Лиза Боярская: «Мама думала — ну выйдет замуж удачно, как-нибудь куда-нибудь пристроим»

Так приятно, что компания Bork опять с нами. И вот программа «Синдеева» вернулась в этот уютный бутик. И сегодня у меня в программе Елизавета Боярская, актриса театра и кино.

Спасибо большое.

ИЗВЕСТНОСТЬ

Лиза, к 32 своим годам у вас, вероятно, крутой актив. Вы играете, работаете у одного из самых интересных сейчас режиссеров — Льва Додина в Малом драматическом петербургском театре, вы очень востребованная актриса, и огромное количество ролей, и недавно «Золотой орел» за «Анну Каренину». Был ли момент в вашей актерской уже жизни, когда вы осознали, что все, вы — состоявшаяся крутая актриса, звезда? Это было?

Вы знаете, я надеюсь, что такой момент никогда не наступит, потому что это автоматически означает остановку роста какого-либо личностного, потому что, в первую очередь, я, слава богу, думаю о личностном росте, о внутреннем росте, а не каком-то карьером пределе. Поэтому все равно нет. И даже, знаете, с годами, допустим, когда я поступала, у меня был такой свойственный мне максимализм, у меня не было вообще даже ни единого сомнения, что я не поступлю, то есть все было легко, я знала об удачном разрешении любой ситуации. У меня не было… То есть если я закончила школу, значит, следующий идет пункт — институт. Что я туда не поступлю — у меня даже не было в голове такой мысли.

А сейчас уже вот и рефлексия, и какие-то сомнения, и, конечно, какие-то метания, и двойственность и так далее, и возможности разные, мысли о профессии, не знаю, о мироздании и так далее. Все это вкупе с житейскими и своими человеческими, семейными линиями и так далее приводят, наоборот, как мне кажется, к состоянию не то чтобы… стабильность есть, а именно внутреннего все время размышления. Поэтому какой-то однозначной точки… Вообще, мне кажется, я всегда люблю многоточие во всем — и в спектакле, и в кино, и даже в роли тоже в какой-то степени, когда для зрителей есть воздух для того, чтобы домысливать.

Ну хорошо. А когда вас стали узнавать на улицах, это вам понравилось, или это как-то усложнило вашу жизнь?

Усугубило, да. У меня все-таки немножко, мне кажется, другая ситуация, чем у всех артистов. Скажем так, наверное, похожая на тех, у кого актерские семьи. Я прекрасно знаю, что такое известность, глядя на своего папу, разумеется. И у меня это слово всегда вызывало оторопь и самую негативную вообще оценку, потому что с папой пройтись было невозможно по улице. Как раз это были 80-е годы, 1987-1988, самый пик. Это было невозможно, это была мука, то есть вот это повышенное внимание, все время исписанный подъезд, все время звонки, какие-то шутники звонили, раньше же все это было по городскому телефону, все доступно. И это было невыносимо.

И поэтому для меня известность в какой-то степени стала знаком такого ограничения собственной личной жизни. И, в общем, во многом оно сейчас так и осталось. Для меня это просто ограничение моего личного пространства, и я от этого страшно зажимаюсь. Я не раскрываюсь, наоборот, не думаю: ух ты, они меня узнают! А наоборот, для меня это, я, наоборот, прячусь, как-то сковываюсь и чувствую себя в этом состоянии таком в достаточно очевидном зажиме, честно говоря.

Но вот то, что я прочитала в ваших интервью, вы не планировали стать актрисой и вообще не рассматривали для себя этот сценарий, и вдруг все равно в 16 лет… И там у вас фраза была, она меня немножко как-то даже насторожила: «От какого-то отчаяния и неприкаянности я решила пойти поступить на театральный курс». И, собственно, тогда Лев Додин набирал курс, и вы туда пошли. Как это случилось?

Так и есть. Но, знаете, забавная ситуация, потому что сейчас все, что случилось с моим образованием, случилось после лет 13-ти, скажем так, когда вдруг мне стало интересно учиться. До этого я училась ужасно.

Расскажите про это подробнее, пожалуйста.

И мама, поскольку ребенок тоже ходит в сад, и мы все переживаем, как у него, в какую сторону ему пойти, что ему нравится, что не нравится, и мама, вспоминая меня, говорит, что: «Я про тебя думала, что ты фактически просто, назовем мягко, дурочка, назовем это так. Потому что никаких способностей, никаких интеллектуальных проявлений, любви к чтению или что-то, просто хорошая девочка». И мама думала: «Ну хорошо, ну выйдет замуж удачно, ну как-нибудь. Главное, чтобы была все-таки милая, хорошая, интеллигентная, добрая. Как-нибудь куда-нибудь пристроим».

А потом в 13 лет как-то… я действительно плохо училась, и потом мне просто, я вообще человек настроения, если так можно сказать, и очень упертая, и очень своенравная. Если мне чего-то захочется, то я вот… И мне захотелось учиться. «Мне стало обидно оттого, что я, как бы сказать, в лузерах сижу, что я последняя в классе по успеваемости. Я подумала: «Так, хватит, мне надоело, давайте-ка возвращать ситуацию в нормальное русло». И за два года я сделала такой скачок, и, конечно, благодаря репетиторам во многом, я закончила школу уже хорошисткой. А в театральном институте уже закончила с красным дипломом, потому что там остались только те предметы, разумеется, и прибавились, которые мне нравились, без которых я не могла себе представить жизни своей — всякие литературоведение, история театра и так далее, мифология.

