«Мы у опасной черты в невменяемом состоянии»: Шендерович о показательной порке в Сирии, невыборах и испорченной репутации России

Шендерович: Всё время цитирую Декарта, что надо договариваться о значении слов. Значит, договариваемся, что мы разговариваем не о религии, а об институте церкви, об РПЦ, об организации и её влиянии. Потому что есть вера, вера ― штука частная, интимная, она не обсуждается. И есть институт, религиозный институт.

В нашем случае дело запущено довольно сильно, потому что РПЦ, безусловно, никакого отношения, собственно говоря, к интимной вере миллионов людей не имеет. Это государственный институт. Патриарх ― государственный крупный чиновник, его охраняет «девятка» на мои деньги, да, он ездит, он живет, он абсолютно слился, РПЦ абсолютно слилась с казной. Никакого отделения церкви от государства нет, разумеется. Это сегодня государственный институт, очень важный для государства институт, очень важный в смысле контроля над обществом.

«Гундяев уйдет в женский монастырь»: Белковский и Невзоров о том, когда ждать ликвидации РПЦ и как ее приблизить

Поскольку государство у нас архаическое сегодня выстроено усилиями Путина и компании, последние пятнадцать лет, да, строится архаическое государство, и в этом архаическом государстве, устремленном назад, к тому, что называется традиционными ценностями, ― этот термин требует уточнения, ― институт РПЦ ― это очень важный для Путина институт по контролю за обществом, по ограничению свободы в обществе.

Все религии у нас, как вы знаете, равны, а одна равнее. Это очень заметно. Мне кажется, мне хотелось бы, чтобы именно изнутри православия, которое я чрезвычайно уважаю, потому что это частная вера многих людей, в том числе моих друзей, ― чтобы изнутри православия сформировалось какое-то более внятное отношение к этому государственному институту, который, на мой сторонний вкус, конечно, дискредитирует собственно веру, потому что верой там не пахнет.

Я очень хорошо, как мне кажется, различаю, это какие-то два разных Христа ― у Александра Меня, допустим, и у нашего патриарха. Там какие-то два разных Христа с какими-то совершенно двумя разными этиками. Если бы я был человеком православным, меня бы это оскорбляло. Поскольку я человек сторонний, да, я наблюдаю за этим со стороны, меня это просто огорчает и тревожит.

Немзер: Спасибо большое. Да, есть вопрос, пожалуйста.

Ольга Продан: Здравствуйте. Ольга Продан, я журналист тоже, начинающий, скажем так. У меня вопрос вот в чем: выяснилось, что Кириллу Серебренникову, да, и другим фигурантам по делу «Седьмой студии» отказались менять меру пресечения. Буквально сегодня утром в Санкт-Петербурге ФСБ пришло по поводу хищения средств при строительстве Новой сцены Малого драматического театра.

Что же у нас тогда происходит? Получается, у нас теперь люди пытаются заработать, да, и похитить средства уже из культуры и из такой сферы, как театр, да, которая касается каждого из нас, в принципе?

Шендерович: Каждого из нас касается всё, простите. В чем вопрос?

Ольга Продан: Да. Или это уже какие-то другие процессы, которые нужны кому-то выше?

Шендерович: Очень сложносочиненный оказался вопрос. Люди, которые склонны воровать, воруют везде, да. Разницы нет: в медицине, в театре. Вора поставь на любую казну ― он будет там воровать. Это никакого значения не имеет.

Воруют, разумеется, в принципе и на культуре. Как воруют на театре, я знаю, сам когда-то был, так сказать, театральный человек. Воруют не на успехе. Я могу сказать в защиту и Серебренникова, и Додина. На театре самый большой заработок на провале: берутся деньги из казны на постановку спектакля, какие-то суммы выписываются на декорации, на работу. Потом это признаётся творческой неудачей после третьего спектакля, декорации списываются и уничтожаются. Из чего были сделаны эти декорации, сколько потрачено, сколько похищено, никто никогда не узнает. И никого это, заметьте, не интересует.

«Им хочется отомстить за то, что он не дал нужные показания»: Зоя Светова об очередном продлении ареста Малобродскому и Серебренникову

Главное воровство на театре идёт, конечно, на провалах. Серебренникову и Додину воровать не надо, они чрезвычайно успешные люди, они своим талантом, божьим даром и трудом в состоянии заработать и себе, и государству. Они успешные.

Так называемая борьба с хищениями ― да, конечно, можно начать с Малого и Большого Драматических Театров при живом Сечине. Можно искать хищения при живом Сечине, Усманове, при вот этом всём нашем списке Forbes, целиком вышедшем из нашей казны, можно искать вокруг Додина. Очень сильное, очень точное место поиска выбрано в очередной раз ― возле Серебренникова, возле Додина. Конечно, не сомневаюсь, что главные воры именно там, а не в районе списка Forbes.

Немзер: Виктор Анатольевич, я бы продолжила этот вопрос. У нас действительно есть этот чудовищный прецедент, и действительно сегодня всё утро вся лента фейсбука этим полна, и действительно, эти слова Серебренникова: «Оставьте мне этот чертов домашний арест, выпустите Малобродского из СИЗО хотя бы, если вы знаете, что такое карма. Даже если не знаете, поверьте, у вас как-то с ней будет ничего». Довольно много народа сегодня было у суда, как я понимаю.

