От «Касабланки» до «Эйфории»: как кино отражает неврозы эпохи

Всем привет. Это «Психология на Дожде», я Александра Яковлева, и сегодня у меня в гостях Татьяна Салахиева-Талал, гештальт-терапевт, автор нескольких очень интересных книг. Одна из них называется «Психология в кино», и частично об этом мы сейчас и поговорим.

Здравствуйте.

Здравствуйте, Татьяна. Кино и общественные неврозы, что это такое?

Это одна из моих любимых тем, довольно не очевидных для многих. Смотрите, герой фильма является концентрированным выражением того общества и того времени, в котором этот фильм снят. И если задумываться о том, почему в то или иное время те или иные фильмы становятся культовыми, и проанализировать эти разные эпохи, то складывается очень любопытная история.

Оказывается, если мы начнем, например, с условного военного времени, и до сегодняшнего дня проследим, как менялись общественные тренды, социокультурные феномены, с какими запросами обращались клиенты к терапевтам в какие декады, и сравним это с тем, какие выходили фильмы, мы увидим какую-то одну общую картину, которая говорит нам о том, что кино очень хорошо отзеркаливает то, что волнует людей, то, что происходит с людьми, и зрители именно эти фильмы в общем-то выбирают как свои любимые. Вот про это мне было бы интересно сегодня поговорить.

Кино существует уже больше ста лет, насколько я себе представляю.

Как и психология, как официальная наука.

Да, то есть плюс-минус они ровесники.

Абсолютно.

И за это время сменилось очень много поколений, не одно, во всяком случае, точно, много чего планета пережила и каждая страна. И какие тренды основные были, про что вообще интересно знать, на что надо обратить внимание?

Мне интересно было бы рассказать про то, как, условно, развивалось западное общество, и какие фильмы в какое время становились популярными. Давайте начнем, например, со времен Второй мировой войны.

Дело в том, что когда какое-то общество сталкивается с какой-то огромной опасностью, типа войны, голода, вируса, угрозой существования, то главной формой отношений в нем становится слияние, индивидуальная самореализация человека перестает быть важной. И в этом смысле общество сливается, индивидуальные границы стираются, мы становимся одним организмом, в обществе появляется потребность в авторитетах, жесткой иерархии, потребность в армии и дело спасения делегируется тем, кто воспринимается таким сильным авторитетным родителем, который готов защитить свою условную семью, тире страну.

И в этом смысле внутренним конфликтом отдельно взятого человека является противостояние личных ценностей и лояльности коллективному опыту, поэтому героем этого времени становится протагонист, который, выбирая между одним и другим, жертвует чем-то личным и очень ценным во имя большинства. Таковым становится, например, Рик Блэйн, главный герой «Касабланки», фильма, который задумывался как проходной, но сделался культовым, стал культовым, потому что он выражал невроз этого времени.

После войны происходит следующее: когда обществу больше не нужно выживать, потребности в самореализации, которые долгое время, как вот маятник, удерживались в одном полюсе, начинают максимально прорываться вперед, выходят на первый план. И поэтому западное общество пятидесятых-семидесятых социологи называют «нарциссической эпохой», это общество, когда модель «я сам по себе, я self my persona, мои цели важнее всего, мои границы важнее всего» становится новой общественной идеологией.

Общество довоенное было традиционным, было много привязанностей, корней, семейных традиций, молодые люди не могли выбирать, кем они станут, когда вырастут, потому что это решали родители, выбирать партнеров брачных тоже в общем-то было не так принято. Пятидесятые-семидесятые приносят нам такой бунт против системы, бунт против авторитетов, человека, который делает себя сам, и такой общественной идеей счастья является такой успешный человек, реализовавший свои индивидуальные ценности. Это, собственно, и есть «нарциссическая эпоха».

