Яна Троянова: «Наш народ победил, а не Сталин, он только мешал»

Летние сезоны у программы «Синдеева» уже начались. За окном тепло, солнце, мы в бутике BORK на Смоленке. И сегодня у меня в гостях офигенный гость, актриса Яна Троянова. Привет!

Привет, привет.

Ян, я начну с твоего детства, вернее, с твоих воспоминаний о детстве. Ты в одном из интервью сказала, что в каком-то возрасте, в котором ты уже себя помнишь…

Я себя с рождения помню, если что.

Да ладно, прямо помнишь?

Да.

Что тебя в роддоме подменили и что вообще ты дочка Аллы Борисовны Пугачевой, а Кристина ― дочка твоей мамы.

Путеводная звезда

Соответственно, у меня вопрос просто первый: а ты с Аллой Борисовной в итоге-то уже во взрослой жизни встретилась? Со своим кумиром, собственно, с тем, кем ты хотела быть.

 Да, повезло встретиться. Кстати, на 9 мая это было, буквально, да, у нас тоже прошло сейчас 9 мая. У общих знакомых. Да, повезло встретиться. Ну что значит повезло…

Она правда для тебя была вот кумиром? Ты долго о ней…

Ты знаешь…

 Почему, откуда ты, маленький ребенок, почему ты именно про Аллу Борисовну?

Да. Она, наверно, не кумир, этого мало, да, чтобы что-то говорить про меня и связь с этой звездой. Скорее всего, это была путеводная, да, это я дальше уже, когда подросла, анализировала, думала: что действительно она была для меня, почему я так нагло предавала свою мать, говоря, что меня подменили, произошла ошибка? Я же не обвиняла, опять же, в том, что это было намеренно, была ошибка, мне казалось. И это была путеводная.

Мама меня в четыре года сводила на фильм «Женщина, которая поет», накрыла плащом и провела на вечерний сеанс в надежде, что я усну и дам ей посмотреть фильм, то есть еще пока меня дома не оставляли. Бабушка тогда уже умерла, и, в общем-то, меня было некуда деть. Я попала таким образом на картину. Мама потом знакомым своим, подругам рассказывала: «Она, рот раскрыв, смотрела фильм. Мы всё ждали, что уснет, нет, не спит, смотрит».

Меня поразил этот образ тогда в картине, и почему-то я непременно решила, что вот мой путь. Я тогда еще не могла понять, что это путь артиста, да, это был непременно путь артиста. И мама, будучи тоже артисткой, пела в группе, поступала на режиссуру, но сложный характер, везде она вылетала. А моя задача была непременно стать. И поэтому для меня как для ребенка было правильно ориентироваться на Аллу Борисовну. Это не означает, что она мой кумир, это в прямом смысле путеводная.

Я, в принципе, всю жизнь так и двигалась, и, поступая в театральный институт, с утра, допустим, мы должны уже увидеть списки, ночью мне снится Алла Борисовна в яблоневом саду.

Так.

 То есть я у нее спрашиваю, я понимаю, что я выглядываю в сад не из своего дома, какой-то большой дом. И я ей говорю: «А что это вы тут делаете?». Она говорит: «К тебе пришла». И наутро я узнавала, что я поступила.

То есть каждый раз она появлялась во снах, когда я правильно двигалась, путь артиста я проходила.

То есть это не один раз было.

Это не один, она всегда такой была знак. Видимо, вселенная для меня тоже ее выбрала как путеводную, через которую я понимаю все сигналы, да. И когда я с ней познакомилась и рассказывала: «Вы мне снились», она говорит на полном серьезе: «И яблоневый сад у меня теперь есть». Я думаю: «Ну, хорошо».

То есть это, конечно, просто был путь артиста, путь актера, который сориентировался.

Вот ты сама же сказала, что это было предательство по отношению к маме. А мама тоже так это воспринимала?

Да, она даже ходила к психологу. Ей психолог, не знаю, что там был за психолог интересный такой, сказал: «Да, ваша дочь вас ненавидит». И опять же с разговоров, с рассказов ее подруг я узнавала эту информацию.

Я маму ненавидела, да, за то, что она не стала той, которая мне, видите ли, была нужна, вот той Аллой Борисовной, да, тоже, кстати, Овен, сильный очень характер, да. Почему я никогда не люблю про Аллу Борисовну говорить, что это кумир? Потому что это всегда большее, это какая-то сила всегда была в этой стране, в Союзе, да, то есть это что-то было извне. Всё, что я чувствовала, но не понимала, почему так манит и почему ее страна, да, обожала. Ведь надо быть каким-то очень внутри непростым, да, человеком, чтобы всю страну в себя влюбить.

И мне не нравилось, что мама не становится таким человеком. Я видела, что все задатки есть. И когда маме уже оставалось немного жить, мы с ней об этом разговаривали. Она задала вопрос: «Что ты в итоге мне не простила?». Ведь считается, что я недолюбленная, мама много занималась собой (и дай бог, и правильно, я потом словила совсем другое).

К тебе это вернулось?

А?

К тебе это вернулось?

Нет, я словила то, что мне такая любовь и нужна была, такая странная мамина. К чему же я вела, скажи, пожалуйста? Вела к тому, что да, я ей так и сказала: «Я не простила тебе то, что ты не реализовалась».

Но она же не реализовалась не из-за тебя, ведь такое же, знаешь, бывает у детей, когда чувство вины еще.