У нас действительно есть некоторое количество прецедентов, когда вот это медийное, публичное внимание каким-то образом, поперек всего, срабатывает и какие-то плоды приносит. Вот была врач-гематолог Елена Мисюрина.

Шендерович: Да.

Немзер: Была ― опять-таки я боюсь называть эту историю законченной, мы ещё не знаем, но, по крайней мере, она была отпущена из СИЗО.

Шендерович: Есть Дмитриев в Петрозаводске, да.

Немзер: Есть Юрий Дмитриев, то же самое, была сменена мера пресечения, как я понимаю. У вас есть какое-то ощущение, представление о том, когда, в каких случаях это работает, а в каких случаях они вцепляются зубами и это не сработает уже никаким образом?

Настоящий герой нашего времени: репортаж о первых днях на свободе историка Юрия Дмитриева

Шендерович: Тут два вопроса. Надо договориться, кто они. Там внутри «них» есть разные, да, стороны влияния, разные башни Кремля. Это во-первых.

Во-вторых, конечно, когда мы, большие мы наваливаемся, они ― я уже говорил об этом много раз ― очень учитывают числительные. Вообще они понимают только числительные. Разговаривать с ними на языке этики, поминать им Декарта ― совершенно бессмысленная вещь. Числительные они понимают.

Они учитывают общественный резонанс, и на отдельно взятом сантиметре, навалившись, даже в нашем пролежне абсолютном, в пролежне, в котором мы живем, без кровообращения общественного, можно, навалившись, освободить и врача Мисюрину, и правозащитника Дмитриева, да. В принципе, можно.

Они смотрят, они смотрят. Они смотрят ущерб пиаровский, да, и потом выходит Путин, весь в белом, допустим. Сколько раз он это проделывал! Говорит: «Ну что вы? Ну зачем же так? Перегибы на местах!». И они же на этом, кто-то из них имеет дополнительный рейтинг. Это технология, их технология.

Мы должны понимать, что от нас действительно никакое усилие не напрасно. И люди, которые, так сказать, прерывают этот заговор молчания и вот это безвоздушное пространство насыщают кислородом общественным, никакое усилие не напрасно. Другое дело, конечно, что в любой нормальной стране с обратной связью давно бы сидели в тюрьме, были выгнаны вон и сидели по тюрьмам или уж заплатили бы дикие штрафы все люди, которые высасывали из пальца эти обвинения Дмитриеву, Серебренникову, Малобродскому.

В нашем случае Малобродский в тюрьме. Я уже говорил об этом на «Эхе Москвы», повторю ещё раз. Безукоризненная репутация. Репутация не бывает случайной. Может быть ложный приговор суда (и сколько угодно), да, но не может быть к шестидесяти годам ложной репутации. Если к шестидесяти годам вокруг человека твердая репутация человека честного, значит, он честный человек. Так же, как и наоборот, разумеется.

Немзер: Вы знаете, всё-таки простите, ради бога, я хочу ещё немножко докрутить, потому что я всё-таки не могу понять эту несчастную логику. Понятно, что во всех этих случаях всё, что мы можем, мы делаем, встаем на уши и так далее, и так далее.

Тем не менее историк Юрий Дмитриев, гораздо менее медийно раскрученная, гораздо менее известная фигура. Суды в Петрозаводске, кто туда доедет? Вот Людмила Евгеньевна Улицкая приложила массу усилий к тому, чтобы привлечь внимание к этому случаю. И, в общем, очень известный, всемирно известный российский театральный режиссер, большое, крупное дело. Понятно, что и вся театральная общественность тоже поднимается.

Шендерович: Не вся, Аня, не вся.

Немзер: Вот. В этом дело, не вся?

Шендерович: Не вся, конечно. Конечно, Калягин не поднимался.

Немзер: Ждали.

Шендерович: Ждали? Вы ждали? Я уже нет, я перестал.

Немзер: Да.

Шендерович: Я лет двенадцать-тринадцать назад ждал. Нет-нет, ну что вы. Нет, если бы вся театральная общественность, если бы не несколько приличных людей, которые остались на поверхности, театральных критиков, замечательные имена, безукоризненные имена критиков, актёров… У суда кого мы видели? Я видел Юрского, да, Улицкую, я видел ещё несколько человек, замечательных, очень известных.

Но театральная общественность как ни в чем не бывало продолжает веселить почтенную публику. Ничего не произошло, никаких выходов, да, никаких забастовок, никакой остановки. Встали люди, вышли и сказали: «Дорогая публика, мы не будем вас сегодня веселить, потому что наш товарищ сидит в узилище, его посадили по навету. Давайте все придем» ― вот этого ничего не случилось, да?

Поэтому недостаточны усилия. Недостаточно Марины Дмитревской, да, потому что Марина Дмитревская ― прекрасный театральный критик.

Немзер: И Давыдова.

Шендерович: И Давыдова, да, Марина ещё, и так далее, и так далее. Ещё несколько человек, конечно. Десять, пятнадцать. Но не Калягин, глава театрального сообщества. И театральное сообщество сидит тихо, да, сидит ровно на попе. Ну и ладно, значит, будет сидеть. Это первое.

