Поэт Вера Полозкова: «Весь этот ад обязательно закончится»

Полозкова: Загадал, когда вырасту, стать никем.

Камер видеонаблюдения двойником.

Абсолютно каждым, как манекен.

Мыслящим сквозняком.

Как оступишься в биографию — сразу жуть,

Сколько предписаний выполнить надлежит.

Сразу скажут: тебе нельзя быть листок и жук.

Надо взрослый мужик.

Нет, я мудрый ящер, живущий среди пещер.

Иногда я склоняюсь к спящему под плащом

И пою ему на ухо: мир бесконечно щедр.

Ты теперь прощен.

Синдеева: У меня в гостях Вера Полозкова, поэтесса.

Полозкова: Здравствуйте, мои хорошие. Я ужасно рада и польщена.

Синдеева: А знаешь, как я рада. Я поняла, что я эту программу делаю не только потому, что нужно экономить, не только потому, что это получилось, а потому, что у меня еще есть возможность объясняться в любви героям, которые ко мне приходят и которых я очень люблю. Верочка, когда я в первый раз услышала твои стихи — это было на «Серебряном дожде». Я остановилась в машине, сделала радио погромче, я вообще не понимала. Я понимала, что ты молодая, мне сказали твой возраст. И я думала: «Этого не может быть, неужели эта девочка живет среди нас, она здесь, она пишет такие стихи?». В общем, обожгло.

Полозкова: Такой смешной момент. Мне позвонил Миша Козырев, мы не были тогда знакомы.

Полозкова: Я работала в музее, редактором сайта Музея актуального искусства. Мне 21 или 22 года. Миша Козырев для меня — это человек, который делает «Нашествие», вот это все, с которым происходят все эти артисты. Он большой очень человек. Он звонит и он так говорит, что у него сбивается на хрип голос, он говорит: «Слушайте, мне так неловко. Я хотел бы вас позвать в программу, но я придумал, что я к каждому тексту песню подберу. Я самовольно это сделал — ничего?». И для меня это как Дэвид Боуи позвонил и говорит: «Приходите ко мне в студию». Это была история про чудеса, конечно.

Синдеева: А в каком году это было, не помнишь?

Полозкова: Это был 2008 год.

Синдеева: Но тогда обожгло. А потом мы познакомились, а потом я наблюдала уже за тобой в разных твоих ипостасях. А потом мой муж периодически вдруг начал читать твои стихи, знаешь, просто раз — и цитировать их.

Полозкова: Это ужасно приятно слышать.

Синдеева: Как Козырев для тебя был какой-то небожитель, так для меня человек современный, еще такая молодая красивая девушка, которая пишет такие стихи… Я не понимаю. Когда у тебя нет этого таланта в таком маленьком даже преломлении — это непонятно. Поэтому ты для меня такой же кумир, Бог. Вер, в твоих стихах, особенно когда ты их сама читаешь, такой всегда оголенный нерв. Это часть, в том числе, образа чтения стихотворения или это твое постоянное состояние как поэта, которое острее и тоньше чувствует окружение?

Полозкова: В смысле, циничное ли я животное в жизни и играю ли я эту манеру?

Синдеева: Нет, я бы никогда этого у тебя не спросила. Но насколько этот оголенный нерв, он всегда и он в тебе. И если это так, то как с этим жить в обычной бытовой жизни?

Полозкова: Мне трудно говорить про эти вещи, потому что надо принимать еще много похвал в связи с этим, поскольку это трудно делается всегда со мной. Я сразу говорю, что я не ношу себя высоко как некоторого творца или что-то. Мне, например, бытовой дискомфорт любой очень легко переносить. Но как только начинается какая-то эмоциональная, человеческая фальшь — я начинаю жутко болеть. Я начинаю прям умирать. И с любой ситуацией насилия, давления, шантажа, предательства по отношению ко мне и по отношению к какой-то несправедливости острой, которую я наблюдаю, которая у меня на глазах происходит, на которую я не могу повлиять, мне очень-очень трудно. Я не знаю, я думаю, что это у всех более-менее настроенных на мир людей, и творческих в том числе, и всяких разных, по крайней мере, я дружу только с такими, которых это не оставляет равнодушными. Но что касается история, в частности, про стихи и аппарат, который начинает и производит стихи — это как раз про эту историю.

Синдеева: И что в этот момент происходит? Ты начинаешь писать или, наоборот, ничего не идет?

Полозкова: Запускается некий мучительный процесс рефлексии на эту тему. Хочется понять, как это устроено, почему это так мучает меня, почему это бросается мне в глаза. Как-то с этим провзаимодействовать. А провзаимодействовать можно, только уложив это и каким-то образом переработав, как-то пережив это с помощью текста.