Не из-за меня, конечно, поэтому я ее и винила. Я могла же себя винить: «Моя мама не реализовалась, потому что я родилась». Как часто в наших семьях случается, да, «я на тебя потратила всю жизнь».

Конечно, это не про меня рассказ. Про меня рассказ, когда я не мешала как раз маме заниматься собой. И я не понимала, почему она этого не делает. То есть она делала всё другое, всё наоборот. Поэтому моя была задача уже с подросткового периода начинать не выполнять программу мамы, а выполнять как раз программу Борисовны, то есть идти поступать куда-то, да, потом ждать какие-то свои звездные часы, тот же театральный, та же встреча с Сигаревым, да. То есть выход, путь.

И все это был путь, и путь был не дешевский, я умудрилась высидеть до 29 лет. Весь фокус в этом, что так хотеть, знать, что ты артист, родившись уже, и петь весь ее репертуар уже в детстве, да, и все просили только сейчас не это, потому что уже уставали от моих песен, «Айсбергов» и так далее. Но меня это всё вело, и вело очень терпеливо.

Как оказалось-то, я выдержала, я не впала во все тяжкие, как говорится. Я же могла себе начать карьеру очень некрасиво, с каких-то дурацких сериалов или плохих фильмов, бездарных, да, я имею в виду. И тогда что это за путь? Путь очень серьезно готовился, и нельзя было промахнуться, нужно было войти очень громко в российский кинематограф.

Ты маму в итоге простила?

Конечно.

А когда? Вот когда ты отпустила всё?

Ну да, конечно, когда она слегла и оказалась на моих руках, когда она стала моим ребенком, когда я поняла, что это я отталкивала всю жизнь, а не она, она пробивалась через это, а это было невозможно, потому что Борисовна слишком долго жила для меня эталоном.

Удивительно. И сколько таких, интересно, девочек, для которых Алла Борисовна могла быть такой путеводной звездой? Я не актриса, но я всё время к ней тоже тянулась, ты знаешь.

 Она непростая просто, да.

Мне тоже всегда хотелось как-то с ней в какой-то момент познакомиться и сказать: «Вы такая, какую я вас себе и видела».

Да.

Вот я всё жду ее к себе в программу, потому что мне очень хочется с ней про это поговорить.

На дне

Ян, этот твой путь к артистке был совсем непростым. И какое-то ужасное замужество, про которое ты рассказываешь, и потеря сына, и ты оказалась в какой-то момент на дне, то есть фактически…

Это дно, да.

Да?

Да.

Скажи, что тебя из этого вытащило? Вот знаешь, мы всем говорим: вот сила…

Ну да, конечно, да. Да, сила силой, но, как говорится, бывает, что все-таки уже и дно оказывается таким, что выплыть человек не может, тем более что речь идет о злостном употреблении спиртного. Это то, что женщину убивает в принципе. И понятно, что какое-то время мне казалось, что это выход, после трагедии с сыном.

Но знаешь, это такой день был, так странно, я была на фильме Бондарчука…

Сколько это длилось? Извини, сколько длилось это?

Четко три года.

Три года, да?

Четко три года, чтобы женщине больше не вернуться в себя вообще. То есть когда ты употребляешь после трагедии три года, то для женщины этого достаточно, чтобы да, закончиться.

Я думаю, я заканчивалась. Меня уговорили друзья пойти здесь в Москве, я прилетела сюда делать монтаж своей картины, короткометражки «Рядом», и мы почему-то пошли на фильм «Сталинград» Бондарчука, была премьера. Я как сейчас помню: второе октября. И я всем предложила выпить водки. То есть до этого я водку не пила, я благополучно спивалась на вине. И мне же показалось, что раз военный фильм, надо всем непременно предложить выпить водки.

Сегодня-то я счастлива, что я это предложила, потому что это был мой последний день употребления. Эта водка меня уделала так, что до дна лететь уже не нужно было, оставалось только лечь, лечь, и увидеть небо наконец, и понять, что это всё. Лечь на асфальт в центре Москвы. Лечь ― это упасть.

Это буквально.

Да. Буквально, конечно. И не буквально, потому что это падение означало конец падения, потому что ну неприемлемо для меня было вообще шататься даже, если ты выпил. Если ты шатаешься, не пей. А я никогда не шаталась. Я пила, у меня было оправдание: у меня трагедия, посмотрите, какой у меня тяжелый путь. Официальное такое, официальное спивание.

И стоило мне упасть… Я садилась в такси, меня качнуло, я упала назад. И так тепло стало, по спине текла кровь, и я понимала, что это всё. Если я хотя бы сделаю еще глоток… И в помощь было небо, и в помощь было понимание, что я бессильна. Нет никакой силы, когда женщина спивается. Есть капитуляция. Это всё. Вот это победа ― признать, что ты слаб, признать, что ты раб. Лампы. Признать, что ты… завтра тебя больше не будет, потому что ты лежишь на асфальте в центре Москвы в собственной крови, известная артистка. К чему ты тогда шла? Что ты хочешь?

И я уже понимала, что это разговор с богом. Я не то, что была религиозной, я и сегодня не религиозна. Я не то, что была атеистом, нет. Я чувствовала всегда, что меня ведут. Я сама себе выбирала бога, я то Аллу Борисовну выбирала, да, то я находила других духовников, людей, которые, просто открывая свой рот, меня чем-то прекрасным заражали, и я начинала двигаться иначе. Мне мама говорила: «Какие тебе люди в жизни встречаются. Если мы они мне такие слова в двадцать лет говорили, я бы всю жизнь изменила». И я пользовалась, мне очень везло на людей.

