В гостях у Натальи Синдеевой — художественный руководитель Большого Драматического Театра имени Товстоногова, педагог, режиссер Андрей Могучий. Они обсудили дело Кирилла Серебренникова, невозможность существования театра без поддержки государства, доверие к власти, списки нежелательных режиссеров на культурном форуме, самоцензуру и то, как оставаться искренним в современной России.
Синдеева: Программа «Синдеева» в Питере. Мне очень приятно, я очень люблю этот город и сегодня встречаюсь с питерцами. И вот гость у меня сегодня любимый ― Андрей Анатольевич Могучий, художественный руководитель БДТ имени Товстоногова, педагог, режиссер. Да?
Могучий: Да. Здравствуйте.
Синдеева: Здравствуйте. Андрей Анатольевич, я начну с первого вопроса, дела «Седьмой студии», потому что, во-первых, вы режиссер театральный, во-вторых, потому что это всё рядом. И вообще я, мне кажется, за последний год почти ни о чем не могу говорить с гостями, то есть я обязательно говорю про это дело, потому что оно меня очень сильно и волнует, и это же не только про дело «Седьмой студии». Это вообще про то, где мы живем.
Вот вы недавно сделали предложение Кириллу Серебренникову поставить спектакль в БДТ.
Могучий: Да, да.
Синдеева: Он ответил?
Могучий: Нет.
Синдеева: А как вообще вы себе это видите?
Могучий: У него немного возможностей просто отвечать.
Синдеева: Через адвоката можно.
Могучий: Нет, не ответил, нет.
Синдеева: А как вы себе это вообще представляете?
Могучий: Я представляю, что если всё будет в порядке и он выйдет на свободу, то я буду рад, если он согласится. Вот так, всё очень просто.
Синдеева: Вот…
Могучий: И это был момент, когда… Мне вообще на самом деле кажется, конечно, это правильно об этом говорить, потому что это наш коллега, это наш сотоварищ, и в этом смысле такое братство, которое существует, должно существовать, будем так говорить, да, которое… Мы должны друг друга поддерживать. И если человеку тяжело, в принципе, гуманитарно это просто правильно делать. И мне казалось, что это будет правильно, если я, как могу, поддержу.
Синдеева: Ну вот сейчас была премьера в Цюрихе его спектакля. Я так понимаю, потому что я тоже это до конца не поняла, насколько я поняла, что всё это происходило таким сложным способом. То есть там записывали видео, адвокаты привозили, он давал какие-то правки и так далее. То есть такой вариант дистанционного вообще, такой постановки ― это возможно?
Могучий: Нет, для меня невозможно. Но у каждого свои методы, и Кирилл, видимо, может это сделать. Я один раз репетировал так по скайпу.
Синдеева: И как это?
Могучий: Ужасно. То есть когда я приехал, я ничего не узнал.
Синдеева: Да?
Могучий: Мне говорят: «Так ты же это сказал». Я говорю: «Ну да, вроде говорил, да». Но на самом деле реальность совершенно, очень сильно отличается для меня, потому что всё-таки живая энергия для меня очень важна. Но это не значит, что это универсальный, что мой опыт универсален. У каждого есть какие-то свои навыки и свои… Наверно, так. Я не видел спектакля, поэтому ничего не могу сказать.
Синдеева: Как вы думаете вот именно как человек, как руководитель, как художественный руководитель театра и сами режиссер, как себя труппа сейчас чувствует? Вот вообще поразительное состояние, когда ты приходишь сейчас в театр. Серебренников…
Могучий: Вы имеете в виду центр?
Синдеева: Да, «Гоголь-центр». Как труппа живет без руководителя?
Могучий: Я думаю, что в случае вот с такой версией, по которой сейчас развивался и развивается «Гоголь-центр», они чувствуют себя, конечно, как безотцовщина. В этом смысле, конечно… Вообще в этом смысле артисты, конечно, в общем, похожи на детскую психологию, да. То есть в этом смысле как бы если они доверяют человеку, а уж тем более если он создал это вместе с ними, как команда, как семья, конечно, это такое сложное очень состояние. Я понимаю.
Я по Большому Драматическому могу это сказать. То есть уход Георгия Александровича, несмотря на то, что это был, в общем, скажем так, естественный процесс, да, всё равно 22, даже больше, наверно, лет после этого никто не мог прийти в себя. Да и до сих пор.
Синдеева: Да вы что?
Могучий: Отчасти многие не могут прийти в себя. Но это очень сильная энергия, конечно, очень сильная энергия взаимопроникновения, очень сильная. В моем случае это, наверно, может быть меньше, потому что всё-таки я пришел уже в какой-то готовый театр, я его не создавал с нуля.
Синдеева: Но у вас другая была проблема. Вам нужно было каким-то образом…
Могучий: Проблемы, конечно, были другие, да.
Синдеева: Расскажите.
Могучий: О проблемах?
Синдеева: Нет, как вот в этот как раз готовый коллектив.
Могучий: Сейчас начну.
Синдеева: Ну начните.
Могучий: Нет-нет. Нет, понятно, что… Я вам скажу, что, конечно, для меня это был большой стресс, потому что я, в общем, никогда никакими большими организациями не руководил, у меня был маленький частный театр, я работал в разных театрах, в частности, в Александринке последние там сколько… Семь, пять-семь, я сейчас не могу сказать точно, лет, где я, собственно, делал спектакли.
Но это вещь такая. Я работал, я жил и существовал исключительно на художественной территории. И, в общем, на самом деле по наивности такой и инфантильности такой собственной даже не очень понимал, куда я, собственно говоря, согласился идти, потому что, конечно, должность художественного руководителя ― это совершенно иное. Это другие типы ответственности, другой круг общения, другие риски и прочая, прочая. Конечно, пять лет назад у меня жизнь поменялась, в общем, совершенно кардинально. И ответственность за такое количество людей, за которых я сейчас отвечаю, ― это, конечно, очень серьезный груз, такой серьезный груз.
Но при этом я могу сказать, что я очень благодарен на самом деле артистам и труппе, потому что они очень терпимо отнеслись к моим движениям. В этом смысле многие, большинство, скажем так, пошло, и это признак профессионализма очень высокий. Были сомневающиеся, они есть до сих пор, это тоже неизбежно и нормально, но такого откровенного вредительства, которое могло бы быть, таких группировок, как в театрах…
Синдеева: Бывает.
Могучий: У нас принято, принято. Этого ничего не было, да, то есть в этом смысле… Понятно, что настроения бывали разные, это естественно. Но вот потихонечку, полегонечку мы как бы очень сейчас привыкли друг к другу, и на сегодняшний день, я думаю, в театре нашем царит любовь. Всё хорошо.