Второе: дело Серебренникова ещё немножко отдельное вот почему. Он как бы представлял либеральную часть Кремля. Разбираются-то не с Серебренниковым, они разбираются между собой. Это кровопийцы говорят, условно, ворам: «Мы главные сегодня, да. Вы опекали Серебренникова, Серебренников из вашего клана, вы с ним дружили, вот он будет сидеть». Это демонстрация того, кто в доме хозяин.

В отличие от Дмитриева, который, в общем, никому не нужен. Взяли и взяли, да. Потом посмотрели ― большой резонанс. Ну ладно, на тормозах, да? А в случае с Серебренниковым идет война не с Серебренниковым. Идет война с этой тусовкой либеральной, допущенной во власть, да. Идет война там, разумеется. То есть как мне кажется. У меня нет других объяснений абсолютному людоедству, которое происходит, абсолютному людоедству. Уже не дали проститься  с матерью.

Этому нет никакого рационального объяснения, кроме того, которое я сказал: демонстрация возможностей. Люди говорят: «Да, мы так хотим, и так будет. Вы ничего не сможете сделать, а мы сделаем всё, что захотим». Это война внутри кланов, по-моему.

Немзер: Спасибо, ещё вопросы.

Зритель: Один вопрос как раз по этой теме. Я хотел уточнить ещё по поводу объяснения. Оно может быть какое-то по Фрейду, потому что некоторые считают, что в этой борьбе с Серебренниковым есть какой-то элемент гомофобии, многих возмущает какой-то гейский подтекст его работ. При этом мы знаем, что во власти есть очень много просто…

Шендерович: Если начинать, то не с Серебренникова, по мне так точно.

Зритель: Да. Так, может быть, как, кстати, в спектакле «Идеальный муж», скажем, они пытаются собственные комплексы, не принимая их в себе, свои пороки и свои какие-то комплексы, они пытаются бороться таким образом?

Шендерович: Вы знаете, вы пытаетесь объяснить через Фрейда. Я бы через Ломброзо всё-таки объяснял, через Чезаре Ломброзо. Ломброзианские типы. Вот Сечин просто, так сказать, для учебника. А вы ― Фрейд… Это слишком тонкая шутка для нашего цирка, как сказано в одном старом анекдоте. По-моему, тут без Фрейда.

«Быть честным — этому меня учили родители»: речь Кирилла Серебренникова в суде Мосгорсуд в среду, 21 февраля, сохранил меры пресечения режиссеру Кириллу Серебренникову, а также бывшим сотрудникам его теат...

А то, что, да, власть, помимо всего прочего, чрезвычайно лицемерна, и вся эта гомофобия, в принципе, властная гомофобия сидит на глубоких комплексах ― ну тут даже доказывать нечего, просто на них посмотреть. Этого достаточно.

Зритель: И вот ещё один такой вопрос про театр и театральную общественность. Марк Захаров ― моё поколение росло на его, допустим, «Драконе» в кино. Это было очень сильное высказывание, по крайней мере, тогда казалось. «Зима будет долгой» и так далее. В перестройку. Абдулов, Янковский.

Шендерович: Да-да-да.

Зритель: И потом удивляешься, как человек, который вот так высказался о Драконе и обо всём этом, потом вступает в ряды сторонников «Единой России», «Единой России», доверенных Путина, начинает как бы пасовать новому Дракону. Вот как это объяснить?

Шендерович: Мне кажется, что тут, в общем, никакой особенной загадки нет. Вы упомянули Марка Анатольевича Захарова, но там разные случаи в доверенных лицах. И я уже говорил, один из грехов, не смертных, но тяжелых ― это грех обобщения.

Они разные. Самый тяжелый для нас, разумеется, случай не Бабкиной с Газмановым, а, конечно, случай, условно говоря, Марка Анатольевича Захарова. Дух дышит, где хочет, где хочет, перестаёт дышать ― это первое.

Второе ― вы знаете, когда-то Сергей Гандлевский, замечательный поэт, большой русский поэт, сформулировал, что талант ― это как мешок, который бросает человеку на плечо господь, и неси. И несет. А какой человек ― для искусства это второе дело, второй вопрос. Мы же Гоголя любим с Лермонтовым и Достоевским не за их политические убеждения, характер невыносимый, ещё что-то и так далее, и так далее. Они выше. Они идеальные почтальоны, им бог бросил мешок, они этот мешок донесли до нас грандиозно, да. Какие они были люди?

Сколько угодно случаев, человек бывает выше своего дара. Человек бывает меньше, хуже гораздо своего дара, мельче своего дара. Это такой распространенный случай! Я бы сказал, что наоборот, можно удивляться тому, ― и мне в жизни посчастливилось знать Зиновия Ефимовича Гердта, Григория Горина, посчастливилось знать Людмилу Улицкую, Сергея Юрского, да, когда человек огромного божьего дара ещё к тому же равен ему по-человечески… Скорее надо удивляться этому, чем огорчаться несоответствию. Несоответствие нормально, человек взлетел, да, выше себя. Гений взлетает выше себя, потом сам удивляется: «Куда это я?».

Какое нам дело, какой был Паваротти, да? Умен ли он был, глуп ли, хорош ли, плох ли, да? Божий дар он донес до нас в целости. Сокрушаться можно. Но как сказано в «Княжне Мери», «Надеяться можно, но кто ж рассчитывает». Хотя мы, конечно, рассчитывали.

