Игорь Григорьев: «Родина, зараза, хватает тебя за ахиллесову пятку»

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ

Синдеева: Игорь, мы знакомы очень много лет, и мне казалось, что я все о тебе знаю, но оказалось, что не все. В Википедии, как у нас обычно, с чего начинается рассказ о человеке?

Григорьев: Родился.

Синдеева: Открываешь Википедию, где родился, что, как. Вот ты родился под Таганрогом и воспитывался, вот прямо там была одна из первых фраз в Википедии, воспитывался и детство свое, и отрочество провел в деревне Лакедемоновка. Правильно я сказала?

Григорьев: Очень хорошо ты сказала. Потому что есть варианты — Лакадемоновка говорят. Лаке, конечно.

Синдеева: Лакедемоновка, в семье крестьян. А второй вопрос сразу рождается, опять же из той же Википедии, что тебя оставила мама твоя, и тебя усыновила семья, и когда ты об этом узнал?

Григорьев: Знаешь, такое узнается постепенно. Ходишь по деревне, и бабушки, информационное агентство деревенское, знаешь, сидит…

Синдеева: Да, знаю.

Григорьев: ТАСС у них там. Я имею в виду не «з», а два «с». ТАСС такой сидит. И они семечки вот так кидают, и они не сплевывают, а кончиком языка сталкивают шелуху, и у них вот такая фигня висит… Видела когда-нибудь? И вот они сидят на лавке, ты идешь по дороге, и они тебя засекают. Новостей же нет никаких, это деревня, замкнутое пространство. Они тебя засекают, замолкают, проводят тебя глазами, и ты не успеваешь отойти, чтобы не слышать, уже все про себя можешь в спину узнать. А кто это? А это ж тот, что Пашка привезла из Таганрога, он же ж еще был маленький. Короче, это как-то через бабок, они говорили.

Синдеева: То есть не семья?

Григорьев: Нет, мама никогда не говорила мне про это. Потом они уходили на сутки пасти коров, там в деревне, а я один оставался малой, ну, залезу в шкафы, пороюсь там. И что-то достаю оттуда, какие-то вырезки из газет старых, как усыновить ребенка, еще что-то. Я думаю, что-то тут не то, какая-то не та история. Ну и как-то так, потом уже, когда я в армию уходил…

Синдеева: То есть ты узнал об этом раньше…

Григорьев: Как я в армию уходил, мама дорогая, господи Иисусе, я еще и в армию уходил, еще и в армии был.

Синдеева: А где ты был в армии?

Григорьев: В смысле, в каком месте?

Синдеева: Да.

Григорьев: Я был в Кирове, я был секретным человеком.

Синдеева: Что значит секретным?

Григорьев: Это войска ПВО. Мы сопровождали литерные самолеты, летел Генсек, и пушки — раз, и сопровождают. А я объявлял боевую готовность, тревогу.

Синдеева: Ты два года служил?

Григорьев: Два года, да. У меня два года не было ни имени, ни фамилии, я был оклейщик 44. Где оклейщик? Вызовите оклейщика! Куда пропал оклейщик?

Синдеева: Почему оклейщик?

Григорьев: Я не знаю. Там же выдают эти погоняла, слова подбирают. Потому что командир полка был «Голосок», начальник штаба «Стронций», а я был «Оклейщик», потому что у меня были карты все.

Синдеева: Это чтобы, если перехватывают ваши разговоры…

Григорьев: Может быть, не знаю, да.

Синдеева: Все-таки вернемся. Ты, перед тем как уйти в армию, что, пришел к маме?

Григорьев: Нет, там что-то учительница моя первая сказала, типа, Игорек, ты идешь в армию, на два года, с мамой может что-то случиться, еще что-то, мало ли, что может случиться, вот, типа, ты знай. А я уже к этому моменту был готов и знал. Для меня не было никакой не драмы, ничего.

Синдеева: Не было драмы?

Григорьев: Нет, никогда не было. Хотя я, кстати, там, в этих вырезках, читал, что тогда же, раньше… Это сейчас все так легко к этому относятся…

Синдеева: Конечно.

Григорьев: Я считаю, что вот эти прекрасные люди, типа Анджелины Джоли, Бреда Питта, которые сетками этих детей собирают со всего света, они сделали такой как бы этому пиар, то есть люди стали по-другому относиться — ну и что, какая разница? А тогда, ты понимаешь, я же родился бог знает когда, в 1966, и это все то, что называется по-английски bastard, то есть незаконнорожденный ребенок.

Синдеева: Да-да, незаконнорожденный.

Григорьев: И это же тогда было страшные дела, то есть она… Говорят, что она была цыганкой, с черной косой толстой, а он был, в смысле биопапа, а он был, типа, как это называется, испытатель самолетов, потому что в Таганроге самолеты, которые на воду садятся, и туда приезжают эти летчики и их как бы испытывают.

Синдеева: А откуда это? Кто это говорил? Как это рассказалось?

Григорьев: Ну, родственники.

Синдеева: То есть все-таки эта история как-то потом стала для тебя понятной?

Григорьев: Ну, сложилось. Так вот, сложилось, да. У меня, ты знаешь, никогда не было желания что-то найти…

Синдеева: Никогда?

Григорьев: Нет, никогда не было.

Синдеева: А мама переживала о том, что ты узнал?

Григорьев: Мама всю жизнь боялась этого вообще.

Синдеева: Боялась?

Григорьев: Да. У нее был страх. Это, конечно, страшные дела, я хочу тебе сказать, потому что она вызывала во мне, моя мама, не биомама, а мама, она вызывала во мне вот это чувство вины, всю жизнь, что я ей должен, что она спасла мне жизнь.

Синдеева: Она специально это делала или подсознательно?

Григорьев: Подсознательно, я думаю, подсознательно. Ну, как специально? Специально, это совсем уже… Нет. И поэтому она все время, она боялась, что вот эта вот цыганка с черной косой однажды придет и меня заберет. И вот когда она придет и появится около калитки, я не должен с ней уйти, понимаешь. И она делала все для того, чтобы меня подсадить на крючки эти. Это довольно болезненно, хочу сказать.

Синдеева: А ты простил это маме своей?

Григорьев: Естественно.

Синдеева: Простил? Уже когда?

Григорьев: Да. Я маму похоронил в прошлом году.