Синдеева: А вот как вы бы сейчас сказали, что для вас сейчас БДТ? Вот вы когда только пришли, был такой клевый проект, когда многие известные люди, не известные, говорили, что для них БДТ, да.
Могучий: Да, «Мой БДТ» он назывался.
Синдеева: Да, «Мой БДТ».
Могучий: Назывался «Мой БДТ».
Синдеева: А вот сейчас ваш БДТ?
Могучий: Слушайте, я сейчас внутри ситуации. Эти люди, которые говорили в том проекте, были отстранены, были как бы в дистанции. Это очень важно, чтобы сформулировать, что это сегодня такое для тебя. Я не знаю, как вам ответить, честно вам скажу. Но для меня это сейчас как бы такой крест, и я его должен нести. И в этом смысле бывают какие-то счастливые моменты, бывают тяжелые моменты, но я так бы не сказал, вот не сказал, как мог бы сказать спустя… Как скажу спустя десять лет.
Синдеева: Про Кирилла. Буквально вот в эти выходные Михаил Зыгарь, наш бывший главный редактор, с Кареном Шаиняном сделали новый проект, называется это «Мобильный художественный театр». Он стартует так в полном объеме весной, и первый, такой пилотный спектакль, который они сделали, ― это «1000 шагов с Кириллом Серебренниковым». Собственно, в районе Остоженки, Пречистенки, где живет Кирилл и где он имеет возможность гулять два часа в день.
Это потрясающая история, потрясающая потому, что ты, конечно, не можешь абстрагироваться от того, что это голос Кирилла, от того, что ты понимаешь, насколько этот свободный человек сейчас ограничен в передвижении. И ты думаешь всё время, что он чувствует в этот момент, да, когда он гуляет, вообще о чем он думает.
Но там, конечно, Кирилл взял, скажем так, персонажей, живших сто лет назад, да, в этом районе, и в первую очередь это режиссеры, это писатели, это те, кто так или иначе либо был обласкан когда-то властью, а потом ей раздавлен, либо сразу раздавлен. То есть это всё время, конечно, аллюзия.
Могучий: А потом обласкан.
Синдеева: Да, а потом обласкан.
Когда я гуляла, я думала: господи, ну почему… Смотрите, прошло сто лет, да? Мы покорили уже космос, искусственный интеллект побеждает, мы победили кучу всяких болезней и так далее, а люди не меняются. Всё точно так же. Тогда писали доносы ― и сейчас пишут доносы.
Вот вы же наверняка как режиссер такой вопрос… Думали над этим вообще.
Могучий: Ну, слушайте, это даже… Шекспир тоже об этом писал, вот и всё, что тут могу ответить. Понятно, что… При этом я не настолько уверен, что человек не меняется, потому что сейчас всё-таки, мне кажется, то информационное поле, в которое мы вошли сколько-то лет назад, да, всё-таки человека поменяет или уже меняет. Или, по крайней мере, сейчас человек пытается выжить или как-то адаптироваться, да, поменять себя под случившееся, да, потому что это на самом деле непросто.
Но то, что касается, вот если там вот это, всё это естественно. Всегда были и есть, остаются человеческие страсти, в которых человек барахтается, скажем так, да. Собственно, они и есть предмет исследования искусства, исследования драматургов, режиссеров много-много-много лет, много столетий уже, да. Тут ничего, мне даже нечего сказать, тут как-то всё понятно. У всех есть ревность, у всех есть обиды, ненависть и гнев.
Синдеева: Но ведь есть же прошлый опыт исторический.
Могучий: Слушайте…
Синдеева: Который ты можешь как-то на себя…
Могучий: Есть человеческое нутро, оно как бы опыт не приобретает, как выясняется. Да, в общем, это какие-то основополагающие. То, что в буддизме называется сансара, да, она, в общем, собственно говоря, сколько это? Три тысячи лет назад, да? Будда попытался выпрыгнуть из этого круга. Вот ему удалось.
Синдеева: В 2016 году, когда Константин Райкин на союзе театральных или на съезде театральных деятелей очень резко выступил тогда, и вы тогда тоже его поддержали, тут же у театра начались проблемы. Собственно, буквально сразу, да, начались проверки, потом была открытая конфронтация Райкина с Мединским.
Райкин в той своей речи говорил о цеховой солидарности, о том, что вообще искусство просто должно, да, определять само, а не государство должно определять, что должно происходить в искусстве. И при этом вот мы увидели прямо молниеносную реакцию фактически после вот этого такого публичного яркого заявления.
У вас… Вы, в общем-то, тоже, в общем, не очень стесняетесь в своих выступлениях иногда и достаточно явно выражаете свое отношение. За вами стоит театр, большая команда, другая совершенно ответственность. Как найти в себе способность, с одной стороны, оставаться искренним и честным и не стесняться в выражении какой-то своей позиции, с другой стороны, в общем-то, не подвергать, возможно, риску всё то, что вы делаете?
Могучий: Очень много вопросов.
Синдеева: Да, согласна, я люблю такое длинное.
Могучий: На какой ответить? На театр никакого давления не было.
Синдеева: А вот то, что было вот уголовное дело за реконструкцию ― это еще началось, я так понимаю…
Могучий: Это другое, я могу по этому поводу поговорить, но это никакого отношения ни к позиции моей, ни к художественной позиции, ни к человеческой никакого отношения не имеет. Это просто обычное наше российское дело. Оно пять лет назад, это из тех новостей, о которых я уже выше сказал, с которыми я столкнулся. Должен был изучать сразу же и строительное дело, и юриспруденцию, Уголовный кодекс. Что только не изучал. Это совершенно поэтому и не связано, да, с профессией режиссера.
Что там еще? Какой вопрос там был?
Синдеева: Вопрос, можно ли. Вот смотрите, Райкин высказался и получил кучу проверок.
Могучий: Да. Слушайте, я вам скажу, что на самом деле всегда, вот то, что меня немножко всегда беспокоит, что сегодняшняя информационная среда, которую я тоже немножко уже затронул, тему эту, она до такой степени поверхностна, до такой степени не желает вникать в контекст и хоть немножко погружаться в тему, что иногда очень много истерики развивается по поводу того, чего и не было.
Конечно, да, там была личная обида, насколько я знаю. Насколько я знаю, конечно, там были какие-то трения, да. Но всё, как я понимаю, там всё уже сейчас закончилось.
Вот это важно, что сублимируется на контекст, сублимируется на предлагаемые обстоятельства, в которых мы живем. Мы же не доверяем власти, потому что мы ментам не доверяем на улице, гаишникам, да?
Синдеева: Ну да, это правда.
