От краша до абьюза: как потребность в выражении чувств создает разговорник новой реальности

Всем привет. С вами «Психология на Дожде». Я Александра Яколвае, и сегодня у меня в гостях Полина Аронсон, социолог, журналист и редактор-составитель новой книги «Сложные чувства. Разговорник новой реальности: от абьюза до токсичности».

Я очень рада, что Полина сегодня у нас «ногами», как говорим мы, работники телевидения, потому что вообще она живет в Берлине и обычно встречаемся мы по скайпу, но сегодня удивительная возможность познакомиться наконец-таки лично и поговорить об этом самом разговорнике. Что за термины эти такие вошли в эту книгу, и почему они вообще появились в голове вашей, как вы решили создать этот опус?

Мне кажется, термины эти появились не в моей голове и не в голове тех людей, которые писали свои статьи, эссе, тексты про разные слова, которыми сегодня люди описывают свои чувства.

Эти слова все больше и больше места занимают в медийных дискуссиях, в социальных сетях, и я думаю, что такой решающий момент был летом 2020 года, когда я сидела в Берлине в локдауне, и мы все бурно обсуждали, тогда еще не было вакцин, но мы бурно обсуждали, а будут ли они, какие маски носить и так далее.

А весь российский сегмент соцсетей, казалось, в этот момент был занят исключительно обсуждением Ильи Хржановского и фильма «Дау», харассмента, Black Lives Matter и Me Too. И вот мне кажется, что в этот момент произошел такой взрыв терминологический и тематический, публичная дискуссия очень сместилась в сторону чувств, переживаний, жизненного опыта конкретного человека.

И говорение об этих вещах, оно начало все больше и больше включать какие-то новые слова, их становилось все больше, этих слов. Слова «абьюз» и «харассмент» уже к тому моменту как-то циркулировали, люди их слышали, но начало появляться еще больше, мы заговорили про газлайтинг, мы заговорили про гостинг, все кругом стали токсичными. И в этот момент мне показалось очень важным зафиксировать состояние этого языка.

Не в том даже дело, чтобы истолковать эти слова, как их правильно употреблять, например, или что они означают, такую цель я как социолог, а не лингвист или филолог, перед собой не ставила, мне хотелось зафиксировать именно момент появления этих слов и зафиксировать то, что в науке называется узус, то есть использование, как люди говорят этими словами, что они вкладывают в эти термины.

То есть не мы, как ученые и авторы, приходим и говорим: вот смотрите, газлайтинг — это вот это, правильно давайте говорить, как петербуржцы…

Поребрик.

Да, и никаких этих шаурм. У нас стояла другая задача, мы хотели действительно описать и проанализировать то, в каких контекстах, почему и зачем люди используют вот эти слова, где они этим словам обучаются.

А главное, наверное, вот самый важный вопрос, это вопрос о конфликте, который случился по поводу этого языка, потому что у меня было ощущение, и оно сохраняется в большой степени, что вот как раз летом 2020 года общество, читающее Facebook и прочие социальные сети, как будто разделилось на две части: на тех, кто активно принимал этот язык, активно его внедрял и активно пользовался этим словами в самом прямом смысле слова, указывая другим, например, смотрите, с вами случился абьюз, вы, наверное, жертва харассмента.

А с другой стороны очень большая часть общества этот язык отвергала и отвергает. Этим людям кажется, что этот язык недостаточно адекватно описывает реальность, что, может быть, он применяет какую-то очень специфическую оптику, в том смысле, что этот язык очень заостряет проблемы злоупотребления властью.

А какие это термины?

Какие это термины, это, например, какие-то заимствования, типа того же абьюза, газлайтинга или харассмента, которые пришли в русский язык относительно недавно. Это слова, которые переместились из психотерапевтической практики в повседневный язык, типа нарцисс, и это какие-то максимы, императивы типа «никто никому ничего не должен».

Мы не ставили перед собой задачу создать энциклопедию исчерпывающую этого языка, это сделать просто невозможно, во-первых, потому, что он постоянно растет и меняется, и вот уже сейчас мы издали этот разговорник, мы понимаем, что надо делать второй том срочно.

Мне кажется, точно.