Синдеева: А как это происходит? У меня была Айдан Салахова, я тоже задала ей этот вопрос: как картины, как скульптуры приходят в голову? Она говорит: «Это ежедневная работа. Ты обязан встать каждый день к холсту».

Полозкова: Ты должен в этом поле находиться, в этих силовых линиях ты должен находиться. Если ты перестаешь вообще читать про это, говорить про это с тремя людьми, которые тебя поймут, находить новых авторов, вдохновляться, поражаться, как это происходит, исходить ревностью творческой, понимать, почему он может, а я не могу, перечитывать книжки, разбирать тексты, понимать, как он сделаны, просматривать структуру, всю внутреннюю арматуру этого всего. Ты как только перестаешь это делать, оно перестает с тобой происходить, к сожалению. И это ужасно мучительный процесс.

Синдеева: То есть помимо гения, который в тебя входит через Бога.

Полозкова: Есть у Элизабет Гилберт прекрасная речь про это, про то, что до очень поздних довольно времен это было вынесено за существо человека, это было некое существо, которое приходит и вступает с тобой во взаимодействие, чтобы вы вместе что-то написали, что-то сотворили. С этим существом договаривались, его приманивали, с ним как-то состояли в отношениях. Когда оно покидало — это было горько, но это не значило, что ты виноват. Ты просто переставал дружить с этим существом.

Синдеева: И ты так же это чувствуешь? Это так происходит?

Полозкова: А как только оно переехало в человека в эпоху Возрождения, и он стал начальником всего, и из него все исходит, начались чудовищные творческие депрессии, кризисы, муки, потому что человек думает, что он сам это регулирует, что он сам способен это как-то подкрутить, сделать, что он сам что-то не так делает, из-за чего это больше не посещает. Важно, конечно, никогда не останавливаться в этой практике. Я знаю невероятно талантливых людей, которые просто перестали расти творчески, потому что они в себе это как-то прикрутили, их поглотила совершенно другая ситуация.

Синдеева: Вот это мне всегда очень интересно понять. Есть такое расхожее мнение, что свой талант, гений можно предать, продать.

Полозкова: Можно затоптать просто. Можно перестать в него верить: наверное, я ничего же не меняю, в конце концов — зачем мне это все? И я знаю людей, которые это остановили в себе. Это можно остановить технически, как можно многие физические процессы остановить  каким-то вмешательством в себя. И это ужасная история. Я знаю людей, которых победили демоны, которые перестали бороться с тем, что им мешает.

Синдеева: Демоны — это то, что внутри? Это без эзотерики такой.

Полозкова: Не без эзотерики. Но просто они боролись-боролись и с помощью, например, производства текстов это все побеждали: собственные ужасы, фобии, детские травмы, острые какие-то истории, которые с ними происходят. Потом они прекратили бороться и начали спиваться. Это другое. Это история про следствие, а не про причину. Причина в том, что они перестали бороться.Мне все время задают вопрос: вы же должны быть несчастной, голодной, мучиться от безответной любви, вырывать волосы и все вот это вот. В жизни таких людей, которые устроены таким образом, о котором мы говорим, есть только одна цель — стоять в этом потоке. А если ты выходишь из этого потока, то уже неважно: женат ты, не женат, все в порядке у тебя с детьми или не в порядке, реализован ли ты в каких-то других своих ремеслах или нет. Ты очень несчастен в любом случае. Даже если ты в огромном доме живешь с видом на океан и больше тебе ничего не нужно.

Люди, которые прекращают писать, они никогда не бывают счастливы в чем-то другом, к сожалению. И я искала, изучала эту тему, мне хотелось найти какой-то пример, когда человек перестал и производил впечатление все равно какого-то удачливого и состоявшегося — это вообще никак, а наоборот. Даже если у тебя какие-то трагедии в жизни, муки и истории. Например, если дневники Цветаевой почитать 1918-1919 года: в аду, в войне, с детьми, с которыми непонятно что делать — она в абсолютном находится эйфорическом состоянии, потому что она пишет непрерывно, ей не хватает рук, она несколько стихотворений на одном листе пытается уместить, и у человека все в порядке, он в потоке находится, и с ним все происходит правильно.

Синдеева: То есть вам, оказывается, легче, чем всем остальным. А все равно бывают моменты, когда не пишется. Это от чего? Есть некая объективная эмоция, которую ты поймал или просто то-то там убежало?

Полозкова: У меня есть опыт диалога довольно важного в моей жизни с таким человеком как Олег Кулик, которого я очень люблю. И мы как-то беседовали с ним, беседа касалась астрономии. И он мне сказал: «Ты — Рыба, тебе надо следить за тем, чтобы плыть в чистой воде». Как только она начинает становиться мутной, и объективно я делаю что-то, что очень затрудняет мне видимость и прозрачность моей жизни, мне не пишется. И это ужасно мучительное состояние, когда ты наобещал больше того, что ты можешь сделать, когда тебе не хватает духу поговорить с человеком, который начинает нарушать твое личное пространство, когда у тебя непроговоренные какие-то вещи с твоими родителями, с твоей семьей — все, у тебя забивает наглухо тот важный, очень небольшой и тонкий канал, который к тебе как-то присоединяется.