Это были боги, безусловно. А здесь начался диалог с квазисубъектом таким, то есть я никого не видела, но я ощущала, я понимала, что он есть, я начала его себе рисовать, этого бога. И, конечно, это не мужик с бородой, да, как мы привыкли в православии себе представлять бога. Это была сила могущественная, которая меня обволокла и подняла. При этом скорая помощь, бинтуют уже голову, эта шапочка Гиппократа, мне хлопают: «Где ты живешь?», всё как в американском кино.

А Василия Сигарева не было в этот момент?

А он в этот день был послан мною из заведения, где я продолжила отмечать премьеру «Сталинграда». Отмечала я до утра, и уже не было рядом никого: не было духовников тех самых, не было друзей, не было никого, потому что разогнала всех. То есть это то уже употребление, когда ты не человек, когда ты во всем видишь только негатив, ты ссоришься с самыми близкими, а близкие всегда больше всего страдают, если человек не в порядке.

И я разогнала всех, я осталась одна. Это очень хорошо. Ко мне подошла официантка и сказала: «Будешь шот с анисовой водкой?». Я даже не знала, что это такое, потому что никогда не пила крепкое на самом деле. Ей что-то так понравилось, как я возникала всю ночь, и она сказала: «Я увольняюсь, давай, я угощаю». То есть такой тоже у нее, я ее чем-то заразила, да, таким, своим пофигизмом к этой жизни, да.

И она делает нам два шота, я его выпиваю и, собственно, ей говорю: «Вызови такси». Потому что я поняла, что мне плохо, плохо от того, что… Вообще анисовая водка ― это что-то жуткое, на самом деле. И вот я не смогла сесть в это такси. И я очень благодарна этому проводнику, которая меня уделала до конца. То есть мало того, что я пила ночью водку, так я еще какой-то шот анисовой водки долбанула, после которой просто крыша утекла. И я ей благодарна по сей день, что она меня уделала, да. Мало того, она так красиво сняла этот свой фартук, сказала: «Всё». А потом после скорой даже она меня еще довезла до дома, я не могла вспомнить адрес, вот, и там нас уже встретил Василий. А я в шапочке Гиппократа.

Кстати, так родилась роль в «Стране ОЗ» заодно.

Можно я последний вопрос задам про эту ситуацию? Но есть же физическая зависимость, ты же сама об этом говоришь. Окей, пришло осознание и понимание. Но ведь с этим же надо еще физически как-то справиться.

Да. Справляться ни с чем нельзя.

Это что? Это были ломки? Я не знаю. Что это было?

Нет, это всё, это ты цепляешься за мужика с бородой.

Который не с бородой, да?

Который не с бородой и которого нет. Ты за него цепляешься и говоришь после капитуляции: «Руководи». То есть я сделала до этого дня всё, что я могла, больше я ничего не могу, веди. Это, конечно, вера, это наступила вера. Как бы это ни звучало, тем не менее. Я не верю в кодировки, я не верю врачам, которые могут помочь человеку.

А близкие могут помочь?

Никто не может помочь.

Ты сам, да?

Это как раз тот самый барон Мюнхгаузен, который хватает себя за волосы и вытягивает. Я никогда не говорю человеку, жестко употребляющему: «Ты слабак». Там действительно тяга, там действительно физическая тяга настолько сильна, что ты становишься рабом лампы, поэтому это только путь веры. Он может быть любой, это твоя договоренность с высшей силой, это то, как ты начинаешь себя вести.

И это не означает, что это начало пути. До этого всё была подготовка, тебя вели. Ведь потеря сына ― это тоже была генеральная репетиция, чтобы меня основательно на путь веры вытолкнуть. Ведь когда дети уходят в семье, когда родители хоронят детей, это означает, что дети уходят ради нас, особенно если это самоубийство. Ради нас, чтобы мы спасали себя, потому что там уже мрак расти начинает очень активно. И ты в какой-то момент понимаешь, что это всё было ради меня.

И только так я могла прийти к нему, вот только так. Ведь это всё лютики-цветочки были ― придумать себе маму, Аллу Борисовну, да, и завидовать Кристине, когда она снимается в… Скажи, пожалуйста?

«Чучело».

В «Чучеле», конечно. Почему не я?

А основной путь был дальше, и он был гораздо серьезнее, но… Потому что в детстве тоже своего рода трагедия была, ведь я уверена была, что нас перепутали. Но дальше пошла не сказка, дальше пошла реальность, но реальность, которая повела к свету. Вот в чем прикол. Путь, который я себе придумала к Алле Борисовне, он все равно не светлый.

Скажи, а сложно сейчас? Сложно сейчас на этом пути, скажи мне?

Сейчас разочарование на пути профессии, которую я себе изначально придумала, а путь, который идет к свету, ― конечно, он трудный, это ежедневная работа над собой. Но когда ты оборачиваешься и смотришь, сколько уже побед сделала ты… Я раньше могла подраться, да, я раньше могла человека послать, я столько могла, я стол могла перевернуть в ресторане. Я могла многое, я могла, я не знаю, господи, всё, что со знаком минус, я всё могла.

