Теодор Тэжик: «Художник ― это восковая пластинка, на которой отпечатываются события»

Синдеева: Программа «Синдеева» в этом уютном баре «Искра», который нас любезно сюда пускает, по соседству, спасибо большое. И у меня сегодня очень мой старый друг, Теодор Тэжик, художник, про которого я не знаю, как одним словом даже вообще сказать, но я могу сказать, что конечно, преступление снимать эту программу здесь, а не у тебя дома, в трансформаторной будке.

Тэжик: Приходите не поздно. В бывшей трансформаторной будке.

Синдеева: В бывшей трансформаторной будке.

///

Тэжик: Мне удалось вот купить, за очень скромные деньги, но под обязательство привести в порядок, такой кусочек подстанции, постройки чуть ли не довоенной, а перестройки послевоенной, явно хорошей, руками немцев. Самое интересное, что недавно мой друг нашел аэрофотосъемку, немецкую еще, где есть этот дом, то есть можно говорить, что он заложен был вот тогда, до войны. Но время прошло, и в конце концов все изменилось. Пришел сюда новый хозяин, по имени Теодор, я, и все надо было приводить в порядок.

А о прекрасном, это вот последние 26 лет работаю в этом доме, поскольку я стараюсь далеко не удаляться, и как можно реже, то я здесь работаю.

///

Синдеева: Мы с Теодором познакомились много лет назад, когда на «Серебряном Дожде» делали день рождения.

Тэжик: «Золотой Дождь» мы решили сделать, не «Серебряный», а «Золотой».

Синдеева: Да. И вот тогда, я помню, когда мы познакомились, Теодор со своей женой, с собакой приехал на огромном прицепе…

Тэжик: На автобусе. С двумя собаками.

Синдеева: И потом выяснилось, что он просто там живет. И вот мы там готовили три или четыре дня этот проект, в Нахабино, и все эти четыре дня Теодор там жил. В общем, тяжело рассказывать про художника, не показывая его работы, и не показывая то, что ты делаешь, поэтому может быть, мы постараемся проиллюстрировать. Можно я начну с трансформаторной будки бывшей…

Тэжик: Давай-давай.

Синдеева: В которой ты живешь, потому что когда я приехала к тебе в гости, я не могла поверить, что так может быть. В центре Москвы…

Тэжик: И спит художник под мольбертами.

Синдеева: Да, и спит художник под мольбертом. В центре Москвы, на задворках Кутузовского практически проспекта, находится трансформаторная будка.

Тэжик: Я там трансформирую одну жизнь в другую.

Синдеева: Расскажи, пожалуйста, как вообще тебя угораздило, почему ты там. Я понимаю, что ты сумасшедший городской, и это очевидное для тебя, наверное, место для жизни, но обычному человеку невозможно это представить.

Тэжик: Спасибо моей мамочке. Лет в восемнадцать она меня пинком под зад выгнала из дома.

Синдеева: Прямо выгнала?

Тэжик: Она сказала, так вот не сходится, у нас были разные воззрения и так далее. Они так и остались до конца ее дней, правда, она ушла из жизни в 93 года, и то не своей смертью. Наши воззрения так и остались самостоятельными, но мы были в мирных отношениях.

Синдеева: Но она тебя выгнала почему?

Тэжик: Она была не согласна с моей, что я художник, в конце концов. С одной стороны, она была рада, горда, а с другой стороны, я был очень непослушным. Вот за непослушность меня она и выгнала, спасибо ей большое, потому что с этого момента встал вопрос — а где же жить?

Синдеева: Что ты хочешь сказать, что ты с восемнадцати лет живешь в этой трансформаторной будке?

Тэжик: Нет. Сначала это было одно место, потом другое, а потом я понял, что это же судьба, и тогда у меня возникла потрясающая мастерская у Большого театра. В подвальном окне я видел квадригу коней Большого театра. А картинки свои я писал, вот там, где я писал картинки, теперь как раз задняя часть новой сцены.

Синдеева: Теодор, я должна немножко зрителям все-таки как-то рассказать о тебе, но ты будешь рассказывать сам о себе. Теодор работал на «Дорогой любви» с Рустамом Хамдамовым.