Потому что, конечно, все, что касается математики, физики и геометрии, химии — это все не про меня вообще. Почему вы упомянули слово, что я была в некой растерянности. Потому что я знала два языка практически в совершенстве, я знала хорошо историю и хорошо знала литературу. Вот эти были четыре предмета, которыми я владела. Но куда мне с ними приткнуться, я не могла решить. Вообще я планировала идти, даже была такая у меня мысль — пойти в Институт культуры на массовика-затейника. Потому что я думала: ну, хорошо, я смогу организовывать праздники, мероприятия, подбирать программу и так далее. Потому что я коммуникабельная была всегда. Вот это была…

Я думаю: куда мне с этим набором пойти. Потом пошла на пиар, тогда это было только новое слово вообще в принципе, на подготовительные курсы. А потом все-таки как-то я вырулила на Театральный институт, посмотрела спектаклей несколько, которые меня вдохновили — «В ожидании Годо» и «Калигула» в постановке Бутусова. И как раз это самые такие известные. Молодые роли Константина Хабенского, Миши Пореченкова, Миши Трухина. Вот это их курс, вот это их самые-самые такие яркие спектакли, еще на сцене театра Ленсовета.

И они мне вообще вскружили голову. И я все-таки решила пойти в Театральный, потому что все равно, конечно, ну, не выкинешь ты гены никуда. Когда тебе дома с утра до ночи разговоры о театре, когда к тебе приходят: вот оператор, вот известный артист, вот известный режиссер. И ты сидишь за столом с родителями, они говорят-говорят, говорят-говорят, может, тебе это, как бы кажется, что тебе это не интересно, но это куда-то в кровь все впитывается, и потом, разумеется, рано или поздно выстреливает.

И поэтому вот в 16 лет я все-таки решила вот на волне этих впечатлений пойти попробовать в Театральный и, конечно, мне просто повезло, что в этом, в том году набирал Додин.

ВЫБОР ПРОФЕССИИ    

И Вы сразу поняли, что это ваш путь, что вы не ошиблись.    

Нет, не сразу же. Я просто решила и пошла. Я не понимала пока. И надо сказать, что, как мне потом сказали уже педагоги, что вот первый семестр было вообще непонятно. Потому что на вступительных Лев Абрамович меня раскачал как раз. Это было на втором туре. Он из меня выбил то, что ему требовалось. Долго он меня мучил, почти полчаса на втором туре. Просил меня делать какие-то вещи, совершенно несвойственные мне в том возрасте. И все-таки что-то увидел, и поэтому меня взяли. И в первом семестре было непонятно как-то. Я была очень исполнительная всегда. Я как бы делала, как в прописях, знаете, красиво пишут по палочкам. А нужно же, это все-таки творческая профессия, надо, чтобы было и индивидуальность, и отзывчивость, и какое-то вот.

А у меня все было очень… А потом потихоньку оно стало раскатываться. Но я говорю, то, что поступила к Додину — это удача, потому что он набирал в этом году, он же очень редко набирает курсы, очень-очень редко. До этого был в каком-то 1994 или 1992-м, я не помню. А то, что он вдруг в 2002 набирает курс, это было просто удача.

А как родители в тот момент отнеслись как раз к выбору? Что вы не хотели, не хотели, потом вдруг: все, иду в Театральный, еще и к Додину.

Вообще они, конечно, обалдели немножко. Потому что никогда в жизни из моих уст не звучало слово «театр» и что я хочу быть актрисой. Они были очень удивлены. Но как бы отговаривать меня не стали. Потому что, ну, тут такая профессия, если не получится, то как бы ты ничего не сделаешь с этим.

Фамилия не поможет твоя.

Не подмухлюешь диплом, ничего. Тут как бы все налицо. И они сказали: ну, попробуй, конечно. И сразу же сказали: «Если ты думаешь, что это самая счастливая профессия на свете — нет, наоборот. Если ты вдруг, так случится, что что-то у тебя будет, ты будешь успешной в этой профессии, то, да, это счастье, наслаждение, удовольствие. А если нет, то это, наоборот, очень тяжело». Потому что люди все равно, артисты, с апломбом, с самооценкой высокой. И когда не складывается судьба — это очень тяжело пережить. И плюс, конечно, еще, если ты снимаешься, то ты хотя бы имеешь какое-то средство к существованию. А если нет, то это просто…

Ну да, мы же видим такие примеры, и они грустные.

Нищенская профессия, по сути. Я где-то смотрела какую-то передачу, и там было сказано, что театр что-то, на каком-то 90 каком-то месте между парикмахерскими и ритуальными услугами.

С точки зрения интереса или с точки зрения финансов?

Финансово, да.  

А для вас сейчас основной ваш доход – это кино, наверное, все-таки.

Ну, в общем, да, конечно. Учитывая то, что я еще живу в Москве, а работаю в Петербурге, еще туда-сюда все время езжу.

А вот это вы за свой счет делаете?

Да, да. Конечно. Это как бы сказать, это мой личный…

То есть фактически вы инвестируете в себя в театре.

Ну, в какой-то степени. Что я же петербургская актриса, но вышла замуж за москвича, поэтому так сложилась судьба просто. А все равно моя принадлежность именно к Петербургу остается.             