Немзер: Спасибо большое. Виктор Анатольевич, вы Олимпиаду смотрите?

Шендерович: Иногда да, телевизор работает в режиме осветительного прибора, иногда там кто-то бегает, я на него смотрю, да.

Немзер: Хорошо. Есть вопрос про Олимпиаду, вопрос такой: «На Олимпиаде нашу страну в дисциплине дабл-микст керлинг представляли обаятельные супруги Александр Крушельницкий и Анастасия Брызгалова».

Шендерович: Вот как раз их матч я и видел, за них болел, да.

Немзер: Вот. «Я с наслаждением следил за игрой этой пары, переживал за результат и всей душой радовался их бронзе. И вдруг у Александра находят следы мельдония. Мне лично кажется, что ребят подставили. Хотелось, если можно, узнать ваше мнение об этой неприятной ситуации».

Шендерович: Смотрите, я не знаю лично Александра Крушельницкого, как вы догадываетесь. Никаких оснований не верить лично ему у меня нет. Проба тем не менее положительная, да. И здесь вступает в силу то, о чем я говорил и, кажется, говорю почти всё время. Коллективная репутация.

Вот понимаете, отпечатки пальцев Штирлица на чемоданчике русской радистки нуждаются в каком-то объяснении. Это, конечно, может быть случайно, но, как сказано, доказательная случайность. В случае с нашими после Сочи репутация такая поганая (коллективная, не Крушельницкого), коллективная репутация такая… И если Крушельницкий действительно невиновен, то он пал жертвой коллективной репутации. Это очень мощная вещь.

«Не будем делать из спортсменов маленьких детей»: как мельдоний мог попасть в допинг-пробу российского керлингиста

Вот почему-то, да, она есть, коллективная репутация. То есть не почему-то, а очень понятно, почему, по умолчанию. Я тут, да, могу только констатировать, что  с репутацией у нас общими усилиями наших чиновников, чекистов, президента, на мельдониевом фронте у нас сложилась хреновая репутация. И никакой презумпции невиновности в отношении российского спортсмена нет. В отношении канадского есть. Вот японец попался, это его частная проблема, почему-то никто не смотрит в сторону правительства Японии. А в нашем случае всё слишком очевидно ― репутация. Государственная репутация, подчеркиваю, государственная. Национальная, к сожалению.

Поэтому я говорю: плоховато быть уже сегодня русским, да. Морщатся в твою сторону по факту принадлежности к воровскому государству. Ты же принадлежишь к воровскому государству. У тебя какой паспорт? А, воровского государства вот этого, у которого воюют без опознавательных знаков, да, заказные убийства совершают, власть узурпируют? Ты гражданин этого государства, ты поддерживаешь его? Ну получи эту репутацию. Что не означает, что Крушельницкий сознательно принимал мельдоний.

Немзер: Ну и раз такое дело, раз уж мы заговорили про то, кто как воюет, есть вопрос, конечно, и про «ЧВК Вагнера», очевидным образом.

Шендерович: Да.

Немзер: Вопрос такой. «Если „ЧВК Вагнера“ наёмники, к тому же не всегда получающие обещанную зарплату, то почему бы противной стороне их не перекупить? Тогда бы не было боя, тогда бы перекупить было значительно дешевле, чем стоит такая военная операция. Так, может быть, это совсем не частная контора и совсем они не наёмники?».

Шендерович: Очень сложный ход мыслей.

Немзер: Очень, да.

Шендерович: Очень сложный ход мыслей. Я всё-таки предлагаю, как с Фрейдом, так и здесь, давайте левой рукой не чесать за правым ухом. Сложновато, сложновато.

Конечно, это наёмники, и конечно, за ними стоит государство. За ними стоит личный друг главы государства, за ними стоят государственные административные интересы. Ещё раз подчеркну: интересы нашей администрации и интересы России как государства и россиян совершенно противоположны, да. Но тем не менее за ними стоит администрация, за ними стоит личный друг и миллионер (в связи с тем, что он друг). И это история…

«Что мы там защищаем? Нефтяную жилу для Путина!»: родные и сослуживцы погибших наемников из «ЧВК Вагнера» о бойне в Сирии

Вопрос, почему не перекупили? Не нужно было перекупать. Американцы устроили нам показательную порку. Они сыграли на нашем поле, об этом писал замечательно Александр Гольц, наш коллега, военный обозреватель. Они сыграли на нашем поле. Мы говорим, что наших там нет? Ах, так это не ваши? Это какие-то боевики? Мы их уничтожим. Наша логика какая: а ну-ка, докажите! Нас там нет, их там нет, ну-ка! А где доказательства? Вот это урка такой, счастливый, с растопыренными пальцами: а не поймал, не поймал, да? Ну вот и всё.

«Хорошо. Это не ваши?». Пару сотен, говорят, положили. Чисел нет, некоторые имена известны, численность неизвестна. Путин ушел, как всегда, под плинтус со своим высоким рейтингом в обнимку. Ни слова. Кстати говоря, об этом стоит напомнить. Вот это как наш бизнес, я писал об этом, как наш бизнес, который охотно приватизирует доходы и национализирует убытки. Поэтому как прибыль ― так себе, а как кризис какой-нибудь ― так в казну за баблом. Дерипаска, Сечин, да, они все национализируют убытки.