Синдеева: Вот когда ты ее простил? Если ты говоришь, что это было болезненно, и ты переживал.

Григорьев: Ну, я ее прощал в тот момент, когда она меня мучила, потому что я понимал ее мотивацию. Мы не знаем, как бы себя сами вели в каких-то ситуациях. Понимаешь, нет, мы-то другие совсем, мы-то сейчас можем набрать детей и будем легко ко всему этому относиться. А там же другое мышление.

Синдеева: А что значит, воспитывался в крестьянской семье и в деревне? Вот сколько лет ты…

Григорьев: Ну, деревня. А кто они такие, если…

Синдеева: А сколько лет ты прожил в деревне?

Григорьев: Я из деревни уехал… Ну, после школы.

Синдеева: Поступать в Таганрог?

Григорьев: Нет, я поехал на разведчика.

Синдеева: Так. Зачем?

Григорьев: Мне хотелось, потому что я читал, я начитался, как называется, Юлиана Семенова, про Штирлица.

Синдеева: И что ты?

Григорьев: Мне все казалось, что это очень такая романтика. Я поехал в Киевское общевойсковое училище поступать, это известная школа разведки, она во всем мире известна.

Синдеева: И?

Григорьев: И я туда, короче, приехал, и меня поставили… Я думал, все как-то красиво должно быть, мне сразу смокинг дадут, розочку в петлицу, а в розочке микрофон, и какой-то такой бокал с коктейлем и с оливкой. И я смотрю по сторонам, лес, какой-то лагерь, строем в столовую, строем в сортир. И я подумал, что мне не нравится эта профессия, быть разведчиком. И я завалил сознательно экзамен, физика, по-моему, завалил, я не помню, что я завалил.

Синдеева: То есть ты сразу?

Григорьев: Сразу.

Синдеева: Так. А как ты потом поступил в таганрогский институт учить французский? Как у тебя вообще образование…

Григорьев: Мне мама сказала, ну что теперь ты будешь болваном по деревне гоцать, иди, поступай куда хочешь. А у меня с французским, у меня какие-то были странные отношения с французским, потому что я его… Там же в школах начинают с пятого класса, с четвертого. А я с первого, в учебнике математики на последнем форзаце был латинский алфавит всегда.

Синдеева: Так.

Григорьев: Я вот эти латинские буквы еще до школы, я помню, маленький был, я их изучил, и латинскими буквами переписывал газеты. То есть вот есть газета, я беру бумажку, ручку, и вот этот текст газеты почему-то латинскими буквами. Знаешь, чуть-чуть уже был ку-ку, уже тогда. И когда подошло дело французского, а оно как родное, и я…

Синдеева: То есть, как родное только потому, что ты знал латинские буковки?

Григорьев: Я знал эти буквы, и оно мне как родное уже смотрелось, понимаешь. И самое интересное, что когда я поступил, я же учил в деревенской школе французский…

Синдеева: Да, я вот хотела узнать, у тебя уровень твоего образования-то, он какой был?

Григорьев: После школы?

Синдеева: В деревне. Сколько вас человек в школе училось?

Григорьев: Там большая школа, там были со всех деревень, большая школа. Понимаешь, слушай, нас мучили, я не знаю, как тебя, но нас же мучили, это же какое было образование, отбили охоту от литературы, от русской. Я сейчас, спустя много лет, все это читаю, как сказать, снова, заново, не перечитываю. Знаешь, как мы говорим, перечитываю Толстого. Что перечитываю, когда ты его читал-то? Тогда, в школе, по этой школьной программе? Что ты там помнишь? Я сейчас вот… И вот это все, конечно, ужасно. То есть у меня школа была, но это я потом осознал, потом понял, что она меня больше учила тому, как не надо, как не надо жить, как не надо общаться с людьми.

Синдеева: А вот характер твой что воспитывало? Ты дрался с деревенскими?

Григорьев: Да, я шальной был. Но у нас, ты знаешь, драк как-то не было. То ли это деревня, то ли это были те годы, когда я воспитывался, в семидесятые. Может быть, это в городах было? Знаешь, в деревне все знают, нет такого, как было в городах, стенка на стенку. Такого не было у нас, все же знают друг друга. Но я был шальной, я был очень шальной, маме говорили, вот взяла на свою голову, или бандит будет, или ворюга, тюрьма по нему плачет.

Синдеева: А в чем выражалось? Что ты делал? Воровал?

Григорьев: Воровал.

Синдеева: А что ты воровал?

Григорьев: Ну, не знаю, сад, огород обнести. Зачем? В своем огороде полно, но вот нет, ему туда надо полезть, обнести там черешню.

Синдеева: Цыганские, видно, корни.

Григорьев: Цыганское, цыганское, черешню чужую обнести. Меня один раз привязали веревками к черешне, на ночь оставили. Такой кипеж был в деревне страшный, ну, дите пропало. А оно *** черешню, ты понимаешь.

Синдеева: И привязали?

Григорьев: Да, меня веревкой привязали и оставили на ночь.

Синдеева: Друзья твои?

Григорьев: Хозяин.

Синдеева: А, типа поймал.

Григорьев: Да, вышел, поймал. Привязал веревкой. И они с факелами искали дитыну по всей деревне. Короче, ужас.

 

АВАНТЮРИСТ

 

Синдеева: Слушай, после Таганрога… Ты закончил этот свой институт с французским языком? Или ты сбежал?

Григорьев: Нет, меня же в армию взяли.

Синдеева: И после армии ты уже туда не вернулся?

Григорьев: Нет, ты что, я же аферист, в смысле, авантюрист. Что я буду возвращаться, мне надо было дальше идти.

Синдеева: Поехал в Москву?

Григорьев: А потом, ты понимаешь, у меня же, кроме карт, были все печати. У меня же было все довольствие полка, что кому. Короче, у меня была печать, и я наставил печатей, я написал себе характеристику.

Синдеева: То есть тоже нахитрил что-то, да?

Григорьев: Да. Я написал себе характеристику, что я…

Синдеева: Понятно, великий.

Григорьев: Понаставил на каждом абзаце печатей и приехал в МГИМО. И они открыли, и видят, столько печатей, нельзя не взять.

Синдеева: А почему ты поехал в МГИМО? Ты уже точно знал…

Григорьев: Ничего я не знал. Я приехал, сказал, где здесь главный институт?

Синдеева: Как ты приехал в Москву? Где ты остановился, у кого?