А родители ходят на ваши спектакли?

Конечно.

И как? Вот если, например, папа с мамой в зале — волнение больше?

По-разному. Нет, вот этого вот, я очень рада, потому что знаю, что многие просто очень волнуются. У меня наоборот.

Да, я тоже об этом слышала.

У меня, наоборот, какое-то стоическое спокойствие. Даже я думала, что буду очень волноваться, когда Лев Абрамович приезжал или так совпало, что был на спектакле, наоборот, у Кама Мироновича Гинкаса «Леди Макбет Мценского уезда» — «нашего уезда» у нас называется, я думала, что вот здесь я буду точно волноваться, что мой мастер приехал на меня посмотреть. Наоборот, у меня было, я просто так собралась, и, наоборот, у меня было, и хороший спектакль тогда был. Видимо, наоборот, это мне придает какую-то уверенность. Я не думаю, что это очень распространенное качество, но мне вот, у меня так происходит.

А папа позволяет какие-то комментарии?

Конечно.    

Критичен? Он бережет вас или?..

Нет. Они меня не берегут. Другое дело, что я думаю, каких-то откровенных противоречий возникнуть не может, потому что все-таки сложно ожидать чего-то…

Все-таки вы хорошая актриса, поэтому ему проще.

Нет. Я бы сказала, сложно ожидать чего-то очень противоречивого или, как бы сказать, некачественного в Малом Драматическом театре, скажем так. Хотя он может что-то меньше понимать. Он, папа все-таки сторонник классического театра. И он, это очень смешно наблюдать, наши разговоры по поводу всяких таких уже современных спектаклей, новые драмы и так далее, потому что они действительно, ну, они не понимают. Я даже не стремлюсь, мы, слава Богу, на эту тему не спорим, мы обсуждаем, но не спорим, потому что они не приемлют и не понимают, а я понимаю, принимаю иногда, иногда не нравится. Но я понимаю материю, понимаю природу размышления на эту тему.

И поэтому чем более, скажем, спектакль современный и современным языком сказан, тем, наверное, сложнее родителям воспринимать. Чем он более про чувства, про отношения, пусть даже про ситуацию, отражающую нашу действительность, но сказанное человеческим доступным языком, тут им все понятно и ясно. Папа, мне кажется, даже в этом смысле более критичный, потому что мама все-таки, я не припомню, чтобы ей что-то прям не понравилось. Она всегда вот…

ВОСПИТАНИЕ

Как вас воспитывали? Растут свои дети, и ты каждый день задаешь себе вопрос: правильно ли ты делаешь, неправильно. И хочется опыта набираться.

Правильно, неправильно — это можно по мне сейчас судить, и все равно есть какие-то вещи, которые… и у меня есть свои зажимы и комплексы, и свои какие-то там недоговоренности с самой собой, поэтому это тоже же все из детства. Но в целом мне кажется, что глобальный вектор был выбран очень верный. Вот да, вы правы абсолютно, то есть абсолютное бескомпромиссное обожание. Вот в любом виде. Такая безоговорочная любовь, во всем всегда поддержка, все самые нежные и восхваляющие эпитеты: самая такая, ты самая лучшая, самая умная, самая красивая, самая добрая. Всегда вот, начиная с бессознательного возраста еще.

И вы ж не избалованной выросли?

Я не избалована совсем. Я вот тоже сама сейчас пытаюсь понять эту градацию по отношению к своему сыну. Потому что, во-первых, мальчик, во-вторых, время все-таки поменялось. Но я действительно удивительным образом… Во-первых, я никогда ничего не требовала лишнего, я была всегда скромна в своих желаниях и никогда не была какой-то там капризной от этого или заносчивой. Во-первых, наверное, все-таки я в интеллигентной семье росла, и вот это чувство любви, оно просто давало какую-то уверенность. Мне кажется, это очень важно — дать ребенку именно уверенность, что в какую бы ты вперед ни шел в какую-то опасную сторону, в новую, в неизведанную, ты всегда знай, что сзади тебя, вот они, руки, готовы, подхватят, схватят, и ты не оступишься никогда.

Просто вот это ощущение тыла, мне кажется, оно очень важное. И вот ребенку нужно его заложить. Потому что сейчас уже тоже сталкиваясь в жизни с разными людьми и разрабатывая разные роли, всегда очень многое идет из детства, безусловно. И поэтому сразу же видно людей, которые все время одергиваются, потому что все время ждут какой-то опасности немножко. Что откуда-то может прилететь, с неожиданной стороны. И сразу же видно тех, которые расслаблены и с удовольствием впрягаются в любые новые обстоятельства, потому что знают, что даже если обожжешься и ошибешься, ничего страшного не случится.

Мне кажется, это вот результат вот этой действительно такой любви. И в хорошем смысле вседозволенности, в плане того, что: ты хочешь пробовать это — пробуй, пробуй, пробуй, пробуй.

А если ты не хочешь убрать за собой, например, там, не знаю?

Ничего мне не говорили никогда. Не хочешь — не убирай, я уберу за тебя. Просто потом, поскольку ты сталкиваешься в жизни с обстоятельствами, вот ты приходишь в аудиторию, теперь я здесь учусь, нам сказали: вы должны за два дня эту аудиторию привести в порядок. Да я первая там за краской, кубы красить…

Не страшно, что вас чему-то не научили.