А во-вторых, потому что мы сделали первый шаг, мы приблизились просто к этому полю, и мы постарались, как я все время говорю, уловить шум времени. Поэтому многие термины туда не попали, например, слово гостинг, которое я невероятно люблю, его там нет, не потому, что мы не знаем о том, что оно существует, а потому…

Что такое, кстати, гостинг? Вот я даже сижу и понимаю, что у меня очень мало информации.

Вам повезло, что вы не сталкивались с гостингом, видимо.

Сейчас… Это если ты в соцсетях, где надо знакомиться, и у тебя с кем-то начинается контакт, а потом ты просто обрываешь его, уходишь и не отвечаешь, просто исчезаешь.

Да, совершенно верно, это разрыв отношений без какого-либо объяснения причин, просто исчезновение, от слова ghost английского, привидение, когда человек, который подвергается гостингу, чувствует себя привидением, на него не обращают внимания, он просто какая-то прозрачная монада там где-то висит и больше ни для кого не существует, такой довольно травмирующий опыт.

Мне кажется, что это довольно интересное явление, потому что оно во многом симптоматично для того, как люди сегодня строят отношения, потому что вот эта скорость обретания контактов, она как бы производит, ее обратная сторона это и скорость разрывания этих контактов. Эффективность, мы все стремимся к эффективности, чего в общем-то ждать, чего-то объяснять, когда можно просто выйти из отношений и не разговаривать с человеком.

Как бы о моральной составляющей этой практики можно как-то дебатировать, хорошо это или плохо, я про это, например, со своими студентами на курсе InLiberty достаточно много говорю. Тем, кто подвергся гостингу там, конечно, очень неуютно, но при этом почти все говорят, что хотя бы раз в жизни они кого-нибудь да загостили. Потому что вкладывать силы в то, чтобы выйти из контакта с человеком аккуратно, не задев, не обидев, очень тяжело, и сегодня у людей, которые общаются в шести мессенджерах одновременно и сидят на трех дейтинговых платформах, у них просто нет на это сил.

Ресурса, как сейчас говорят, новое слово.

Ресурса, слово ресурс есть в нашем сборнике, да.

А что такое, кстати, ресурс, если говорить вот тем языком, про который ваш сборник…

Статью про ресурс написала совершенно замечательная петербургская психолог, психологиня…

Да, неизвестно сейчас, как правильно сказать.

Я говорю и так, и так, Лиза Великодворская. Она с одной стороны говорит о том, как этот термин используют ее клиенты, как этим термином пользуются люди, которые пишут на ресурсе где-нибудь в соцсетях, в своих блогах, и с другой стороны пытается как бы его реконструировать и объяснить, что ли, его исходное значение.

Мне кажется очень важным у Лизы рассуждение о том, что сегодня мы когда говорим про ресурс, мы очень часто смещаем фокус исключительно на себя, на индивида, на субъекта, и у современного человека все время есть установка на то, что он должен быть в ресурсе. Вот как бы люди приходят с запросом: что-то мне как бы поресурснее надо стать, что-то я не в ресурсе.

Вот идея о том, что ты должен быть в ресурсе и у тебя этих ресурсов должно быть много, она очень живучая, и она как будто совсем не учитывает окружающую среду и социальные структуры, в которых находится человек. То есть не важно, может быть, ты только что родила ребенка, например, вообще ты мать-одиночка и ты работаешь на двух работах и даже не можешь взять декретный отпуск толком, но при этом весь мир тебе говорит: ты должны быть в ресурсе. И ты думаешь о том, как бы мне стать поресурснее, и тем самым внутренний конфликт, он еще больше.

У всех есть ресурс, а у меня нет.

У всех есть, а у меня нету, неаккуратненько как-то, что-то пошло не так. И вот эта вот идея о том, что ресурс — это что-то исключительно индивидуальное, это что-то, что каждый обязан и должен вырастить у себя, в своем собственном огородике, а если у тебя его нет, то жила-была девочка и сама виновата, вот эта идея, как пишет наша авторка, эта идея очень такая постсоветская.

Это любопытная очень мысль, потому что она очень хорошо вообще монтируется с идеей об атомизации российского общества, о его очень сильно индивидуализации, и о представлении о человеке обязательно как о таком вот частном индивидуальном предпринимателе всей своей жизни, кузнечике своего счастья.