Тэжик: Дело было такое.

Синдеева: Было такое. Ты работал с Сашей Кайдановским…

Тэжик: Это самое приятное.

Синдеева: Теодор был художником, я про это хочу, кстати, поговорить с Вячеславом Полуниным.

Тэжик: Дело в том, что мы с ним сделали спектакль, который делали ну лет десять, наверное. А потом спектакль Слава предпочел закрыть.

Синдеева: Какой вы делали спектакль?

Тэжик: Diablo.

Синдеева: Diablo вы делали.

Тэжик: Мы сделали вручную, все было прекрасно. Феллини не боялся своего зрителя и не заботился, понравится или не понравится, потому что он был уверен в себе.

Синдеева: А вот кстати, художник должен бояться, понравится или не понравится?

Тэжик: Ну, он дурак, если он боится. Он безнадежный. Что оглядываться, тогда получится, не хочу имен называть, это некрасиво, но получится известный персонаж, у кого только что залило мастерскую. Понимаете меня?

Синдеева: Да. Георгий Данелия, «Кин-дза-дза».

Тэжик: Это проклятие.

Синдеева: Это практически визитная карточка при этом, потому что ты же сам рассказываешь про то, как тебя останавливают гаишники, и тебя иногда это спасает. Вот этот мир…

Тэжик: Не только гаишники.

Синдеева: Да? Теодор создал этот мир. Почему проклятие?

Тэжик: Мои отношения с Гией, я же упрямый очень, а он тоже упрямый, и мы не сошлись, в один момент, когда фильм почти был сделан, во мнении, и возникло разночтение. Там была даже угроза оружием, там все было.

Синдеева: Что, он хотел убить тебя?

Тэжик: «Макаров» хранится до сих пор у него дома. «Я принесу пистолет и убью тебя». Но красиво все кончилось. Я был против финала. В конце концов, самое главное это сам продукт. Я придумал финал, я говорил, вот ты помнишь градирни в Москве, откуда идет пар, вот они такой формы, они огромные, это разве не напоминает тебе летательный аппарат, пепелац этот чертов. Это же одно и то же! Он вытянулся, это Георгий Николаевич, и понял, что это слишком драматично. И вот тут мы дошли до самого главного — излишний драматизм, мне-то он свойственен, а он, вот чтобы «Мимино» было. Ну нельзя всю жизнь быть «Мимино», самим Мимино.

///

Тэжик: Вот там, вот здесь вот, маленький рисуночек, нарисован господином Данелия в самолете, когда мы летели на выбор натуры в пустыню. А я ему в ответ еще сделал два рисуночка, и так мы общались рисуночками.

Вот там стоит лист, вот он, видите, с кривыми краями, этот лист с какими-то странными надписями. Они вроде как латинские, но не читаемые. Собственно, в «Кин-дза-дзе», хотя это делалось не впрямую, я все время ссылаюсь на этот лист. Там все время говорится о каких-то странных деньгах, неизвестных нам, какие-то они фаянсовые, фарфоровые и так далее. И странная письменность, так что у меня возникла совершенно новая идея, создать письменность, которую прочесть нельзя.

///

Синдеева: Теодор, когда Данелия тебя пригласил… Он тебя пригласил на кино?

Тэжик: Случай. Я пришел помогать своему другу, у него погибла жена. Данелия увидел меня, вытянулся, сказал, что у них только что получил инфаркт предыдущий художник, звучало довольно странно.

Синдеева: Судя по тому, что потом был пистолет...

Тэжик: Да. Но инфарктов не было, он случился многие годы позже. Я нарисовал сначала костюмчики, потом он посмотрел еще раз на меня, и через два-три дня я принес макетики. Тут он уже оставил в сторону свой любимый чай, вынул сигарету, вздохнул, и пригласил меня предложение.

Синдеева: Ты сказал, что ты характерный художник?

Тэжик: Я ничего не говорил. Я даже промолчал самое главное, что я не видел «Мимино», и я не видел ни одного его фильма. Об этом я сказал только к финалу, я говорю, понимаете, как важно, что я не посмотрел ни одного вашего фильма, я ничего не тиражирую, я не под чьим влиянием. Я сам по себе. Ну, это дорого стоит.