Синдеева: А когда вдруг ты поняла, что ты — поэт. Когда это стало понятно для тебя, для семьи? Не просто стишки пишет девочка.

Полозкова: Стишки, как ни смешно, я пишу всю свою жизнь, так или иначе. Есть доказательства этого моего примерно пятилетнего возраста.

Синдеева: Это вот какой?

Полозкова: Это мама еще записывала за мной. Это очень смешно. Потом я научилась писать сама, и это тоже все осталось, как ни странно.

Синдеева: Мама?

Полозкова: Да, я приходила и она говорила: «Так, дочь, пиши». «Я придумала вот что, вот что мы сейчас запишем». Я испытываю лютейшую до сих пор неловкость, особенно, когда ты понимаешь, что мир твой делится на две половины: в одной из них ты — автор трех книжек, человек, который «Известия Hall», например, может собрать — и 2 тысячи человек придет по билетам тебя послушать и т.д. А в другой, например, когда какая-нибудь тетечка, заполняющая анкеты в посольстве, или какой-нибудь муниципальный работник спрашивает, чем ты занимаешься. И ты, покрываясь краской стыда, говоришь: «Я книжки пишу». Что может быть жальче. Ты очень неприменим в этой истории.

Я люблю историю про своего мужа, который музыкант, и он пришел заполнять на визу анкету латвийскую. «Ну должность пишите вашу». И он залип над этой графой и говорит: «Я не знаю, что написать». «Ну чем вы занимаетесь?». Он говорит: «Я — музыкант». «Ну пишите: безработный». Вот мы оба безработные с моим мужем в этой системе большой координат. И это никуда не девается даже с тем, что ты кажешься себе реализованным.

Синдеева: Раз уж вдруг поговорили про это, я позже хотела задать тебе этот вопрос: а на что живут поэты и музыканты сейчас? Это выпуск книг, это концерты?

Полозкова: Это все вместе. Я вообще очень Бога благодарю. У нас как-то правильно все сложилось, что мы, например, уже когда я была глубоко беременная, на 6-7 месяце, мы устроили гастроли, которые были вопреки всем ожиданиям лучшими за всю нашу историю, проехали 15 городов от Одессы до Омска, везде собирали полные залы. И так получилось, что мы себе собрали денег…

Синдеева: Это был проект: «Вера Полозкова…»

Полозкова: Это был «Города и числа» — программа, которую мы придумали и сделали с двумя дорогими моему сердцу музыкантами, один из которых живет в Париже, другой — человек, за которым я замужем. И это дало нам возможность сейчас посидеть немножко с ребенком и никуда особенно не разрываться.

Синдеева: В связи с этим. Новая реальность. Поэты и музыканты становятся популярными благодаря интернету, сети. И твои первые успехи, которые мы наблюдали, они выросли…

Полозкова: Они связаны с ЖЖ.

Синдеева: Конечно. Наверное, ты была одним из первых ярких примеров, когда популярность не после выпуска книг пришла, не после приходов на известные телеканалы в большие студии или трансляции стихов по радио.

Полозкова: Это дало возможность говорить, что я — шарлатан очень долго, потому что понятно, откуда они все берутся: из этой сети.

Синдеева: То есть, все — шарлатаны, такое было, ты это чувствовала?

Полозкова: Сетература — даже было такое словцо, такой термин изобретен. Про то, что это не совсем литература, а бложики.

Синдеева: Ты публикуешь в своем фейсбуке стихотворение, оно собирает сотни лайков, репостов. А к зарабатыванию: как раньше было — ты держишь, ничего не показываешь, ты выпускаешь альбом или книжку  И, соответственно, потом ты получаешь процент от продаж . Как сейчас это устроено?

Полозкова: Мы любим шутить с любимым моим человеком, который является мои директором, Леной, о том, что если бы все, что с нами происходит, происходило бы за границей, мы бы, конечно, жили каждая в своем особнячке. Но мне кажется, что касается русских реалий — это невозможно себе представить. Авторские права — это такая фикция на этой территории. Никто их не защищает, всем смешно, когда ты реально пытаешься к этому апеллировать как к единственному источнику своего существования: ребята, пожалуйста, не воруйте у меня ничего. Я научилась, чтобы не портить себе кровь этим бесконечно, потому что выходят спектакли на мои тексты, о которых я узнаю сильно постфактум, люди пишут песни и исполняют — и спокойно себя с этим чувствуют. Сейчас мы собираемся судиться с человеком, который ведет сайт от моего имени и рекламу на нем продает, и кружечки с моим изображением продает, и хорошо живет, я подозреваю, прям прекрасно ему. Все это для меня, которая боится картинку повесить без указаний авторства любую — все это тяжелый шок.