Это связано отчасти и с тем, что на протяжении многих-многих десятилетий вообще любая критика общества в советском, на постсоветском пространстве не одобрялась, говорить об обществе, о его устройстве, о том, что в нем что-то не так, о том, что в нем существует какое-то неравенство, что какие-то целые группы людей могут оказаться в депремированном каком-то положении, такого рода разговор, он практически не существовал.

Потому что интересы общества ставились во главу стола.

Ну и потому, что существовала цензура, существовала идея о том, что общество создается государством. Если ты критикуешь общество, это значит, что ты критикуешь власть.

Общество — это государство, это равно.

Да, совершенно верно. И когда на это поле пришла психологическая практика и наука, в основном, практика, психологическая наука существовала и в советские времена, естественно, но когда массово начала развиваться психологическая практика в девяностых, она наложилась как бы вот на это представление, и она наложилась на привычку говорить только об индивиде и невозможность говорить об обществе.

И мне кажется, это очень-очень важная мысль вот в этой статье про ресурс, и она в целом на самом деле, как мне кажется, очень фундаментальная для всей нашей книжки, потому что вот нас на книжных презентациях в Петербурге, меня и моих коллег спрашивали: а зачем вообще этот язык нужен, это, может, какие-то слова-однодневки, они там прилетят-улетят, насколько он вообще стабилен, может, он завтра исчезнет, какую функцию он выполняет.

Вот несколько лет назад в Европейском университете вышел сборник под названием «Синдром публичной немоты», который написали несколько умнейших людей, там целая команда авторов тоже. И они пишут о том, что вот на постсоветском пространстве не сложилось практики публичных дебатов, мы очень плохо умеем друг с другом спорить, приходить хотя бы к каким-то заключениям, о чем-то договариваться, и у нас очень плохо с процедурностью ведения любых дебатов, и поэтому у нас нет публичного языка до сих пор.

И вот у меня есть предположение, что вот этот псевдотерапевтический язык — это попытка создать такой вот язык говорения о себе, это такой, может быть, немножечко наивный, такой сбоку заход в эту публичную немоту, это реакция на нее. Это, возможно, первая попытка за многие десятилетия дать субъекту чувствующему голос, позволить ему говорить о себе в публичном пространстве, не на кухне и даже не на кушетке терапевта, а говорить о переживаниях как о продукте какого-то общественного устройства.

Потому что когда мы говорим про абьюз, газлайтинг и харассмент, это не только какие-то личностные переживания, это еще и вопросы злоупотребления властью, и вот мне кажется, в этом смысле это язык очень важный, он очень симптоматичный, он говорит о том, что нам очень хочется выйти наконец в публичное пространство и поговорить там о себе.

А что ждет этот язык? Вы говорите, что он начал так выходить в публичную плоскость совсем недавно, и в этом разговорнике пока 20 с лишним слов, а их гораздо больше. Это как будто все вышли из тени, начали выходить из тени.

И там вот же слова не только про власть, там краш, свайпать… То есть буквально на днях я где-то в Facebook тоже натолкнулась на большую дискуссию, обсуждали, что это вообще такое, почему так это слово вдруг заполнило публичное пространство. Я, например, им не пользуюсь, и мне тоже было интересно.

Какое, свайпать?

Краш. Про краш сейчас поговорим, да и про свайпить тоже. Но этот язык все больше и больше развивается, он обрастает новой терминологией. Что ждет нас в будущем? Потому что ведь многие люди более старшего, так скажем, поколения, они часто даже не понимают, о чем говорит молодежь.

Я думаю, что этот язык будет все больше и больше двигаться в сторону большей дифференциации, там будет появляться еще больше терминов, он будет еще больше дробиться. Вопрос в том, насколько он будет становиться массовым.

Что касается вот этого поколенческого какого-то аспекта, все-таки да, он, конечно, есть, безусловно, но наверное, еще более важный, это социально-экономический аспект. Потому что владение вот этим языком и тем, что называется «техниками себя», то есть управление своими эмоциями, говорение о своих эмоциях, каким-то самоконтролем, это все-таки такие навыки образованного городского класса.

И в какой-то степени владение этим языком — это маркер социального статуса. Если вы умеете пользоваться этими словами, это как, знаете, как владеть иностранным языком, вы сразу показываете, на каком этаже социального лифта вы находитесь, в какой-то степени.