И на Западе в это время, естественно, героем которого хочет видеть большинство, становится именно такой человек — блестящий, успешный, бросающий вызов системе, ценностям прошлого и так далее. Логично, что в это время зарождается и длится до сих пор эпоха «бондианы», возникает Джеймс Бонд как герой чаяний того поколения. Он блестящий «нарцисс», успешный красавчик, любимчик женщин, он всегда всех победит.

Переживает свое второе возрождение вестерн, потому что прекрасный тоже герой вестерна, побеждая систему, гордо уходит в закат. Собственно, фильмы типа «Бунтарь без причины» тоже хорошее олицетворение, потому что конфликтом этого времени, «нарциссической эпохи», становится конфликт опять же между чем-то личным и принадлежностью и лояльностью большинству, но в этом смысле выбором, которого ждет общество этого времени, зритель этого времени, становится первое, в отличие от времени эпохи войны.

Если мы говорим про европейские фильмы, то и французская «новая волна», и британская «новая волна», все новые волны становятся именно этим бунтом против традиций родительского общества, нарциссическим прорывом вперед. Однако люди, которые формировались в эпоху нарциссических ценностей, начинают рожать собственных детей, воспитывать их, передают им новые какие-то ценности, и формируется следующее общество.

И следующий водораздел у нас приходится на семидесятые-девяностые, и это общество уже называется пограничным, тут все намного печальнее, потому что если нарциссическое общество было более цельным, была одна какая-то идея, был понимание коллективного счастья, то пограничное общество — общество разочарованное.

Это дети, которые росли у сверхуспешных родителей, сюда же еще добавляет перчинки, что на это время приходится новый виток научно-технической революции, замена людского труда машинным и обожествление машины до такого нового бога дает иллюзию, что чувства не важны, эмоции нам не нужны, продуктивность превыше всего.

Общество устроено так, что родители добиваются успеха где-то вне дома, проводят там большую часть своего времени, а дети растут предоставленные сами себе, они не получают опыт здорового слияния, они не получают той самой подпитки корней. Все то, чем были пресыщены их родители, от чего они бежали, становится дефицитом у их детей, рожденных собственно вот этими сбежавшими родителями.

И эти дети вырастают с пустотой внутри и с большим расщеплением между тем, что родители им транслируют — давай-ка, будь успешным, давай-ка, достигни этого социального счастья, а дети, собственно, даже не знают, кто они, что они чувствуют, что они из себя представляют. И вот эта пустота, наложенная на фасадные требования, приводит к расщеплению. Это первая их проблема.

Вторая проблема, что это дети, обуреваемые разными эмоциями, но они не умеют, они не получили опыт контейнирования родительского, они не понимают, что с ними происходит, поэтому они аффективные, у них много ярости, которая, не находя выхода, разрушает либо их, либо окружение.

И симптомом общества пограничного времени становится бум химических зависимостей, наркомания, собственно, если мы говорим про героиновую наркоманию, которая стала бичом в западным обществе вот в эти две декады. Что происходит: наркотик позволяет слиться с Вселенной, как будто бы я снова в чреве своей матери, отношениями с которой я не был напитан в детстве, а совместное употребление с дружками-наркоманами дарит иллюзию принадлежности к чему-то большему, которой у меня тоже нет, потому что у меня не было принадлежности к семье.

Нужно сказать, что именно в это время возникает групповая психотерапия как ответ на запрос общества в принадлежности к чему-то большему. И получается, что героем этого времени становится потерянный человек, обуреваемый яростью, которая, не находя выхода, разрушает все вокруг и его самого, это деструктивные саморазрушительные характеры.

Собственно, это и есть возникновение контркультуры в Америке, возникновение нового Голливуда. Все фильмы нового Голливуда супер пограничные — это насилие ради насилия, бунт разрушения, это и «Бонни и Клайд», и «Пролетая над гнездом кукушки», и «Заводной апельсин», и «Телесеть» и так далее.

И еще одним ярким феноменом семидесятых-девяностых становится возникновение культуры блокбастеров. Блокбастер это очень такое любопытное явление, потому что само слово блокбастер переводится как особо мощная фугасная бомба, взрыв. Это взрыв эмоций, красок, чувств, эпические схватки, яркие какие-то кровавые бойни, с одной стороны.