Синдеева: На самом деле очень сильно все изменилось. И, условно, 5-10 лет назад, наверное, я бы тебя в этой части очень сильно поддержала. Но мне кажется, что этот институт авторства в том классическом понимании, которое мы видим, он ушел, конечно, с появлением этой всемирной паутинки это невозможно. И творческие люди — поэты, музыканты, писатели — должны искать другие способы. Это же популяризирует тебя — тебя приглашают на концерт. Это невозможно сохранить.

Полозкова: Это две стороны одного и того же явления. С одной стороны, если тебя не перепощивают, не дописывают за тебя твои тексты вконтакте, например, что вообще добивает меня совершенно.

Синдеева: Бывают удачные?

Полозкова: Мне тяжело судить. Но это лютое испытание, конечно, для человека, который как-то трепетно относится к текстам. Переставляют запятые, слова, переделывают, вставляют чужие имена. Я спокойно отношусь, когда встречаю свой текст, подписанный чужой фамилией. Это нормально.

Синдеева: Это нормально?

Полозкова: Ну а что поделать? Мы в таком живем пространстве. Но когда я встречаю собственный покореженный текст, подписанный моим именем или чужой плохой, которых вообще теперь стало… мы же живем в мире фейковых цитат: все плохое, грубое, странное, что подписано Оскаром Уайльдом или Сэлинджер, или что-то, что немедленно становится цитатой, которую все тиражируют. Вот когда мне пересылают какой-нибудь мой текст якобы, текст, подписанный моей фамилией, а там — вот тут со мной случается тяжелый час моей жизни.

Синдеева: Как тебе мамой-то?

Полозкова: Это очень интересно. Я думала, что все сложнее. Мне нравится.

Синдеева: Это же в голове. Все сложности мам обычно в голове. И это — как ты к этому отнесешься с самого первого дня.

Полозкова: Это, пожалуй, одно из самых удивительных открытий, которое меня ожидало. Когда говорят: «С детьми трудно», то это не дети представляют проблему. Это ты представляешь все твои непроработанные истории с родителями, все твои зажимы, комплексы, какие-то непроговоренные вещи. Вот это представляет проблему. А с ними-то все в порядке. Они стерильные на свет происходят.

Синдеева: Давай о Федоре какое-нибудь стихотворение читай.

Полозкова: Есть колыбельная. Я, к сожалению, ее не помню наизусть.

Полозкова: Засыпай, мой сын, и скорее плыви, плыви

Словно в маленькой джонке из золотой травы

Вдоль коричневой Ганги в синий фонтан Треви

Принеси людям весть с холодной изнанки смерти,

С видимого края любви.

Засыпай, моя радость, и убегай, теки

Словно лунное масло, в долины и родники,

В голубые лиманы, на дальние маяки

Погружая в питерские сугробы, в пески Гокарны

Сразу обе руки.

Засыпай легко, мое сердце, и мчи, и мчи

Сквозь базары Стамбула, их свечи и калачи,

Суматоху вокзалов в Маргао и Урумчи, —

Прокричи всем, давайте праздновать, я вернулся,

Бриджабаси и москвичи.

Синдеева: А ты ему читаешь?

Полозкова: Я ему пою пока. Я думаю, что ему тяжеловато будет — какие-то периоды речи. Я ему просто что-нибудь пою. Мы, кстати, даже внезапно песню написали. Три года вместе жили, ничего не писали, будучи приспособленными не для этого людьми, а тут, поскольку много времени проводим вместе, решили написать песню внезапно.

Синдеева: Скажи, пожалуйста, как раз союз семейный двух творческих людей — это же такая сложная достаточно конструкция.

Полозкова: Мне страшно повезло. Как говорит уважаемый мной индийский гуру, у него есть объяснение всем хорошим вещам в твоей жизни, он говорит: «It’s because a good carma of previous life». Вот Саша — точно because a good carma of previous life. Потому что, несмотря на то, что он — творческий человек, ему свойственны все муки. Сегодня: «Я навсегда прекращаю заниматься музыкой, я больше не музыкант, я ставлю бас-гитару в угол, это больше невозможно, это никому не нужно». А завтра: «Мне позвонил мой друг со студии, мы поедем и запишем бас к самому великому треку в истории». Это все происходит на моих глазах, это радует меня бесконечно, потому что это вечная история, как и у меня. Он просто правильный очень человек, он внутри очень отстроен верно. Он на Севере родился — там плохие скользкие неприятные люди не выживают, как мне рассказывали. Поэтому у него какая-то такая очень правильная структура внутри.

