«На улице подходят: “Спасибо за то, что вы делаете”. Вот что такое Дождь»

Синдеева: У меня сегодня прекрасный гость, и давно не было в моей программе моих коллег, моих сотрудников. И мне правда очень приятно, несмотря на то, что повод для того, чтобы я тебя сюда пригласила, грустный. Он неплохой, но он грустный. У меня в гостях сегодня Тиша Дзядко.

Дзядко: Добрый вечер.

Синдеева: Который 1 сентября отчаливает и покидает нас. Сказать, что я думаю, что ненадолго, я не имею права, но наши двери для тебя всегда будут открыты.

Дзядко: Спасибо.

Синдеева: И я, конечно, хочу поговорить с тобой о том, почему ты уезжаешь? Зрители мне пишут, задают вопросы. Очень многие переживают, говорят: «Ну что, это потеря еще одного?». Я отвечаю им в письмах, что нет, Тиша уезжает в длительную командировку. Но вопросы все-таки есть, и я хочу их тебе сегодня задать.

Дзядко: Да, а я с радостью на них отвечу.

Синдеева: Ну давай тогда прямо с этого и начнем.

Синдеева: Тиш, почему уезжаешь?

Дзядко: О том, что я уезжаю, как ты знаешь, я сообщил всем коллегам еще осенью. В тот момент, когда я понял, что я хочу на некоторое время уехать в Америку в силу некоторых личных причин, не связанных с телеканалом «Дождь» ни в коем случае, а связанных с тем, что я хочу какое-то время в Америке побыть. Помимо этого, на протяжении почти года все это как-то организовывалось, сперва был один вариант работы в Нью-Йорке, там не получалось с документами. Потом появился вариант с телеканалом «Интер» украинским, и 31 августа рано утром я улетаю в Вашингтон, и буду работать там собственным корреспондентом «Интера». Кстати, на месте, которое до этого занимал тоже наш дождевский коллега Митя Еловский. Помимо этих самых личных причин мне ужасно интересно, тем более, что это время выпадает на избирательную кампанию, на выборы президента. Интересно на это посмотреть изнутри. Интересно понять, как там это у них работает, как у них работает политическая система, как это освещают средства массовой информации. Мы же здесь об этом знаем довольно поверхностно в основной массе своей. Что такое праймериз? Что за кукиз, что там за еще что-то? Непонятные какие-то слова и куча ерунды, которую нам вливают в уши. И вот, оказавшись там непосредственно, я смогу с этим познакомиться поближе, понять, как у них устроена журналистская культура, которая занимает абсолютно отдельное место в жизни государства. Ну и помимо этого это какой-то очень важный опыт. Я, к стыду своему, как и многие, мне кажется, мои сограждане, а тем более, как и многие мои сограждане, которые родились в Москве, всю жизнь испытываю чудовищный страх от перемещений. Я смотрю на своих друзей из Европы и из Америки, которые один год живут на одном побережье, а другой год живут на другом, а потом переезжают в Европу (американцы, например). Или европейцы, которые колесят по странам Европы, потом приезжают на несколько лет в Россию, не испытывают ровным счетом никакого дискомфорта. Может быть, в силу того, что я - избалованный мальчик, родившийся на Пушкинской, или в силу того, что, вообще, как мне кажется, у советского человека или у российского человека есть некий страх от этого перемещения с места на место. Мне интересно это попробовать, улучшить свой язык, получить невероятный, на мой взгляд, опыт, а потом с этим багажом вернуться, и здесь в силу возможностей его использовать.

Синдеева: Ты понимаешь, что после интервью и после деталей твоего отъезда - уезжает в Америку, украинский    канал «Интер», новости – кроме как предателем в том контексте, в котором есть, тебя вообще не будут называть? Ты же понимаешь, что все это последует?

Дзядко: За последние недели после того, как информация о том, что я уезжаю, появилась на Ленте.ру, я получил огромное количество откликов и откликов в кавычках, в частности, в твиттере и про нацпредателя, и про то, что я предался хунте, и про то, что я уезжаю к пиндосам. И, как шутят мои друзья, пришел к успеху, когда мой отъезд стал одной из тем в репортаже на телеканале «Россия» в программе «Вести недели». Правда, вел, к сожалению, не Дмитрий Киселев, он был в отпуске в Крыму, а Андрей Кондрашов. И там был заход о том, что сначала Шустер и Киселев, а теперь Ганапольский и Дзядко, что же им предложил Порошенко? Ничего не предложил, просто появилась возможность именно от канала «Интер». Я не вижу в этом ровным счетом ничего предосудительного. Я свято верю нашему президенту, который говорит, что у нас с Украиной не идет война, и Россия и Украина – это братские страны, а русские и украинцы – братские народы. И подписываюсь под каждым из этих слов, кроме первой сентенции про то, что не идет война. И уж тем более, мне кажется, что, когда ты работаешь на том или ином канале, все зависит от тебя. Я сейчас не говорю про российские телеканалы и про ту пропагандистскую машину, в которой, к сожалению, даже если ты про птичек в зоопарке рассказываешь, ты, так или иначе, оказываешься во все это вовлечен. А в данном случае с телеканалом «Интер» все зависит от меня, если я захочу превратиться в оголтелого русофоба, то я в него превращусь, если я захочу не превращаться в оголтелого русофоба (а я не собираюсь этого делать), то, соответственно, я им и не буду становиться. Что же касается Америки, есть некоторое количество культурных кодов, которые используют в каждой ситуации: Америка – враг, украинский телеканал – враг, дружишь с гомосексуалами – содомит, и так далее. Здесь просто работает принцип, что очень многие, я не буду говорить, что все, если многие вокруг тебя сходят с ума, у тебя есть выбор: ты можешь либо сходить с ума вместе с ними, либо сказать себе: «кажется, они сошли с ума». Я буду оставаться в трезвом уме и здравой памяти, и с теми людьми, которые находятся в этом же состоянии, и с которыми я могу общаться, и круг этих людей максимально стараться увеличивать. И круг этого какого-то здравомыслия.