Нет, нет. 

Вот я иногда говорю: «Шур, вот ты вырастешь у меня, не будешь знать, как полы помыть».

Я не знаю.

Вот я тоже не знаю.

Но я научилась потом. 

Я тоже иногда так рассуждаю: все равно научится.

Я научилась и готовить, и мыть посуду.

А готовите дома сами?

Нет. Я не готовлю, конечно, потому что у нас график. То есть мы утром дома, завтрак, и, ну, ужинать мы не ужинаем, потому что приходим достаточно поздно. Но ребенку я могу приготовить что-то. Или няня готовит.

А вот как Андрей, ваш сын, вот он сейчас себя чувствует в актерской семье, его, скажем так, реакции на вашу работу похожи на ваши реакции в детстве.

Похожи. Он ненавидит театр.

Значит, будет актером.

Да, да, да. И поэтому, когда… сейчас уже стал более-менее лояльным, хотя бы ходит на спектакли. Я его, то есть хотя бы не упирается ногами, потому что раньше…

На ваши или вообще?

Вообще в принципе. А раньше просто категорически нет. Просто категорически его было невозможно затащить. Причем три года подряд я участвовала в новогодних елках в нашем театре, одна из которых благополучно закрепилась в репертуаре, потому что очень хорошо прошло. Собственно, «Новогоднее приключение Маши и Вити», то, что папа когда-то играл, вот этот известный советский сказка-мюзикл, скажем так. И мы его играем уже третий год подряд, 2 января три спектакля, 3-го, 4-го, то есть такое, елка.

То есть отличные у вас каникулы, елки.

Да. И я помню, что в первый раз, собственно, я практически из-за него, что я думаю: хочу, чтобы, у меня все взрослые серьезные спектакли, хочу для своего ребенка. Я помню, он у меня с таким выражением уже в два года посмотрел, когда я была в гриме бабы Яги. Он так, с таким скепсисом, мол, Господи, взрослый человек, а занимается такой ерундой, что я поняла, что нет. На следующий год он просто отказался. А, по-моему, это было в прошлом году, я специально, мы тоже делали новую сказку, только ради него, думаю, вот поучаствую в новогодней елке, я по скайпу репетировала танцы с друзьями со своими, с коллегами. Мне сшили костюм страусихи. В общем, я сыграла эту роль, мы каждый год делаем елку для своих, которая не повторяется. Все было как бы отрепетировано за два дня уже, потому что я в едущий поезд вскочила, так он даже не пошел. Я говорю: «Андрей, я только ради тебя, пожалуйста, сходи».

 «Ну я же этого не просила», - мне бы сказала дочь.   

Он сказал: нет. И, в общем, я поняла, что пока нет собственного желания, а сейчас он вот как-то стал заинтересовываться. По крайней мере, нет такого отрицания. Мне, конечно, кажется это из-за того, что я много времени провожу в театре, у него есть какая-то ревность внутренняя. Хотя вот он, я помню свои ощущения, я тоже ходила и не могла понять: взрослые люди…

То есть у вас такая же была: почему они кривляются, да?    

…а занимаются какой-то ерундой. Почему они кривляются, почему они… хотя мне нравилась такая непринужденная обстановка, но это было скорее, мне нравилось закулисье, а вот так, ну… Странно просто мне казалось все это.  

В 13 лет, вы рассказывали, мама отдала вас в модельную школу. Потому что вы были очень стеснительной, зажатой, что, конечно, сложно представить.

Было, было, было.

Было. Так вот это действительно помогло? Это, и вот опять же, и это же перелом, когда вы захотели учиться, это могло быть как-то связано одно с другим?

Да, да. Конечно, это могло быть связано. 

А почему вы так думаете?

Ну, учиться я начала чуть пораньше, потому что мне все-таки небольшого пинка дала мама, сказав, что, ну, хватит уже. Мне нужно было действительно как-то вот разжаться. Несмотря на то, что… если б я еще не занималась при этом 12 лет танцами, балетом, я вообще не представляю, потому что это было единственное место, где я раскрывалась. Вот этого никто не видит, потому что мне страшно было быть одной, грубо говоря, солисткой в чем-то.

Когда в компании, в общем, ничего не страшно, и поэтому, когда я стояла за станком и танцевала, я могла себя выразить, потому что как бы чувствующей натурой я была всегда. Это природа такая. И как бы сольно что-то сделать, для меня это было невозможно. И вот в 13 лет просто родители, ну, мама чувствовала, что мне нужно как-то помочь немножко раскрыться. А тогда это была такая тенденция, это была мода на эти модельные школы, все время шла реклама. И мы позвонили и записались. Туда брали всех. Всех. Даже если ты, не знаю…

Форма не влияет.

Не влияет, ну, вообще никакого. Просто заплати деньги и учись на здоровье себе. Но там были очень хорошие дисциплины. Там была психология, там было актерское мастерство, там был танец, там было, как-то это называлось, в общем, учили фотографироваться. И как-то чуть-чуть, чуть-чуть, оно как-то вот расслабилось, разжалось. Я училась во второй гимназии, там у нас с углубленным изучением языков, и мы праздновали всегда у нас день рождение Шекспира, день рождение Бёрнса и так далее. Мы в праздники какие-то мы читаем Шекспира. И был день рождения Шекспира, и я помню, что я вдруг вызвалась почему-то со своей подружкой, мы сделали сцену на балконе «Ромео и Джульетта», мальчики все отказались, я была Ромео, она была Джульеттой.