Вот так и Путин. Как Ковальчук с Овечкиным набросают полную сетку шайб канадцам, так Путин в раздевалке, как Хрущев при Гагарине. Где партия, там успех, там победа. Рейтинг поднимается, весь в отблеске золота. А когда сотня-другая россиян гибнет, первое боевое столкновение за 60 лет. Вообще россияне отдают себе отчет, что происходит, на каком краю мы стоим? Дорогие россияне, ау! С корейской войны не было боестолкновений с Америкой, во вьетнамскую войну не было, за спиной стояли советники.

За 60 лет первое прямое боестолкновение с показательной поркой, да, с уничтожением российских граждан, какие бы они ни были наёмники, да, несчастные люди, покалеченные люди, государством же растленные и покалеченные. Я рассказывал о судьбе одного из них, он воевал на Донбассе, из города Асбест Свердловской области, Матвеев. Воевал на Донбассе.

Его растлила родина, да, купила вот этими деньгами, вот этой вот Новороссией, героизмом. Потом он вернулся из Донбасса, начал ремонтировать квартиры: не забирает наркотик, да, требуется доза. Подписался в Сирию до встречи с американской военщиной. Сейчас вдова пишет, говорит корреспондентам: «Хоть бы пацанов, чтобы память хоть какая-то осталась, чтоб уважали, какой-нибудь памятник поставили бы, чтобы дети гордились».

Но дети не должны гордиться наёмниками. Наёмники приносят деньги и гибнут. Гордятся, да, «священные рубежи Отечества», как сказано в присяге, которую я когда-то принимал. Вот те, кто погиб на защите священных рубежей Отечества, теми дети должны гордиться, тем памятники надо ставить. А здесь воровская страна, воровской президент, воровская политика. А россияне ведь, те, кто кушает из «первого» и «второго» канала, они ведь даже не в курсе.

Немзер: Они не знают, конечно, им не показывают ничего.

Шендерович: Да. Десятки миллионов россиян в настоящий момент просто не в курсе, что за 60 лет состоялось первое боевое столкновение с Америкой, с американской проклятой военщиной, причем показательная порка, в отличие от пятидесятых, когда на равных воевали, да, два дракона, так сказать, воевали на равных. Сейчас показательная порка просто. Америка один разок продемонстрировала свои возможности на нашей территории в том смысле, что вы же говорите, что не воюете. Получите!

«Не надо считать трупы»: Жириновский о том, почему государство не должно отвечать за жизни наемников «ЧВК Вагнера»

Сами американцы (это не я заметил) предпочитают не праздновать победу. Представляете, что было бы у нас, как бы сейчас мы все плясали, бандерлоги, на улицах по поводу того, как мы умыли американцев! Американцы понимают, у какой опасной черты мы стоим. Они не хотят никаких войн, они понимают, что имеют дело с ядерным государством с малоадекватным лидером. Поэтому американцы настаивают, публично настаивают, что они не знали, кого они уничтожили. Но все всё понимают.

Наше государство в очередной раз отреклось, разумеется, от своих граждан. Не в первый раз и не в последний. Но черта очень опасная, очень опасная. И ещё маленькая деталь. За что погибли там, возле чего? Нефтеперерабатывающий завод. Там, конечно, были и стратегические, пиаровские интересы, хотели захватить, может, американцев, да, вот был бы пиар. Да, вот про это бы рассказывали! Да, вот про это мы бы рассказывали. Вот бы мы праздновали очередную победу! Да?

Но это был нефтезавод, нефтеперерабатывающий завод. Те, кто давно живет здесь, помнят первую чеченскую войну, когда рефрижераторами трупы вывозили в Ростове. Рефрижераторы неопознанных трупов. Зачистки, вакуумные бомбы на жилые кварталы, да? Но при этом нефтепроводы и нефтезаводы были по большей части в полной сохранности. И генералы не забывали договариваться с полевыми командирами, они делили эту нефтянку. Чеченские полевые командиры и наши генералы делили эту нефтянку.

За бабло погибли эти наёмники, не за государственный интерес никакой вообще. За бабло. И тем не менее непонятно, за какую веревочку дернет дьявол, чтобы обрушить всё здание, понимаете? Вот так вроде за бабло, «ЧВК Вагнера», частная военная компания. Но войны большие начинаются вот так очень часто, с какой-то ерунды, с того, что кто-то не рассчитал отскока, думал, что сюда отскочит шарик, а он ударил другой шар, а тот третий. Все войны начинаются так. Мы у очень опасной черты.

Мы находимся у очень опасной черты в невменяемом состоянии, если говорить о стране. В невменяемом состоянии. Россияне продолжают праздновать, смотреть Олимпиаду, читать… Не знаю что, чем сегодня, можно наугад взять, какая-то «Комсомольская правда», да, какой-нибудь Соловьев. О чем они сегодня говорят? Что они транслируют, патриотизм свой и глянец, вот эту всю пену?

Миллионы россиян, десятки миллионов, те, кто, собственно, не смотрит Дождь, не слушает «Эхо», не пользуется интернетом не в порнографических целях или развлекательных, а для сбора информации, ― эти люди просто не знают, у какой черты мы стоим. Ещё раз, медленно: за шестьдесят лет в первый раз, спустя шестьдесят лет прямое боестолкновение с огромным количеством погибших русских людей от руки американской военщины.