Синдеева: Скажи мне, пожалуйста, а ты следишь за тем, что сейчас делает «Интер» вообще?

 Дзядко: «Интер» — это один из крупнейших информационных каналов украинских, он и русскоязычный, соответственно, мне не придется учить украинский язык. Хотя мы на Дожде все смеемся, что за два года украинского кризиса мы все научились синхронно переводить с украинского, не без ошибок, правда. «Интер» — канал, который стоит несколько особняком по отношению ко всем другим каналам: к «Пятому каналу», к «1+1» и всем прочим. Многие в Украине его не любят, используя интернетовский язык, называют его ватным. «Интер» пытались лишить лицензии.

Синдеева: Кому принадлежит сейчас «Интер»?

Дзядко: «Интер» - это Левочкин и Фирташ. Пытались лишить его лицензии и, в конечном счете, не лишили его лицензии, продлили ее на пять 5 лет, если я не ошибаюсь. Некоторые люди, называющие себя украинскими патриотами, обвиняют «Интер» в том, что он недостаточно патриотичен. Это, на мой взгляд, вообще, очень неправильная градация использования слова «патриот», которая происходит здесь, у нас в России, и происходит у них в Украине. Что-то не нравится – ты не патриот. Имеешь противоположную точку зрения – ты не патриот. У нас, как мне кажется, это доводится до большего абсурда, но и в Украине это также, несомненно, встречается. И из того, что я знаю от общения с моими коллегами, а тем более с людьми, которые занимают позиции собственных корреспондентов в Америке или в Европе, никакого конфликта с самим собой здесь не происходит, потому что это неизбежно, что в ситуации становления новой власти, как это было в России в начале 90-х, телевидение используется для внутриклановых каких-то войн и внутриклановой борьбы. Люди, работающие за рубежом, в эти войны и в эту борьбу никаким образом вписаны быть не могут просто потому, что они где-то там далеко. Поэтому, мне кажется, что это прекрасная возможность абсолютно ни в какие компромиссы с собой не входя, а продолжая делать то, чем ты занимаешься, заниматься каким-то интересным делом.

Дзядко: Мне кажется, к огромному сожалению, я не буду сейчас говорить ни про кого персонально, но смотря за тем, что делают наши коллеги (а некоторых из них, может быть, уже можно назвать бывшими коллегами) на российских федеральных средствах массовой информации даже, находясь, причем, многие годы за рубежом, видно, что они действительно становятся винтиками этой пропагандистской машины. И для меня всегда главными остаются и на телеканале Дождь тоже две вещи: 1) не надо врать, 2) не надо манипулировать. Если ты этим не занимаешься, то все с тобой в порядке. Если же ты начинаешь заниматься манипуляцией, а мы же знаем, как информацией можно манипулировать на телевидении и на радио, тогда с тобой другой разговор.

Синдеева: Представь, что «Интер» в течение того года, пока ты будешь работать в Америке, кардинально меняет направление и начинает заниматься такой оголтелой пропагандой, антироссийской

Дзядко: Очень сложно размышлять в сослагательном наклонении, и я всегда стараюсь исходить из принципа — решать проблемы по мере их поступления. Пока телеканал «Интер» в том виде, в котором он есть, вызывает у меня уважение и ничего кроме уважения. Естественно, как и в любом средстве массовой информации, так хоть и на Дожде есть какие-то вещи, которые тебе не нравятся, по каким-то аспектам: стилистическим, форматным и так далее. Но не бывает такого, чтобы все полностью тебя устраивало. Это просто, к сожалению, невозможно.

Синдеева: Но какие-то ценностные вещи, мне кажется, должны же совпадать? Сложно работать если ты вдруг распадаешься.