Григорьев: Ну, у меня был дружок-пирожок, с армии.

Синдеева: На какие деньги ты поехал?

Григорьев: Мама дала немножко, сказал, что поехал фестивалить. Поехал фестивалить, я говорю, мама, я поехал серьезно в институт поступать. Она так на меня посмотрела… Поехал фестивалить, а у меня был дружок-пирожок, с армии, Юрка Козлов, короче, я у него остановился. И говорю, слушай, а где здесь главный институт, мне нужен главный. Мне все равно какой, главный. Он говорит, главный МГИМО, но ты туда не попадешь. Я говорю — что? И я был страшно обаятельный, у меня было такое каре, знаешь, типа…

Синдеева: Ты красавчик был, да? Ну, ты и сейчас красавчик.

Григорьев: Да нет, я был такой, как говорят, из лебеденка лебедь, я был лебеденок гадкий. Гадкий утенок.

Синдеева: Но уже в двадцать с чем-то вряд ли ты был гадкий утенок. Ты уж не кокетничай.

Григорьев: Такой несуразный, знаешь, я сейчас смотрю на себя на молодых фотографиях, я сейчас себе больше нравлюсь.

Синдеева: Да?

Григорьев: Да. Я смотрю на молодые фотографии, ну такое, что-то с чем-то. Особенно в МГИМО, уже стал чудить, то волосы выкрашу в противный желтый такой, в желтый мерзкий. Тьфу!

Синдеева: А почему ты на тайский язык-то пошел? Потому что туда было легче поступить? То есть тебе важно было в главный институт, это было МГИМО.

Григорьев: Да.

Синдеева: А дальше язык, что попроще? Почему тайский-то? Тебе же французские были буковки знакомы?

Григорьев: Нет, там такое дело было накануне. Был такой певец Сергей Минаев.

Синдеева: Знаю.

Григорьев: Не путать с писателем.

Синдеева: Да, я помню.

Григорьев: Да, такой кучерявый. И он спел песню «Сержант, поехали вперед, нас ждет таинственный Бангкок». Рифма, ты поняла? И я такой, думаю, ну, таинственный Бангкок, потом где-то прочитал, Азиатская Венеция, это для меня, это мне. И потом, когда уже был выбор языков, я смотрю, там, бух — тайский, вот все совпало. И я взял этот тайский язык, и мне сказали, ну хорошо ты взял, будешь на хлеб зарабатывать, потому что все берут, идиоты, арабский, а этих арабских сколько, вон ткни пальцем, каждый второй у нас на улице по-арабски говорит.

Синдеева: Да конечно!

Григорьев: А по-тайски ты будешь один, у тебя будет всегда на кусок хлеба, у тебя будет всегда работа.

Синдеева: Так.

Григорьев: Ну вот и начал его изучать. Но потом, уже когда в этот противный цвет, уже стал модничать, потому что на втором курсе я стал директором Понаровской.

Синдеева: Да.

Григорьев: Ты знаешь.

Синдеева: Про это не будем рассказывать, ты у Миши Козырева, кстати, посмотрите программу «КВН» с Козыревым, с Игорем.

Григорьев: И я выкрасил волосы, поскольку я уже был модный, я выкрасил волосы в желтый цвет. И я помню, что я пришел на урок тайского языка, кстати, я на тайском хорошо говорю…

Синдеева: И сейчас?

Григорьев: Ну, сейчас так, могу пару фраз тебе забабахать, для смеха.

Синдеева: Потом.

Григорьев: И учительница мне говорит: «А что это у вас, Григорьев, голова желтая?». Я говорю: «Просто». Ну, очень обстоятельный ответ. Она такая смотрит на меня и говорит: «Да, Григорьев, чувствую, что тайский язык останется пикантной подробностью вашей биографии». Так и вышло.

Синдеева: Да? Когда ты ушел из МГИМО? Ты же не закончил? То есть у тебя нет ни одного законченного высшего образования, да?

Григорьев: Ну, господи, вертихвост.

Синдеева: Нет, я уточняю. А на что ты начал жить? Вот смотри, то есть, когда ты стал работать у Понаровской, у тебя появились первые какие-то деньги. На что жить-то?

Григорьев: Не первые, а вообще серьезные, сразу.

 

ЗАБВЕНИЕ

 

Синдеева: Да? Взлеты, падения, расставания, встречи, очень хотела с тобой сегодня об этом поговорить, потому что, опять же, знаешь, что меня удивило, твоя журналистская карьера началась со статьи об актрисе, о Татьяне Самойловой. Правильно, да? О Самойловой, которая тогда была в совершенном таком забвении, все про нее забыли, и ты по какой-то причине выбрал ее героиней своей заметки и написал статью, которая, я так поняла, произвела какой-то большой резонанс.

Григорьев: Да.

Синдеева: После чего на тебя обратили внимание.

Григорьев: Да.

Синдеева: Совсем недавно, вот буквально это было несколько месяцев назад, ты помогал делать юбилей Чернавскому, которому было 70 лет. И в общем-то для нас, живущих сейчас здесь, он тоже в неком забвении, потому что он где-то живет, и все про него и забыли, и про его прекрасные песни забыли.

Григорьев: Да.

Синдеева: И я в этот момент подумала, что такая за тяга у тебя, сейчас ты как продюсер помогал Чернавскому делать это как журналист, найти вот таких героев, вытащить их и вернуть их, возможно, к какой-то публичной жизни?

Григорьев: К новой.

Синдеева: Да.

Григорьев: Тяга? Хороший вопрос ты задала мне сейчас. Буквально, знаешь, позавчера я дома выпивал, а мы сейчас пишем с музыкантами альбом новый, там есть одна песенка. Я думаю, что мне напоминает движение? Что такое? И я залезаю, господи, и думаю, как это круто! Как это круто, 1983 год, что это? И что-то там даже постик написал по этому поводу. А мне говорят, да это не Муравьева, это Рождественская. И я сейчас говорю, в Colta позвонил, Денису, говорю, достаньте ее, она спела все песни, которые в наших венах текут.

Синдеева: То есть это Муравьева тогда пела?

Григорьев: Нет, это Рождественская. Это не Муравьева, это Жанна Рождественская. Ей много лет, она в забвении, никому не нужная, певица, которая спела за всех актрис в кино. Я не знаю, я не то чтобы… Это к твоему вопросу. Я Денису Бояринову позвонил, говорю, сделай про нее, вытащи, это же интересно, это же судьба. Я не то, что за справедливость, у меня в этом плане с моралью плоховато.