Могучий: Вот, да? И всё, и как что, мы сразу верим… По каким-то причинам мы не верим заявлениям власти, а верим заявлениям бог знает кого, да, почему-то. Вот это недоверие к власти ― вот это проблема такая серьезная, которая бесконечным образом…
Синдеева: Властью поддерживается по факту, да.
Могучий: Ну да, но это как-то вот это, вот это. Притом что, если действительно разобраться, там половина не имеет под собой никаких оснований, да, но тем не менее вот по инерции… Или как бы не по инерции, нет дыма без огня, конечно, естественно, но тем не менее мы всегда усложняем вот таким образом, хотя на самом деле там иногда бывает всё проще.
По поводу цеховой солидарности могу сказать, конечно.
Синдеева: Да.
Могучий: И Кости Райкина. Конечно, она должна быть и с Кириллом, и с Костей. Я всегда выступаю за цеховую солидарность.
По поводу того, что искусство должно быть свободным, ― да, оно должно быть свободным, иначе оно перестанет быть искусством, оно перестанет создавать, генерировать смыслы. Это естественно, то есть естественное состояние художника ― безответственность.
Синдеева: Безответственность, да?
Могучий: Да, совершенно. Безответственность, да. В искусстве нет никаких табу, как известно, и никаких… Это говорил Товстоногов: «В искусстве можно всё». Почти дословно я его цитирую. Это он сделал вывод такой в достаточно уже зрелом возрасте, когда увидел один спектакль Питера Брука. В устах Товстоногова это звучит по-другому, чем звучало бы в устах, не знаю, какого-нибудь авангардиста, да. Меня в молодости. И в этом смысле, конечно, широта… Я сейчас не туда пошел. То есть понятно, что я абсолютно согласен с Костей, с Константином Аркадьевичем, в его высказываниях под каждым словом можно подписаться. И это я и поддерживаю.
А что там за этим? Честно говоря, даже не всегда и узнать возможно, что там творится, отчего это возникло и чем это закончилось. Это уже другой вопрос. Но это явно не имело какого-то отношения к политике, больше отношение к политике. Охранять суверенные границы искусства ― это наша задача.
Синдеева: В связи с этим, естественно, вопрос, который возникает. У меня он постоянно, ну, и у многих людей. Финансирование государством, например, театров. Это как бы необходимое, не знаю, зло, или это вообще просто необходимость, или это, скажем так, такая историческая у нас вот сложилась картина, что никому даже в голову не приходит, что, в принципе, не нужно государству, может быть, вообще финансировать театр. Театр вполне себе может быть коммерчески успешным, сам себя кормить, выживать и так далее.
Могучий: Нет. Нет, не может.
Синдеева: А вот можете это объяснить, почему?
Могучий: Потому что всё дорого просто. Можно говорить, там есть нюансы, репертуарный есть театр, разные типы театра, да. Репертуарный, проектный, антрепризный, еще какие-то разные типы, частный, не частный, всякие есть театры. Но окупать себя театр не может принципиально, потому что иначе… Если бы мы сейчас, я почти со стопроцентной уверенностью говорю, если убрать финансирование какое-то такое, это могут быть инвесторы, не знаю, а кому это интересно? Никому. Это могут быть спонсоры, если есть закон о спонсорстве, это может быть государство. В разных странах, кстати говоря, это по-разному делается. Но если нет вот такой всё-таки поддержки, особенно… Я буду говорить про театр, потому что…
Синдеева: Вы всё знаете про театр, да, про театр.
Могучий: Да. Можно еще, да, условно говоря, в этом смысле, мне кажется, просто билеты бы стоили сколько-то, не знаю, на несколько порядков больше, зритель бы просто не смог купить эти билеты.
Поэтому вот если серьезно там всё посчитать, да, это компенсирует, конечно, в нашем случае, в случае традиций в этом смысле, да, российских компенсирует государство. В Америке этого нет, например, но там и театра нет.
Синдеева: По-моему, итальянцы дофинансировали, скажем так, походы в театры, в музеи доплачивали в год какое-то количество денег на то, чтобы, ребята, вот вы могли бы себе покупать билеты.
Вот, может быть, в эту сторону надо думать? Иначе будет всё время…
Могучий: В какую?
Синдеева: Типа помогать людям, я не знаю, доплачивать на походы в театр. Я не знаю, как это.
Могучий: По сути, так и есть.
Синдеева: Но только, нет, вот конкретному человеку. И человек уже выбирает своим рублем.
Могучий: Понятно.
Синдеева: Вот я, зритель, да, хочу вот это.
Могучий: Слушайте, это сложно, довольно сложная форма, понятно. Но я вам скажу так, да, что на самом деле есть такой мной очень любимый фильм, на котором я вырос в свое время, я много раз его в жизни пересматривал. Называется он «Андрей Рублев». Если помните, там есть такой эпизод.
Синдеева: Да.
Могучий: С мальчиком, который колокол… Этюд называется «Колокол». Если бы не было бы этого колокола никогда, не было этого чуда никогда. Помните, говорил там князь: «Золота давай, бронзы давай, еще». А колокол не зазвонит. В этом смысле гениальность этого эпизода ровно в том, что вот это и есть как бы квинтэссенция понимания вообще художника, взаимоотношений художника и государства. Государство должно, просто обязано поддерживать художников в разных способах и проявлениях. И именно так, потому что, не знаю, Микеланджело со своим мрамором никогда, никаких бы не было…
Синдеева: Если бы не было заказов.
Могучий: Есть вещи, которые никаким образом никакой частный капитал не осилит. В стабильности. И притом что тут надо понимать, да, то есть надо понимать всё-таки разницу между искусством и культурой, да, я провел бы здесь какую-то. Искусство ― это всегда, в общем, создание нового.
Синдеева: Нового смысла.
Могучий: Это создание непонятно чего. Художник ― это тот, который сам не знает, что придет ему в голову, и этим он отличается от репродуктивной функции культуры, которая репродуцирует какие-то… Я имею в виду в смысле как институции культуры, да? Которые, в общем, репродуцируют то, что было когда-то создано, и это повторяется. Да, и в этом смысле водораздел очень часто путается. Сейчас, конечно, когда театры приравнены к дому быта, условно говоря, прачечной к какой-нибудь, да, это странно, потому что многие вещи совершенным образом не… Есть другие задачи, другие законы, по которым…
«Вы что, особенные?» Да, особенные. Как нам часто говорят. Да? Да. Это так. Это такой тип профессии, это не значит, что он лучше, хуже. Он другой, и к нему должны быть, конечно, приложены и другие закономерности. Отсюда, как бы ни было на самом деле… Вот если возвращаться к Кириллу, никогда бы не было никакого вот этого безобразия.
Синдеева: «Платформы», экспериментов.
Могучий: Во-первых, «Платформы». Вот давайте, да, любимая тема.
Синдеева: Да. Не было бы?