Дзядко: Конечно, если вдруг на телеканале «Интер» будут врать и показывать прибитых мальчиков к доске объявлений, как это было сделано на Первом канале, несомненно, об этом пойдет другой разговор. Но суть же заключается в очень простом, в чем основное отличие российского телевидения от украинского, на мой взгляд, я уверен, многие со мной не согласятся. Основное отличие заключается в том, что украинское телевидение сегодня рассказывает о том, что происходит со своих позиций, несомненно, рассказывая о стране, которая находится в состоянии войны, что-то приукрашая, где-то стараясь что-то сделать лучше. Российское телевидение занимается тем, что оно, находясь в мобилизационном состоянии, как и всю страну пытаются привести в мобилизационное состояние, российское телевидение отбивается от врагов, российское телевидение в каждом сюжете говорит: «У них плохо, а у нас хорошо». Вернее, даже не так, российское телевидение говорит: «У них плохо», а потом еще несколько строчек о том, что у нас все прекрасно. Я не так давно смотрел выпуск программы «Вести недели», как раз ожидая сюжета с моим участием, и он был, к сожалению, только на 52-й минуте. Поэтому, к сожалению, 52 минуты я перед этим посмотрел. Все, что рассказывалось, касалось Украины, все. В какой-то момент я хотел выйти на улицу и убедиться, что я нахожусь не в Киеве, а нахожусь в Москве. Трагедия, произошедшая в Омске, где плитами казармы завалило 24 десантника, не упоминалась в принципе, этой проблемы не существует. Вот основное отличие: желание отбиваться, а когда ты отбиваешься и, видимо, ты чувствуешь, что твоя позиция не очень сильная, то, чувствуя, что твоя позиция не очень сильная, ты начинаешь манипулировать, ты начинаешь врать и, в конце концов, ты начинаешь придумывать небылицы, небылицы про мальчиков, небылицы про то, как один и тот же персонаж у тебя в сюжете в утреннем выпуске новостей является активистом «Правого сектора», а в сюжете в вечернем выпуске новостей, он является жертвой «Правого сектора». Один и тот же человек. На украинских телеканалах я, к счастью, этого не вижу. Если бы я это видел или если бы я видел это в том же «Интере», несомненно, это бы меня смущало.

Синдеева: Но есть еще одна, мне кажется, причина, по которой Тиша уезжает в Америку. И Тиша не хочет об этом говорить, но это вполне может быть романтическая какая-то история.

Дзядко: Все может быть.

Синдеева: Тиш, конечно, я хотела с тобой, в первую очередь, это был такой реверанс зрителям, объяснить все-таки, почему ты уезжаешь, так как я, конечно, все это знала и давно. Я хотела, чтобы ты рассказал про свою семью. У вас удивительная семья, и опять же наши зрители практически всю вашу семью знают. Три брата: Филипп, Тихон, Тимофей. Все когда-то работали на телеканале Дождь и, собственно, ваше появление, как мне кажется, в такой публичной плоскости началось с телеканала Дождь пять лет назад.Сестра Аня, четверо детей. Зоя Светова – мама, Виктор Дзядко – папа. И у меня вопрос, на который я все время хочу найти ответ, как мама, как твоим родителям, как семье удалось вас таких четверых прекрасных воспитать

Дзядко: Я, во-первых, очень рад, что на мне грим, иначе я, наверное, покрылся краской. У моего папы был близкий товарищ, филолог Вадим Борисов, который однажды, когда моя мама спросила, у них тоже четверо детей, это, в частности, известный ресторатор Митя Борисов и его брат Ник и их сестры. Когда у него моя мама спросила, как воспитывать детей, чтобы они получились, он сказал: «Нужно их любить». Все. На самом деле, мне кажется, что рецепт очень прост. Нужно детей любить, нужно с детьми дружить. И за что я всегда был страшно и по-прежнему благодарен, и признателен своим родителям, что я пытаюсь делать так же и со своими детьми: и с Петей, и с Соней – это относиться к ним, как к своим друзьям. Я не могу и не являюсь чем-то лучше, чем-то умнее их. Просто так получилось, что я чуть больше прожил и в силу этого набрался какого-то опыта. Но в чем-то и чему-то я могу научиться у них, даже у своего шестилетнего сына Пети. И мне кажется, что вот эта атмосфера дружбы, а не атмосфера вертикали власти, является самой главной. И наши родители, опять же, как мне кажется, всегда таким же образом нас учили общаться и со своими друзьями. С очень многими из них с раннего детства мы были на «ты», потому что это было отношение и общение на равных. И вот именно это мне кажется важным.

Синдеева: Знаешь, когда ты говоришь: «Главное – любить», это такая истина, аксиома. Мне кажется, любой родитель это понимает. Но почему-то не у всех родителей это получается. Когда мы говорим «любить». У Юлии Борисовны Гиппенрейтер есть другое определение этому «любить» — такое безусловное принятие. То есть ты ребенка безусловно принимаешь, ты любишь не за что-то, а ты его просто любишь. Вот как ты считаешь, как отец своих детей и как сын, что вот в этом «любить» главное?