Первый раз за шестьдесят лет. «Ребят, может, очухаемся?» ― говорю я в воздух, потому что кровообращения нет. Кровообращение ― это свободные СМИ, которые немедленно обо всём расскажут, независимый суд, независимый парламент, который потребует расследования, независимый прокурор, который немедленно арестует виновных, и честные выборы, которые сметут эту гнилую воровскую власть к чертовой матери безо всякой крови.

Это всё называется, извините, демократия. Разделение властей. У нас пролежень, кровь не течет. Вот она течет на кончике пальца нашего, вот мы тут, «Эхо Москвы» есть, есть Дождь. Семьдесят тысяч подписчиков, да?

Немзер: Да-да.

Шендерович: Семьдесят тысяч. А население сколько? Сто сорок миллионов. Поделите, да?

Немзер: Да мы делим, Виктор Анатольевич, мы каждый день делим.

Шендерович: Делите. Я понимаю, понимаю. Но мы делим, да, эти цифры, а они делят пока бабло. И они будут это делать, они ничего другого не могут. Они будут делить бабло и, так сказать, прессовать или уничтожать тех, кто мешает им оставаться у власти. Впереди у нас очередной сеанс захвата власти, 19 числа об этом будет объявлено. 18 они что-то изобразят, 19 объявят, да. Ещё раз повторяю: давайте забудем слово «выборы» в нашем случае. Сеанс захвата и удержания власти, статья 278, до 20 лет лишения свободы. Особо тяжелый случай.

278 статья, захват и удержание власти, что осуществляется, собственно говоря, с 2000 года уже неоднократно на разных уровнях: президентском, губернаторском, парламентском и так далее, и так далее. Если бы нелегитимная власть, узурпированная власть могла бы быть эффективной, то это был бы чисто нравственный вопрос.

Но, к сожалению, для миллионов россиян, которым, в общем, накласть на нравственность, это вопрос совершенно практический. Абсолютизированная власть, несменяемая власть, коррупционная власть. Она становится автоматически коррупционной, потому что ограничений никаких нет, никакой ни прессы, ни суда. Искушение своровать таково, что ему не поддаются единицы. Мы знаем поименно честных людей, которые были во власти, поименно просто, да? Все остальные, понятно, за другим просто особенно и не идут.

И всё это кончается, в общем, деградацией, заметной от уборки улиц, повторяю, до просто возросшей смертности, возрастающей смертности на любом участке. Поэтому мы будем продолжать деградировать. Путь деградации очень долгий, по этой дорожке можно идти десятилетиями. Мы видим, перед нами, так сказать, и средняя Азия, и отдельные африканские государства, и Северная Корея в качестве абсолютного образца.

Это длинная дорога отнюдь не в дюнах, и по ней идти можно очень долго, по дороге деградации. Жить будем, да, как-то будем жить. Но надо просто понимать. Вот сейчас следующие шесть лет ― это уже четверть века будет. Если бог пошлет здоровья нашему обладателю постоянного рейтинга, четверть века. Это уже африканские, гвинейские сроки, такого вообще в Европе не бывает. Лукашенко есть, да, вот Лукашенко.

Но у Лукашенко нет ядерного оружия, и Лукашенко немножко поумнее, рискну сказать, потому что он всё закатал под асфальт и сидит тихо внутри, а у нас решили, что золотая рыбка должна быть на посылках. В силу нашей имперской бациллы, которая, так сказать, чрезвычайно разжилась нами в последние годы, они уже полезли наружу. Собственно говоря, это их единственный пиаровский шанс, потому что экономикой они похвастаться не могут, ничем этим, да. Уровнем жизни ― да, не Норвегия, мягко говоря. И всем остальным. Всё только хуже. Уровень жизни хуже, экономика хуже, всё хуже.

А что лучше? Лучше у нас с патриотизмом, лучше у нас с самоощущением. У нас царское самоощущение. Мы одни против всего мира, мы самые главные, все нас уважают, и боятся, и дрожат. Мы с растопыренными пальцами… Причем до такой степени эти комплексы, которые выражаются, ведь агрессия ― это комплекс… Нормальный, умный, сильный человек редко бывает агрессивным, он вообще не бывает, ему просто незачем быть агрессивным. Агрессия ― это, так сказать, избывание комплексов.

И когда сегодня в четвертьфинальном матче невинного, так сказать, хоккея против Норвегии я слышу от комментатора, он ничего не имел плохого в виду, он говорит: «Надавали оплеух, четвертую оплеуху норвежцам!», я думаю: «Боже мой, почему оплеуху? Мы просто забросили четвертую шайбу, просто мы лучше играем в хоккей, чем норвежцы. Ну хорошо. Ну посмотрите на Норвегию, посмотрите на нас. Мы и должны играть лучше в хоккей».

Почему оплеуха? Скажите, а когда наши девочки проиграли канадкам, это что, канадки надавали нашим девочкам оплеух? Или просто канадки наших переиграли? Я писал по поводу спортсмена шорт-трека, который говорил «Приехал и показал», да. Мы находимся постоянно, всей страной почти, благодаря телевидению неврастеническому, постоянно находимся в состоянии такого неврастенического возбуждения. Мы всё время в противостоянии с миром, даже там, где его нет.