Синдеева: А когда ты или он сочиняете что-то новое, вы являетесь  друг для друга теми, кто бежит?

Полозкова: Конечно. Притом, что это часто это вещи, которые трудно…мы не эксперты, я не могу понять — здорово ли, правда ли это тяжелейший труд — музыка, которую они иногда пишут. Он любит это все. Но я могу покивать и сказать: «Ребята, я в вас верю, вы — будущие Nickelback на этой сцене». Так же, как и Сашуля, он не будет проводить никакой семантический анализ текста, и выбранные выразительные средства не будет анализировать. Но он просто скажет, захватило у него дух или нет. Мне большего не надо будет, я все увижу сразу. И было несколько раз, когда прям я смотрела и думала: наверное, получилось.

Синдеева: А было, когда не получилось? Был момент, когда ты вдруг почувствовала?

Полозкова: Про него есть несколько текстов, что вообще смешно. Мы же их читаем тоже на сцене. Не все знают, что они про него.

Синдеева: Давай про Сашу.

Полозкова: Как открывается вдруг горная гряда,

разгадка, скважина; все доводы поправ, ты

возник и оказался больше правды —

необходимый, словно был всегда.

ты область, где кончаются слова.

ты детство, что впотьмах навстречу вышло:

клеёнка, салки, давленая вишня,

щекотка, манка, мятая трава.

стоишь, бесспорен, заспан и влюблён,

и смотришь так, что радостно и страшно —

как жить под взглядом, где такая яшма,

крапива, малахит, кукушкин лён.

я не умею этой прямоты

и точной нежности, пугающей у зрячих,

и я сую тебе в ладони — прячь их —

пакеты, страхи, глупости, цветы;

привет! ты пахнешь берегом реки,

под лунным, летним, в молодой осоке;

условия, экзамены и сроки

друг другу ставят только дураки,

а мы — четыре жадные руки,

нашедшие назначенные строки.

Синдеева: И он, когда это на сцене читается…?

Полозкова: Ему непросто, нет, это видно по нему, что ему непросто дается.

Синдеева: Один наш с тобой общий знакомый, когда я ему рассказала, что зову тебя на программу, я ему говорю: «О чем бы ты ее спросил?». И он мне накидал несколько своих вопросов, чтобы ему было интересно. И там был один из вопросов: по какому правилу с творческими неуравновешенными женщинами остаются друзья? Это про тебя, что ты — творческая неуравновешенная женщина?

Полозкова: Что касается дружб, я по мужскому принципу дружу. Поэтому у меня, видимо, все друзья — это взрослые, за 40, серьезные мужики с огромным количеством детей, забот, историй. Пятеро ближайших моих друзей — это именно такие люди. Потому что для меня это священная история до определенного момента куда более важная, чем любовь и отношения, потому что это все для меня было быстротечно и для других целей служило. А это — на чем я стою, эти люди никуда не должны деться. И все мои дружбы длятся по 13-15 лет, всю мою сознательную жизнь с первого курса университета. И это источник самых главных счастливых эмоций в моей жизни. Со мной трудно поругаться. Можно, но трудно. И людям это удавалось. В основном, это были женщины, как ни странно, которые приходили в мою жизнь, все мое внимание поглощали на какое-то время, а потом очень больно и жестко, как женщины это умеют, по-хищнически предавали. Так было несколько раз. С тех пор у меня нет института лучших подруг. И остались только люди такие хорошо…

Синдеева: Как поженилось это между твоей личной жизнью, Сашей, друзьями. Потому что иногда это все очень гармонично складывается, иногда…

Полозкова: Саня очень долго привыкал к тому, что я бегу к каким-то людям, обнимаю их, как своих самых главных на свете людей, долго с ними беседую. Он никого из них не знает, все они явно имеют какие-то давние права на меня, все они способны приехать в 2 часа ночи со своей бедой. Он интроверт вообще, в его жизни есть 4 человека — все, это его семья. И когда это происходило вначале, ему было трудно с этим, потому что он был лишним на этом празднике жизни, он понимал, что ему в это во все встроиться.

Синдеева: А ты пыталась ему помочь или как сам справится?

Полозкова: Ну, судя по тому, что теперь мои друзья со мной отказываются общаться без него, судя по тому, что ездит на дни рождения, когда я остаюсь с ребенком, без меня время от времени, то у меня все получилось, слава Богу. Но это было непросто. Мы просто из очень разных мест встретились. У меня уже все произошло в жизни с реализацией моего предназначения, если будем громкими словами говорить, а Саня был 23-хлетний музыкант странствующий.

Синдеева: Он моложе?

Полозкова: Он младше меня на полтора года. Который искал свое место в жизни.

Синдеева: А с ребенком кто сейчас больше?

Полозкова: Сейчас Саня с ним сидит.

Синдеева: А нянечки?