Дзядко: Проблемы есть всегда и у всех. Проблемы есть и у меня с моими детьми, которым 6 и 9, и у нас у всех с нашей мамой и нашим папой. Это неизбежно, без проблем никуда не деться. Но как Юлия Латынина неоднократно говорила в своих программах на «Эхо Москвы», систему характеризует не ошибки, которые она совершает, а реакция на эти ошибки, которые она совершила. В равной степени, мне кажется, отношение характеризуют не проблемы и не ошибки, которые в этих отношениях, в любых, в том числе и в отношениях отцов и детей, и матерей и детей совершаются, а то, какие уроки и матери и отцы, с одной стороны, и дети из этих ошибок извлекают. Самое главное во всем: в политике, в работе, что мне всегда, безусловно, нравилось и нравится на Дожде, в отношениях внутри семьи. Самое главное – это разговаривать и искать выходы из каких-то конфликтных ситуаций. В любой конфликтной ситуации, мне кажется, я сыплю сейчас абсолютные банальности, но, тем не менее, в любой конфликтной ситуации не бывает одного виноватого, виноваты оба чем-то. Кто-то один где-то напортачил, другой его не понял или еще что-то.

Синдеева: Три брата ссорятся? Редко, часто? И как выходят из этого? Кто мудрее?

Дзядко: Три брата ссорятся, и все мудрее и все не мудрее одновременно, все всегда по-разному. Тем более, когда вы становитесь старше, у вас появляются свои дети, свои проблемы, бесконечная загруженность, и в силу чего ограничивается и время общения между братьями. Конечно, ссорятся и находят так же выход через разговор, иногда для этого нужно неделю не общаться.

Синдеева: А были ли такие тяжелые, знаешь, такие затяжные конфликты, из которых сложно выходить? Или все-таки вы уже научились быстро с этим справляться?

Дзядко: Нет, это было. Это было связано порой очень часто с ерундой совершеннейшей, как чаще всего и происходит. Иногда для этого потом нужно было сесть и просидеть весь вечер с чаем.

Синдеева: С чаем или с бутылкой?

Дзядко: С бутылкой чая. И высказать все с одной стороны и с другой.

Синдеева: Родители вмешиваются в таких ситуациях, как-то пытаются участвовать?

Дзядко: Сейчас уже нет. Мне кажется, что, во-первых, нам не очень-то хочется им голову засорять этим. А во-вторых, у них куча своих проблем, которыми их головы заполнены.

Синдеева: Скажи мне, пожалуйста, а вот бабушка и дедушка, которые, я так понимаю, все равно как-то повлияли на вас всех, даже дистанционно, да?

Дзядко: С бабушкой и дедушкой, родителями моей мамы есть две символические истории. Одна заключается в том, что моего деда по 58, если не ошибаюсь, или она уже была 70, статье Уголовного кодекса Советского Союза – «Антисоветская деятельность», его задержали, а потом арестовали, а потом осудили и посадили.

Синдеева: Это был уже 1985 год, да?

Дзядко: Да, это было 23 января 1985 года. В тот день и в те минуты, когда моя мама рожала моего брата Тимошу. Горбачевская амнистия, по которой они вернулись из ссылки из Алтая в Москву, появилась в год моего рождения, по датам было близко, в силу чего бабушка меня называла «Тихон-освободитель». Конечно, они повлияли. Во-первых, сейчас, как мне кажется, этого меньше, и для меня, я не знаю, как для моих братьев, и не знаю, как для моих родителей, я про это почти с ними не говорил, хотя, возможно, стоило бы. Во-первых, в том, что касается церкви, потому что моя бабушка в большей степени, а дедушка, наверное, в меньшей степени, но тоже в большой степени, они были религиозными диссидентами. Бабушку посадили за сборник христианского чтения «Надежда», и причем, к церкви они пришли довольно уже в зрелом возрасте. Поэтому с детства наша семья была очень сильно воцерковлена.

Синдеева: А ты сам веришь

Дзядко: Веришь или не веришь, я очень со многими своими близкими друзьями обсуждаю периодически и отвечаю всегда по-разному. Несомненно, мне, едешь ты на работу, опаздываешь на совещание, стоишь в пробке, тебе хочется к чему-то обратиться, что тебе поможет, потому что водитель уже не поможет, он делает все, что в его силах. Но нечто, что расчистит сейчас дорогу, раскидает все машины, и ты приедешь вовремя. Пример бытовой и глупый, но мне кажется, что веришь ли ты абстрактно, когда сидишь и выпиваешь с друзьями, задумываешься ли ты об этом? Наверное, не задумываешься. В тяжелые и проблемные моменты своей жизни тебе хочется к чему-то и к кому-то обратиться. Необязательно по канонам, необязательно ты встанешь, повернешься к иконе и будешь читать «Отче наш» или возьмешь псалтырь и будешь читать псалтырь. Но как-то внутренне ты будешь к чему-то обращаться. Я испытывал в какой-то момент довольно болезненную для себя историю отхода от этого, когда я понял, что Русская православная церковь как институт, как церковь с маленькой буквы, не как Церковь с большой буквы меня страшно разочаровывает, и что в какой-то момент мое недоверие к церкви с маленькой буквы даже превращается в мое недоверие к Церкви с большой буквы. И долго-долго с этим борясь и размышляя об этом, я понял, главное, что я хочу и что мне кажется правильным извлекать из православия, что мне кажется правильным извлекать из христианства – это не воинствующие какие-то крики, которые мы слышим, особенно в последние годы. Главным мне хочется извлекать те ценности, которые, на мой взгляд, может, опять же, я ошибаюсь, хотя именно этому меня учили, например, в лицее, когда мы проходили Священное Писание, это некий набор ценностей. Например, недавно с одной своей знакомой некрещеной мы обсуждали праздник Пасхи. Для меня Пасха — это, опять же прозвучит банально, победа добра над злом, что все плохое уйдет, а все хорошее придет. Это такой, опять же, прошу прощения, не хочу, чтобы это прозвучало кощунственно, но это такой optimistic channel. Все будет хорошо, в конечном счете. Да, нужно будет пройти через огромное количество лишений, бед, страданий, жертв, для того, чтобы это случилось, но рано или поздно, это произойдет. И вообще, для меня главная идея христианства — это победа добра над злом. И это та ценность, которая должна быть заложена в каждом христианине, на мой взгляд. Поэтому, когда я вижу, что большое количество людей в нашем государстве, про которых я знаю, что они плохие люди, что они делают плохие поступки, что они приходят на Рождество и на Пасху в храм Христа Спасителя и стоят со свечами, и это транслируют на всех государственных телеканалах, и паства все это принимает как реализацию одной из частиц триады православие-самодержавие-народность. Мне это ужасно неприятно, потому что мне в этом видится какое-то лицемерие. Как и то, например, что идея Великого поста перед Пасхой 40 дней...