Уж казалось бы, норвежцы. Канадцы, американцы ― это счастье. Когда мы выиграли у американцев, страна праздновала месяц. Когда мы выиграли у американцев, которые просто не участвовали в Кубке Стэнли, да, у каких-то случайных американцев наши чудо-богатыри выиграли. Просто праздник!

Но уж норвежцы! Ребята, ну не надо, мы же себя позорим, не норвежцев! Норвежцы всего лишь пропустили шайбу, а мы выказали дикие комплексы. И на каждом шагу. Это симптоматика, которая выражается таким смешным образом в хоккее и в болении и совсем не смешным, да, и в Сирии, и в больницах наших, и в школах.

Нет денег на больницы, потому что на больницы не настрижешь пиара. На «ЧВК Вагнера» можно. Вот если мы покажем миру, это да. Вот танки ввести, это да. Вот нас все боятся, уважают. Обама позвонил Путину ― боятся, уважают, учитывают нас, мы на равных. На этом можно содрать очередную, так сказать, малинку рейтинга. А на хорошей больнице… У них-то хорошие. А нам и не нужно, население совершенно зомбированное.

Поэтому продолжаться это может, повторяю, довольно долго. Но просто есть законы развития. Я когда-то учил мировую философию. Вот солипсизм ― было такое учение, берклианство. Субъективный идеализм. Но это в древние времена. Берклианство. Что если сесть в уголку и закрыть глаза, то в тот момент, когда ты закроешь глаза, мир за твоими пределами вокруг исчезнет. Мир появится, когда ты его увидишь. А когда ты закроешь глаза и заткнешь уши ― ничего нет.

Вот мы берклианцы. Мы сидим и думаем, что если мы закрыли глаза… Они берклианцы. Мы-то и не знаем про это. Что если закрыть глаза и ничего не рассказать, ничего не делать, сделать вид, что нет, то этого как бы и нет. Но оно есть. И столкновение с реальностью уже происходит и будет происходить каждый день. И чем дольше мы будем зажимать себе, так сказать, ладошками закрывать себе глаза или позволять, чтобы нам закрывали глаза ладошками, тем больше нас изумит пейзаж, когда глаза откроются.

Немзер: Про пейзаж и, собственно, про то, что будет дальше, есть вопрос. Но я хотела бы всё-таки сначала у зрителей спросить, нет ли каких-то вопросов по ходу дела.

Ольга Продан: Да, я просто хотела спросить по поводу этой нашей репутации. При очевидном исходе грядущих выборов у нас всё-таки есть ещё возможность спасти нашу репутацию как-то в дальнейшем? Вы всё время говорили про воровскую репутацию.

Шендерович: Секундочку, есть репутация персональная, и она, условно говоря, у Кобзона одна, а у Валерии Ильиничны Новодворской другая. Это персональные репутации. А есть репутация страны.

Ольга Продан: Страны.

Шендерович: В девяносто первом году, в августе у страны появилась неплохая репутация. Вдруг выяснилось, что не быдло мы, да, не население, а что мы народ. Вот выяснилось. Это лучшие три дня, которые были на вашем поколении. Да, вот выяснилось, что мы народ, что мы можем, да. Оказывается, была очень хорошая репутация.

Мы профукали такой исторический шанс в девяностых, конечно! Это до слез. Потому что была отличная репутация, было уважение мира, огромный интерес к России, готовность помогать кредитами, технологиями, да. Мы всё это ― коллективные «мы», конечно, вина у Сосковца, Бородина, Коржакова и среднестатистического россиянина разные. И у Ельцина, условно говоря, и у Новодворской разная степень ответственности.

«Просто ловят и говорят – вы должны идти на выборы»: как томских студентов заставляют повышать явку

Но мы как страна коллективная, конечно, профукали этот великолепный шанс. Сегодня нам надо очень постараться, чтобы нам поверили как стране. Очень постараться. У нас сегодня репутация преступная и воровская. Она такая. Повторяю, репутация не может быть ошибочной. Ещё раз: ошибочным может быть приговор суда. Но против репутации не попрешь, она такая.

Понимаете, я на простом примере. Вот может быть какой-то великолепный эфиопский врач и может быть очень плохой немецкий врач. Но если спросить: «Вам операцию нужно делать, где лучше: в Эфиопии или в Германии?», ну как-то в Германии, знаете. Хотя там может быть очень плохой врач, а в Эфиопии очень хороший, но, знаете, лучше в Германии, наверно. Почему-то. Ну так. Наверно, больше вероятность, что будет чисто, больше вероятность, что не заразят тебя и вообще не зарежут, живым доедешь и так далее.

Репутация коллективная. И эфиопскому врачу, может быть, великому может быть очень обидно, да, но это так. Коллективная репутация. У нас хреновая коллективная репутация. Сегодняшние россияне, которые в массе своей за Путина, ― они, конечно, не за Путина, им просто по барабану, но они терпят, ― не понимают, что это их гибель, да, что их позор и приговор их собственным детям.

Запад какое-то время пытался нам помогать. Сотрудничать, «помогать» ― неточное, может быть, слово. Но сотрудничать. Мы для них были некоторый рынок, куда можно внедрить западные ценности, да, замечательно, будет безопаснее, будет лучше, бизнес какой! Огромная территория, огромные возможности, огромный рынок сбыта. Да, и бизнес в том числе, да, конечно, доход.