Синдеева: Не очень?

Григорьев: Да, не очень. Мне кажется, что это очень интересно, просто интересно антропологически, эти судьбы изучать. Ты представляешь, Самойлова, от которой стонал мир, когда она появилась в «Журавлях», потом «Анна Каренина», Гран-при Каннского фестиваля, и полное забвение.

Григорьев: Мне рассказывали люди из кино, когда она снималась в сцена родов Карениной, ей вызывали скорую, то есть ей было больно реально. То есть с кем мы имеем дело? Мы имеем дело с необыкновенной актрисой. Почему мы про нее не помним? То же самое и с Чернавским. Почему? Не знаю, как-то так, да. И сейчас мне интересно тоже.

Синдеева: Вот смотри, в твоей жизни тоже были эпизоды забвения.

Григорьев: О, да.

Синдеева: После совершенного триумфа, потому что ты, Игорь, я об этом не сказала в представлении тебя, потому что, я думаю, наши зрители знают, был основателем и создателем культового, крутейшего журнала «Ом». И все это в 1995 году, когда начиналось, я помню, мы все начинались тогда, мы все выросли оттуда, но это был законодатель мод, опережающий время журнал. Потом резко ты его бросаешь.

Григорьев: Сошел с карусели.

Синдеева: Сошел с карусели. Потом вообще уехал в Бразилию.

Григорьев: Уехал.

Синдеева: Тебя не было несколько лет, и вдруг, десять лет назад, нет, не десять, тебе было 42 года… Хотя нет, это было десять лет назад, когда ты прилетел…

Григорьев: 42, Наташа, мне было десять лет назад.

Синдеева: Да, 42, представляешь. Ты прилетел, и я помню, вдруг откуда-то взялся, такое триумфальное возвращение Игоря Григорьева, с музыкантами. Я помню, тогда, это был твой день рождения, ты мне говоришь: «Я наконец достиг состояния, когда я могу делать то, что я хочу, о чем я так мечтал давно, и теперь я буду делать».

Григорьев: Фантастика! Я это сказал?

Синдеева: Да, ты мне это сказал, я это очень хорошо запомнила. «Теперь я буду делать то, что я хочу. Вот я всю жизнь мечтал петь с оркестром», — сказал мне ты, и это все я наблюдала.

Григорьев: Наглый.

Синдеева: Ну, всегда такой. И вот смотри, это было яркой такой вспышкой. Соответственно, давай чуть-чуть про период вот этого забвения. Вот когда ты убегал в Рио-де-Жанейро, ты убегал от себя, из Москвы, или ты бежал туда? Вот это разная такая краска.

Григорьев: Как-то мне сейчас, знаешь, вспомнилось, прямо сейчас вспомнилось, когда я работал с Понаровской, она хотела эмигрировать все время. Я ей говорил: «Ирка, куда ты будешь эмигрировать?». Она мне говорила: «Не важно, куда, важно, откуда». Понимать, откуда. Я запомнил эти слова, поэтому мне было не важно, куда. Хотя, конечно, если бы я не нашел Рио, как говорят, свою землю обетованную, то я, может быть, и не… А тут я просто влюбился в эту историю. Но не в Рио дело. Дело в том, ты понимаешь, какая фигня, при все при том, что я как бы авантюрист, я такого, авантюристического толка человек, поэтому мне многие вещи не страшны, то есть я бросаюсь куда-то, сначала бросаюсь, потом разбираюсь, деру себе волосы, думаю, зачем я это сделал, господи. Ну, такой склад. Но с годами у меня стал вырабатываться мой интровертный, мое интровертное состояние, и я все больше с годами… Во-первых, я все время думал, что с возрастом ты становишься, многие вещи отпускаешь, снимаешь комплексы, становишься спокойнее, менее требовательным, мудрее, что называется. Черт побери, ничего подобного! Например, у меня растет мизантропия, у меня просто градус мизантропии уже зашкаливает.

Синдеева: Как? Да ты что!

Григорьев: Я теряю толерантность к людям. Вместо того, чтобы многое им прощать…

Синдеева: Вот прямо сейчас?

Григорьев: Вот прямо сейчас, ненавижу.

Синдеева: Ох ты!

Григорьев: Не-на-ви-жу!

Синдеева: Скажи, а отчего?

Григорьев: От ума, от ума. Чем умнее становишься, чем больше багажа набираешь, чем больше ты знаешь, чем больше ты понимаешь, тем невыносимее жить.

Синдеева: Вот сейчас у меня Виторган-старший был, вот он как раз говорил, что я с возрастом стал понимать и принимать людей лучше, больше.

Григорьев: Я ему завидую, я тоже думал, что с возрастом… Я в общем-то, всегда был нетерпим, я думал, что с возрастом это будет проходить, ан нет. И здесь я считаю, конечно, здесь только один путь с этим бороться, только с этим бороться, потому что так нельзя, безусловно. Так вот, ты говоришь про вот это вот, я все время хотел удрать от того, что я вдруг, волею судеб, гадкое словосочетание, но тут так сложилось, сделал. Оно мне мешало, оно как шлейф, оно как плод. Мне хотелось от него…

Синдеева: То есть вот этот вот успех, тебе хотелось от него…

Григорьев: Оно мне мешало, да. Потому что я, как интроверт, счастливо чувствую себя там, где, знаешь, можно сесть жопой на тротуар, взять картонку за пять долларов жрачки, и там, сидя жопой, это жрать, и чтобы всем на тебя было пофиг, и чтобы ты об этом не думал.

Синдеева: То есть тебе в этом состоянии комфортно.

Григорьев: Я обожаю. И когда я приехал в Рио, у меня было две пары маек и трусов, потому что в одних шастаешь, вторые сушатся, потом эти засрал, поменял и опять шастаешь.

Синдеева: То есть ты с рюкзаком.

Григорьев: Да. Я был совершенно… Я говорил: «Hello, I am Pedro». Фабиано, Фелиппе.

Синдеева: То есть менял, да?

Григорьев: И мне было кайф оттого, что я не «Игарь Григоря», меня это достало очень сильно, этот шлейф меня сильно достал. И я всю жизнь стараюсь обнуляться, мне говорят, что для пятидесяти двух я недурно выгляжу.