Синдеева: А ты, кстати, постишься?

Дзядко: Я - нет, не пощусь. 40 дней ты должен поститься. Один священник, не помню, к сожалению, кто, когда-то сказал, когда идет вечный разговор, что я не буду есть мясо 40 дней, и не буду есть молочное и так далее. Он сказал: «Главное – не есть людей». Когда люди, которые каждый день ходят в кабак, я вижу, что они перестали есть стейки из баранины и едят теперь стейки из лосося, это какая-то профанация. Я, к сожалению, далеко не в таком количестве, как я бы хотел в себе это находить, это добродетель, идею победы добра над злом, идею всех тех поступков, которые я должен сделать для того, чтобы это произошло. Я это далеко не всегда в себе нахожу, но как-то стараюсь.

Синдеева: Я здесь, наверное, с тобой очень созвучна, по своему внутреннему отношению к этому. Хотя у нас в семье как раз мы не были воцерковлены, никто. Но наблюдая за жизнью своей бабушки и дедушки, я понимаю, что если есть люди, которые живут в этих ценностях, то это они. Но этот принцип, что добро всегда побеждает зло, и собственно, с которым я и живу всю свою жизнь, 40 с лишним лет, иногда наталкивается на справедливый вопрос моих друзей: «Ну почему тогда так? Почему, если добро всегда побеждает зло, если справедливость всегда восторжествует, почему мы видим то, что видим? Огромное количество людей, которые совершают зло, и мы их знаем, они успешны, и жизнь их как-то не испытывает. Я как-то в растерянности.

Дзядко: Мне кажется, это как с телеканалом Дождь, опять же. Зачем вы занимаетесь тем, чем вы занимаетесь? Вы – маленький канал с маленькой аудиторией, огромные гиганты на федеральном уровне вещают в каждом доме, их смотрит абсолютное большинство населения Российской Федерации, а вас смотрит два с половиной человека. А потом ты выходишь на улицу, и к тебе подходит какой-то человек в троллейбусе и говорит: «Спасибо за то, что вы делаете, и передайте всем мою благодарность». Вот он и ответ на самом деле, мне кажется, и на то, что связано с телеканалом, и на то, что связано со всем остальным. Один человек не может изменить мир, так просто не бывает, но один человек может построить некий круг вокруг себя и постепенно стараться этот круг расширять. Сможет он его расширить вот так – прекрасно, сможет расширить так – тоже неплохо, сможет только так расширить – это уже что-то. И задумываться, почему этот круг не охватит весь земной шар, бесполезно, потому что он не охватит его никогда.

Синдеева: Мама – правозащитник. Постоянно, мне кажется, испытывает невероятный эмоциональный стресс от того, что она сейчас делает: от общения с заключенными, с политическими заключенными, от ежесекундной несправедливости, которую она видит в судах, в тюрьмах. Я, когда наблюдаю за тем, что она делает, когда есть возможность прочитать. Я даже это читать не могу, я понимаю, что у меня сжимается сердце, у меня появляются слезы, я начинаю себя жалеть в этот момент, что мне и так достаточно всяких проблем, и ты это отодвигаешь. Потому что если это все читать и во все это вникать, то в этот момент желание только одно – взять, условно, мотыгу и пойти пахать. Мне кажется, что это надо иметь какое-то нечеловеческое сердце невероятного размера, чтобы не только пропускать это через себя, а еще и не озлобиться. Действительно, не захотеть взять эту мотыгу.