А потом я сама, вот я даже не помню, как я на это решилась, не вспомню, решила сделать танец «Сумасшествие Офелии». Я взяла музыку, значит, из балета, сейчас не помню, Прокофьева, Чайковского, неважно, и сочинила сама танец, и станцевала его. Мама говорит: «Я пришла на этот концерт, смотрю и думаю: что она, с ума, что ли, сошла». А вот для меня это уже не было, я даже помню, видимо, для меня это уже не было решением, это было уже желанием.

Не то, что: я сделаю, я смогу. Ой, здорово, да, я хочу станцевать здесь. Для меня это было каким-то уже естественным процессом, и оттуда пошел какой-то вот новый пласт моих интересов, желаний, когда я перестала стесняться себя. Наверное, так.

Лев Додин, ну, фактически вашему курсу, этим 16-летним юнцам, дал сложнейший роман «Жизнь и судьба» Гроссмана и стал вас готовить к постановке. И я просто представила в 16 лет себя, потому что я в том возрасте не читала такие книги, как вы, я так поняла. Как вы этот материал через себя пропускали? То есть это, вы пять лет готовили этот спектакль?

Да. Ну так. Если бы мы были, как сейчас, может быть, можно было сделать это за год или за два. А учитывая, что 16-летние подростки, правда, мы были самые младшие, несколько человек было и постарше, но все равно.

И эту тему нужно было в нас посеять, взрастить, чтобы было что сказать, потому что науськанные дети, которые говорят про тоталитаризм, но в которых ничего это слово не отзывается, это бесполезно. То есть нужно было просто наполнить этот сосуд высказыванием личным, поэтому это заняло столько времени. Конечно, я помню, Лев Абрамович сказал нам: ну, и домашнее задание на лето — прочитайте, пожалуйста, значит, «Жизнь и судьбу». Я открыла, прочитала 10 страниц, и думаю: что это? Это было, мне было тогда не то, что неинтересно, мне это… Я не могла, было такое ощущение, что я читаю японский или китайский. Очень сложная литература.

Мне было тяжело это читать, потому что я никогда не в эту сторону не думала. То есть, как сказать, Солженицына я к тому еще времени, естественно, не читала, там, Гинсбург не читала. И то Пушкин, ну, Лермонтов, какие-то там, вроде так, что надо — читала.

А это для меня было просто тема, к которой я никогда не дотрагивалась. Ну, какие были знания? Ну там 1941-1945-й, Сталинградская битва, Курская. А вот эта вся подноготная… В семье мы, честно говоря, особо не обсуждали, потому что только что там подпольно крестили нас — это какой-то факт биографии, который мне не запомнился. То, что деда расстреляли, прадеда — тоже слышала, но как-то, значит, такие исторические обстоятельства были.

Никогда я, в 16 лет у меня не было мысли, повода для этого задуматься. И вот потихоньку, потихоньку нас стали прививать вот этой вот всей историей, которая, конечно, когда мы стали это впускать в себя, это было очень болезненно. Наверное, именно в силу юности, потому что в какое-то твое благополучное состояние уверенное, безоблачное пришла какая-то тема, которая пронизывает тебя от кончиков пальцев до кончиков волос, потому что понимаешь, что это имеет отношение к каждой семье, что это не обошло никого, что это все еще отражается здесь и сейчас.  

Самое страшное, что сейчас, что когда мы ставили тогда, это казалось все-таки какой-то исторической историей, исторической действительностью.

И такой далекой?

Да, далекой. А когда сейчас это вдруг приобретает какую-то дикую актуальность, и когда ты вдруг говоришь этот текст про всякие...

А спектакль до сих пор идет?

Да, идет и сейчас мы его...

И наверняка меняется совершенно и ваше, и зрительское восприятие.

Очень меняется и наше, и зрительское восприятие. Оно сейчас даже активнее идет, и мы сейчас едем на большие гастроли с этим спектаклем. И потом мы ездили в Норильск, у нас была экспедиция в места ГУЛАГов, в места заключения, там как их гнали, откуда, какие есть места.

То есть это вас Додин, опять же, возил специально и погружал во все?

Да. Потом мы ездили в Аушвиц, в Освенцим, тоже там смотрели, даже нам после закрытия разрешили остаться в бараках, какие-то не то, чтобы провести репетицию, это уже как-то кощунственно звучит, но как бы себя примерить к обстоятельствам реальным. И только, по сути, спустя четыре года мы как-то подобрались к той черте, когда, в общем, нам уже было каждому что сказать. Хотя, конечно, это произошло на самом деле намного позже уже просто по возрасту, потому что я сыграла Женю Шапошникову, получается, когда мне был 21 год, 20-21 год. Это намного младше моей героини.

Сейчас я, в общем, практически в ее возрасте, еще даже чуть младше, но все равно у меня и опыт, и на эту тему много чего и рассказано, прочитано. И поэтому спектакль живет своей жизнью, и надо сказать, что Лев Абрамович всегда нас в эти, что мне кажется уникально, по сути, в сегодняшнее время, погружает в обстоятельства спектакля. Мы сейчас, уже третий год идет, как мы будем играть вторую редакцию спектакля «Братья и сестры», редакция 2015 года, тоже он, мы ездили в Верколу, на родину Абрамова, мы жили в этих избах, мы ходили в черную баню. Мальчики ездили на лесоповал, мы косили траву этими косами, готовили шанежки и так далее. То есть это тоже внутрь, чтобы тоже...