Где-то я тоже недавно прочитала, в очередном Facebook, что невозможно сейчас в Москве зайти в кафе, чтобы не услышать с соседнего столика что-то типа «мой психолог мне сказал…». Вот, кстати, тоже еще одна фраза, которую, конечно, надо было включить в сборник, вот «мой психолог мне сказал».

В какой-то степени использование этого языка это такое немножко демонстративное употребление психологических практик, это как бы человек сигналит в окружающий мир: смотрите, я вот этом научился, я вот это умею, я отдельный суверенный такой субъект, который простроил свои личные границы, я понимаю свои потребности, я владею рядом технологий, типа свайпания. Что такое свайпание — это способность быстрого принятия решений на интуитивном уровне, например, то есть я этому научился.

И это, конечно, навыки, которые особенно нужны в городской жизни. Я думаю, что если отъехать от Москвы, от Санкт-Петербурга куда-нибудь километров на триста, то там картина будет иная с использованием этого языка.

От Рио-де-Жанейро.

Я уверена, что слова типа «нарцисс», например, они более…

Они относятся к грядке.

Нет, не обязательно. Я думаю, что эти разные слова бытуют, как сказать, в разных социальных слоях по-разному. Например, императив «Никто никому ничего не должен», который тоже в этой книжке есть, про него написал замечательный совершенно политолог и социолог Григорий Юдин, эта статья во многом основана на интервью, которое его команда проводила в небольших совсем городах в России, как люди говорили о практиках, как они ходят брать кредиты, зачем и почему они берут кредиты.

Мы с моим коллегой Владом Зименковым эту же самую фразу слышали бесконечно в интервью про любовь, про личные отношения, и нам поэтому показалось очень интересным, как это монтируется с какой-то экономической логикой и с логикой наращивания капитала. Вот, например, мы видим, что вот эта фраза бытует и в малых городах, и в среде не обязательно каких-то суперобразованных людей с достатком, а например, выражение или слово газлайтинг, скорее, будет наверное бытовать в пределах…

Третьего транспортного кольца.

Да. Конечно, есть слова, маркирующие поколения. Понятно, краш — это очень редкий, в нашей книге это, по-моему, единственное слово, единственная статья, которая касается слова явно свойственного, узус которого как-то поколенчески маркирован, это слово молодых.

Что такое «краш»?

Что такое краш, об этом надо спросить Оксану Мороз, которая написала про это текст. Краш — это, во-первых, объект определенных чувств, а во-вторых, сами эти чувства. Это вроде как и не влюбленность, вроде как и не сексуальное влечение к кому-то, вроде как и не любовь, это такое, наверное, можно, такое обсессивное состояние привязанности к кому-то, думания о ком-то.

Интересно, что для этого состояния находится отдельное слово, что говорят не влюбленность, не легкая влюбленность, не какая-то сексуальная коннотация там появляется, а появляется вот именно отдельное слово. Оно действительно очень связано с обсессивным таким состоянием, когда человека все время хочется видеть, хочется постоянно иметь с ним контакт, когда его постоянно хочется где-то иметь под рукой.

Интересно, а я слово это тоже вижу часто в соцсетях своих более молодых коллег или друзей, знакомых, и у меня сложилось ощущение, что это, краш, няш, милаш это когда, может быть, в советское время это тот либо идол, либо ты фанат этого человека, он тебе очень как бы нравится, ты им восхищаешься, но он у тебя не в ближней зоне доступа, а где-то на отдалении.

Да.

И ты следишь за его жизнью, а сейчас мы это делаем через соцсети, и вот он краш, то есть он тебе жутко нравится, ты как-то присматриваешь за ним. Но он не идол твой, и ты не фанат, но вот он такой вот классный, что вот он твой краш.

Там есть такой элемент интимности, но при этом на дистанции.

Причем крашем же называют и друзей, но это как будто бы… То есть на самом деле друг это, конечно, не краш, но когда ты называешь его крашем, ты вот его так легитимно переводишь в зону такого, он как бы немножко на пьедестале. Мой краш, вот вы — мой краш. Кошмар какой.