Дзядко: Во-первых, мне ужасно приятно все это слышать. Я под каждым словом подписываюсь. Во-вторых, конечно, моя мама иногда берет мотыгу, потому что без мотыги победить систему невозможно. Мы иногда смеемся над мамой, что, когда ей что-то нужно, она тебя достанет из могилы, потому что только таким образом, например, от чиновников ФСИН добиться того, что тебе, как члену общественно-наблюдательной комиссии, которая посещает СИЗО, требуется. Иначе если ты будешь вежливо направлять запросы по факсу, ждать две недели, пока на них ответят и так далее, ничего не выйдет. Мне кажется, что мама это делает абсолютно естественно, и в каком-то смысле, пусть бы это не звучало странно, получает от этого удовольствие. Хотя, несомненно, ей тяжело, мы к этому порой относимся с юмором горьким. Когда ты приходишь домой и спрашиваешь: «Где мама?», тебе говорят: «Мама в тюрьме», и ты не можешь ей дозвониться несколько часов, потому что отключен телефон, потому что она находится в одном из московских следственных изоляторов. Моя мама меня восхищает тем, что огромное количество своего личного времени она тратит на людей, которые ей приятны и которые ей неприятны. Когда она посещает следственный изолятор, она не делит находящихся там подследственных на тех, в чьей виновности она не сомневается, и тех, в чьей виновности она сомневается. Она навещает их всех и старается им помочь, исходя из простого принципа, что наказание не может быть больше, чем само наказание. Например, у нас был случай, когда в одной из колоний (это было несколько лет назад, я еще тогда работал на радиостанции «Эхо Москвы») сидел чеченец за убийство, и над ним там страшно издевались, потом его посадили в карцер, потом выпустили и издевались и так далее. И благодаря своим связям мама это узнала, мы сделали новость об этом на радиостанции «Эхо Москвы», и после этого эти издевательства прекратились. Притом что никаких сомнений в том, что он должен сидеть, что он убил одного или двоих людей, не было, но наказание не должно быть больше, чем само наказание. Это во-первых. Во-вторых, наказание не должно быть за то, чего ты не совершал. Последняя история, которой мама занимается очень много — это история Надежды Савченко и история Олега Сенцова. Судебный процесс, который весь август проходит в Ростове – это театр абсурда и какой-то совершеннейший фарс, если бы это не было в реальности и не грозило человеку огромным сроком тюремного заключения. И мама регулярно делает все, что в ее силах, для того, чтобы как можно больше народа об этом узнали. А именно огласка по-прежнему, как ты прекрасно знаешь, является у нас наиболее действенным инструментом исправления несправедливости.

Синдеева: Собственно, это главная функция журналистики.

Дзядко: Конечно, исправление несправедливости. Я думаю, что, наверное, это связано с тем, свидетелем чего мама была в 70-80 годы, когда десятки друзей ее родителей садились в тюрьмы ни за что, за то, что они публиковали свои книжки на Западе, или за то, что они хотели жить как свободные люди в свободной стране, или оказались выдавливаемы из страны и уехали на Запад, или некоторые из них в тюрьмах умирали. И, конечно, сейчас поэтому ей хочется делать все, что в ее силах, чтобы как-то на эту систему влиять, хоть чем-то.

Синдеева: Какую роль папа в семье играет?

Дзядко: Папа играет в семье роль главы семьи. Папа в последнее время занимается тем, в какой-то момент он решил, что он хочет делать и продавать лампы. И делает лампы из разноцветного стекла, он придумывает невероятные узоры, все это потом припаивает друг к другу, придумывает. В общем, получаются такие потрясающие венецианские лампы. Папа – хранитель очага, папа – советчик, папа с хваткой, поскольку он не присутствует в этом бешеном потоке, в котором присутствуем все мы. У него есть больше времени на те вещи, которые для нас как-то мимолетны. Посмотреть и поразмыслить, а потом и нам помочь.

Синдеева: А ты на кого больше похож?

Дзядко: Мне говорят, что я больше похож на папу и мимикой, и какими-то чертами характера, и хорошими и, возможно, не слишком хорошими. И в итоге получился такой огромный котел, в котором эта страшная каша и сформировалась. Папа научил меня, например, как раз вот этой идее, про которую я говорил в начале, про то, что со своими детьми нужно дружить. Я помню, когда я в тринадцать лет, у меня закончилась какая-то романтическая история, длившаяся неделю, я считал, что жизнь закончена, и единственное, что мне предстоит выбирать: бросаться с моста или броситься под поезд. Папа взял меня, мы с ним пошли гулять на Петровский бульвар, сидели. Я ему изливал душу, страдал. Так он со мной поговорил, что за пять минут эта недельная история сильно уменьшилась в своей значимости. Поэтому то, что я стараюсь применять, хотя это слово звучит слишком академически, со своими детьми, вот этот разговор, это то, чему меня, конечно, папа научил.

