзе как не работали общественные, а потом перестали работать государственные. Мы тоже помним, как шестеренки перестают цеплять друг за друга, просто всё разлетается, да. Все начинают искать собственный интерес, менты переходят на самоокупаемость, да. Мы всё это помним. Как воспитали поколение бойцов афганских, они пошли в киллеры. Дальше уже по профессии, кто что может. Кто-то начинает просто устраиваться, да, начинается дарвинизм.

Перестают работать государственные механизмы. В этот момент нет шансов ни у какого интеллигентного человека, ни у какого экономиста, ни у какого историка, юриста, потому что либеральная игра ― это игра в длинную, это построение институтов, а полицейская и бандитская ― это всё делается мгновенно.

Поэтому в моменты вот таких пертурбаций, конечно, демагоги, да, популисты побеждают. Когда всё рванет, пожалуйста, вот вам Удальцов, вот вам Жириновский, вот вам еще какой-нибудь. Мальцев вот был, пошлет господь какого-нибудь настоящего буйного, да, и так далее. И какой там может быть в этот момент Сахаров, Гайдар? Экономические концепции… Какой там может быть, да? Его надо слушать, а нет времени слушать. Надо найти срочно виноватого и его удушить, да. Найти того, кто виноват, и убить его. Это будет не обязательно еврей. Был кавказец, еврей. Это может быть богатый, да, просто богатый, которого можно вот раздеть на улице, или взорвать, или машину отобрать, да, или кошелек отобрать.

Дальше пойдет дарвинизм, потому что государство, как вы помните, в такие секунды устраняется. В девяностые, да, в девяносто третьем году, когда начинается гражданская война, ни одного мента на улице. Мародеры, а где менты все? А они появились потом, они появились 5 октября, 6-го появились менты и начали делать что? Хватать брюнетов, да. Бесстрашная ментура тут же появилась. Где вы были 3–4 октября, товарищи, товарищи милиционеры? А не было. И не будет в тот момент.

Вот, собственно говоря, это описание какого-то такого грядущего. А пока получаем удовольствие.

Виктор Анатольевич, спасибо большое. Дорогие друзья, простите, у нас закончилось время. Если у кого-то остались вопросы, они в кулуарах. Есть несколько сообщений от наших подписчиков, к которым я с удовольствием присоединяюсь. Виктор Анатольевич, мы вас все очень поздравляем с рождением второго внука.

Это общественное событие?

Да. Что вы хотели? Вы в фейсбуке написали?

Да-да.

Ну вот. Поэтому мы вас поздравляем.

Спасибо.

Это была программа «Шендерович как есть», и мы увидимся через месяц. Счастливо! Оставайтесь на Дожде.

Счастливо!