Синдеева: Еще одна маленькая справочка из биографии. Теодор был первым вообще российским художником, который в 1989 году…

Тэжик: Неужели это?

Синдеева: Да, рисовал Берлинскую стену. Не всю, а какую-то свою часть. А вот как это получилось, скажи?

Тэжик: Важно развитие темы. Как получилось, как всегда, случай. Некий человек нашел некоего художника, у меня возникла идея, начать Берлинскую стену. Позже выяснилось, но это информация такая, это мое частное мнение, как ныне принято говорить, что за этим стояла «Штази»…

Синдеева: За поиском тебя?

Тэжик: Нет. За идеей Берлинской стены.

Синдеева: За разрушением ее?

Тэжик: Нет. За созданием живописи, мемориала. Интересно, у нас тоже сейчас происходят интересные события, серьезные люди занимаются бизнесом, все в порядке. Самое интересное в этой истории это то, что Теодор изобразил странненькую вещь, и на этой картинке был такой мусор, вылетающий из кремлевской башни, да и башня загнулась, как замечательные деревья у Набокова в «Приглашении на казнь», посыпались как свечи остывшие и так далее. И вот эту самую толпу вылетающую возглавлял некий человек, который летел вверх ногами через Берлинскую стену, на которой было написано «кремлевская стена». У этого человека было пятно на лбу. Был скандал…

В трех секциях была картинка, где Горбачев на «Трабанте» пробивает Берлинскую стену, это был такое ура-патриотичный, все было хорошо. Но я же, во мне очень много драматического начала. Я чувствовал одним местом, вот там сзади, что дальше будут проблемы, серьезные проблемы. И буквально через короткое время, год-полтора, я уже не помню, на немецком телевидении, берлинском телевидении была короткая какая-то программа о провидце политическом, неизвестном русском художнике, потому что все сместилось, все изменилось, и действительно все полетело как бы через забор. Вот, собственно.

Синдеева: А скажи, а эта работа, она сохранилась или нет?

Тэжик: Она до сих пор там, ее не уничтожили.

Синдеева: А ты что испытываешь? Или уже это тоже прошлое стало?

Тэжик: Это стало раритетом, это стало каким-то там… Это было. С точки зрения самого искусства это ничто. А поскольку я даже не оценивал ситуацию, попросили «напиши», я написал. А дальше появился Дима Врубель со знаменитым «Поцелуем», пошла уже серьезная политика. Ну, слава тебе, господи, пусть живут.

Синдеева: Вот ты просыпаешься утром, у меня сейчас вопрос как к художнику, что рождается? Вот с чем ты сегодня проснулся?

Тэжик: Наташ, можно я тебя немножко скорректирую сразу? Первый раз я просыпаюсь в четыре часа ночи, и с четырех до пяти это самый творческий процесс.

Синдеева: То есть, на самом деле, да.

Тэжик: Вот все, что я придумал, это час вот этот. Покойный гениальный человек, господин Тышлер, художник, он мне говорил в детстве, я имел с ним, слава тебе господи, общение, «Повесь блокнотик, карандашик, проснулся, запиши, зарисуй, спи дальше». В пять часов хорошо заснуть, если что-то нарисовал. На сегодняшний день я делаю, поскольку у меня нет возможности писать картины, скульптуры, которые я хочу делать, это все находится в другой мастерской, которая находится в двух тысячах километров от этого дома, но я могу рисовать. Я пошел сегодня в магазин, купил толстую пачку вот такой бумаги, не карандашом, а тюбиком с тоненьким-тоненьким наконечником, с большим удовольствием рисую, сам не знаю что.

Синдеева: В четыре утра? То есть сегодня тоже проснулся в четыре утра?

Тэжик: А вот дальше, в течение всего дня происходит довольно противный процесс, я обслуживаю ситуацию. Я как бы пытаюсь реализовать то, что придумал ночью, но это не творческий момент, это какой-то автоматизм.

Синдеева: То есть вот этот вдох, он происходит ночью, да?