Синдеева: Скажи, пожалуйста, твой уход с «Эхо Москвы» для меня был какой-то незаметный. Почему? Потому что ты на телеканале Дождь практически с первого дня. И на Дожде никогда не было проблемы с тем, что ведущие работают еще где-то, и мы всегда это в рабочем порядке обсуждали. И, собственно, ты пришел к нам с «Эха», и спасибо тогда Венедиктову, который тоже, в общем-то, не встал в позу и не сказал, что нет, только на «Эхо». Поэтому у нас таких опытов много. Но, так или иначе, в какой-то момент ты принял это решение, и ты ушел. И вокруг этого много тоже было каких-то разговоров. Венедиктов в интервью говорил о том, что ты не можешь работать на «Эхо», потому что ты являешься одним из организаторов митингов

 Дзядко: Он не говорил, что я не могу работать на «Эхо», потому что являюсь организатором митингов. Но им была сделана эта ремарка, не соответствующая действительности, поскольку он сказал, что я входил в оргкомитет то ли Болотной, то ли Сахарова, что неправда. Было сделано в контексте того, что, дескать, я превратился из журналиста в политического активиста. История с моим уходом с «Эхо Москвы» была для меня довольно болезненна и обидна, потому что, как мне казалось, моя работа на телеканале Дождь, на радиостанции «Эхо Москвы» - одно другому не мешало, и меня это устраивало, и мне казалось, что я был очень рад, потому что были абсолютно разные истории. Тем более, что на Дожде тогда я за несколько месяцев до этого стал вести новости, параллельно еще была программа «Дзядко3» и программа «Hard day’s night», то есть три разные истории. А тут еще и радио, где я работал корреспондентом, выпускающим редактором. В общем, потрясающие на самом деле ощущения, когда у тебя как будто бы пять разных работ, и они тебе не надоедают, потому что они меняются как калейдоскоп. Но в какой-то момент, по необъяснимой мне причине, у меня произошел конфликт с Алексеем Венедиктовым. Это произошло после того, как я выступал в Санкт-Петербурге на форуме «3D-журналистика» и пообщался с участниками, общался с аудиторией на тему объективности и субъективности. По моему глубокому убеждению, объективности у журналистики не существует. Тем более, ее не существует, к сожалению, в современной России. Относиться со звериной серьезностью к каким-то идиотским инициативам невозможно, и сходить с ума вместе со всеми невозможно, а более того, вредно. Сходя с ума, как и некоторые ньюсмейкеры, ты вводишь в заблуждение своих зрителей или слушателей. Кроме того, например, как можно…

Синдеева: То есть сейчас ты говоришь о том, что выражать отношение важно и нужно?

Дзядко: я понимаю, что совершено некое зло, и я знаю, кто его совершил, потому что это очевидно, и вот этот человек врет. Он просто врет, и не может быть иначе, потому что это так. Что мне делать вид, что это не так? Абсолютно, опять же, со звериной серьезностью, давайте одну тасовку, другую тусовку, а вы, дескать, сами разберитесь. Нет, если история страшная, то мне страшно, и моя задача как ведущего как раз этот страх свой донести до зрителя. Потому что, если я буду говорить: «Ребят, мне безразлично по большому счету. А вы же у нас умная аудитория, то вы сами разберетесь». Это неправда, потому что я таким образом уже перестаю быть самим собой. Как мой зритель может верить мне в чем-то другом, если здесь в эмоции я его обманываю?

Синдеева: Другой возьмем пример. Журналист вышел на Болотную не только как журналист, который освещает, а как человек, который разделяет.

Дзядко: У меня с Болотной все было очень просто. Поскольку я действительно разделял полностью ценности тех людей, которые выходили на Болотную, и выходил вместе с ними, много общался с организаторами, то я для себя просто поставил правило, что я не делаю ни одного репортажа с Болотной площади. И я не делал, потому что если я буду делать репортаж для радио, а потом выключать телефон и кричать: «Верните нам честные выборы», то здесь действительно будет какой-то конфликт интересов. Здесь речь не про объективность и субъективность, а про смешение: ты либо здесь, либо там. Поэтому я договорился в тот момент, попросил выпускающих редакторов на радиостанции «Эхо Москвы», которые в те дни работали, я им говорю: «Не ставьте мне, пожалуйста, здесь смену, ставьте мне выходной». И мне ставили, за что я страшно признателен. Поэтому ни одного сюжета с Болотной площади я не делал, абсолютно четко осознавая, что если я его буду делать, а параллельно буду митинговать, хотя, мне кажется…

Синдеева: Ты знаешь, в 90-е годы как раз Михаил Бергер, руководитель  «Объединенных медиа», рассказывал про одну журналистку 90-х. Когда он говорит, что действительно тогда в 90-е очень многие журналисты по искреннему своему убеждению стали на позицию Ельцина, за реформы, потому что все очень боялись возврата к коммунизму, все боялись, что это путь в Северную Корею, и таким образом, как бы немножко подменили профессию, то есть они все высказывали открытую свою политическую позицию, и иногда им приходилось идти на какие-то, скажем так, нарушения профессии. И для меня это тоже очень созвучно, хотя я вообще не журналист. Но мне кажется, что это созвучно искренно, но ты же, опять же, будешь говорить про честность. Ты не можешь врать, и если ты в данном случае считаешь, что Болотная – это правильно, то у тебя, конечно же, есть полное право, оставаясь журналистом, высказывать свое отношение к этому, и, наверное, ты прав: не надо просто пересекать это в работе. Все что сейчас происходит с «Эхо Москвы», тебе больно?