И когда ты меняешься, когда ты видишь результат, когда ты понимаешь, что ты не в состоянии уже ударить человека другого, вообще причинить ущерб любому другому человеку, за исключением момента, если на тебя всё-таки, да, какое-то идет воздействие, ты понимаешь, что… Вообще сама по себе духовность (я не люблю эти слова) ― это всего-то лишь, это не вера еще, это сдерживание своих животных инстинктов.

А вот вера ― это когда ты выращиваешь тот свет и глушишь мрак. И, конечно, это каждый день. Но ведь каждый день я вынуждена вставать и говорить: «Я с тобой».

Кризис профессии

А ты говоришь, кризис профессии. Почему?

Кризис профессии, потому что сниматься негде, конечно. А сидеть, ждать, уже когда кто-то что-то… Я не хочу быть зависимой от этой профессии, я вдруг поняла. Я вдруг поняла, какие все клоуны мы, какие мы все… Я почему сейчас говорю «все»? Я не хочу себя отделять от всех. Я не зарабатываю деньги в этой профессии, лишь бы заработать деньги, я выбираю любимую роль или любимый проект, а потом я получаю деньги.

Ты практически снималась, почти все основные фильмы ― это у своего же собственного мужа.

Да, Василий Сигарев, конечно.

За которого ты никак замуж не выйдешь, уже давай выходи.

Да.

Василий Сигарев.

Нет, я карму не испорчу.

Нет, всё?

Нет, я закрываю рот, в общем, у меня всё хорошо, мы свободные люди.

Скажи мне, ну вот фильм «Волчок», фильм «Жить» ― они как-то оказались все очень биографичны. То есть «Волчок» ― это вообще про твое детство.

Ага, конечно, да.

Да?

Оттолкнулся все равно от меня, да, и был болен.

«Жить» ― это про потерю самых близких людей. И, собственно, после окончания съемок уходит сын. «Страна ОЗ» ― я так теперь уже из разговора поняла…

Понимаешь, да, что я перед съемкой перестала употреблять.

Да, я поняла теперь.

И шапочка Гиппократа входит в фильм, да.

Теперь я понимаю это. И я подумала: вот Вася сейчас не снимает, и поэтому у тебя нет ролей.

Да.

Но не страшно ли вам с Васей снять еще какой-то пророческий фильм? Вы никогда об этом не говорили?

Мы никогда не говорим о теме, что снимать. Мы всегда ждем, точнее, я жду, а Вася ждет себя, да. Мы ждем, что он родит. Поэтому он уже давно не снимает. И я думаю, что это такой творческий кризис. И Василий искренне убежден, что нельзя штамповать фильмы, снимать ежегодно, нужно каждый раз ждать эти роды.

И действительно, все наши фильмы, все его фильмы, конечно, вошли в историю российского кинематографа, потому что это роды, это настоящее кино, оно живое абсолютно. И он не будет снимать пластику, и я не иду в пластику, не работаю, да. И вот сидим, на «Ольге» на моей сейчас держимся.

Да. Но «Кококо», который сняла Дуня Смирнова, это же очень хорошее кино, очень тоже твой фильм, мне кажется.

Хорошее кино.

Да?

Да.

А она не планирует что-то снимать? Ты бы сделала еще с ней?

Я не думаю, что… Это не интересно ей уже ― опять снять Троянову. Это Сигареву интересно, он каждый раз новые грани Трояновой ищет. Другие режиссеры не ищут эти новые грани. Они вот сейчас, знаешь, до смешного, я вот уже где-то рассказывала, и тем не менее повторюсь: если после «Волчка» мне все предлагали роли шалав, проституток и так далее, то после «Ольги» мне предлагают исключительно матерей играть.

То есть никто не хочет распаковать в тебе что-то новое. И поэтому мне останется либо ждать Сигарева, либо снимать самой кино, я уже поняла.

А ты думала об этом?

Ну, ты знаешь, я написала практически уже сценарий «Мама-дура». И опять мама-дура у нас с тобой.

Опять туда же, да?

Да, вот я, понимаешь, без мам-дур, да… Но тем не менее там нет этого вот того материнства, которое сегодня во мне обнаружили режиссеры, да, после Ольги. Я вообще его в себе не хочу видеть даже, оно для меня фальшивое, вот то, которое они предлагают, хоть и приклеилось уже через какие-то роли: вот такая у нас Родина-мать, нет, вот такая. А вот «Страна ОЗ» ― это в принципе Родина-мать, да? Или «Волчок», или в итоге «Ольга».

То дальше «Ольги» вот эти пафосные мамы, «Сынок!» и вот это всё ― оно мне не интересно, я не верю в это. Я верю в живые человеческие слабости, да, то есть когда мать иногда просто говорит ребенку: «Иди нахрен! Я устала, я тоже жить хочу», да? Я в это больше верю, чем «Сынок, я за тебя сейчас тут в Чечне или где угодно встану и буду махаться». Сейчас фильмы вот такие присылают, мать на войну уже выходит, значит, и за сына там, допустим, стоит. Или в Сирии он уже, да, в Сирии.

И поэтому я в это не верю, хотя в нашу русскую мать я верю. Но вот только не в такую киношную, понимаешь?

Ну, тяжело, будучи актрисой с детства, не иметь сейчас возможности сниматься.

Лучше бы не сниматься, потому что у меня же, понимаешь, я ведь разочаровалась в профессии не потому, что мне что-то не предлагают. А я же смотрю на профессию, что с ней сталось. Это не профессия уже, это клоунада, это что угодно, но не профессия.

Тебе совсем ничего не нравится?