Я сейчас думаю о замечательной совершенно детской книжке, «Дорога уходит в даль» Александры Бруштейн, которую прочитали, наверное, все поколения еврейских девочек, выросших на советском, постсоветском пространстве. Она пишет там о том, как они в гимназии «обожали» учителей, это практика «обожания» учителей, или старшеклассниц, или там кого-то еще из высшего командного состава.

Это очень похоже на краш, когда специально выбирается какая-то определенная фигура более-менее сознательно, и там связаны какие-то практики ритуализированные с этим самым «обожанием»: там подношение леденцов, цветочков, написание каких-нибудь записочек, причем не обязательно их даже передавать адресату, а главное их писать, какие-нибудь стишки.

Вот такого рода вещи, такое вот поклонение на расстоянии действительно, и как вы правильно сказали, такое, как сказать, такое как бы кураторское отношение к этому субъекту, присматривать за ним. Присмотр такой постоянный.

А вот про поколенческий разрыв? Вот все чаще и чаще где-то в публичной, естественно, плоскости можно слышать возмущение старшего поколения и нежелание принимать этот язык. Кто-то, например, из молодых интервьюеров задает вопрос и вставляет такое словечко, и там более влиятельный, заметный человек, состоявшийся в профессии, говорит, что я этих слов не понимаю, объясните мне нормальным языком.

Возникает такое противостояние, идет вот это молодое борзое резкое, или наоборот, вдохновленное поколение с этим багажом слов, и есть противостоящая им патриархальная модель.

Я думаю, что вот слово патриархальное, оно здесь ключевое, потому что патриархальное не обязательно поколенчески разделено, потому что, я снова это повторю, очень во многом этот язык про маркирование ситуаций злоупотребления властью. А патриархат, он как раз во многом про эти злоупотребления властью и есть.

И поэтому, да, наверное, во многом конфликт по поводу этого языка это во многом и конфликт по поводу патриархального понимания того, как о себе говорить, на какие чувства человек имеет право, на какие не имеет, какие чувства человек имеет право выражать в публичном пространстве, а какие лучше приберечь для кухонного разговора.

И я здесь совершенно не готова давать оценки и ответа на эти вопросы, и авторы нашей книжки тоже. Мы как раз постарались избежать этих оценок. Конечно, кое-где, безусловно, не обошлось без сарказма либо какой-то иронии, скорее, потому что, наверное, уже сейчас некоторые из этих слов, они настолько уже девальвировались, случилась такая инфляция смыслов, что смешны уже не сами слова скорее, а те смыслы, которые в них вкладывают.

Например, слово «нарцисс», горячо мною любимое, я не устаю все время вспоминать замечательный вопрос, который как-то мне задал один из авторов нашей книги, Юрий Сапрыкин: «Зачем говорить нарцисс, когда можно сказать мудак?»

Это мы запикаем, наверное.

Ну как хотите. Зачем, да? Собственно, весь наш сборник, это попытка ответить на этот вопрос — зачем? Зачем говорить «харассмент», если можно сказать — насилие, зачем говорить «абьюз», когда можно сказать — хамство, например, зачем говорить «отношения», когда можно сказать любовь? И если люди так говорят, значит, есть зачем, у них есть для этого какая-то причина. Это значит, что они вкладывают другой смысл.

Личные границы, личностный рост, обесценивание — это вот я слова из этого же разговорника называю. Кто-то приветствует их и пользуется, кто-то, как я уже говорила, отрицает и не готов понимать.

А как вы думаете, можно ли расценивать тех людей, которые не готовы понимать эти слова такими застрявшими…

Токсичными нарциссами? Абьюзерами?

То есть ведь этот язык демонстрирует, вот вы сказали, мне очень понравилось, что люди готовы делиться чувствами, переживаниями, переносить их в публичную плоскость, обсуждать, слышать друг друга. Это неплохо, как бы это хорошо, оттепель.

И есть вот эти вот застрявшие в каких-то своих, не знаю, каким словом, вот опять разговорник, люди в своих словарях, которые не готовы понимать этот язык. Получается, что они не готовы и к этим чувствам, не только в других, но и в себе.

Я, конечно, не готова сама ставить им диагноз, но вот эта тенденция, что люди все-таки более молодые учатся понимать себя и пытаются понимать других, она, на ваш взгляд, с каким оттенком? Хотя тоже оценки давать неправильно.