Могучий: Ну а как? Вот вы как себе представляете это? Ну как, каким людям доплачивать, чтобы «Платформа» была? Тем более иногда искусство рассчитано не на очень широкие массы людей.
Синдеева: Ну да.
Могучий: Есть еще и другие люди, которые… Причем сложное искусство. Сложные люди. Ну, например, если мы говорим, сложные люди, которые строят сложные ракеты, для них нужно сложное искусство, например, да. Если говорить про сложные ракеты. Но это не я сказал, это сказал в свое время Дондурей, когда был жив, естественно.
Синдеева: Да.
Могучий: Но я думаю, что государство в этом смысле должно это делать, это святая его обязанность. Там дальше традиционное искусство, современное искусство, все виды и направления должны быть поддержаны. В этом смысле я не разделяю позицию, что если экспериментировать, то за свой счет. Вот это как раз то, что вы говорите.
Синдеева: Неправильно, да?
Могучий: Экспериментируйте за свой счет. А как это возможно? В интересах государства поддерживать и эксперимент, и шутовство, которое направлено против государства. Это тоже о здоровье внутри общества.
Синдеева: А как тогда убрать этот конфликт, который, собственно, сейчас и возникает? Потому что, конечно, чиновники от нашего государства, то же, условно, Министерство культуры, они-то считают, что это они выделяют деньги, хотя опять же…
Могучий: Не совсем так. На самом деле это тоже такие иллюзии часто. На самом деле понятно, что как бы… Надо просто, наверно, честно сказать: «Если вы»… Я еще раз повторюсь, я со стороны министерства не чувствовал никаких пока, тьфу-тьфу-тьфу, никаких давлений на выбор репертуара, на то, что я хочу сказать со сцены. Есть самоцензура, она есть и она обязательна, я считаю, для человека свободного.
Синдеева: А вот как определить эту границу тогда?
Могучий: Границу человек определяет сам. То есть на самом деле чем больше свободы, тем выше собственная цензура, потому что вот неумение справиться со свободой приводит к этим идиотизмам, которые произошли в «Медузе», что творится часто, что выливается в истерику во многих таких фейсбучных каких-то прениях. Это ясная такая… Вот это очень печально. Вот это печальная вещь, потому что вот это не меняется, что человек не может справиться с собственной свободой. Вот это печальная вещь.
Синдеева: А вот можно, поясните мне здесь. Вы, с одной стороны, сказали, что художник должен быть безответственен.
Могучий: Да.
Синдеева: И при этом с этой внутренней цензурой.
Могучий: Это правда.
Синдеева: Вот как? Можете мне это?.. Вот как это?
Могучий: Понятно, понятно, сейчас попробую ответить. То есть в этом смысле… Для меня этот вопрос связан, скажем так, с процессом, с некоторыми его этапами. Потому что когда ты начинаешь, ты не должен думать о том, что у тебя получится, кому ты хочешь услужить или угодить. Хотя тоже спорная, спорная история, я тоже по этому поводу могу поговорить. «Какой класс ты обслуживаешь?» ― говорил Луначарский.
Синдеева: Да.
Могучий: Но всё равно акт, акт создания нового всегда безответственен. Он не должен быть ограничен иногда или мотивирован иногда, наоборот, конфронтацией, или оппозиционностью, или внутренним таким диссидентством, как я его называю, да, когда ты должен… Когда идея, рождающаяся идея, в этом смысле у меня есть мои соратники, с которыми я очень люблю работать в этом смысле, потому что они меня всегда поражают непредсказуемым ходом мысли, да. Вот здесь в этом смысле безответственность, в смысле эстетики. Она, конечно же, соседствует и взаимодействует с этикой, безусловно.
Но когда уже… Когда паровоз разогнался, когда ты уже понимаешь что-то, когда ты на каких-то этапах, ты должен понимать, наверно, к чему это приведет. В этом смысле…
Синдеева: Но это же наступаешь ты в том числе на горло своей песне.
Могучий: Нет, обычно это не происходит. То есть ты… Понятно, что это… Я скажу так, да, что ограничения… Опереться можно только на ограничения. Опереться можно только на сопротивление, да, и в этом смысле… «Пять препятствий», у фон Триера такой есть фильм, знаете, да?
Синдеева: Я не видела.
Могучий: Очень хороший.
Синдеева: Да?
Могучий: Вот он ставит своему учителю, как он его называет, Йоргену Лету, заставляет его переснимать пять раз фильм с пятью разными совершенно жесткими вводными. Он должен отказаться от этого, он должен отказаться от этого, от этого, от этого. Вот он ему вводит пять степеней цензуры такой внутренней. И как художник, с этим справляясь, выходит на иные уровни. Вот это очень интересно.
Поэтому как бы на самом деле с точки зрения процесса это интересная вещь, с точки зрения… Собственная песня ― у каждого, повторюсь, эта песня, планка, которую себе ставит человек, ограничительная, она разная. Поэтому, в принципе, цветут все цветы. И пожалуйста. Но для меня это как бы является опорой часто, опорой. Я понимаю, что… Что?
Синдеева: Это есть такое зыбкое очень.
Могучий: Ясно, что зыбкое.
Синдеева: Да.
Могучий: Здесь всё зыбкое.
Синдеева: Понимаете, вот как это определить-то вообще?
Могучий: Вообще всё зыбкое.
Синдеева: Вот здесь это возможное, здесь я совестью не поступился, да.
Могучий: Нет, не про совесть речь, да. Нет, не про совесть речь. Речь о том, что… То есть у меня есть какая-то цель, я ее хочу достичь, да. И если я, например, не включаю какие-то тормоза себе где-то в какой-то момент, я этой цели не достигаю. Вот я сейчас пример, наверно, не смогу привести, но не достигаю этой цели.
Синдеева: Но давайте вот…
Могучий: Вот. Ну да, да, да. Ну что?
Синдеева: Да просто вот по-простому.
Могучий: Да.
Синдеева: Да, чтобы вот без экзистенциальных каких-то, да? Вот давайте просто. Вот смотрите.
Могучий: Да.
Синдеева: Вы, условно, безответственно придумали какую-то форму, какой-то спектакль. Вы начинаете ее готовить, всё, понеслось, да? И вдруг вы в какой-то момент понимаете, что, если вы сделаете так, как вы задумали, у этого будут, например, последствия, потому что этот, например, ваш спектакль…
Могучий: Последствия для чего?
Синдеева: Сейчас. Ваш спектакль рушит все основы нашего православия, условно, да. И вы понимаете, что это ваше высказывание, оно для вас важное, вы понимаете, почему вы это делаете. И вот в какой-то момент вы понимаете, что за всем за этим может случиться крах.