Синдеева: Недурно.

Григорьев: И потом, когда мне это говорят, после этого меня спрашивают — как так вот вы выглядите? Я никогда не думал об этом, потому что я все время говорю чушь — не попью крови младенцев…, ну какие-то такие банальности. Но я тут как-то задумался, вот думаю — ну правда, нет, вообще-то я выгляжу нормально на 52, я выгляжу хорошо на 52. Не на 42, не на это, я выгляжу на 52, нормально, да. И думаю, что такое, что такое. И понял, что я периодически, с вот этими уходами, я обнуляюсь, я стираю память оперативную, потому что память и опыт опускают уголки твоих губ.

Синдеева: Я так и подумала. У меня сейчас как?

Григорьев: У тебя нормально сейчас все. И плечики они опускают. Понимаешь, да? Человек становится грузный, тяжелый. Поэтому это все, вот эти уходы куда-то, для того, чтобы сбросить с себя шкуру старую и…

Синдеева: Ага, а вот друзья, близкие люди? Ты же в этот момент и от них исчезаешь?

Григорьев: Исчезаю.

Синдеева: И ты никогда об этом не жалел?

Григорьев: Знаешь, я… Ну мы все привыкаем друг к другу, особенно мизантропы, они очень привязчивые к людям, потому что ты понимаешь, когда… Мизантропы не любят же общую массу, и вот они из этой общей массы кого-нибудь одного достанут, знаешь, как они этим человеком дорожат! Очень сильно.

Синдеева: А ты терял таких людей?

Григорьев: Находил и терял, да. Находил и терял. Но я потом понял, что нефиг привязываться. Знаешь, там вот это все, ты в ответе за тех, кого приручил, или они в ответе… Неважно. Такая вот неоднозначная сентенция. А нечего! Знаешь, когда уже человека встречаю, я говорю, ты, короче, несильно, потому что я однажды… Ну, не надо.

Синдеева: То есть, получается, что ты себя контролируешь тогда все время. Ну как, это же иногда бесконтрольно, ты влюбляешься или привязываешься. Знаешь, у меня есть знакомые, девушки, которые, например, никогда не были замужем. Клево, у них всегда отношения…

Григорьев: Умные, наверное.

Синдеева: Умные.

Григорьев: Поэтому и замужем не были.

Синдеева: Может быть. Я три раза была, я поняла, мне далеко еще до этих девушек. Но ты знаешь, они говорят, что «ну я не хочу, я бы…». То есть вернее так, мне не нужны отношения. Но мне иногда кажется, что это совершенно вот как бы от страха опять оказаться…

Григорьев: Попасть в зависимость?

Синдеева: Попасть в зависимость, получить боль какую-то, которая, понятно, часто сопровождает…

Григорьев: Откуда они знают боль, если они замужем не были?

Синдеева: Ну как… Подожди, стоп-стоп. Иногда бывают счастливые браки. Но, видимо, ты знаешь, все-таки отношения это всегда сильные эмоции, и страшно себя опять в эти отношения как бы отпустить. Ну это же невозможно все время контролировать себя. Ты вообще не производишь впечатление человека, который контролирует себя.

Григорьев: Нет, это не контроль, но просто … Во-первых, слушай, мне очень сильно буддизм прочистил мозги, потому что я же вот путешествовал много лет, и часть жизни прожил там, несколько лет, в тех краях — в Непале, в Тибете.

Григорьев: Нет, первое условие — не привязывайся. Первое правило — не привязывайся ни к чему. Потому что привязанность, addiction, это страшное дело, потому что потом плохо. Зачем? Потом плохо. Ты умрешь, я умру, и что? Ну и хорошо.

Синдеева: А ты не хотел бы, чтобы к тебе кто-то привязывался?

Григорьев: Нет, я же говорю, что когда я встречаю человека, вытаскиваю, я говорю, вы не…

Синдеева: Не привязывайтесь ко мне?

Григорьев: Да, потому что я…

Синдеева: И как, и человек, такой, слушается? Да-да, не буду к тебе привязываться. И что, получается у них?

Григорьев: Ну, я предупредил.

Синдеева: А, какой хитренький! Расскажи, вот это возвращение, как раз в 42 года, вот почему оно случилось тогда?

Григорьев: Слушай, ну все просто, на самом деле все просто. Я не смог там зарабатывать. У меня там кончились деньги, у меня был какой-то запас…

Синдеева: А ты жил на запас какой-то?

Григорьев: Я жил на запас. У меня кончились там деньги. В Рио, по-моему, никто не работает, все валяются на пляже, и потягивают кокосики.

Синдеева: А как живут-то?

Григорьев: Я не понимаю. Потому что они все на пляже, все Рио на пляже — 6 километров Копакабана, 4 километра Ипанема — 10 километров пляжа, и они все там! Кто работает, как они деньги зарабатывают, я понятия не имею. Естественно, все. Это город для гедонистов. Я не смог, хотя я там пытался что-то, я там пытался туристическое делать, неважно, у меня не вышло. Понимаешь, в чем дело, здесь интересная история есть, про родину.

Синдеева: Вот. Ну-ка, давай, вот про это интересно. Где, в каком месте это вот?

Григорьев: Ты согласна с тем, что родина там, где тебе хорошо?

Синдеева: Да. И там, где язык свой, ты знаешь.

Григорьев: Вот язык тебе надо?

Синдеева: Да, мне надо.

Григорьев: Мне не надо. Может быть, если бы я дольше пожил, я бы, наверное, застонал. Но мне это ничего не нужно было, потому что я вообще хотел в среду, где я вообще не понимаю ни слова, чтобы шур-шур было. Чтобы было шур-шур-шур-шур и ничего. Мне этого очень сильно хотелось. Потом, ты понимаешь в чем дело, язык, с одной стороны, это очень важная вещь, потому что он нам для того, чтобы улаживать конфликты, мы все родились в конфликте здесь, для этого нам дан язык. Это главная его функция, договориться.

Синдеева: Ну не обязательно же в конфликте. Это что ты так уж?

Григорьев: Всегда конфликт, я имею в виду, что…

Синдеева: Отношенческие. Неважно.