Я думаю, с одной стороны, у нас, собственно, на этот вопрос пытается ответить введение в сборник и заключение, они между собой в таком споре, пожалуй, я бы сказала. Введение написала замечательная совершенно антрополог Юлия Лернер, которая тоже создавала во многом идею этой книжки, а заключение написал филолог-лингвист Гасан Гусейнов.

И вот Гасан Чингизович стоит на позициях таких, что это все-таки язык скорее такой освобождающий, что так долго мы жили действительно вот с этим синдромом публичной немоты, в отсутствие вообще какого-либо языка говорения о чувствах, что пусть такой лучше, чем, условно говоря, никакого, и что у него есть определенная функция как раз, вот эта функция создания публичного дискурса о чувствах.

А люди, которые этот язык не принимают, я бы не стала говорить о том, что они бесчувственные там или что там они не хотят никого понимать. Но я бы сказала так, что у нас, конечно, существовали какие-то языки говорения о чувствах на советском пространстве. С одной стороны, наверное, такой язык очень поэтизированный, язык иносказаний…

Образный.

Мы все читали в школе, обязательно письмо Татьяны учили и так далее, то есть, с одной стороны, язык высокой поэзии, язык высокой литературы, он спускался сверху, как говорить о чувствах: «Я вас любил, любовь еще, быть может…»

В душе моей угасла не совсем… Так красиво.

Очень красиво. С другой стороны, есть язык подворотни, есть язык табуированной лексики, а посередине как будто почти ничего нет.

Ничего, пустота.

И если мы посмотрим на позднесоветскую литературу, на позднесоветское кино, о любви, о чувствах говорится все время иносказательно. Я очень люблю этот момент в фильме «Вам и не снилось», где герой, когда признается в любви героине, он цитирует таблицу умножения.

Да, он ей читает, на кассете записано… Я читала.

На кассете, да. Ужасно трогательно.

Это мой любимый фильм в молодости.

Это на самом деле и отсылает нас даже и к предыдущим каким-то, может быть, формам вот этого говорения о своих чувствах. Когда Левин признается в любви Кити, пишет ей записку из первых букв слов, которые он хочет ей сказать, и она угадывает, как это расшифровать.

Это такая очень-очень, наверное, сформировавшаяся на русскоязычном пространстве вещь, говорить о любви как-то так, или уж сразу Пушкин, или как-то обойти этот скользкий вопрос. И наверное, люди, которые так болезненно реагируют на этот язык, они, наверное, чувствуют, что что-то очень сокрытое, что-то очень уязвимое, что-то очень плохо подвергающееся вербализации нормируется сверху.

И действительно, вот то, о чем пишет Юля, уже как бы в споре с Гасаном Гусейновым, это репрессивная функция этого языка, ведь она тоже никуда не девается, этот язык очень нормирующий, в нем изначально как бы в каждое из этих слов заложена как бы определенная модель нормирования.

Если ты нарцисс, то ты, наверное, с тобой что-то, как сказать, это уже диагноз какой-то. Скажем так, в каждом из этих слов сразу заложен некий императив к действию, как надо себя вести, если с вами вот это вот случается, например. Или это какой-то диагноз, или это диагноз медицинский…

Выгорание.

Типа ыгорание, депрессия, опять же нарциссизм, или это какой-то диагноз общественным отношениям, типа харассмента и абьюза, например. Там есть очень такая действительно нормирующая, что ли, функция, как должно быть правильно. Этот язык, он очень хорошо улавливает, как неправильно. А как правильно, мы пока не очень знаем.

И он действительно тоже немножко спускается сверху, опять же за счет очень большого числа англоязычных заимствований. Я думаю, что многие люди ему сопротивляются, потому что это опять какая-то матрица, которую, как сову на глобус, натягивают на наше общество, и нам предлагается теперь во всем спектре человеческих отношений видеть это, это, это и это, и не влюбляться, а инвестировать в отношения, например, и называть людей не ворчунами, занудами и не знаю как еще, а токсичными, например. Разные действия подразумеваются, если вы называете человека ворчуном, это не то же самое, что называть его токсичным.

Я гномиков вспомнила в «Белоснежке», вот они как раз там такие все и были. Я представляю, если бы ему дали имя, «Токс» его бы звали, не Ворчун, а Токс. Новое поколение диктует новые имена.