Тэжик: Только. И не только у меня. А известно почему?

Синдеева: Почему?

Тэжик: Один биологический цикл у человека кончается в четыре, либо он умирает, с четырех до пять очень много людей умирают, либо он все придумал, и в пять может снова спать с чистой совестью. Так что попробуй.

Синдеева: Черт, я попробую, это надо будильник себе ставить на четыре, скажи, или ты сам просыпаешься?

Тэжик: Нет, сам, я привык. Нет, вру, у меня собака. Он то ложится мне на ноги, чтобы я никуда не уходил, то он спрыгивает. Ну вот, в четыре часа просыпаюсь.

///

Тэжик: Сделаны эти часы были в 1700 году, не позднее 1700, мастером Дентоном, Джозефом Дентоном. Стоило это 250 рублей тогдашние, две зарплаты. Побежал, где-то что-то занял, купил. Теперь надо как-то довезти до дома. Очень смешная история. Я не нашел ничего лучше, как машину «скорой помощи», если быть более точным, то это была труповозка. К сожалению, я не могу сейчас продемонстрировать, как они бьют, потому что гиря оторвана, но они играют «Правь, Британия, морями», все хорошо.

///

Синдеева: Теодор, несколько лет назад ты нашел потрясающее место под Прагой. У Теодора вообще есть чешские корни, поэтому в общем, видимо, земля тянула, да, ты же, наверное, это объясняешь.

Тэжик: Спасибо Саше Митте. Когда мы с Сашей приехали туда, мы попали в замечательное местечко Чески-Крумлов, это прямо самая южная граница Чехии. Я понял, что там такое во мне зашевелилось, я нашел рисунки того времени, с натуры сделанные, какие-то мельницы, какие-то… Да и сам сюжет фильма, «Сказка странствий», был такой, с очень большим погружением. И тут я понял, что-то там…

Синдеева: Шевелится.

Тэжик: И второй мотив, почему возникла эта идея и реализована, реализовалась идея, в том, что мне всегда в мастерских не хватало света. Даже в этой трансформаторной будке. Но там действительно не хватает света, потому что там вся жизнь в подвале, а сверху… Ну, не только. Там десять окон, но все равно мало света. А потом, шумно так, что моя даже собака, по-моему, неврастеником стала. Особенно сейчас, когда просто у меня дважды эти строители украли забор, просто взяли и унесли. Я говорю: «Какого хрена?». «Нам сказали». Я звоню, «Кто сказал?» «А вот там сказали». Матерь божья, да что ж такое, а если скажут, уберите вот это, уберите вот это.

Синдеева: Я слышала, ты хочешь продать сейчас этот дом?

Тэжик: Мечтаю. В хорошие руки.

Синдеева: И ты хочешь просто переехать.

Тэжик: Да дело не в этом. Это не мои убеждения, не мои какие-то там соображения, либо меркантильного характера, либо какого-то остро социального, даже политического, нет. Просто у меня огромнейшая мастерская в Чехии, наконец-то. У меня незаконченная скульптура, у меня незаконченная сцена. Я же еще…

Синдеева: Ты будешь театр там делать? Расскажи мне про этот проект.

Тэжик: Я пишу сценарии, я придумываю, вот когда я работаю с режиссером, художником, я каждый раз влезаю не в свое. И когда однажды тот же Саша Митта сказал: «Да ты что, сценарий не читал?», я говорю, знаешь, я его читал не так, а вот так. Да и смотри, я всех твоих фильмов не видел, я темный человек. Я не смотрел великих фильмов, сделанных в нашей любимой стране. И слава тебе господи, ну так повезло. О великом хорошо судить по частности, посмотрел чуть-чуть этого, чуть-чуть того, а дальше я сама все наполню, спасибо. Теперь вернемся к рисованию, с четырех до пяти. Вы думаете, я что-нибудь говорю сам себе, сейчас я нарисую вот это, потом вот это?

Синдеева: Нет, я не знаю.