Григорьев: Биполярные вещи какие-то. А я не хотел это, я хотел цельности, первозданности, первобытности. Вот когда я в Рио приехал и вышел на пляж, и увидел — солнце встает, и ты сидишь на этом камешке, и первые люди выходят с собачками, это марево, марево, все океан, и из этих брызг марево и, боже мой, колибри пролетела, пахнет экзотическими цветами какими-то, подгнившими джунглями, чем-то вспухшим из морских сеток, поссал кто-то, мочой, они все ссут, а потом дождь приходит, такой, в сто бочек «бух!», и смыло все, все чистенько. Они опять. И вот это все, все запахи, думаю, ой-ой-ой, как мне хорошо! Как мне хорошо! Мне не нужен язык, мне не нужно слов, мне не нужна книга, я в этой первозданной…, в этом первобытном счастье. Это как картошка. Вот мы же все время картошку…

Синдеева: Хочется, да?

Григорьев: Здесь северяне не едят хорошей картошки, сейчас ее и на юге у нас не сыщешь. Но настоящая картошка не требует ни масла, Наташа, ни сметаны.

Синдеева: Я знаю.

Григорьев: Никаких, ничего не надо, она такая, что хана! Она рассыпчатая, душистая. Это и есть цельность. Что в этой картошке? Ничего. Ты просто целен. Ты сидишь на этом камне и ты счастлив. Что, какие у тебя причины? Счастлив.

Синдеева: Так, а почему же ты вернулся в Москву?

Григорьев: Я тебе говорю, деньги кончились!

Синдеева: Ну и что? И все?

Григорьев: Нет, ну здесь-то, я говорю, здесь ну да… Ну да, у меня закончились там деньги. Ну, здесь вопрос…

Синдеева: Ну и приехал ты сюда, и вот как?

Григорьев: А мне говорят, здесь, давай сюда проектик. Вот родина, она такая, зараза… Что она делает? Она тебя хватает за ахиллесову пятку. В моем случае — за слабое место.

Синдеева: И в твоем случае это были деньги?

Григорьев: В моем случае это были деньги. У каждого есть свое. У меня вообще есть такое ощущение, я, ты знаешь, с возрастом меньше верю во всякие дела потусторонние, изотерические, но иногда нечем объяснить. Вот ты не находишь рациональных слов для объяснения, таких, земных, поэтому ты вынужден думать что, может быть, это карма, может быть, это еще что-то. Так вот я иногда думаю, что Россия — это очень тяжелая страна, это очень тяжелая страна, что по истории, что по энергетике, люди, понимаешь, мышление, оно мне все время было ненавистно. Я вот все время думал, эта Россия такая засека. Знаешь, что такое засека? Это вот когда деревья как колья обрубают, и один на другой валят, чтобы татары не прошли. Так они стоят кольями к коннице, чтоб татары не прошли. Вот вся история России — это история засеки. У нас оборонительное мышление. Почему, вот это все, понимаешь, чужое влияние, дурное влияние, у нас собственная гордость. Какая гордость? С чего гордость? Чего сделали? Единственное, что сделала Россия, великую русскую литературу дала. Все! Что еще? Нефть? Что еще там? Газ? Что? Смешно. Какая гордость? Чем гордиться? Понимаешь, здесь у меня очень много вопросов к этой стране, как говорила Анна Ахматова. Она говорила это. Это вульгарное сочетание использовала…

Синдеева: То есть ты бы сейчас, если бы у тебя была возможность, уехал бы?

Григорьев: Сдристнул бы. Отсюда, вот прям вышел бы, и все.

Синдеева: Скажи, тебя останавливают только деньги?

Григорьев: Да, меня останавливают только деньги, потому что я не скопил, я не своровал в девяностые, хотя была возможность прекрасная.

Синдеева: Какая была возможность? Что значит своровать в девяностые? Вот я не знаю, у меня не было такой возможности.

Григорьев: Вот и у меня не было. Нет, в смысле она была, она вокруг тебя была, чего ты? Просто ты так не думала, ты туда не смотрела. Вот и все.

Синдеева: Нет, не смотрела.

Григорьев: То же самое и я. Ну слушай, сколько… Ну прекрати.

Синдеева: Хорошо, подожди, ну вот сейчас, ты…

Григорьев: И я не думал.

Синдеева: Тебе недостаточно денег, то есть концертами зарабатывается не очень много? Потому что других способов у музыканта нет сейчас зарабатывать, кроме как…

Григорьев: Концертами не очень много, да. Ну как, ну не очень, то есть как бы я не нищенствую, естественно, но в принципе много денег уходит на производство музыки.

Синдеева: Скажи, вот когда говорят, не в деньгах счастье, вот если в твоем преломлении…

Григорьев: Когда они есть, то это…

Синдеева: Не несчастье.

Григорьев: То это не в деньгах счастье. Когда они есть, то счастье не в них, естественно. Потому что когда они есть, они как субстанция исчезают из твоего…

Синдеева: Да, ты перестаешь об этом думать.

Григорьев: Ты перестаешь об этом думать. Вот и все. Конечно же не в деньгах счастье, когда деньги есть. Вот здесь этот момент упускают. Так вот родина, она тебя хватает и возвращает назад. И ты, как миленький, быстренько-быстренько возвращаешься обратно за решеточку. Но я сейчас, знаешь, перестал гавкать на нее, потому что я много вылил, имею право, слушай, я имею право. Я не позволяю никакому иностранцу это делать, я имею право, это моя земля, я имею право говорить и предъявлять к ней претензии. Но я сейчас уже помалкиваю и веду себя примерно, потому что надеюсь, что выйду по УДО, отпустят по УДО.

Синдеева: Когда?

Григорьев: А вот это, черт его знает. Это вот, не знаю, как там они решают, что хорошо себя вел, иди, отпустим…

Синдеева: А чем бы еще мечтал заняться сейчас? Или вот музыка — это все, это то, что ты для себя видишь?

Григорьев: Я бы ничего не делал, потому что…

Синдеева: Вообще бы ничего не делал?

Григорьев: Ничего не делал бы, да. Я бы ничего не делал, ну как тебе сказать… Вообще доставляет удовольствие доставлять удовольствие людям. Это очень…

Синдеева: Но это через творчество же, в первую очередь?