С некоторых пор, с нулевых годов мы для Запада некоторый черный ящик. Им, в общем, всё равно, что у нас тут. Они не принимают присягу, американский президент и немецкий канцлер ничего не говорят про то, что они обязуются сделать нашу жизнь лучше и помочь нам выбраться из нашего ада. У них своя ответственность, да. Мы для них черный ящик. Что их интересует? Их интересует, чтобы не было войны, чтобы мы со своим ядерным потенциалом, вот мы уже вылезли, чтобы мы не развязывали, чтобы не лилась кровь.

Они озабочены тем, чтобы ограничить наши военные аппетиты, показать, кто в доме хозяин. В этом смысле вот эта порка была для этого, в частности, сделана: ребят, одно дело в Луганске, а другое дело ― извините, вот мы пришли, большие, старшие, сильные. Вот мы можем так. Вам надо? Если бы этот вопрос был обращен к нации, которая в состоянии что-то понять, то мы бы сказали: «Нет, наверно, не надо!». Но это обращено к администрации, которая просто ушла в подполье.

Возвращаясь к репутации: конечно, мы можем исправить, каждый день можем исправить. Если количество рабов и холуев будет уменьшаться, а количество свободных людей будет увеличиваться, то однажды это достигнет каких-то критических размеров и, глядишь, у нас начнет появляться снова репутация, мы начнем исправлять репутацию.

В обратную сторону, как вы знаете, очень трудно. Единожды судим, да, рецивидист, может, он начал честную жизнь, но всё-таки за ним посматривают, знаете, посматривают. Особенно когда он настойчивый рецидивист, особенно когда он гордится, да. Ведь бывают застенчивые жулики, как Альхен, а бывают такие глобальные Чикатилы.

У нас же памятники убийцам, мы живем среди памятников убийцам. Убийцы символизируют официальную сегодняшнюю идеологию. У нас Сталин с телевизора, да, и Ленин, вот памятники кругом стоят. Убийцы. Мы живем среди памятников убийцам. И когда даже в мелочах, повторяю, ДНК, её же где ни поскреби, она такая же. Когда у Оружейного переулка, так сказать, на Садовом кольце стоит памятник семиметровый, сколько там в нем, Калашникову со шмайсером в руках, да, а в двухстах метрах дом, где жил Чехов, а в трехстах в другую сторону дом, где родился Пастернак. Ни Чехову нет памятника такого размера, ни Пастернаку. Калашникову есть.

Это наше представление о приоритетах. Ребят, если Россия, у которой был и Чехов, и Пастернак, и начнем загибать пальцы, да, долго будем загибать, кто только не был, если мы хотим, чтобы нас символизировал автомат Калашникова (в скобках ― шмайсер), ― наш выбор. Только мы не должны удивляться, что от нас шарахаются и сторонятся нас. Мы не должны обижаться.

Вообще если человека сторонятся, он приходит куда-то, и люди как-то отходят от него, можно, конечно, обидеться, но можно принюхаться. Может, помыться тебе, и они не будут так далеко от тебя отходить? Есть такой способ. А можно обидеться, сказать: «Чего это он ушел? Что, не нравлюсь я тебе?». И ещё ближе подойти к нему, взять его за грудки, потрясти и сказать: «Ты меня уважаешь?».

Кто-то скажет: «Уважаю», конечно, если это Армения, которая от нас зависит. А кто-то скажет: «Извините, разрешите, мы отойдем от вас». Да? И мы остаемся в своем величии, но попахивая. Если мы хотим оставаться в своем попахивающем величии, вольному воля, но про репутацию надо забыть в этом случае. Она такая, какая есть сегодня.

Когда (или если) мы застанем какой-то выход внятный, когда мы начнем движение, аналогичное тому, которое мы начали в конце восьмидесятых, нам будет гораздо труднее, чем в конце восьмидесятых. Потому что тогда нашего освобождения ждали, его приветствовали, это была надежда действительно влиться в некоторую европейскую семью народов.

А если посмотреть на карту, у нас выбора-то нет. Мы либо Восточная Европа, либо окраина Китая, по Бродскому. Ни наших человеческих ресурсов, ни нашей экономики для самостоятельного руления на земном шарике нет, это фантомные боли. Это при Сталине когда-то мы могли позволить себе порулить, сейчас не можем. Сейчас дедушка старенький уже. Но память о былых победах, да.

Вот и ходит такой вот Казанова, да. Уже всё трясется, а он ещё удивляется, что девушки не любят. Нет, не любят уже. Давно не любят.

Немзер: И на этой оптимистической ноте…

Шендерович: Хотели с Фрейдом, вот на Фрейде и закончили.

Немзер: Да, мы хотели с Фрейдом, вернулись к Фрейду. К сожалению, закончилось у нас время. Дорогие друзья, простите, если кто-то не успел задать вопрос, но я надеюсь, что мы увидимся примерно через месяц. Виктор Анатольевич, спасибо вам большое.

Шендерович: И эти же вопросы останутся.

Немзер: Новые набегут и эти же останутся. Занимательная эсхатология. Это была программа «Шендерович как есть». Мы встретимся где-то через месяц. Следите за нашими анонсами и оставайтесь на Дожде. Счастливо!