С другой стороны, блокбастер дарит то, чего нет у пограничного поколения, он дарит очень примитивную картинку модели мира, где есть черное и белое, есть антагонисты и протагонисты, понятны ставки, понятно, что хорошие парни и плохие парни за что-то борются. Хорошие в конце побеждают, очень громко дерутся, очень ярко побеждают, и баланс восстановлен.

И в этом смысле, когда Джордж Лукас ходил со своим сценарием обивал пороги, ему все говорили: «Ну посмотри, что творится в мире! Кому нужны твои сказочки про вымышленные миры, про хороших и плохих, это никому не интересно». Ему все отказывали, и только 20th Century Fox рискнула снять «Звездные войны», и именно «Звездные войны» спасли в свое время 20th Century Fox от банкротства, потому что это стало просто многомиллиардным культовым фильмом, эпоха продолжается до сих пор.

Поэтому блокбастер — это такое идеальное сочетание, которое, с одной стороны, повторюсь, дарит понятную модель мира в обществе, где уже ничего непонятно, и дает некий контейнер для того, чтобы ярость, которая обуревает зрителя, находили форму на экране — громкую, ясную, понятную. В общем, такая форма сублимации или канализации, выпускания пара, где я вот с этой своей яростью, как дитя пограничного общества, вдруг начинаю видеть на экране очень громкие звуки, очень яркие схватки, и через это снова и снова нахожу контейнер для проживания легитимного своей злости.

Понятно, что еще одним культовым фильмом чуть позже, но очень хорошо характеризующим это общество, стал фильм Дэнни Бойла «На игле», как раз про вот этих друзей-наркоманов, которые совместным употреблением подменяют социальные связи, которые кроются от задач взросления в угаре наркотического забытья. И если вы помните, там есть вот эта ужасная сцена гибели младенца, где они, у одной из пар, тоже наркоманов, есть младенец, и они все, собственно, выходя из этого забытья героинового, обнаружили, что он скончался.

И это тоже очень сильная метафора, это как бы бунт, который говорит родителям, вы от нас требуете, там прямо у главного героя есть этот речитатив, что вы от нас требуете двигаться по проторенной дорожке, по которой двигались вы, нам это неинтересно, чего мы хотим, не знаем, взрослеть мы не готовы. И вот эта сцена смерти младенца про то, что мы не готовы нести ответственность за следующее поколение, мы сами еще дети, которые не знают, как жить, пусть мир катится в тартарары. Это было довольно-таки сложное время.

И потом наступает эпоха с девяностых до нынешних дней, но она уже сменилась, как мне кажется, сменяется, это общество, которое называют liquid society, жидкое, текучее общество, и оно характеризуется несколькими параметрами. Почему оно «жидкое», потому что, во-первых, глобализация приводит к каким-то сильным миграционным потокам, и в принципе привязанности к физическим территориям до пандемии, я сделаю оговорку, не было.

Мы могли, черт побери, где эти прекрасные времена, выйти с загранпаспортом утром из дома, а вечером себя обнаружить где-нибудь в Таиланде или на Бали, и остаться зимовать в теплой стране. И все это как бы довольно легко, мир открыт, границы открыты, все глобализуется, информационная глобализация происходит, миграционные потоки, уже нет идеи «где родился — там и пригодился», и вообще миграция становится новой культурной нормой.

Плюс есть несколько характеристик этого общества liquid society, одно из них связано с тем, что происходит с коммуникацией, потому что появляется интернет, появляются соцсети. Получается, что современный человек весь день находится в переписке, у него сотни контактов, он все время с кем-то чатится, но по сути он, как никогда, одинок, потому что вот эти вот социальные контакты это не контактные практики.