Григорьев: Не важно, как. Я вот все время говорю о том, что когда я жил в Гималаях, мы путешествовали по горам, там вот несет этот камень, такой мелкий, он как песок, но чуть больше, ну это очень… Ты замотанный идешь. И люди, которые там живут, у них вечный конъюнктивит. И вот когда ты приходишь, ты уже это знаешь, и у тебя в кармане «Визин», потому что они тебя ждут, как бога. Это как будто бы с вертолета волшебник прилетел. И ты вот бабушкам закапываешь «Визин». Ты уже уходишь, ты такой кайф получаешь, что ты им закапал глазки. Орангутанга воспитывал бы на острове Ява, например, брошенного какого-нибудь. Ну, если были бы деньги, может быть, даже детей бы собрал брошенных. Вот мне кажется, что ну да, сделал бы какой-нибудь такой, детский сад, и гонял бы…

Синдеева: Ну, детский сад, но в Гималаях.

Григорьев: Нет, в тропиках. В Гималаях сурово. Нет, в тропиках, в Рио где-нибудь.

Синдеева: Но в России у тебя не было никогда желания это сделать, если бы были деньги.

Григорьев: Да было такое, было такое желание, но как-то там, не знаю, оно не сложилось. По разным причинам не сложилось. Потом, знаешь, я не прошел испытания на кошках.

Синдеева: А ты считаешь, что там ты мог бы без этого испытания такое сделать?

Григорьев: Ну, это же я сейчас говорю, это мои мечты, а факт остается фактом, что у меня были разные животные, и в силу…

Синдеева: Что, долго не жили?

Григорьев: Просто нет…

 

МУЗЫКА

Синдеева: Знаешь, я прочитала ваш разговор с Чернавским…

Григорьев: Не прошел.

Синдеева: И там вы обсуждаете Шнурова с группой «Ленинград», и так его осуждаете оба, знаешь, и ты, и Чернавский, и мне это… Там, знаешь, в таком контексте его обсуждаете, что вот у нас всю жизнь шансон, вот вся наша музыка это шансон. А ты тоже поешь шансон иногда.

Григорьев: Я?

Синдеева: Ну, это же тоже шансон, понимаешь.

Григорьев: Ладно, ладно.

Синдеева: Ну конечно, окей. Можно называть это инди, еще как-то, но конечно, это все тот же наш шансон, только он бывает по-разному окрашен. Но Шнуров сейчас голос этой страны во многом…

Григорьев: Для меня, к сожалению.

Синдеева: Потому что он очень точно улавливает…

Григорьев: Так вот поэтому я и хочу уехать из этой страны. Ну что, непонятно?

Синдеева: Тебе не нравится такой голос?

Григорьев: Мне не нравится этот голос.

Синдеева: Завелся. Он успешный, богатый.

Григорьев: Да *** с ним. Мне не нравится этот голос, мне не нравится, что это звучит из всех утюгов. *** *** *** ***

Синдеева: Очень долго придется запикивать.

Григорьев: Но это же песня, одна песня у него, у него же одна песня. Про ***.

Синдеева: Понимаешь, смотри, я не спорю с тобой, мне интересно твое мнение.

Григорьев: У меня к нему нет никаких претензий. Мы даже, по-моему, знакомы, я не помню. У меня претензии к стране. Ты пойми. Почему она его выбрала? Ты помнишь, мы же все советские люди…

Синдеева: А кого бы ты сейчас хотел, чтобы страна выбрала? Вот есть сейчас такие музыканты или голоса, которые, тебе кажется, что они могли бы быть голосом страны?

Григорьев: Ну, черт побери, а кто у нас был голосом страны? Пугачева.

Синдеева: Ну да, Пугачева была долго, конечно.

Григорьев: Пугачева долго была.

Синдеева: Когда-то Магомаев, мне кажется, был.

Григорьев: Магомаев, да вообще-то много голосов-то было.

Синдеева: А сейчас, вот про сейчас?

Григорьев: Да ладно, что уж говорить.

Синдеева: А про сейчас?

Григорьев: Потом, ты имей в виду, что мы с тобой воспитывались в стране, в которой субкультура интеллигенции была доминирующей культурой, потому что окуджав… Господи, ты представляешь, я насколько общаюсь…

Синдеева: Группа сейчас «Окуджав» тоже такая есть.

Григорьев: Да-да. Окуджава это же совершенно, это же маленькая интеллигентская субкультурка в общем-то, но это настолько пестовалось, культивировалось. Как, вы не знаете, кто такой Булат Шалвович Окуджава? И это я считаю правильно, что так было. Правильно. Поэтому мы вот как-то, понимаешь, какие-то понятия имеем, по каким-то понятиям. Я не говорю, что сейчас молодежь не имеет понятий. Мне нравятся 25-летние сейчас.

Синдеева: А вот Oxxxymiron, вот сейчас кумир молодежи. Вот как ты? Вот он может быть голосом? Там тоже этих слов, которых ты сейчас тут напикал на пятьсот штрафов.

Григорьев: Ой, да?

Синдеева: Ничего-ничего, мы запикаем. Не переживай, это не прямой эфир.

Григорьев: Я думал, что…

Синдеева: Вот скажи, он может быть голосом?

Григорьев: Oxxxymiron, наверное, может быть. Но он не объединяющий голос, вот в чем дело. Я послушал там немножко, он талантливый парень, правда. Я не буду это слушать, мне просто не по вкусу эта музыка, не совсем это музыкой я считаю. Но он талантливый парень, правда. Это, понимаешь, так сказать, тоже… У нас как, у нас что-то появляется и захлестывает все. Это двадцать миллионов просмотров в Youtube, тырым-пырым. У нас все время перекос какой-то должен быть. Потом это устаканивается и находит свою…

Синдеева: Нишу.

Григорьев: Нишу. Свою грядоньку. И вот поэтому, я думаю, года два-три, вот эти все сейчас, вот этот хайп, который идет вокруг этих прекрасных мальчишек, они мне все нравятся, я их всех посмотрел, они отчаянные, себя узнаю в них, наглые, дерзкие, прекрасные. И The Face, и Гнойный, я их всех посмотрел. Мне они ужасно нравятся. Я их не буду слушать, это не моя музыка, но этот хайп, который происходит, это временное, потому что не было, не было, не было, а потом — открывается. У нас так всегда. А потом они сядут в свою субкультуру. Понимаешь, культура стала сильно сегментированной за последние годы, то есть нет такого… Я когда вернулся, музыку стал делать, я думал, что достаточное количество людей в России, которые любят просто хорошую музыку, независимо от жанра. Я ошибался, потому что я посмотрел, все вот сидят на каких-то… До общего огорода дела нет. Вот все, кто-то слушает рэп, или кто-то слушает синти-поп…

Синдеева: Ну, это во многом из-за такого информационного поля, в котором мы живем, которого не было тогда, понимаешь. Была одна кнопка и два канала, и все.