Нет.

Вот что из последнего, на тебя что-то произвело впечатление не ваше?

Там единицы. «Аритмия», да, понятно. Но этого очень мало.

Понятно.

Ты вот так находишь по крупицам и говоришь своим друзьям, тому же Борису Хлебникову, да: «Дружище, держись, оставайся». Он-то останется таким, какой он есть. Он не меняется. Другие люди перестали снимать, нет честного кино. Актеры эту профессию, конечно, изменили очень сильно, они ее в коммерцию совсем перевели, и сейчас нужно только учить текст и быть смазливым. Но разве это профессия? А где же интересные лица, где глубина?

Ничего этого нет. Всё, на чем я росла, на Мордюковых, Гурченко и так далее, этого всего нет. Это мое разочарование. Я пришла, я очень старалась, я притащила сюда сразу три картины, да, с Сигаревым, чтобы сказать: «Я готова, я готова быть такой, как они, я готова принять, значит, знамя и нести его дальше». Или там эстафетную палочку. Не с кем идти дальше практически. Единицы хороших актеров, единицы хороших режиссеров. На нас всех не хватает, а главное, что всё опошлено. Телик вообще включать нельзя, да? На Дождь надо подписываться.

Это точно.

Да. Ты сама понимаешь, да, что происходит.

Ох.

Поэтому я ничего нового не рассказываю.

Гражданская позиция

Ян, ты очень активно, одна из немногих известных публичных фигур выражаешь свою позицию, притом не просто ее выражаешь, а так активно, призывая. Ты выходила на митинг, призывала бойкотировать выборы, ты сейчас 5 числа вышла на митинг «Он нам не царь».

Это, конечно, вызывает невероятное уважение, это круто. И при этом иногда страшно, ну вот мне, даже мне ― ты уже знаешь, мне ничего не страшно. Но вот когда я со стороны смотрю, я думаю: «Господи! Но ведь это же риск потерять в том числе»… Может, тебя поэтому не снимают, кстати? Может, какие-нибудь большие режиссеры боятся тебя снимать?

Ты знаешь, присылают. Большие как раз ничего не боятся. Мелкота боится. И то так странно, мне каналы каждый день присылают что-нибудь. Либо меня приглашают ведущей, либо шлют сериалы.

Ты про «боятся»… Знаешь, доверяй себе, не верь себе.

И когда политика вошла в твою жизнь? Вот смотри…

Она в наши жизни вошла у всех.

Правильно, всех. Но…

Кто-то отрицает просто, а я не отрицаю.

Но все равно когда ты это почувствовала? Когда ты поняла, что тебя это заботит?

Это Крым.

Крым, да?

Да, конечно. Это Крым, и всё. И дальше начался новый путь. Понимаешь, вот мы что-то себе вечно там придумываем: «Вот мой путь, вот я сейчас за Аллой Борисовной». Мне говорят: «Стой, Крым». Я говорю: «Как Крым? Не может быть! Мы не агрессоры, нет, только не это». И ты начинаешь врубаться, что происходит, медленно, но верно.

И каждый раз я пыталась, может быть, в середине пути этого свернуть и сказать: «Не твое дело, ты кто, ты актриса, иди снимайся». Но это говорило мое здравомыслие, может быть. Хотя нет, скорее всего, просто голова, которая от сатаны, да. Она говорила тебе, но сердце говорило тебе: «А ты можешь по-другому?». И у меня всегда был четкий ответ: «Нет». Я не могу иначе. И я возвращалась на этот путь.

И я всё понимала изначально, что могут и прикрыть карьеру, но карьера меня раньше разочаровала. Меня нигде за жопу не взять, потому что я не живу на государственные деньги.

Нечего терять, вот.

Мне нечего терять.

А вот давай сейчас, извини, перебью тебя. Вот смотри…

Хотя терять всегда есть что, да, конечно.

Есть. Но давай так. Вот смотри, ты в одном из интервью сказала, что да обязано государство финасировать, особенно авторское кино.

Совершенно верно, да.

С одной стороны, я с тобой согласна.

Да.

С другой стороны, как только появляется госфинансирование, возникает вот эта зависимость, да?

Да.

 И вот Вася твой отказался от госфинансирования несколько лет назад осознанно.

Да, осознанно, да.

Он сказал: «Я больше этого делать не буду».

Да.

Да, я буду с трудом искать деньги, да, это сложно, да, это, как правило, некоммерческие проекты.

Да.

Но я независимый.

И вот здесь возникает опять дилемма, да, твоя, потому что ты говоришь, да, и ты права, они должны давать нам деньги.

Обязаны.

Потому что это наши деньги.

Абсолютно верно.

Это наши деньги. И для того, чтобы кино развивалось…

Да он так же считает, да, просто тогда был выпад его, да, когда он не захотел на «Страну ОЗ» брать деньги, потому что отменили нецензурную брань в кино. И он пишет сценарий, как истинный бунтарь, с нецензурной бранью, причем все его картины до этого были совершенно практически без мата. Некоторые вообще чистые, «Жить» ― ни одного слова.

То есть это протест.

Да, это такой протест, да еще и не на государственные деньги, потому что он понимал, что если будут государственные, он никогда не выпустит картину. Поэтому он так же считает, что деньги должны давать, это наши деньги, мы должны снимать, это вообще престиж страны и так далее.