Тэжик: Нет. Я смотрю на свою правую руку, говорю, ну давай, давай. Понятно, да? Я только контролирую, потому что, во-первых, психофизика, во-вторых, подкорка, а во-вторых, если бы я столько лет не занимался этим делом, ведь надо все это использовать, мысль изреченная есть ложь, дай подсознанию работать. И оно пошло. А когда оно пошло, и фиксируется на бумаге, мне стало как-то очень любопытно. И вот ко мне приходила пара очень близких друзей, я говорю: «Значит, так, я хочу подарить тебе рисунок, с одним условием, что вот эти три-четыре минуты, сколько тратится времени на рисунок, ты будешь аккуратненько это снимать видео». И у меня осталось несколько моментов, когда я вижу, и вот я сам, анализируя ситуацию, понимаю, я здесь не знал, что я нарисую дальше. Сам рисунок диктует мне. Слушайте, это то же самое, что композиторство, он же не знает, что будет потом. Когда меня спрашивают, а что ваш рисунок так дорого стоит, вы же его рисуете четыре минуты…

Синдеева: А сколько стоит рисунок?

Тэжик: Ну, я не знаю, зависит от того…

Синдеева: Ну-ка, давайте, сколько этот рисунок? Можно мне найти листок нормальный?

Тэжик: Вы хотите записать, сколько он стоит?

Синдеева: Нет, я хочу чтобы вы мне сейчас нарисовали какой-то рисунок.

Тэжик: Нет, я этим не рисую.

Синдеева: Черт возьми, начинается.

Тэжик: Нет, мы пока будем, мы закончим передачу у меня, и я нарисую тебе с удовольствием замечательный рисунок, который уже где-то там у меня гнездится.

Синдеева: Скажи, а ты следишь за какими-то современными художниками, которые сейчас в России вообще появляются? Вот ты высказывался по поводу Павленского, который является художником-акционистом…

Тэжик: Все-то вы читали. Это замечательный персонаж. Его нельзя просто назвать художником, он смелый человек, он веселый самоубийца. История его биографии уже французской, она, конечно, очень сложна, я не знаю, что будет дальше. Но он очень красивый человек. Понимаете, когда человек в своем облике содержит художника, актера, потрясающую личность и замечательного персонажа из Кафки, из рассказа «Голодарь», все это вместе, этого достаточно, чтобы сказать, это великий человек. Это совсем другой случай. Я, скажем, понимаю, что я маленькое такое звено между колоссальным прошлым, гениальным прошлым, которое было до меня триста, тысячу лет, пятьсот лет, и совершенно непредсказуемым будущим. И вот когда я понимаю, вот я здесь, и я должен делать то, что от меня зависит, не я произвол делаю, а от меня зависит то, что выше.

Синдеева: Скажи, а на заказ вообще можно делать работы? Именно художественные? Вообще это возможно?

Тэжик: Знаете, у меня довольно сложная биография. Дело в том, что я окончил Суриковский институт, у меня были очень серьезные педагоги. Дмитрий Дмитриевич Жилинский, с моей точки зрения, был лучший рисовальщик, академический рисовальщик, вообще в стране. И он меня научил не с натуры срисовывать, как делают в основном, можно без фамилий, да, хотя я могу назвать фамилию Ильи Сергеевича, понятно какой, и дальше пошло вот, человек, который потерял всю мастерскую, они все срисовывают с натуры. Они не могут ее возмутить, создать и сконструировать, сделать ее свою, как делали все великие. Не знаю, скульпторы греческие, они что, с натуры срисовывали? Все было живое, это все рождалось из рук. Был вопрос о всеядности, видимо?

Синдеева: Был вопрос про то, может ли художник на заказ делать?

Тэжик: Это и есть всеядность. Каков заказ.

Синдеева: Я не знаю. Может быть, не случилось бы Матисса в том объеме, в том количестве работ, если бы не Щукин, который просто как-то каким-то своим, совершенно неожиданным чутьем это увидел.

Тэжик: Скажите, вам известна фамилия Алшибая?

Синдеева: Нет.