Синдеева: Вот вы про это говорите, что в какой-то момент должна включиться вот эта вот цензурная внутренняя, не знаю…
Могучий: Внутренние ограничения собственные.
Синдеева: Ограничения.
Могучий: Не государственные.
Синдеева: Нет, внутренние.
Могучий: Не общественные, не фейсбучные.
Синдеева: Да-да-да. Внутренние ваши.
Могучий: Не федеральные, а внутренняя цензура, которую человек определяет сам, сам, повторюсь, сам. Сам.
Синдеева: Вот когда мы говорим, что человек пошел на какие-то компромиссы? Вот это и есть тогда тот самый, может быть?
Могучий: Слушайте, понятно, что это всё равно цель компромиссов, наша жизнь всё равно цель компромиссов. Мы сейчас сидим и тоже как-то компромиссничаем. Это тоже естественно, нормальная часть жизни.
Синдеева: Очень тонкий лед.
Могучий: Тонкий. Где тонко, там и рвется.
Синдеева: А вот вы тоже…
Могучий: Я сейчас не очень готов, честно говоря, знаете, под камерами мне не привести примеров каких-то ясных. Но вот сейчас такое общее место, православие, не православие. Это тоже контексты. Это же всё контексты, контекстуальная вещь. Когда я сегодня Тарковского вспоминаю, например, да?
Синдеева: Ага.
Могучий: Мы сегодня говорили с вами о том, что, слава богу, что не дожили.
Синдеева: Да, что некоторые не дожили.
Могучий: Когда мы находились в контексте Советского Союза, я помню, как у нас на комитете комсомола выгоняли парня за то, что он пошел в церковь, просто унижали, а потом, значит, его выгнали из комсомола, из института, он уехал в Афганистан и там погиб. За то, что он пошел в церковь. Это делали комсомольцы на моих глазах. И сделать с этим было ничего не возможно, можно было только что-то сказать, может быть, там как-то, там что-то, да, нет, всё. Человека уничтожили.
Я вам скажу, что сегодняшняя, если говорить о цензуре сегодняшней или там сегодняшняя вот эта история, например, да.
Синдеева: С «Медузой»?
Могучий: «Медузой», будем так говорить, да. Мне очень напомнило все эти комсомольские собрания.
Синдеева: Ага.
Могучий: «Он проявил себя, зарекомендовал себя»… Прямо тексты такие же!
Синдеева: Да, да.
Могучий: Это же поразительная штука, да?
Синдеева: Да, поразительная.
Могучий: Только поменялись полюса. Тогда это было плохо, сейчас это типа хорошо и наоборот. Это всё… Нет текста без контекста, как говорил мне, по крайней мере, Лева Рубинштейн. Здесь вне контекста невозможно, как и про Костю Райкина, и про всех, вне контекста невозможно ни судить, ни обсуждать.
А вот непогружение в контекст ― болезнь сегодняшнего дня, причем не только каких-то хунвейбинов, да, которых полно в сети, но и людей здравомыслящих, которые вдруг теряют мозг, решают свои какие-то частные проблемы за этот счет, даже иногда не понимая, восполняя какие-то комплексы неполноценности, наступающую старость, которая начнет опираться на этих детей, которые там, да, вообще ничего не соображают просто, что с ними происходит и что они вообще делают.
Наступает время каких-то иных моральных… Иного морального кодекса. Вот этого я не понимаю.
Синдеева: Вот, кстати, как и кто может определить это?
Могучий: Вот где цензура, на мой взгляд, самоцензура вот эта, о которой я говорил, да, свобода, которая переходит в такую русскую вольницу, да, бессмысленную и беспощадную совершенно, безмозглую, там нужна?.. Ой, простите. Нужна там цензура или нет, вот как вам кажется?
Синдеева: Может быть, это слово не очень правильное?
Могучий: Хорошо, давайте поменяем слово, коннотация.
Синдеева: Какая-то ответственность внутренняя.
Могучий: Ответственность, хорошо, слушайте. Цензура ― это имеется в виду…
Синдеева: Это ограничение какое-то.
Могучий: Какое-то ограничение. То есть как бы я должен сам себе ставить ограничения, сам себе. В контексте своего воспитания, понимания о приличиях, понимания о том, что твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого. Это вот сейчас уничтожено. Моя свобода распространяется так, что может уничтожить человека вообще ни за что, вообще просто ни за что. Несопоставимо, за какие-то совершенно несопоставимые вещи. Я даже не хочу произносить, чтобы лишний раз не произносить эти фамилии.
Синдеева: Да-да-да.
Могучий: Да. Вот здесь ситуация, конечно, печальная, для меня печальная. Я поэтому удалился из фейсбука, я там не существую, мне неинтересно. Так же, собственно говоря, как и телевизор не смотрю. Это для меня две крайности, которые для меня неприемлемы. Я информацию получаю оттуда, откуда хочу получать, откуда я, в общем, сам выбираю.
Но вот это как бы тема сегодняшнего дня на самом деле, вот эта вот, о которой мы сейчас говорим.
Синдеева: Да, мне тоже кажется.
Могучий: Потому что наступившая эра наступившей информационной атаки, агрессии…
Синдеева: И при этом открытости полной, да?
Могучий: Разумеется, да, и в этом смысле возникает на уровне, не знаю, у студентов возникает не знание, а они информированы. Это разные вещи, да. Это естественно, при этом понятно, что это естественный процесс. Мы все потихонечку становимся этими киборгами, куда деться-то? И так или иначе…
Синдеева: Да, этот процесс уже не остановить, конечно. Разумеется.
Могучий: Не остановить, это понятно. Потому что новое всегда побеждает старое, как я говорю, всегда, даже если оно хуже. Оно всегда будет новое. И как к этому адаптироваться? Я не знаю. Как индейцы, говорят, сошли с ума, когда Колумб приехал, так и мы немножко. В принципе человеческое сознание, на мой взгляд, и мозг сегодняшний не приспособлены к той степени информационной свободы, которая сейчас возникла с помощью вот этих современных технологий, которые, в частности…
Синдеева: У меня в связи вот как раз со всеми вот этими обсуждениями, комсомольскими собраниями в фейсбуке возникает только один всё время вопрос: именно потому что человек чувствует себя совершенно безнаказанным, даже эмоционально, когда он сидит в фейсбуке, ему кажется, что это, как вы правильно сказали, зона его пространства. При этом я каждый раз говорю: «Ну вот ты же если этого человека встретишь, ты же ему»…
Могучий: Возникнет цензура, ограничение.
Синдеева: Да, ты же в этот момент, конечно.
Могучий: Ты ему почему-то это не скажешь.
Синдеева: Да, ты, может быть, даже это скажешь, но ты найдешь другую интонацию, другую форму, да.