Это круто, у меня такая зависть.

Нет, ой, это была одна из лучших поездок в моей жизни. Что бы ни было, девочки, которые ходят раз в месяц в маникюрный салон, вышли на сцену и стали играть деревенских баб, но это действительно, это можно допустить меру условности, но все-таки хотелось бы ее максимально сократить. А когда ты уже там после часа этой косьбы выходишь и понимаешь: а так 12 часов и каждый день. И тогда понимаешь, когда играешь сцену с сеном, тогда понимаешь, как ее надо играть, просто хотя бы это попробовав раз в жизни. И поэтому, какие бы спектакли ни были, всегда нас Лев Абрамович в эту сторону каким-то образом продвигает, что, конечно, дает колоссальный опыт.

Лиз, у вас два в активе языка — английский и немецкий, как вы сказали, почти идеально. Было желание попробовать себя где-то на Западе, вообще такая мысль была сыграть?

Да были и, в общем, сейчас есть, и я периодически клююсь туда, но просто пока ничего не выгорало. Тут я не знаю, тут мера моих способностей или моего языка, или какой-то удачи, случая.

Но какие-то были пробы или что-то?

Да нет, я достаточно плотно все время нахожусь в каких-то взаимоотношениях с разными кастинг-директорами, мне периодически присылают, это называется self tape, когда нужно самопробу, что как-то очень… Особенно, наверное, в первую очередь, театральная актриса, для меня это какой-то противоестественный процесс, когда ты играешь сцену сама с собой, еще и на камеру, глядя на телефон, собственно. Очень сложно что-либо изобразить, но это надо уметь тоже делать и делать это хорошо. Поэтому нет, я пытаюсь и, может быть, когда-нибудь что-то выгорит, но я в этом смысле не питаю иллюзий. Да — да, нет — нет.

А вообще кастинги — психологически это тяжело или нет?

Я люблю кастинги очень, но я не знаю, кастинги — это слово такое немножко чуждое мне. Пробы, я люблю пробы, я очень люблю, мне нравится. Во-первых, это всегда именно образы, если это такие большие пробы, чтобы с костюмом и с гримом.

АННА КАРЕНИНА

Когда Шахназаров вас пригласил сыграть в «Анне Карениной» и, собственно, опять же, случайно ваш муж тоже пробовался, и в итоге и его утвердили, и вас. Муж Максим Матвеев, красавец, очень талантливый тоже артист.

Удовлетворились ли вы, сыграв в этом фильме, в сериале? Хотелось бы вам ее сыграть уже на театральной сцене? И вообще ваше отношение к «Анне Карениной»? Потому что у меня очень специальное отношение, и я ненавижу этот роман прям активно, я три раза его читала в разном возрасте и думала, что у меня будет меняться отношение и конкретно даже не к роману, а к ней.

К Анне, я понимаю.

Да? Какая она для вас?

Я понимаю, о чем вы говорите. Для меня сейчас это такой объемный вопрос, попробую ответить. Но, во-первых, тоже Карен Георгиевич меня даже не пригласил, а пригласил меня на пробы, потому что проб тоже было на самом деле энное количество, долго мы пробовались и утвердили меня через какое-то время. И так же, как сначала я пробовалась с энным количеством Вронских, и опять потом вернулись к Максиму, и потом уже сложилась пара. Что касается моего отношения к Анне. Нет, сначала так, удовлетворилась ли я? Да, я сыграла Анну так, как я ее видела, как я сейчас ее вижу на свои 32 года, только начинала, когда мне было 30 лет.

Сегодня, сейчас довольна на все 100%. Тут, к счастью, у нас было время подробно снимать, и я ответственна за каждый взмах ресниц, потому что простроено все. То есть, было время сесть, написать пухлую ролевую тетрадь, проработать каждую ремарку Толстого, вспомнить лекции театральные, почитать дневники Толстого, лекции Набокова, там все. То есть все, чтобы все это как-то сложилось, и плюс с моим личным впечатлением, плюс, естественно, с взглядом Карена Георгиевича на Анну, и мы очень совпали с ним в этом смысле.

У меня тоже менялось, но у меня менялось… Я помню, что, когда я прочитала в 17 или 18 лет, я помню, что мне она так нравилась, мне казалось, что, как это романтично — бросить ребенка ради мужчины, как это, а еще и потом под поезд, ох, прям эта страсть, и все это такая романтика. Потом я читала уже в 20 с лишним лет, читала немножко с другим отношением, я все-таки ее осуждала, мне было как-то сложно, хотя все равно романтические представления, наверное, больше преобладали.

Сейчас же, когда я прочитала, на мой взгляд, это очень неоднозначный персонаж, и тоже просто, сейчас у меня нету ни единой иллюзии о ней, как о романтичной жертве, которую так довели мужчины, что она бросилась...

Мне кажется, она всех довела.

Так это правильно. Вы на самом деле, мне кажется, что вы очень верно рассуждаете, и просто это очень, как бы сказать, это тоже, у нас существуют стереотипы, заложенные…

Да, это не очень такая типичная оценка ее.