Тэжик: Миша, Михаил Михайлович Алшибая. Это очень серьезнейших, великих кардиохирургов. Почти каждый день ему подготавливают вскрытие, и он пошел ковыряться в сердце. Всегда бывают смертельные исходы, о которых он сам говорит, но он же помогает спасать, и по-моему, попасть к нему под нож это очень большая цена. Серьезное событие. Так вот он один из лучших на сегодняшний день, с моей точки зрения, он как раз на днях у меня был, потому что я ему посоветовал, у меня не вскрывали, у меня все в порядке, самых лучших, с моей точки зрения, коллекционеров. Если я правильно понял, что у него сейчас, в его коллекции, тридцать тысяч произведений. У него, видимо, мало места, они стоят вот так, правда, они все аккуратно в пленочку завернуты. Время от времени он их открывает.

Синдеева: Зачем покупать работы, которые стоят в пленочке?

Тэжик: Конечно, все правильно.

Синдеева: Щукин вешал вот так, он завешивал все, у него была комната Матисса, Пикассо.

Тэжик: Давайте вспомним, какой у него квадратный метр был.

Синдеева: Конечно, да-да, у него было все хорошо.

Тэжик: А у Михаила Михайловича у него совсем все иное, у него нет таких площадей. Но и достоинство величайшее то, что он регулярно делает выставки. Вот сейчас в Трубниках, Трубниковский переулок, замечательная выставка. И моя вообще бешеная любовь к нему базируется на том, что он собрал тех художников, которых я очень любил вот тогда, когда я рос.

Синдеева: Вы не ответили на мой вопрос, Теодор!

Тэжик: Можно ли работать по заказу?

Синдеева: Да.

Тэжик: Теперь пошли к самому главному.

Синдеева: Да.

Тэжик: Я ходил… Рабин, Целков, величайшие были художники, но не эти, это был низший уровень, а высокий ― это Плавинский, от которого я просто сходил с ума и до сих пор удивляюсь. И вот я, имея эту, значит, с одной стороны, академическую припарку, с другой стороны, Леша Паустовский. Был такой писатель, помните? Константин Георгиевич Паустовский. А Лешка, его сын, был моим другом. Он рано, к сожалению, ушел. Он тоже был художником. Он брал меня за руку и таскал по всем этим андеграундам. Одновременно учась в Суриковском институте и одновременно бегая по всему андеграунду, я как-то странно вырос.

И когда я закончил институт, меня быстренько довольно приняли в Союз, потому что за моей спиной стоял Вадим Федорович Рындин, гениальный человек, мой педагог и так далее. И мне предложили работать, сотрудничать в очень сложненьком месте ― Комбинат живописного искусства. Как вам, знаете, звучание?

Синдеева: А что это такое? Туда собирали всех художников?

Тэжик: Чтобы художники не бегали, не торговали своими картинами на Западе и вообще не создавали альтернативного мира, их всех собрали в кучку, не всех, избранных, я попал в их число, извините, которым давали возможность получать в среднем зарплату профессорскую, работать, я не знаю, месяц в году, а то и две недели, а ежемесячно получать профессорскую зарплату. Плюс ты еще имеешь возможность…

Синдеева: Это вы неплохо себя чувствовали тогда вообще!

Тэжик: С одной стороны, это очень сильно развращало, но не меня, потому что я оказался ничейный. Как бы я вырос на протесте с мамой, с папой, со всеми своими родственниками. Это стало моей сущностью. Да, я у вас тут сотрудничаю, пишу красивые картинки, но я не пишу таких же картинок, как все остальные.

Синдеева: Смотри, вот тогда, наверно, в Советском Союзе не было альтернатив. Вернее, не так. Были альтернативы, но сотрудничество с государством в том виде, в котором мы сейчас, да, об этом говорим, ― это немножко разные вещи.

Тэжик: Это называется, как говорили во времена Людовика, нужно прийти и… Понятно, вы понимаете, да, о чем речь?

Синдеева: А вот сейчас большая же дискуссия по поводу сотрудничества с государством художников, режиссеров, актеров.

Тэжик: Я даже знаю некоторые фамилии, которые опять же не хочу произносить никогда.

Синдеева: Вот берут деньги у государства. И вот на самом деле делится же дискуссия на тех, кто говорит: «Почему же нет?».