Но, может быть, поэтому люди так осторожны публичные, потому что у каждого его вот эти вот крючки, понимаешь? Которые…

Так надо понять, что это не крюк. Вот я сейчас пишу сценарий, ты думаешь, куда я с ним пойду? Я пойду получать государственные деньги. Вот когда мне откажут… Мне же еще не отказывали. Ведь, руку-то на сердце положа, мне еще никто не отказывал. Я свою «коротышку» сняла на государственные деньги, в Свердловской области, правда. Министр культуры нам предложил с Василием: «Давайте, у нас тут лоты, давайте будем участвовать». Давайте. Мы поучаствовали. И правильно, и надо участвовать. Я была дебютантом, почему нет-то? Мне дали миллион рублей, мы за всё отчитывались.

И поэтому я пойду деньги просить государственные.

Не остановишься? Вот тебе дали денег, снимаешь кино…

Буду снимать.

Цензуры нет. В своей позиции публичной не появится у тебя…

В публичной… Я не смогу уже остановиться, я же говорю, контакт уже произошел. Я себе предлагала жить иначе, ответ прозвучал: «Нет». Я не могу. Я не могу смотреть, когда ущемляются свободы, я очень свободолюбивая. Я Водолей, понимаешь, которую родил Овен, это о многом говорит, и поэтому…

Ну, наверно, единственное, что может произойти, чего я очень тоже не хотела бы, ― опускание рук. Сама знаешь, да, когда ты бьешься, бьешься.

Да, бьешься, да.

И вдруг руки опускаются, и ты говоришь: «Я старею, в конце концов, уже, да». То есть я же и правда не молодая, мне 45 лет. И что, я собираюсь всю жизнь скакать по баррикадам? Да ну нафиг, это тоже несерьезно. А я ведь хожу на митинги, меня так же толкают, дубинкой прилетает, и всё это есть.

И поэтому разве что я, не знаю, слягу, что ли.

Слушай, а как ты думаешь, вот эти дети, 14-, 15-, 16-летние, которые сейчас выходят, вот что они чувствуют, почему они выходят? И как ты думаешь, они сохранят в себе этот запал? Это наша надежда?

Это наша надежда. Знаешь, я на них смотрю, я их фотографирую там. И ты знаешь, они не идут на наши призывы. И потом, я не делаю призывы, я сообщаю, куда я иду. Я тоже соображаю, что я делаю, да, то есть я не ору: «Приходите, всё такое, будет классно, повеселимся!». Это должен быть выбор каждого человека. Я сообщаю, куда я иду. А я иду 5-го туда-то, и это, в принципе, не призыв. Это моя позиция. Я туда иду.

И эти дети меня вообще поражают. Они идут чисто интуитивно кто-то, некоторые идут с родителями, и родители подходят, и мы общаемся, я говорю: «Как, вы с детьми пришли?». Они говорят: «Они нас привели, мы идем, потому что идут дети», и это поразительно. Это их страна. Я тебе клянусь, это их страна. Мы-то всё уже, всё просрали. Пусть они ее заберут. Они любовью… Они же такие не агрессивные.

Они вообще не агрессивные, они такие светлые.

У них прекрасные лица, да.

Это правда.

Это и есть свет, это светоносцы, понимаешь? Нам до них далеко. И мы единицы, кто хоть как-то их, если поддержим, то хорошо, потому что они в нас уже не нуждаются. Я иду больше даже из-за них. Я пытаюсь хотя бы, когда особо крикливый ребенок стоит и на нас идет эта волна с дубинами, я его сшибаю и останавливаюсь, потому что нас еще пока обходят стороной. Почему-то носятся за ними. Ну, слушай, конечно, мрак всегда будет за светом носиться, а свет ― они, это они надежда наша. Они наше будущее.

Я никогда не любила детей. Я раньше, когда про нас говорили: «Вы наше будущее», я уже тогда знала: нет. Представляешь? Я ребенком знала, что мы не будущее.

Да ладно?

Да. Я чувствовала. Я чувствовала, что в нас еще есть вот это системное мышление и вообще рабское, что мы пока не готовы. Это я готова, это ты готова, ну ладно, наберем мы еще людей, да, нас, может быть (может быть!), 10% в стране.

Ты сказала в одном интервью, что у нас душевная страна.

Ой, да.

Вот скажи мне, почему ты считаешь, что она душевная?

Вот все равно она у меня самая любимая именно из-за этой душевности, да.

А вот где ты ее сейчас видишь, эту душевность?

Она есть, она всегда была. Слушай, ну неспроста у нас эти все фонды, как орешки, открываются, щелкаешь только. Помогать и больным…

Опять ты сейчас сказала вот так вот. Это в каком-то кругу тех самых, не знаю, процентов.

А как люди? Ты не поверишь, люди дома сидят и с телефона отправляют всегда деньги. Да ну, перестань, сосед заболеет, мы все равно все пойдем помогать.

Знаешь, почему? Я всегда…

Наряду с тем, что мы очень обособленно сейчас все живем, да, но мы остаемся душевными. Да где еще так сядем и поговорим?

Все правильно.

Вот душевно откроемся.

Вот смотри, это есть, да. Но мне недавно мой сын пятнадцатилетний прислал ссылку на одну невероятную историю, очень тяжелую, которая случилась в соседней Белоруссии, но когда мы с ним это прочитали… Почему он мне это прислал? Потому что он понимает, что вот это в соседнем доме может быть так же.

Да.

Да? И Белоруссия ― это наш соседний дом. И они так же смотрят…

Сколько твоему сыну, прости?