Так а почему? Я не знаю, это то, что написано в романе. Последнюю сцену, если прочитать, когда она едет, она пишет, как она всех ненавидит, как она ненавидит людей, которые стоят вокруг ее, как она хочет… Она превращается в саморазрушающее существо и разрушает всех вокруг, она причина смерти дочки, несчастного сына, муж умер из-за нее, карьера у него посыпалась, и сам умер. Вронский, у него зубы все испортились его прекрасные после того, как она умерла, и вообще стал несчастным человеком. Это такая натура. Может быть, она как вулкан, может быть, если бы его не разбудили, стоял бы он красивый, покрытый красивыми деревьями, и все бы любовались и говорили: «Какой красивый».

Но он кинул туда эту спичку — и понеслось. Поэтому у меня сейчас абсолютно такое ощущение, и это не значит, что я ее осуждаю, это натура такая, она настолько страстная, настолько сильная, в 100 раз сильнее Вронского. Вронский жеребенок рядом с ней просто, который если бы он знал, мне кажется, что он разбудит такие чувства, он бы не пошел никогда в жизни на этот роман. И я думаю, что он жалел тысячу раз об этом, то есть и любил, и боялся ее, и этой ее огненности, и мы все это вложили туда.

Поэтому я знала и осознанно, в общем, шла на такую Анну, потому что я не представляю ее себе другой, не представляю. Да, причем вначале мне было важно, чтобы была дорога от начала к концу тоже. Вначале мне хотелось как раз совершенно другого, потому что первое появление героини, то есть ты должна повернуться — и вот она Анна Каренина, то есть вся уже. Тоже неправда. Она легкой походкой выбежала из вагона, грациозно обняла брата, нежная, прекрасная, юная, 24 года ей, 23, 26 в конце. Нет, 24, 26, а это Вронскому 22, то есть вообще.

Юное, прекрасное существо. Любящая своего сына, любящая своего мужа, просто не знала с ним страсти, но любящая, уважающая, прекрасная. Чем-то отличающиеся друг от друга, но в целом просто милая женщина, которая притягивает внимание в обществе всегда своим присутствием. То есть у меня было две таких, если глобальных задач, там их было очень много, но вначале быть наиболее милой, легкой, не выдающей никаких… То есть не появиться героиней, которая: о, поезд, смотри-ка. Нет, наоборот, чтобы казалось, что к этому концу невозможно, чтобы такая изящная, нежная женщина пришла к такому концу.

И в конце прийти к абсолютной противоположности. Мне кто-то из коллег тоже говорил, что она у тебя получилась, даже в какой-то момент начинаешь ее ненавидеть и осуждать, и испытывать к ней неприязнь какую-то. Да, так и есть, потому что по-другому никак.

Я пыталась найти сочувствие и какое-то понимание к ней, и у меня не получилось.

Но я испытываю, наверное, это просто потому, что пришлось самой пережить. И я вспоминаю съемки, конечно, энергетически работа вынула из меня все, что во мне было, потому что я очень хотела этого, я очень готовилась, я очень включена была максимально чувственно в эту историю. И под конец у меня именно, я была как пустыня, в которой так вся влага ушла, и мне уже нечем было играть. Слава Богу, в конце были самые такие изящные сцены по изобразительному ряду: театр, бал, но не такие сложные эмоционально.

Но коллизия еще в том, что Вронского играл ваш муж. И хоть вы и сказали в интервью, что нет, это не муж, это актер, мой партнер на площадке, но я не понимаю, как это разделить. С одной стороны, там же опять любовная история, роман и страсть, которую вы это уже проходили, и как здесь?

Но нам было очень интересно работать друг с другом. Это было такое, в общем, упоительное партнерство, но на площадке абстрагируешься, потому что мы слишком не похожи в жизни на наших персонажей. На мой взгляд, Максим гораздо более взрывной, чем я. То есть он более вспыльчивый, эмоциональный. Я штиль, доброжелательность, спокойствие, хотя Максим тоже доброжелательный. В плане того, что он просто более темпераментный. Я абсолютное спокойствие и такая вода, он огонь, я вода. Хотя я тоже огонь, но это надо тоже подкинуть много дров.

А тут наоборот. И поэтому мы совершенно абстрагировались. И мне была крайне интересна эта ярость, яркость, неистовость, влюбленность наотмашь такую в себе взрастить, и это исполнить в полной мере. И настолько же Максиму было интересно сделать такого парня, который рос без отца, воспитанный мамой, любимчика такого, который успешный военный, но он не знает, что такое ответственность. Он не знает, что такое ответственность за семью, за ребенка, за женщину, который захотел, чтобы она была его, так неси ответственность и попытайся как-то это. Который этого ничего не знает, он вообще не понимает.

Он вообще даже не понимает, что такое любовь и взаимоотношения мужчины и женщины, потому что он рос с матерью, которая все время имела связи, не более того. И эти взаимоотношения, их нам было очень интересно простраивать. И, наверное, одно из самых больших удовольствий для нас было — это после съемочного дня, после хорошо сыгранной сцены, когда все довольны, все случилось, приходили домой, укладывали ребенка, и мы садились на кухню, раскладывали ролевые тетрадки, роман, чтобы сверить со сценарием все ремарки, сценарий и прорабатывали завтрашнюю сцену, выстраивая нюансы: чуть-чуть сюда, тут это. Но это уже такая актерская кухня, но, в общем, выстраивая петельку и крючочек. Это безумно интересно.