Могучий: Да, как-то по-другому, совершенно верно. Это такая иллюзия, страусиная такая, да, позиция. То есть я вроде как один.
Синдеева: Да.
Могучий: «Мне это надоело, я вообще видеть никого не хочу, и вообще все мне»… Да? Все говорят: «Ох, какой ты бедный, как ты, что?». А потом человек приходит в ту реальность, которую он не хочет видеть, и там говорит: «Ой, я не это имел в виду, я вообще этого не хотел». Начинает адаптироваться. То есть начинается вот эта двойственность сознания жуткая, да.
Но на самом деле этот вопрос уже связан с тем, что как все. Вот это же страшно. Вы знаете, да, что… Опять сегодня про буддизм. Не знаю, надо слово «буддизм» вырезать как-то.
Синдеева: Почему же?
Могучий: Да нет, что-то как-то, не знаю, плохо звучит, как-то так банально очень звучит. Карма, например. То есть карма наращивается. Вот просто за убийство или убийство на войне ― два разных контекста. Так вот, оказывается, что убийство на войне наказывается два раза: во-первых, за то, что ты убил, а второе ― за то, что ты как все. За то, что ты как все. Не как ты, а как все.
Вот это история, которая просто не понимается, да, людьми, что как все. Ты как все. Ты как все ― с федеральными каналами, ты как все ― с фейсбуком, ты как все ― здесь. В искусстве это вообще невозможно, хотя сейчас всё больше и больше «как все». И вот это я всё чаще с таким сожалением, скажем так, понимаю, потому что при этом сделать с этим ничего нельзя.
Синдеева: Вот у вас фраза была: «Свобода и совесть ― главные инструменты искусства». Вот она меня как-то так зацепила.
Могучий: Совесть, она же цензура.
Синдеева: Вот, вот я это и хотела понять, да, что понимаете под совестью. Но тут же у меня… Я сразу скажу, мне начали приходить такие примеры в голову. Вот есть художники, я не буду тоже называть фамилии. Талантливые художники, ну, или были талантливыми художниками, свободными, которые что-то очень талантливо делали. А потом они потеряли совесть. И такие мы знаем примеры.
И вот я как зритель, зная об этом человеке, да, что он потерял совесть, я знаю, как он себя в каких-то ситуациях вел…
Могучий: Вы знаете контексты.
Синдеева: Знаю контекст.
Могучий: Это к вопросу о… Да.
Синдеева: Как мне воспринимать его искусство и то, что он делает? И как у себя тут, вообще можно ли отделить? И мне это мешает.
Могучий: Мешает, естественно, да. Не знаю, тут трудный вопрос, трудный вопрос, потому что, конечно, художника надо судить по тому, что он сделал. Какая у него там жизнь… На мой взгляд, всё-таки это зона такого запрета. Так не хочется говорить это слово, но тем не менее.
Вообще на самом деле, если это талантливый человек, а уж не дай бог гениальный, он, конечно, в жизни невыносим обычно.
Синдеева: Очень часто.
Могучий: Невыносим. Это известно про Александра Сергеевича и прочих гениальных наших соотечественников. Поэтому ну как можно судить гения за то, что он делает в жизни? Жизнь жизнью, а искусство искусством. Если только, конечно же, это не начинает… Не начинает… Если он не перестает быть художником.
Синдеева: Просто часто есть такая закономерность, и мне кажется, что в этом есть какие-то кармические вещи тоже, раз уж мы сегодня про карму.
Могучий: Раз уж, давайте, да.
Синдеева: Мне кажется, и опять же мы с вами знаем эти примеры, что люди, очень талантливые и действительно, не знаю, окрашенные Богом или кем-то, или чем-то, да, гениальные, может быть, в какой-то момент, продав душу дьяволу, да, пойдя на какие-то серьезные компромиссы с собой, они рано или поздно перестают творить, делать хорошие вещи.
Могучий: Вот и всё, тогда пора умирать.
Синдеева: Мне кажется…
Могучий: Наверно, возможно, возможно, да. Это какая-то сложная очень…
Синдеева: Да?
Могучий: Опять материи такие, которые мне трудно, на конкретных каких-то примерах, конечно, надо говорить, а мы же никого не хотим обидеть, потому что у нас есть совесть.
Синдеева: Это тоже, это вот про совесть, это про политкорректность, про этику.
Могучий: Нет, на самом деле мне кажется, что совесть ― это, конечно, когда стыдно. И вот это, как мне кажется, очень важное качество человеческое, когда стыдно.
Могучий: Просто у человека как бы совесть, совесть или стыд. Есть ограничения, которые не позволяют человеку, в общем, на самом деле двигаться назад, отправляют двигаться вперед в своем духовном развитии. Он об этом так говорит.
Синдеева: Хорошо. Если художник лишен этого качества, у него нет стыда, то что? Он тогда…
Могучий: Я всё-таки разделял бы жизнь и творчество.
Синдеева: Да?
Могучий: Да, разделял бы. И часто в жизни и вообще это может быть механизмом даже или мотиватором, причиной его художественного акта, да. Вот понимаете, да, то, что мы говорим. Называли это, как угодно это можно назвать. То в самом акте возникают естественные тоже процессы, которые вводят это в русло, которое делает это художественным произведением.
Вот совершенно недавно, вот я здесь вас буду просить для московского зрителя рассказать, в БДТ была премьера спектакля «Слава» Константина Богомолова. Еще до премьеры общество вообще, критики и вообще люди, которые любят Богомолова и не любят Богомолова, разделились, да. Еще спектакль никто не видел, но уже…
Могучий: Как водится у нас, да.
Синдеева: Да. Потому что…
Могучий: Но мнение имеют.
Синдеева: Да, но мнение имеют. И спектакль сделан по пьесе, собственно, известного в тридцатые годы поэта Виктора Гусева.
Могучий: Виктора Гусева.
Синдеева: Спектакль шел в 1937, по-моему, или 1938 году на сцене БДТ. Он опять поставлен был. Понятно, как это делает, наверно, Константин. Я тоже не видела спектакль, поэтому мне бы очень хотелось спросить вас. Во-первых, немножко…
Могучий: А как делает Константин? Константин по-разному делает.
Синдеева: В том-то и дело. Окей, он всегда провокатор, он всегда взрывает зрителя и всегда поляризует зрителя всё-таки. То есть с его спектакля мало кто уходит равнодушным, либо поклонники, либо категоричное неприятие.
Можете, во-первых, про этот спектакль рассказать? И в контексте нашего предыдущего разговора я задам сразу вопрос. Вот в этом году Костя открыто поддержал Собянина на этих выборах.
Синдеева: Его за это ругают. При этом то, что он делает, как правило, в театре, оно-то как раз вскрывает и гораздо тоньше говорит про то, что есть в сегодняшней жизни, во власти и так далее.