И следующее, что происходит, это то, что происходит с нашими эмоциями. Вообще есть прекрасная теория, которая говорит о том, что любое эволюционное изобретение человечества приводит к атрофированию за ненадобностью каких-то телесных частей этого самого человечества. Условно, мы изобрели колесо, и наши ноги стали слабее за несколько поколений, потому что нам не нужна такая сильная мускулатура, мы изобрели ножи, чтобы резать мясо, и наши резцы стали не такими сильными, стали более хрупкими.

Мы изобрели смайлики, мы изобрели вот это «Ха-ха», «Возмутительно», что там еще, «Сочувствую», все эти лайки, и раньше, если нужно было написать человеку, с которым ты в контакте, что-то, тебе нужно было понять, что ты чувствуешь по этому поводу, облечь это в какую-то форму, передать ему, он на это как-то откликался.

Теперь у нас есть такой эмоциональный фастфуд, перед нами открывается, и вместо тысячи слов я могу нажать смайлик с обнимашкой, все. То есть это редуцирует за ненадобностью всю палитру и многообразие нашего эмоционального мира, которая сводится к посланным на бегу вот этим эмоджи, это такой эмоциональный фастфуд.

Четвертое это то, что происходит с нашей телесностью, это очень причудливое изменение картины тела. Исследования показали, что современный человек воспринимает смартфон, гаджет как продолжение своего тела, и если утром мы сейчас выйдем из дома, забыв, не дай бог, телефон, то мы чувствуем фантомные боли как будто солдат, которому ампутировали часть руки. У нас тревога такая, что пока мы не воссоединимся обратно с этой частью своего тела…

Пятое, что происходит, это телесная анестезия, связанная с тем, что мы большую часть своего времени проводим, собственно, в гаджетах. Это то, о чем Тимур Бекмамбетов много говорит, он визионер, он гениальный, он придумывает этот скринлайф формат и очень активно говорит о том, что жизнь уже происходит в онлайн пространстве, еще не освоенном, но мы уже там живем, и нужны новые какие-то этические нормы. Не в смысле новой этики, но этические нормы и новая мифология, заселяющие это пространство.

Он прав в том, что если взять счетчик экранного времени, то получается, что мы все в течение дня проводим в онлайне, не знаю, от трех до восьми часов. Я не знаю точную статистику, но что-то примерно из этого. И во-первых, мне уже не нужно запоминать номера любимых мне людей, телефоны, они хранятся в их телефонной книге, мне не нужно запоминать свои идеи, они у меня есть в блокнотике с заметками. Мне не нужно помнить содержание эмоциональное отношений с кем-то, потому что я могу открыть историю переписки.

И в этом смысле получается, что значительная часть наших когнитивно-психических функций как будто бы в виртуальное облако на аутсорс вынесена.

Фоточки полистать, я вспомнила.

Фоточки полистать, да. Вот она вынесена вот в эту штуку, то есть это не просто продолжение моей руки, но продолжение моего мозга, моей психики, там все эти процессы процессятся, мне они не нужны. И когда я провожу много времени там, я же даже не замечаю, в какой позе я сижу, голоден я, замерз я или нет.

То есть нужно настолько анестезировать тело, чтобы раствориться в глобальных потоках интернета, что в общем-то вот эта замороженность тела, вкупе с одиночеством, о котором я говорила, вкупе с тем, что поскольку корней становится все меньше, тревоги и осознания становится все больше, приносит нам новый симптом, которого раньше в таком количестве не было в психотерапевтической практике, это панические атаки.

Собственно депрессия, тревожно-депрессивные расстройства и панические атаки становятся главными симптомами liquid society, это пик переживается именно этих трех областей. Вот этих психических симптомов и неврозов раньше не было, в нарциссическую эпоху болели одним, в пограничную — другим, в обществе современном — третьим, liquid society болеет депрессией, паническими атаками и тревогой.

В принципе, это стандартный набор жителя большого города, на антидепрессантах, на антитревожных, с панической атакой сталкивался каждый уже если не сам, то хотя бы через близких.