Полозкова: Нет, никого нет, мы сами вдвоем. У нас одна бабушка. Бабушки все далеко, и мы вдвоем. Мы, кстати, удивительно наловчились за 3 месяца, я нами горжусь, у нас удается каждому из нас заниматься какими-то своими при этом вещами, мы так элегантно друг другу его передаем все время.

Синдеева: Какие вы молодцы. Ты немножко затронула уже эту тему. Когда ты вышла в это сетевое пространство со своими стихами, помимо, конечно, восторга, поклонников, ты получила еще и кучу, как ты сама сказала…

Полозкова: Ну типа лет в 16-17…

Синдеева: И ты это тяжело переживала. Научилась сейчас с этим? Или это острый нерв?

Полозкова: Это остро, да, до сих пор как ни странно. Я все жду, когда меня это перестанет интересовать. Но это вопрос личной уязвимости. Стоит с тобой самой произойти чему-то плохому, где-то пробита защита, как это начинает на тебя сыпаться, какое-то ощущение, что они договариваются просто. С одной стороны, тебя друг предает или с мамой история ужасная, с другой стороны — они все вылезают. Когда у тебя все хорошо, ты этого просто не замечаешь. Я давно перестала… Единственное, что мне жалко: я недавно об этом думала и вот к чему пришла. Мне жалко, что они отобрали у меня огромный процент радости от того, что со мной происходило и происходит. То, что ни один свой отчет, ни одно видео в youtube с концерта, ни одну статью про какой-нибудь наш концерт я не могу открыть без того, чтобы долистать до комментариев, где напороться на то, что…

Синдеева: Можно я, вдруг это тебе поможет?

Полозкова: Как вы с этим справляетесь?

Синдеева: Наверное, я в этом смысле достаточно счастливый человек. Я такой поток негативных эмоций начала получать в достаточно позднем возрасте. Во-первых, когда я развивалась и было мое становление, тогда не было интернета. Потом, наверное, я мало кого интересовала, когда он даже появился. Но самое яркое все началось, конечно, с появлением телеканала Дождь. И первой волной неожиданной для меня — это был 2010 год или 2011 год, я тогда сняла стихотворение «Поэт и Гражданин» из эфира. И на меня насыпалась, полилась волна такого грубого, злого негатива от людей, которые, казалось бы, твоего круга, которые еще вчера тебя поддерживали и говорили: какие вы молодцы. Они тебе говорили: «Да вы молодцы, вы смогли пойти и сделать канал». И вдруг. И я в первый раз. Я это все начала читать, потому что у меня не было этого опыта. Более того, не просто читать, а реагировать. Я взяла и что-то ответила. А в ответ — еще больший поток. И это был для меня очень серьезный урок, прям серьезнейший, после чего я сказала: стоп. Я очень люблю себя и хочу беречь себя. Я все про себя знаю и там, где я неправа, я тоже знаю. И я сама, моя совесть — оно меня воспитывает еще не один раз. Но я сама. И больше я вам не дам возможности меня разрушать. Ты знаешь, я научилась. Первый и самый простой способ — не читать.

Полозкова: Я Сашуле отправляю. Я ему даю ссылку и говорю: «Вот, смотри, написали рецензию про наш концерт в театре Маяковского». Саня читает и говорит: «Все хорошо, можешь почитать». Если там не дай Бог, он никогда мне не пересылает.

Синдеева: Не надо читать, потому что защититься от этого очень сложно.

Полозкова: Это невозможно. Все говорят: «Господи, Вера, ты же давно всем все доказала». Это такая всегда длинная риторика: да посмотри на них. Но ты понимаешь, что ты в любой момент они тебя все равно застанут врасплох, у тебя нет такого, что ты был готов к этому, что ты принял удар. Ты никогда не готов.

Синдеева: Я даже попросила, все сотрудники мои знают. Раньше раз — и ссылочку какую-нибудь. А сейчас я сказала — нет. И их стараюсь убедить: не читайте. Понятно, что вокруг телеканала еще постоянно идет информационная кампания. Не просто, что человек мимоходом написал, или даже у него было право дать свою какую-то оценку. А просто сознательно люди, которые получают деньги, зарплату, травят, сталкивают, сочиняют. Поэтому надо себя беречь от этого, защищать.

Полозкова: В этом смысле у меня есть три учителя, за которыми я давно наблюдаю: Ксения Анатольевна, конечно, которая для меня просто какой-то самурай со световым мечом, я не представляю, как она живет, плывет в такой кислоте, которая ее окружает; это Антон Борисович Носик, которому тоже все время все пишут: «Чемодан, вокзал, Израиль», человек живет в этом каждый день, и у него до сих пор все открытые аккаунты. И эта история про фотографию — сейчас к ней вернемся. И Олег Кашин, которому тоже все время напоминают, что с ним сделают. И человек как-то умудряется продолжать профессиональную деятельность, быть счастливым, радоваться. И тут мы возвращаемся к вопросу, который вы мне задали.