Дзядко: Мне кажется, что это какая-то огромная ошибка. Ошибка менеджмента, потому что я, опять же, с одной стороны, кто я, чтобы судить? А с другой стороны…

Синдеева: Ты там проработал много лет, ты всех этих людей знаешь.

Дзядко: Мне кажется, что радиостанция «Эхо Москвы» проиграла в попытке усидеть на двух стульях. Есть некая вот эта вот сентенция, повторяемая неоднократно, про площадку, на которой есть все палитры мнений. Но палитрой мнений не является ложь. Ложь – это не есть палитра мнений, ложь – это ложь, ложь – это не мнение, ложь — это просто обман. Поэтому, когда говорят: «Почему вы отказываете журналистам Первого, Второго, НТВ в их точке зрения?». Им никто не отказывает, им отказывают в том, что они врут, манипулируют фактами. Так же и большое количество, например, если говорить про сайт радиостанции «Эхо Москвы», блогеров там, они просто банально обманывают огромную аудиторию. И сайт радиостанции «Эхо Москвы» разрешает считать допустимым, чтоб в нем врали. Мне кажется это большой ошибкой. Помимо этого, мне кажется, то ли сознательно, то ли несознательно, желая гнаться за этой объективностью, это превращается в какой-то абсурд. Невозможно обсуждать на протяжении большого количества минут инициативу запретить кружевное белье. Если кто-то сошел с ума, то он сошел с ума. Есть огромное количество других проблем, которые надо обсудить в стране, на мой взгляд. И помимо этого, я просто помню, что, когда я только пришел работать на радио «Эхо Москвы», были очень высокие требования к качеству ведущих и даже к тому, как они звучат. Я помню, что я стал работать в эфире, потом через несколько дней меня выкинули оттуда, и я работал за эфиром три месяца, потому что Венедиктову как раз не нравилось, как я звучу. И для того, чтоб перейти, например, из корреспондентов в ведущие, у меня это произошло года через три после того, как я начал работать. И так у всех было. А сейчас вдруг как будто все эти требования сняты полностью. Я понимаю, что это может быть снобизм, но, как пример, когда я услышал от одного из ведущих «денежка», меня передернуло. Ну как так может быть? И это просто маленький пример, но такого очень много. У меня на кухне всегда играет радио «Эхо Москвы», потому что его слушает папа. И я часто попадаю на его передачи. Иногда я не понимаю, зачем эта передача вообще нужна? К чему? Что я, как слушатель, от нее получил? Ничего. Просто бессмысленные какие-то слова, которые…

Синдеева: Что такое, забронзовело?

Дзядко: Я не знаю, с чем это связано, я же не нахожусь внутри, но просто у меня такое ощущение, что эфиром и качеством эфира стали заниматься гораздо меньше, чем раньше занимались. Есть какие-то проекты, которые мне ужасно нравятся. Вот я, например, недавно, слышал программу «Клинч» Татьяны Фельгенгауэр и, вообще, ужасно люблю слушать «Утренний разворот» Тани Фельгенгауэр и Саши Плющева. А есть огромное количество какого-то шлака, которого раньше не было, и он не мог попасть в эфир. Потому ли это, что у капитана этого корабля сбился прицел или по каким-то другим причинам, здесь мне уже сложно, потому что я не нахожусь внутри. И я просто могу рассуждать как слушатель, который все время знал, как вся эта кухня организовывалась.

Синдеева: Тиш, мне уже сказали, что у нас закончилось время. Я хотела поговорить еще про твоих братьев, про то, что ты играешь на гитаре, я не знала

Дзядко: Уже нет, давным-давно.

Синдеева: Тиш, я очень надеюсь, что, во-первых, телекомпания «Интер» позволит тебе иногда делать что-то для телеканала Дождь, во всяком случае, нам бы этого хотелось. Во-вторых, что бы у тебя там ни случилось, все в жизни бывает: личные причины, рабочие какие-то и так далее, ты знаешь, что телеканал Дождь для тебя открыт, и мы тебя всегда ждем, и твое место есть.

Дзядко: Спасибо. Я хотел сказать, если можно еще полминуты украсть. Очень важная вещь, я тоже видел какие-то сообщения и вопросы от слушателей едва ли не такого характера, что Дождь сдулся. Дождь надувается с какой-то невероятной скоростью, я вижу. Просто в силу того, что я уже немножко не здесь, на какие-то совещания я не попадаю, как ты знаешь, но вижу, что количество новых проектов таково, что мне страшно завидно, что я не могу принимать в них участие. Такова судьба. Но я это говорю просто к тому, что все ощущения, что с телеканала все уходят и все закончилось, они настолько не соответствуют тому, что на самом деле происходит, что в новом сезоне, я думаю, наши зрители, в этом убедятся сами.            

Синдеева: Да, многие возвращаются. Вы скоро об этом узнаете. Тиш, спасибо.

Дзядко: Спасибо.