Пятнадцать.

Пятнадцать.

И они так же смотрят эти федеральные каналы. Значит, очень коротко. Парень-инвалид на коляске, мама бьется очень долго за то, чтобы в подъезде установили подъемник, пандус, потому что невозможно, парень растет, и таскать его на второй или какой-то этаж невозможно.

Она обошла все инстанции, она в итоге добилась того, что… Написала письмо в администрацию президента, спустили распоряжение, нашли деньги. Но необходимо было собрать подписи подъезда и дома.

Да-да.

На то, что они не против, чтобы поставили пандус. 106 человек, 106 подписали против. И такого вообще не было, чиновники приехали в их дом, начали убеждать: «Это за наш счет, это на вас никак не отразится».

Да-да.

Уговаривать их подписать разрешение на установку пандуса.

Почему мне сын прислал это? Почему его это так задело? Потому что видно интуитивно, он тоже чувствует, что в наших людях вот это равнодушие. Я почему про душу? Мне тоже всегда так казалось, что вот мы такие душевные. Да нифига.

Нет, они не равнодушные, они злые.

Да.

Это злоба такая.

Но как это может быть?

Знаешь, такая немотивированная.

Ну как это?

Вот так. И тут же рядом свет будет, понимаешь? И тут же рядом будет та, которая пойдет и отдаст последнее. Это контраст, да.

Это всё есть. Но мне уже почему-то кажется…

Мы не можем все быть такими душевными и святыми, да. Мы вообще, кстати, на святость, если что, не претендуем.

Ну да.

Я тебе к тому, что вот на таком контрасте страна существует, что вот такие злые. Это просто злоба какая-то тупая. Не подписать. Ну.

А как ты думаешь, почему вот большинство людей голосует, опять же, за Путина? Вот опять, извини, у меня такие флешбеки.

Да, конечно, пожалуйста, да.

Вот у нас недавно в «Бремени новостей» был репортаж про девочку. Вернее, про группу подростков, часть из которых несовершеннолетняя. Девочке 19 лет, ее мама была у нас в эфире. Их обвинили в создании террористической организации.

Длинная история, при том, что был внедрен специальный какой-то спецслужбист, который, собственно, их провоцировал, который как бы сам и создал эту организацию. И девчонок и молодых этих ребят посадили, они сидят в СИЗО, и это очень тяжелая статья.

Да, да.

Из которой ну просто шансов выйти, в общем-то, немного.

Раньше была «измена родине», сейчас терроризм вкатывают, да.

Приблизительно, ты понимаешь.

Да.

И это молодые вообще студентки.

Да, какой терроризм.

И сидит мама, и Паша Лобков ее спрашивает. Она обращается к Путину в эфире, потому что мы же все думаем, что царь хороший, да?

Да-да-да.

Очень такое эмоциональное обращение.

Что он нами занят. Главное, мы думаем, что он нас слышит.

И он ее спросил: «А вы за кого голосовали?». И знаешь, у нее такая пауза, и она говорит: «За Путина». Он говорит: «А сейчас вот вы…». И представляешь, она всё равно продолжает говорить, что он… «Ну мы же не можем не верить в того человека, которого мы выбираем», ― искренне говорит мама, которая переживает сейчас эту трагедию.

Да, слушай, они зомбоящиком промыты. И, кстати, вот это не рабское сознание, это промывка.

Промывка, да.

Они верят искренне.

Да.

Я недавно летала в Екатеринбург, я разговаривала с людьми. У них пенсии нищенские, им не на что жить.

Да.

Они приторговывать опять начинают потихонечку уже.

Да.

Потому что жить не на что. И при этом они говорят: «А что он тебе сделал?». Я говорю: «Да мне пока ничего, я могу вообще с вами не разговаривать, но вы посмотрите, как вы живете». Дома мрак вообще у людей. К ним заходишь, вот так смотришь и думаешь: «Господи, у них этот ремонт был сорок лет назад, и он до сих пор». Да, и это, конечно, печально, а люди положили жизнь и здоровье на то, что трудились всегда, и сегодня они получают несколько тысяч рублей. И пять тысяч отдай за квартплату.

Поэтому о чем с ними говорить, когда они почему-то верят? Да вот, я тебе говорю, душевность.

Да.

Это тоже душевность, это тоже ее предикат, нашей души. Они верят, они любят. Мы способны, мы просто не имеем информации правдивой по телику.

Хотя, казалось бы, вот вроде уже интернет есть.

Да.

Все там тоже есть.

Но они правда не умеют пользоваться интернетом. Это пока сегодня так на руку властям, что люди до сих пор… Они мне говорят: «А где там, говорят, на тебя что-то подписываются. А где?». Я говорю: «Это инстаграм называется». Представляешь? Они не знают.

И они чистые в этом, конечно, они хорошие, они прекрасные. Я говорю: «Ну, вы тут держитесь», прикалываю их, да, а они мне искренне говорят: «Да чего там, мы на картошке, мы это». Отворачиваешься от них, идешь, и слезы катятся, потому что они такие душевные, вот она, настоящая душевность. Вот наш народ великий, который победил. Еще говорят: «Сталин победил». Какой Сталин? Люди на себе все вытащили, на трупах своих семей, да?

Да.

Какой Сталин вообще? Он только мешал на самом деле ускорению противостояния. Вообще это не победа, да. Мы выстояли.

Уничтожал.