Мне кажется, что их сила, этих людей, в частности Ксении Анатольевны, Олега, Антона, людей, за которыми я наблюдаю с большим восхищением и преклонением — в том, что они остаются в открытой позиции, несмотря на то, какое количество шквальной агрессии они встречают каждый день со своим именем, со своими фотографиями прям предельно личными. И то, что они продолжают вести открытые блоги, комментировать все по-честному, как они думают, писать, говорить о том, что происходит с их личной жизнью — это в каком-то смысле и составляет их силу, их щит в этой уязвимости внешней. Если я начну все действительно прятать по-настоящему: я ничего не буду личного писать ни в какую социальную сеть, если я все уберу, я не буду показывать никому ребенка — мне кажется, что я проиграю в итоге. Потому что я начну всего бояться. Пока я так делаю…

Синдеева: Ты права. Открытость — это всегда щит, это правда.

Полозкова: Есть ровно такое же количество людей, которые меня ненавидят и будут это как-то использовать в своих низких целях. Ровно такое же количество людей будут говорить… И вот это будет работать на меня, что меня просто некоторые поддержали и держат за меня кулаки.

Синдеева: А как тебе вообще сейчас настроения?

Полозкова: Такие времена, они очень закаляют оптику. Ты учишься благодарить за то, с какой фактурой богатой тебе приходится сталкиваться и работать каждый день, и наблюдать. Я вообще стараюсь по минимуму что-либо комментировать в своей жизни, но наблюдаю с огромным интересом. И как ни странно, на весь ад, который происходит, трудно не обращать внимание, но он способствует еще и раскрытию удивительных разных творческих и личных способностей и качеств людей. В частности, например, та же история телеканала Дождь нам вообще о многом говорит. Люди невероятные какие-то бюджеты отсыпают, и у них и вполовину не получается сделать такой крутой контент, как у Дождя. Я без каких-то попыток подольститься. Это личное мое ощущение. Просто из-за того, что к вам огромное количество людей искренне хорошо относятся. Это гораздо дороже любых денег, которые были бы вбуханы. И огромное количество таких историй, когда вдруг, казалось бы, перекрыли весь кислород, и вдруг выясняется, что есть совсем другие способы, есть возможность еще на ступень быть круче, сильнее, важнее того, чего о себе даже никогда не знал и не узнал бы в других условиях более благоприятных, ты плыл себе и плыл, у тебя все получалось, ты никогда не сталкивался с ситуацией преодоления. И вдруг ты обнаруживаешь, что ты очень…

Синдеева: А ты не была замечена на Болотных, на белых ленточках и т.д. Эта позиция, знаешь, мне очень понравилось, как Земфира сказала кулуарно где-то, что я не могу растрачивать свой талант на какую-то шелуху, не про Болотную, не вообще, а на что-то, на даже лишнее какое-то общение, потому что я очень это в себе берегу, и когда я готовлюсь или пишу альбом — мне важно это оберегать.

Полозкова: Я думаю, что я так не смогла бы сказать, как Земфира Талгатовна, но мне кажется, что в моем случае сохранять созерцательную некоторую позицию по отношению к этому важно принципиально, потому что если я встану… Я дорожу своим нейтралитетом в этом смысле, не в смысле того, что пусть происходит что угодно — это не моя история. Это настолько моя история.

Синдеева: Ты же не нейтрально к этому относишься?

Полозкова: Нейтрально — это значит безразлично, равнодушно. Это настолько чудовищно личная для меня история в каждом случае, что я даже ее не комментирую, потому что я боюсь сцепиться опять с людьми, которые придут меня переубеждать и рассказывать, где мое место и т.д. Я это при себе очень держу, но при этом мне дорого то, что я могу не рвать отношений ни с кем из повестки дня, например. Мне очень важны свои личные какие-то дружеские, семейные отношения, потому что тогда мы переругаемся со всеми.

Синдеева: Ты догадываешься, о ком я тебя хочу спросить. Эдуард Бойков в твоей жизни, как мне кажется, сыграл важную роль. И не только в том, что он предложил тебе сделать в театре «Практика», ты же в первый раз вышла на сцену в театре «Практика».

Полозкова: Нет, я работала в «Доке» до этого, но это была совсем другая история.

Синдеева: Знакомство с Индией и посвящение тебя в этот прекрасный мир.

Полозкова: Я не знаю, как всю эту историю комментировать. Мы продолжаем оставаться друзьями большими.

Синдеева: Это очень важно. Ты же затронула сама эту тему, по касательной прошла. Вы это не обсуждаете, не трогаете?