Вот вы пока говорили, что эти чувства, у которых раньше не было названий, сейчас, может быть, криво-косо, но у них есть уже вот эти слова, и они что-то подразумевают, я представила себе, у меня образное мышление, вот эти все книжки, фильмы, фантастику, где вот есть какие-то те сущности демонические, и пока ты его не назовешь, ты не обретешь над ним власть, не сможешь как бы его подчинить и оно будет тебя там мучить.

И получается, что это вот те самые чувства, которые, мое образное мышление пошло в ход, которые раньше не имели названия, а теперь вылезают на поверхность, и им даются вот эти имена. То есть пометил, вот есть токсичность, есть выгорание, есть абьюз, есть харассмент. А что нам это дает, вот мы назвали?

«Иди работай!» — «Это травля!».

Я не устал, я выгорел! Кстати, ведь правда же, очень многие, слыша эту терминологию, говорят: блин, это же правда про меня. То есть когда они говорят, что чувак, друг, да ты выгорел, он говорит — я устал. Ты выгорел, и объясняют ему, что это значит, и человек говорит: «Точно! Это не усталость, это правда выгорание». Что нам дает этот язык?

Он дает нам ощущение контроля и власти над реальностью. Вот вы когда говорите про эти слова, которые получили свое название, я сейчас вспоминаю эпизод из мультика про муми-тролля. Помните, у них там было, словарь иностранных слов бросили в шляпу волшебную, и потом они такие разбегаются…

Такие червячки…

Сущности, да, плодятся сущности.

Противные такие, мерзкие, кстати. Какие-то такие.

Ну, немножечко да. И у нас действительно получается, в этом языке заложена такая немножко наивная идея о том, что каждое переживание, каждый жизненный опыт и каждое чувство можно каким-то образом назвать. И вот мне кажется, это действительно такая немножко наивная идея.

Современному человеку, да и вообще, наверное, человеку, необязательно современному, очень сложно смиряться с неопределенностью, это очень страшное какое-то чувство, оно вызывает очень большую степень тревожности. А если мы все можем назвать, то кажется, мы со всем этим можем разобраться.

Обретаешь власть.

Мы обретаем власть над явлением, так или иначе его называя. Вот этот язык нам предлагает эту власть себе присвоить и ею распоряжаться. В этом смысле очень интересная статья про хамство в сборнике, ее написала замечательная совершенно гендерная исследовательница, феминистка, исследовательница опять же из Европейского университета Анна Тёмкина, так вот она в конце уже этой статьи рассуждает о разнице между харассментом и хамством.

Вот хамство — это такая вездесущая вещь, она там цитирует Сергея Довлатова, как он пишет про хамство, что это нечто, что просто существует вокруг, он едет на тебя, как каток с горы, и ты ничего не можешь с этим сделать, оно тебя просто раздавит и все, это какая-то в воздухе распыленная субстанция, против которой ты ничего не можешь сделать, такая дисперсная власть.

Когда же мы говорим про харассмент, мы указываем на то, что вот здесь и сейчас, в данном конкретном месте есть отношения злоупотребления властью. Мы их вот так вот называем и тем самым каким-то образом формируем свое отношение к ним, можем против этого злоупотребления как-то восстать, протестовать и так далее. То есть человек, который называет ситуацию злоупотребления властью харассментом, присваивает себе свою власть над этой ситуацией, он говорит — минуточку, вот тут вот…

Автор, становится автором.

Да, он становится автором этой ситуации, в своем собственном понимании, в своем сознании. Так ли это на самом деле, это другой вопрос, но вот этот язык, он дает, по крайней мере, какую-то, может быть, видимость, какую-то надежду на то, что каждый из нас может справиться с вот этой вот очень текучей и непредсказуемой, мерцающей такой реальностью своих переживаний и их местом в окружающем мире.

Язык очень тонкая материя, а этот новый язык тем более, потому что он достает откуда-то из этой вот шляпы то, что раньше не было названо, и пытается овладеть, стать автором. А вот слово контроль здесь откуда-то, то есть мы хотим иметь власть над ситуацией, во всяком случае то, что происходит со мной, в моей жизни, в моей реальности. Не про чужого человека мы говорим, о себе любимом.