Григорьев: Да, безусловно. Но при этом, ты понимаешь, что-то мне кажется, мне вот обидно за Родину, которая выбирает своим флагом такую музыку, о которой мы говорим. Не было бы вопросов, у меня к Шнурову нет вопросов, то, что он делает, талантливо, я не слушал ни одной его песни, потому что песня у него одна, я тебе ее спел уже. Я не видел, клянусь тебе всеми богами, ни одного его клипа. Не потому что я… Мне неинтересно. Я, конечно, знаю примерно, как это выглядит, и где-то на какой-то свадьбе даже краем глаза их застал, такой алкотеатр, 25 человек, выходят, вдувают, мама не горюй. Сережки у баб слетают, мужиков — к стенке противоположной вот так вот это самое, крутые до невозможности. У каждого сверчка должен быть шесток, вот в чем дело, понимаешь. Вот если бы они были, эта субкультура, что они там играют, ска или балканщину, как этот жанр называется, не знаю, вот вы герои ска, окей, супер.

Синдеева: Опять же, в недавнем интервью ты сказал, что ты глубоко несчастный человек. Меня это как-то прямо тоже, знаешь, расстроило, потому что это достаточно сильные слова, так сказать про себя.

Григорьев: Да.

Синдеева: Это так и есть, или это было в какой-то эмоции?

Григорьев: Нет.

Синдеева: А что, можешь об этом чуть побольше?

Григорьев: Что делает меня несчастным?

Синдеева: Да.

Григорьев: Много чего. Я рефлексирующий человек. Я вот даже нашу программу с тобой не буду смотреть, ну разве что напьюсь и вот так. Потом, как правило, я открываю — да ничего, нормально. Что я наговорил, что я сделал, зачем я так сделал, я живу в постоянной рефлексии. Это довольно мучительно.

Синдеева: А буддисты что по этому поводу говорят?

Григорьев: Буддисты учили, учили, ничему не научили меня.

Синдеева: Да, вот как? Они же в этом плане…

Григорьев: Да, там есть какие-то практики и методы, собственно говоря, но я… Ты пойми, я не хотел, я не ходил, например, на медитацию, я не ходил туда. Ты посмотри, все артисты, от Ричарда Гира до Нины Хаген, от Энни Ленокс до Дины Корзун, которые сильно туда залезли, и они стали счастливыми, они исчезли, как артисты.

Синдеева: Так а что важнее-то, счастье или артист?

Григорьев: Каждый выбирает по-своему. Я спрашивал у Корзун — Дина, почему ты не реализуешь себя? Потому что ты рождена положить себя на алтарь искусства, в прямом смысле этого слова, сойти с ума. Так же, как было больно Самойловой рожать, когда она рожала. А Дина такого уровня актриса, такого уровня! Она испугалась, она сказала, я не хочу, Игорь, я хочу быть счастливым человеком.

Синдеева: Ух ты. Так что, ты не хочешь тогда становиться счастливым, получается?

Григорьев: Я не могу обманывать свое предназначение. Мне кажется, что я получу еще больше ***, если это сделаю.

Синдеева: То есть тебе важно быть артистом, даже если это сейчас тебе не приносит денег?

Григорьев: Ты пойми, я убегаю, но что-то меня хватает и возвращает сюда, что-то ты не допел или что-то ты не досказал, или что-то ты не доделал. Может быть, для какого-то одного человека, может быть, один человек такой ждет на этом белом свете, не обязательно знакомый, не обязательно. Я помню, как сидя в «Оме», получил письмо от девочки, которая парализованная, в хрущевке живет в Донецке, а Донецк — это серый город, потому что там, я же рядом жил, там эти заводы, там зелени нет, там все серое. И она говорила, я думала, что мир серый, потому что она не выходила никогда, из окна он серый, а он цветной, Игорь, спасибо вам. Может быть, я какой-то еще девочке чего-то не сказал.

Синдеева: Так не хочется на этой ноте заканчивать программу…

Григорьев: Почему, это хорошая нота.

Синдеева: Да, мы же не про протоколу. Игорь Григорьев у меня в гостях, музыкант, очень творческий и талантливый человек, почему-то глубоко несчастный. У меня подарок есть! Вот наконец-то позитивная нота в этом нашем с тобой разговоре.

Григорьев: Ты обрати внимание, что я несчастный, но такой веселый.

Синдеева: Да. Это для нас, в нашем уже с тобой возрасте, это тебе подарок.

Григорьев: Боже мой, что с этим делать?

Синдеева: Это Bork выпустил новую коллекцию, это массажер для глаз и вокруг глаз.

Григорьев: Это надо уже с возрастом.

Григорьев: Спасибо, Наташа. Вообще, если там есть две минуты, я тебе скажу, мы живем в новой реальности, в цифровом мире. Мы такие прозрачные, мы даже можем не выкладывать свои фотографии, просто картинку какую-то в инстаграме, я могу сказать уже по этой картинке, в каком ты состоянии, любишь ты или страдаешь, веселишься или грустишь, все же ясно, в общем-то. И так все нас видно, и наши морщины, и наше состояние, и наше все, сейчас так глупо все эти маски. Но эта хорошая. Сейчас так глупо прятать это все, я смотрю, прихожу, боже мой, так глупо!

Синдеева: Но при этом ты хочешь выглядеть все равно прекрасно,

Григорьев: Самое главное — быть худым, не жиреть, потому что, если ты заплываешь жиром, тебе хана. Все остальное пусть будет.

Григорьев: Сейчас надену да пойду домой.

Синдеева: Боюсь, ты ничего не увидишь. Вот там если нажать кнопочку, вот там подтягивается…

Григорьев: Ой, мама!

Григорьев: Серьезная вещь. Слушай, хорошо я зашел.

Синдеева: Да, хорошо у нас такой партнер есть, Bork, спасибо вам большое. Мне так приятно, что Игорю приятно.

Григорьев: Пока. Не сказать, что приятно, но работает серьезно, слушай.

Синдеева: Притом это недолго нужно делать. Спасибо.