Полозкова: Да, потому что надо будет дружить и общаться, и работать вместе после того, как весь этот ад закончится. А он обязательно закончится, это не вечно. Но просто мы можем ужасно дров наломать по пути к этому будущему нашему. Нам все равно никуда друг от друга не деться, мы же не сможем стать пятьюдесятью разными странами, в которых думают так и сяк. Нам все равно друг с другом работать, взаимодействовать. Надо учиться делать это прямо сейчас.

Я тут недавно наткнулась на удивительное высказывание Гребенщикова, которого спросили, почему он не играет свой свежий альбом, и он сказал: «Потому что он был написан под сильнейшим впечатлением происходящего. И не стал себя сдерживать, я кричал и ругался, выпустил все, что меня переполняло. А потом я подумал, что это ровно то, к чему меня принуждает происходящее. Это ровно то, как мной сманипулировали, и всеми остальными в моей стране сманипулировали. И все, что я обязан делать — это попытаться хоть что-то починить вместо того, чтобы доломать уже то, что имеется. Я могу действительно со всеми переругаться, я могу со всеми прекратить отношения, я могу всем доказать, что они неправы. Но выиграю ли я от этого в личном смысле? Вообще смогу ли я в гордом одиночестве наедине со своей правотой продолжать заниматься тем, чем я занимаюсь? Наверное, мне стоит перейти на какую-то созидательную позицию». Это труднейшая тема для меня. Меня разрывает, конечно. Я люблю писателя Захара Прилепина. Со мной все время, мне каждый день задают этот вопрос. Но при этом как только ты выходишь и становишься в позицию обвинителя, ты ничем не лучше тех…

Синдеева: Но тяжело удерживаться. Я себя несколько раз ловила, била по рукам, думала: «Ты, во-первых, не имеешь права давать оценку, у каждого человека есть свой, ему понятный объяснимый выбор, почему он это сделал». И поэтому иногда очень тяжело мне выпустить из себя это.

Полозкова: Мне кажется, что понаблюдать за этим, немножко пытаться отстраняться, понаблюдать немножко за собой со стороны, потому что это ровно то, чего люди добиваются — чтобы все переругались. Чтобы когда я читаю, люди приехали домой и с папой подрались, потому что он сидит и смотрит телевизор, и не слышит ничего, и находится в своем жутком аду внутреннем, мне становится понятно, что у них получается. Не должно получиться.

Синдеева: А есть стихотворение про время сейчас, про твое ощущение времени?

Полозкова: Оно содержит нецензурную лексику.

Синдеева: А мы запикаем потом.

Полозкова: Я знаю, какое я прочитаю. Оно как раз про объединение.

«Что рассказал шанкар своему другу раджу, когда вернулся домой».

Когда я прилетел, раджу, я решил: эти люди живут как боги

сказочные пустые аэропорты, невиданные дороги

целое стекло в окне и фаянсовый унитаз даже в самой простой квартире

счастливы живущие здесь, сказал, как немногие в этом мире

парки их необъятны, раджу, дома у них монолитны

но никто из их обитателей не поет по утрам ни мантры,

ни киртана, ни молитвы

вроде бы никто из них не лентяй, ни один из них не бездельник -

но они ничего не делают, кроме денег:

кроме денег и денег, раджу, как будто они едят их:

только пачки купюр рекламируют на плакатах

представляешь, раджу, ни грязи, ни нищеты, но вот если большая трасса -

то во всю длину вдоль нее щиты, на которых деньги и даже — груды сырого мяса

кроме денег, раджу, как будто чтобы надеть их:

нанимают чужих людей, чтоб заботились об их детях

кроме денег, раджу, но как попадется навстречу нищий или калека -

так глядят, будто он недостоин имени человека

кроме денег, но не для того, раджу, чтоб жене купить на базаре

дорогих украшений или расшитых сари

а пойти и сдать в банк, и соседям служить примером -

и ходить только в сером, и жена чтоб ходила в сером

женщины их холёны, среди старух почти нет колченогих, дряблых

но никто из мужчин не поет для них,

не играет для них на таблах

дети их не умирают от скверной воды, от заразы в сезон дождей или черной пыли,

только я не видел, чтоб они бога благодарили

старики их живут одни, когда их душа покидает тело -

часто не находят ничьей, чтобы проводить ее захотела

самое смешное, раджу, что они нас с тобой жалели:

вы там детям на хлеб наскребаете еле-еле,

спите на циновке, ни разу не были ни в театре, ни на концерте —

люди, что друг другу по телефону желают смерти

я прожил среди них пять дней и сбежал на шестые сутки -

я всерьез опасался, что навсегда поврежусь в рассудке

и моя сангита аж всплеснула руками, как меня увидала:

принесла мне горячих роти и плошку дала

что с тобой, говорит, ты страшнее ракшаса, бледнее всякого европейца,

я аж разрыдался, раджу, надо ж было такого ужаса натерпеться.