Могучий: Я бы воздержался, включил бы внутреннего цензора и воздержался бы от обсуждения коллеги, с которым у меня очень хорошие отношения, да, который живет в разных сложных контекстах, как и мы все.
А то, что касается спектакля, я считаю, что это очень талантливая история, во многом, может быть, даже не похожая на то, что мы привыкли ждать от Кости. И я за это ему, кстати говоря, очень благодарен, о чем ему сразу же и сказал. Это очень талантливое произведение, повторюсь, да, которое действительно делит публику на плачущих и смеющихся. Ползала плачет, кто-то смеется, кто-то делает это параллельно. Но недавно буквально, когда я разбирал, на мой взгляд, это спектакль… Я не хочу рассказывать про спектакль, потому что надо прийти да посмотреть его.
Синдеева: А в Москву будете привозить? Будет?
Могучий: Будет, да, в январе будет в Москве.
Синдеева: Спектакль «Слава».
Могучий: В январе у нас будут гастроли большие в Москве.
Синдеева: Ура, ура! Потому что…
Могучий: Там будет сколько? Раз, два, три, четыре, пять спектаклей.
Синдеева: А «Трех толстяков» тоже привезете?
Могучий: Нет, это невозможно.
Синдеева: Почему?
Могучий: Приезжайте к нам.
Синдеева: Хорошо, значит, спектакль «Слава» Богомолова, театр БДТ, будет в январе. Отлично, очень хорошо, не будем его тогда обсуждать.
Синдеева: А вот смотрите, вот приходят к вам и говорят, не знаю, «Поддержите на выборах нового губернатора». Ваша позиция?
Могучий: Зависит от губернатора.
Синдеева: Вот. Да. Вот второй вопрос: а если он вам нравится, если то, что он делает, этот человек вам нравится?
Могучий: Его надо поддерживать. Если он не нравится, его надо не поддерживать.
Синдеева: Здесь нет конфликта?
Могучий: Есть, конечно, всегда есть множество сложных контекстов, в которых ты живешь, обязательно. И только в свету этих контекстов можно оценивать тот или иной поступок. Но грани-то всегда определяются опять человеком, что говорить? Исходя из его жизни, в которой он живет. Но в этом смысле я, если говорить про меня, я, в общем, надеюсь, что, может быть, за редким исключением, бывают, конечно, такие вещи, которые делаю. В общем, те вещи, за которые мне не стыдно.
Синдеева: Вы один из тоже режиссеров, на самом деле таких, как мне кажется, не очень много, именно режиссеров и художественных руководителей театра. Вы не боитесь приглашать других режиссеров в театр. Не каждый способен. Есть и ревность, например.
Могучий: Есть, естественно, и у меня она тоже есть. Но я стараюсь с собой бороться.
Синдеева: Как?
Могучий: Стараюсь.
Синдеева: Ну как, бывает такое?
Могучий: Становится лучше.
Синдеева: Поставил какой-то режиссер, такой думаешь: «Эх!».
Могучий: Нет. Вот только что мы говорили про Костю.
Синдеева: Да.
Могучий: Прекрасный спектакль, я очень рад, что он есть у нас в репертуаре. У нас замечательный ставил спектакль словенский режиссер Томи Янежич. Прекрасно, я так не могу. Я всегда радуюсь, когда я так не могу. Я прихожу и удивляюсь: ну надо же, как вот люди могут!
Синдеева: Ну что, ревности нет?
Могучий: Есть, конечно, но я же с ней борюсь. Но это правда, это акт воли, надо делать так, как театру будет лучше и как… Это правда, да.
Синдеева: Потому что…
Могучий: Тут надо задушить всё. Сейчас на самом деле у меня задачи такой нет, может быть, в этом смысле это склад мой или жизнь моя так сложилась, что мне нравится, когда много всего вокруг и разного, да. И в этом смысле я стараюсь приглашать хороших режиссеров. Бывают удачные, неудачные работы, но я люблю, когда рядом работают сильные люди. Когда рядом работают сильные люди, мне самому становится сильнее жить.
Синдеева: Это прямо респект, потому что тот же Богомолов, когда мы с ним говорили и я его спросила, я говорю: «Вот хорошо, ты возглавил театр». Он говорит: «Тогда я тут же перестану ставить в этом театре». Я говорю: «Почему?». Он говорит: «Нет, я очень»…
Могучий: У меня, кстати говоря, была такая мысль, но вот тут…
Синдеева: Вот видите.
Могучий: Министерство культуры мне сказало: «Как это вы не будете ставить? Мы вас пригласили как художника».
Синдеева: Да?
Могучий: Да. «Ставьте, пожалуйста». Я говорю: «Ну ладно, придется». Не как продюсера. Хотя мне очень было занятно как раз звать, звать, звать людей, которыми я восхищаюсь, которые, мне казалось, должны были сделать. Я так или иначе это делаю.
Синдеева: Через несколько дней в Питере пройдет форум, Культурный форум под эгидой Министерства культуры. Год назад в прессу попал документ, собственно, в котором как бы был список…
Могучий: Это прошлый, по-моему.
Синдеева: Прошлый форум.
Могучий: Да.
Синдеева: А сейчас он пройдет следующий. Список нежелательных режиссеров в категории «Театр».
Могучий: Да, хороший список, мне очень было приятно в нем находиться.
Синдеева: Прекрасный список, вы там тоже были. Вы там были от руки почему-то приписаны.
Могучий: Все там от руки были.
Синдеева: А вот скажите, в итоге вас так и не пригласили, вы не были на этом форуме?
Могучий: Нет, был, почему.
Синдеева: Вы были. А вот в этом году вы пойдете?
Могучий: Да, да, пойду, да.
Могучий:Если говорить про форум, да, у него есть польза какая-то. То есть в том смысле, что приезжают, особенно в этом году, когда это еще совмещено с Европейской премией, которая будет вручаться в этом году Фокину. Я считаю, что это правильно, достойно и очень правильно. И очень много приехало и друзей моих из Европы, очень достойных театров, отличный фестиваль. Всё круто в этом смысле, да, Европейская премия крутая, да, это хорошая какая-то история.
То, что касается предыдущих разов, всё равно польза есть. Когда в одном месте встречается достаточно большое количество людей, в общем, приличных, да, это хорошо.
Синдеева: Но вот смотрите, по прошлому форуму, тоже, может, поправьте меня, но я помню…
Могучий: Я делал форум в 2015, что ли, году. Я могу перечислить просто фамилии, которые там были. Я считаю, что как бы когда… Там был Кирилл, кстати говоря, Серебренников, Антон Васильев.
Синдеева: Да, но в том году… Да.