Но здесь же возникает и ощущение контроля, то есть я занимаю авторскую позицию, но кто-то, используя эти слова, может тоже, газлайтинг тот же, подчинение и контроль, манипуляция. То есть эти слова дают людям со знаком «плюс» возможность проживать свою жизнь более качественно, людям, условно, со знаком «минус», как бы получать от других еще больше, тут два полюса.

А нет ли какой-то опасности в таких вещах или это нормальное течение жизни?

Абьюзить и харассить можно прекрасно на языке абьюза и харассмента.

Не обязательно эти слова использовать в принципе.

Да, запросто. Можно как раз и использовать эти слова и делать все наоборот. От того, что мы начинаем говорить на этом языке, мы не уничтожаем отношения неравенства, мы не уничтожаем сам патриархат там или вот эти злоупотребления властью. Как раз нередко, я думаю, случаются ситуации, когда присваивая себе этот язык, используя его как инструмент власти, какая-то группа людей может подчинять другую группу своей воле, например.

Мне кажется, что все зависит от того, какую цель преследует говорящий, от интенциональности.

А какие слова из этого языка нравятся лично вам? Или кажутся полезными.

Про нравится я не скажу, я могу сказать, наверное, какие кажутся мне, какие меня больше всего цепляют, что ли. Вот слово «ресурс», и статья про него в сборнике мне кажется очень любопытной, потому что, мне кажется, все что вокруг ресурса это очень симптоматично вообще для общества в целом.

Еще выгорание и абсолютно неожиданно для меня это как бы такое устойчивое выражение «я ничего не чувствую». Честно говоря, я совсем не планировала вообще включать это выражение, я даже не вычленяла это как выражение из какого-то публичного дискурса, но одна из наших авторок, социолог Наталья Савельева, она сказала: надо обязательно про это писать, потому что, оказывается, вот очень многие люди именно так формируют запрос к психологу или говорят о своих ощущениях.

То есть «ничего не чувствую» — это какая-то проблема, это формулируется именно как какое-то переживание, о котором нужно говорить, которое ненормально, которое нужно каким-то образом лечить, может быть, соотносить с окружающей реальностью. И это тоже кажется мне дико интересным.

Это очень интересно. Я тоже на этом именно кусочке заострила свое внимание, потому что поняла, что люди кроме того, что я ничего не чувствую, когда их спрашивает психолог, я училась психологии, я знаю это, в основном даже ответ такой — «я не знаю».

А что вы сейчас чувствуете? И человек впадает просто в кому, «я не знаю». Просят назвать чувства, он называет цвета, предметы, какие-то действия, глаголы. С чувствами люди не соединены. И вот эта вот фраза «Я ничего не чувствую», это не потому, что человек не чувствует, это потому, что он…

Потому что он не может об этом сказать.

Не умеет понимать собственные чувства, не знает даже названий слов, которыми это можно описать.

Но идея о том, что мы должны эти названия знать, должны уметь это артикулировать практически в любой ситуации, и главное, должны испытывать эти чувства в определенной степени интенсивности, а еще и должны уметь каким-то образом транслировать в окружающую действительность, то есть рассказать об этом в Instagram, а не просто там где-нибудь прочувствовать.

Да хотя бы психологу объяснить, тогда работа быстрее пойдет.

Вот эта идея очень свойственна современному обществу, что только тот человек может считать свою жизнь состоявшейся, который не просто там что-то чувствует, а который эти чувства дифференцирует, который их понимает, у которого есть для них названия, и который может их транслировать в окружающую действительность.

А это так?

Я не могу это сказать, я не знаю. Я могу сказать о том, что вот в обществе существует вот такое убеждение. Знаете, есть такая теорема Томаса, что люди считают реальным, то таковым и является.

Но есть запрос. Вот у вас «запрос» будет в следующей главе, в следующей книге обязательно.

Будет.

У общества созрел запрос.

Запрос, потребность, гостинг — у меня уже есть целый список того, что не вошло вот сейчас и о чем очень хочется поговорить.

Это я вас еще отдельно приглашу и очень буду ждать этого разговора. Спасибо большое, что пришли.

Спасибо вам.

Спасибо большое, что слушали. Я Александра Яковлева, и в гостях у меня была Полина Аронсон, журналист, социолог и редактор-составитель новой книги «Сложные чувства. Разговорник новой реальности: от абьюза до токсичности».

Всем пока.