Уничтожал, да, я это и назвала «мешать».

Слушай, Екатеринбург, твой родной город.

Да.

Ройзман, которого сейчас в итоге…

Да, но пока он еще мэр.

Да, пока мэр, слава богу.

Да, и настроен бороться.

Скажи, пожалуйста, а вот его фонд

Фонд «Город без наркотиков», да.

 «Город без наркотиков».

Но он там уже не числится.

Нет, вот скажи, его очень сильно критиковали, при этом ты сама рассказывала, что в девяностые годы это был просто ад, люди рядом близкие умирали.

Конечно, а Ройзман был спасением в нашем городе.

Вот, скажи. Его очень критиковали за вот эти методы, да.

Да плевать. Они забыли, что он барыг прогнал из города. Плевать на эту критику, которая вообще необъективная. Потому что он прогнал барыг.

Которые продавали.

Цыгане, да. Они его мечтали застрелить и обещали, он носил куртку, сзади написано «Евгений Ройзман» было. Показывал: я не боюсь, я не прячусь, посмотрите, у меня нет бронированной машины. Он ходил по городу открыто. И, конечно, в такого человека не посмели бы стрелять.

Он выжил их всех. И поэтому то, что дальше фонд продолжил помогать уже наркоманам, как следствие, да, где-то, может быть, методы были жесткие, но это родители приводили детей, и да, где-то приходилось кого-то посадить на наручники, потому что мечтать убегать никто не запрещал, и, собственно, бежали, да.

Но ведь там как раз период при зависимостях нужен сухой. Он плохой на самом деле, это тоже не продвинутый метод, сегодня я это очень хорошо понимаю. Держать ― это пытка. Но это так все просто преподносили. Это были нормальные центры. И всё равно они имели…

Почему Екатеринбург не вышел весь на улицы после того, как отменили мэрские выборы? Вот тоже.

Всё равно хороший выходит процент.

Хорошие люди, но всё равно не вышли.

Видишь, я же летала на днях, и мне люди говорят: «А что тебе сделал Путин?».

 И они видят Ройзмана как все-таки оппонента в данном случае.

Ну конечно.

 Они не выходят, потому что они за Путина, не против Ройзмана, да?

Да, совершенно верно. Хотя они знают, что Женя для города сделал очень много хорошего. Да вообще, знаешь, еще не умеем выходить. Поверь, это всё репетиции сейчас идут. Учимся выходить, учимся. Нас же раньше-то выгоняли пойти с транспарантами, флагами и барабанами и говорить: «Первомай! Спасибо Сталину!».

Дети наши этого не застали.

Вот! И они поэтому выходят легко. А мы, наше поколение и старше, не умеем выходить. Мы учимся пока, нам надо время, к сожалению. Но опять же, знаешь, я ведь в итоге-то все равно прихожу к тому мнению: всё понятно, оппозиционер, окей. И тем не менее я не хочу тоже будить спящих. Общаясь с народом, я понимаю, что, а кто я такая, сегодня им что-то вещать вообще? Им нормально. Это их путь. Пусть они не хотят знать свободы, пусть они уже вымирают.

Ох, тебя сейчас заклюют.

Да. Но мы все вымрем. Пусть мое поколение, я вымираю пускай, потому что я из системы пришла сюда. Пусть молодежь забирает эту страну, я буду… Я только от одной мысли, понимаешь, счастлива, что будет свобода, будут права человека защищены. Сегодня, знаешь, читая дома Конституцию Российской Федерации…

Сегодня? Ты сегодня читаешь дома?..

Нет, сегодня вообще!

Я думала, дома сегодня с утра.

Сегодня, в ситуации сегодняшнего дня. Читаем дома вслух, я всегда, Сигарев слушает, и начинаем мы читать, особенно ту главу, где права человека.

О правах и свободах.

Да. А он там сидит и только хохочет, говорит: «Ну фантастика!». То есть это фантастика действительно.

А у нас хорошая Конституция.

А она хорошая прямо, она мне нравится.

Да, очень хорошая.

Хоть там Сигарев и начинает: «Вот тут немножко бы подправить». Я говорю: «Замолчи, она прекрасна». Конституция Российской Федерации прекрасна.

На этой ноте я хочу закончить нашу программу. Ян, спасибо тебе большое.

Спасибо тебе.

У меня есть для тебя подарок от меня и от компании BORK.

Да ты что!

Да. Знаешь, что…

Пожалуйста, чайник надо было! Ну ладно, ладно.

Хорошо.

Дареному коню в зубы не смотрят.

Значит, давай так. Я тебе скажу.

Давай.

Это для перелетов, для всяких съемок. Это массажер для шеи.

Отлично.

Я его проверила. Это правда очень клевая штука.

Спасибо! Мне все знаки идут, что заботься о себе, плевать на чайник.

Да.

Заботься о себе, дорогая. А здесь еще такой груз, знаешь, всегда. Вот.

Знаю.

Да. Буду пользоваться.

Знаю груз, поэтому очень снимает это напряжение.

Спасибо тебе, дорогая.

Ян, спасибо тебе большое.

Тебе тоже большое.

Я верю, что наше поколение, может быть, не вымрет и мы еще застанем это прекрасное, свободное…

Свободное время.

Время. И свободную страну.

Да, да.

Я тоже очень верю.

Правовое государство и защищенность, да. Охота.

Спасибо.

Спасибо тебе, дорогая. Ну прямо еще и с подарком! Спасибо большое всем.