Могучий: И Андрей Жолдак. Очень много таких людей, которые, мне кажется, должны быть, раз в году собираться в каком-то месте.
Синдеева: Но вот смотрите, например, в прошлом году, это буквально было через два месяца после того, как арестовали Кирилла, и вот я помню, мы тогда даже это обсуждали, что на этом форуме, в публичном пространстве не было ни одного упоминания Кирилла, этой ситуации. И это было как-то очень странно, да, что это Культурный форум, там, в общем-то, цех, а ничего не было нигде сказано. И это как-то всё…
Могучий: Я сейчас не помню уже этого. Может быть, так было, да. Почему-то я не могу вспомнить. Я помню, что меня возмутило другое: что когда Кириллу должны были вручить вот эту самую Европейскую премию, это было в прошлом году в Риме, я туда ездил, собственно говоря, вручать. Я думал, буду, как-то надеялся, что буду вручать Кириллу. Я как обладатель премии, там есть такая традиция, там ты вручаешь новым обладателям.
И вот там ни слова не сказали, в Риме никто, театральное европейское сообщество вообще ни слова не сказало. Вот это меня удивило, «Странно», ― думаю, да. Притом что ему должны были вручить. Не вручили, сказали: «Он не может получить», всё, замотали это дело. Теперь не знаю, когда ему вручат, наверно, когда он уже выйдет на свободу.
Но вот это мне показалось странным, потому что там был прецедент, ему вручили, он не приехал. Как бы там могли это сказать. В этом смысле вопрос с Кириллом ― понятно, что он такой очень сложный и очень в этом смысле показательный с точки зрения того вообще, что происходит вокруг. Как раз, в общем, эта история вся вскрывает очень много разных контекстов.
Синдеева: Ну да.
Могучий: Очень много разных контекстов. Просто они становятся более ясными. Они и без этого есть.
Синдеева: А вы, скажите, вообще допускаете для себя мысль, что вдруг их посадят?
Могучий: Может быть, конечно.
Синдеева: Вообще.
Могучий: Слушайте, давайте, да, тут можно сейчас сказать «Обращайтесь в суд», как говорят у нас обычно, да. Но понятно, каков суд и как что. Вот сейчас мы как раз с Олегом Валериановичем Басилашвили, не знаю, надо ли это говорить, мы собираемся тоже на «Эхо» или куда-то сходить, потому что нет ясности до конца какой-то. Может, она и есть, конечно, да, сейчас, может, я перестал, какое-то время не следил за этим.
Но я всё время выступаю за две вещи: это прозрачность, ясность абсолютная и гуманизм. Вот две вещи, которые, на мой взгляд, должны быть не только в деле Кирилла, кстати говоря. Я не могу судить сейчас и говорить за следствие, за это, пускай они там разбираются. Опять есть адвокаты, есть профессионалы. Нам должно быть просто ясно, в доступной форме объяснено, что было.
Синдеева: А вы фильм не посмотрели? То, что сделали Катя Гордеева с Ромой Супером.
Могучий: Посмотрел, посмотрел. Я сейчас не буду комментировать, да.
Синдеева: Хотелось на какой-то позитивной ноте закончить.
Могучий: Так если мы про Кирилла говорим, какая же это позитивная нота?
Синдеева: Так получилось. А вот всё, в самом финале. Молодежь. Вы ведете курс.
Могучий: Да.
Синдеева: Молодежь отличается, которая сейчас?
Могучий: Отличается.
Синдеева: Какая сейчас?
Могучий: Отличается. Хочет крови.
Синдеева: Она хорошая?
Могучий: Она хочет крови.
Синдеева: Какой? Чьей?
Могучий: В самых разных проявлениях. Нет, мне большое удовольствие на самом деле вести этот курс. Они агрессивные, и мне это нравится, в общем, как показывают сейчас вроде бы последние какие-то такие их показы, они талантливые. Но понятно, что кто из них там получится в результате, не знаю. Но это, кстати говоря, вот я обращаюсь…
Синдеева: Да.
Могучий: Пользуясь случаем.
Синдеева: Да.
Могучий: То есть я им всё время говорю, что на самом деле режиссерская профессия ― это такой марафон, это на всю жизнь. И сейчас, пока они в тепличных условиях таких пять лет, это вообще на самом деле ни о чем. Главная учеба начнется, как только их выгонят за пределы золотой клетки. Вот там начнется.
Поэтому сейчас моя максимальная задача ― их научить держать удар, умению проникать в какие-то такие теневые стороны профессии, потому что я знаю, что на самом деле вот эта… Работаю во многом с режиссерами, которые приходят из учебных заведений, у нас же курс при БДТ.
Синдеева: Да.
Могучий: Поэтому они видят всё, как происходит в реалии.
Синдеева: Да.
Могучий: Да. Поэтому они видят все-все-все проявления. А это всё и есть профессия режиссера. Она очень сложная. Сейчас есть такая, кстати говоря, тенденция, что многие как-то так опять назначили себя режиссерами, люди, не обладающие этой профессией. Наверно, может, я не исключаю, что такая может быть история опять, что проворот искусства такой идет, проворот колеса, и сейчас какой-то совершенно будет другой театр и другие какие-то критерии его оценки. Но пока я вижу, что режиссура ― это профессия, ей надо учиться.
Синдеева: Андрей Анатольевич, почему вы всё время сидите в закрытой позе?
Могучий: А я не знаю.
Синдеева: Вам неудобно сидеть?
Могучий: Нет, у меня спина болит.
Синдеева: Спина?
Могучий: Да.
Синдеева: То есть это не то, что вы закрылись.
Могучий: Да ну что вы, нет-нет. Я вот так иногда сижу. У меня просто правда позвоночник.
Синдеева: Я понимаю вас. Андрей Анатольевич, извините, у меня вам такой интересный подарок от компании BORK. Я сейчас вам покажу. Это совершенно… Значит, это такой массажер, у них коллекция массажеров есть для глаз, для головы.
Могучий: О, это хорошо подходит.
Синдеева: Слушайте, он очень прикольный, я, например, медитирую, когда на него смотрю. Вообще это массажер для головы. Это правда приятно. Я не знаю, когда вы будете это делать, но, может быть, какая-нибудь симпатичная ассистентка во время репетиций в театре будет стоять рядом с вами.
Могучий: Да-да-да.
Синдеева: И иногда так… Расслабляйтесь.
Могучий: Спасибо.
Синдеева: Спасибо вам большое.
Могучий: Хорошо.
Синдеева: Очень хочется к вам на спектакли. Я надеюсь приехать в Питер на подольше и попасть.
Могучий: Хорошая какая штука.
Синдеева: Да-да-да, вообще не оторваться. Спасибо.
Могучий: Да, спасибо.