И это новый в общем-то, новая штука, которую мы все больше видим в фильмах, психические расстройства приходят в фильмы, герой становится таким депрессивно-потерянным неоднозначным.

Если мы говорим там не про совсем последнее время, а про прошлую декаду, то вот этот общественный невроз хорошо выражен в фильме, если вы помните, фильм «Она», который про роман с компьютерной системой, не который Верховeна, а который про роман с компьютерной системой. Прекрасная идея, что отношения не складываются у героя, но есть прекрасная компьютерная система, которая к тому же еще и звучит голосом Скарлетт Йоханссон, которая его прекрасно знает, как никто другой…

Его Хоакин Феникс играет, по-моему.

Да, его Хоакин Феникс играет, который сыграл «Джокера», фильм про новую этику.

Да, великолепно совершенно.

И там есть прекрасная еще такая метафора того, что когда герои хотят заняться сексом, оказывается, что есть специальные нанятые люди-субституты, которые дают свои тела для того, чтобы компьютерная система как будто бы через вот это вот тело занялась сексом, то есть тело становится просто контейнером для чего-то, что на самом деле принадлежит интернету, принадлежит технологиям.

Если мы возьмем фильмы последних лет, или сериальная индустрия сейчас намного активнее развивается, не знаю, сериал «Эйфория», классический сериал общества liquid society. Главная героиня, Рут, там прекрасные первые сцены ее рождения, показывают 11 сентября, взрыв башен-близнецов на экранах, и с криком младенец, собственно, вылезает из мамы, а все смотрят на то, как взрываются башни-близнецы. И она, рожденная в этом тревожном фоне, вот уже подросток, молодая девушка, страдает депрессией, паническими атаками, тревожными расстройствами, зависимостями, и собственно, все там примерно про это.

И если поэтому мы говорим про наше время, понятно, что российское, то есть советское и постсоветское общество развивалось по другим этапам, про это тоже можно говорить бесконечно, это интересно, но про это есть где уже почитать. Но собственно liquid society, поскольку это приходится на этап глобализации, то эти феномены актуальны для больших городов России.

Если говорить про героя, актуального в это время, киногероя, то получается, что это герой с анестезированной чувствительностью, довольно плохо разбирающийся в своих чувствах и в отношениях. И вот такими классическими примерами может быть «Нелюбовь» Звягинцева или «Аритмия» Хлебникова.

«Нелюбовь» про то, как отсутствие, вот сейчас попробую это сформулировать, эмоциональное отсутствие как способ физического присутствия в отношениях, то есть мы физически друг с другом, но эмоционально между нами дистанция, семьи сидят за столом, но каждый в своем гаджете.

И вот это вот отсутствие, как способ быть в отношениях, очень хорошо в «Нелюбви» у Звягинцева отображено, потому что оно вырождается в физическое отсутствие мальчика, он просто пропадает. Его как бы и не было, и мы не знаем, был ли он или нет, но это неважно, потому что он симптом того, как что-то живое уходит из наших отношений. И собственно, «Аритмия», где двое в клаустрофобически маленькой территории живут, но между ними дистанция, пропасть, и они не могут никак друг к другу прикоснуться, притронуться, договориться.

И вот эти замороженные чувства подавленные между двумя людьми, и это тренд, пожалуй, нулевых, в смысле тренд поздних десятых, двадцатых. Сейчас уже что-то меняется, но об этом уже не сегодня.

Спасибо вам большое, очень интересно. Прямо такая энциклопедия эпох, киноэпох, но они полностью отражают то, что происходит в нашей жизни и происходило. К чему мы еще придем, это, наверное, тоже отдельная история, что ждет нас в будущем.

Спасибо большое. С нами была Татьяна Салахиева-Талал, гештальт-терапевт и автор книги «Психология в кино» и не только ее, но про это будем говорить дальше, надеюсь, что вы к нам еще придете. Спасибо большое.

С удовольствием. Спасибо за приглашение.

Это была «Психология на Дожде», я Александра Яковлева. Всем пока.