Для меня вообще, для меня самое интересное — это репетиции и в театре, конечно, здорово выйти, хорошо сыграть спектакль, тем более, если он идет сегодня, и как-то все ладится, но репетиции, разборы — это самое интересное.

ПОЛИТИКА 

Совсем остается мало времени, а мне бы очень, конечно, хотелось еще много о чем узнать, но мы на телеканале Дождь, я не могу вам не задать вопрос все равно про то, как вы чувствуете сейчас общественно-политическую жизнь. Как вы отреагировали на арест Серебренникова и вообще что вы думаете про все, что сейчас мы наблюдаем? Как мы пришли к тому, что у нас появилась цензура, запрещаются спектакли, запрещаются фильмы?

Но я, честно говоря, стараюсь держаться подальше от политики. Я даже сейчас объясню почему. Я не чувствую своей компетентности в том, чтобы очень грамотно потом объяснить свою позицию, условно говоря, потому что я не знаю фактов каких-то, я не настолько углублена в ту или иную историю или ситуацию, чтобы как-то очень. Я не люблю болтологии и пустословия. То есть я могу, у меня, может быть, внутренняя позиция есть, просто человеческая, человеческая есть, безусловно, поэтому, что касается Кирилла, Кирилла Семеновича, — мы друзья, и я очень люблю его спектакли, и с огромным удовольствием хожу в его театр, поэтому для меня это все немыслимая ситуация.

Я очень надеюсь, что она разрешится благополучным образом, потому что я вижу прекрасного художника, а художник — это всегда… хороший, настоящий художник — это всегда бессеребренник.

Так и есть.

Так и есть, и любой артист пойдет, если хорошая роль, работать за бесплатно, и любой режиссер, если у него есть идея, он сделает спектакль, поставив стул, взяв двух артистов в черный кабинет — это неважно. Для художника важна мысль и высказывания, а все остальное второстепенно. Наверное, есть шоу-бизнес или что-то другое, где финансы имеют большее значение. В театре — особенно нет, особенно в театре, мне так кажется, может быть, я ошибаюсь, но для меня, мне кажется, что люди театральные занимаются творчеством на уровне себя здесь внутри и друг с другом, потом доносят это до зрителя. И этот мир, который здесь, он намного интереснее для нас всех, чем то, что вокруг этому сопутствует.

Но вы знаете, когда люди говорят, и как сейчас вы сказали, про то, что я стараюсь в политику не очень вмешиваться, не очень понимаю. Я очень долго тоже так жила, и мне казалось, что это где-то далеко, вообще это все как-то противно, грязно. Но как-то так получилось, что за последнее время она вошла в нашу жизнь очень активно, и домашний арест Кирилла — это уже не где-то далеко, это уже здесь рядом. И поэтому уже абстрагироваться никак не получается, да? Папа — доверенное лицо Путина, вы обсуждаете вообще в семье, вообще у вас здесь как?

Это, мне кажется, мы хороший пример, на мой взгляд, это к вопросу о бесконечных конфликтах, интеллигентной семьи, когда даже будучи разных мнений в тех или иных вопросах, политических или культурных, можно и нужно сохранять уважение друг к другу, не пытаться оскорблять друг друга на ту или иную тему, зная, что если убеждения этого человека обоснованы и серьезны, зачем мне пытаться его переубедить или пытаться сбивать свои позиции.

Если есть позиция, я должна ее уважать, и то же самое в обратную сторону. Поэтому тут мне нравится, что, конечно, мы много что обсуждаем, и мы можем полемизировать, но мы никогда не рассоримся из-за чего-либо. Как я знаю, на многих почвах расходятся просто, страшные семейные конфликты происходят. Мне кажется, это неправильно, и в этом есть, на мой взгляд… на мой взгляд, это очень важное качество для любого интеллигентного человека, какой бы он ни придерживался стороны, условно говоря, — уважать позицию другого человека, он имеет право.

Тем более уж, говоря про папу, который немолодой человек, и, наверное, позиция, созревшая не на пустом месте, а что-то он под ней имеет. Поэтому, конечно, политические разговоры у нас, в общем, редко в семье так, как-то больше… не та, не столько времени, не столько тем для разговора, а в большей степени про театр, хотя на фоне театра тоже возникает часто полемика самая разнообразная. Но здесь мы тоже не пытаемся друг друга переубедить, что это хорошо, это плохо, тем более, когда речь идет об искусстве, потому что оно может быть самым разнообразным.

И поэтому я, наоборот, очень рада и ценю то, что, несмотря на некоторые вещи у нас кардинально разные взгляды, мы при этом остаемся любящими друг друга, уважающими друг друга людьми.

Это очень важно. Лиза, спасибо вам большое, мне было очень приятно и интересно. У меня есть для вас подарок.

Что вы? Спасибо, спасибо.

У меня и у нашего партнера Bork, собственно. Это для красоты и для того, чтобы можно было лететь в самолете или когда вы переезжаете из Москвы в Санкт-Петербург на спектакли свои. Это специальный массажер для глаз, я его сейчас здесь проверила. Это очень комфортно и приятно, правда. 20 минут в «Сапсане».

И ощущение, что никакого поезда и самолета не было.

Я уверена, что вам это точно пригодится.

Спасибо огромное.

Спасибо.