Тэжик: Ой, как интересно!

Синдеева: «Государство ― это наши налоги, это не государство дает нам деньги, как многие чиновники считают»…

Тэжик: «Вы на наши деньги на своей сцене голые задницы показываете?!». Я тут недавно делал спектакль в одном хорошем провинциальном театре, он считается очень высокого уровня. И вот там так получилось, что на сцене появилась голая задница. Публика была в бешеном восторге. В восторге не потому, что задница была красивая, а потому что наконец можно вздохнуть и даже задницу показать. Никто не пытался оценить это критически.

Понимаете, публика, честно признаюсь, честное признание сделаю, особенно это официально как-то звучит…

Синдеева: Теодор, не отвечаешь на вопрос!

Тэжик: Нет, я хочу ответить до конца.

Синдеева: Давай.

Тэжик: Я терпеть не могу публику. В театре, который я строю…

Синдеева: Ой, сейчас она тебе не простит этого.

Тэжик: Да-да-да, пусть не прощает, это очень хорошо, это обоюдно. В театре, который я строю, будет посадочных мест… Вернее, билеты продаваться не будут, только люди приглашаются, друзья. Сорок, пятьдесят человек, достаточно. Потому что когда…

Синдеева: А как ты можешь это финансировать все? Подожди секунду, объясни мне, пожалуйста.

Тэжик: Можно я не буду вам задавать встречного вопроса?

Синдеева: Подожди, на заказ ты не хочешь работать, правильно же я услышала все-таки от твоего неответа, что ты не готов работать на заказ и ты не будешь, просто если тебе скажут нарисовать что-то.

Тэжик: Именно поэтому на сегодняшний день я нахожусь в глубокой…

Синдеева: Жопе материальной, да?

Тэжик: Вот, буква Ж, знаете?

Синдеева: Да.

Тэжик: Но ничего, я выйду из нее, выйду. Я занимаюсь скульптурой, иногда появляются какие-то заказчики, покупатели, меценаты.

Синдеева: Хорошо, а расскажи немножко про этот все-таки театр пражский, чешский.

Тэжик: Да. В принципе, прошу прощения за мое высокомерие, но это попытка создать легенду, которая нравится мне. Я не мальчик, я взрослый очень дядя, мне восьмой десяток. Работать, обслуживая какую-то ситуацию, работать на кого-то либо работать, доказывая, что я вон какой, ― мне это уже не интересно совершенно. У меня есть ряд сценариев, которые я когда-то написал. У меня ряд очень странных технологий, которые я сделал когда-то. И я очень хочу их реализовать.

А дальше посмотрим, что из этого получится, но у меня почему-то такая спокойная уверенность, что все будет хорошо.

Синдеева: А ты был у Полунина на «Желтой мельнице» под Парижем? У вас какие-то сложные отношения с Полуниным.

Тэжик: У Полунина на «Желтой мельнице», Moulin Jaune, стоят две моих скульптуры, которые я сделал.

Синдеева: Для него или для спектакля еще?

Тэжик: Для него. Для спектакля я у него…

Синдеева: Когда вы последний раз виделись?

Тэжик: Уже лет десять, наверно, не виделись. Да нет, я потратил часть своей жизни и часть каких-то идей…

Синдеева: Вы два сумасшедших, невероятных человека. Почему вы разошлись?

Тэжик: Я бы не назвал Славу сумасшедшим.

Синдеева: Он не сумасшедший?

Тэжик: Не сумасшедший. Более того, достаточно прагматичный человек. Понимаете, в чем дело? Вот сейчас я ляпнул про легенду, но эта легенда, которую пытаюсь сделать я, ― это совершенно другая легенда, если сравнить ее с той, которую сделал Слава. Я понимаю, что драматизм неизбежен в жизни, все мы умрем. Драматизм в искусстве изобразительном, в театре, если его нет, есть только одна комедия… Стоп-стоп-стоп! В хорошей комедии всегда есть нужный оттенок.

Синдеева: Конечно, драматизм.

Тэжик: Но когда человек всю жизнь говорит о перманентном счастье… Я сейчас скажу довольно жесткую вещь.

Синдеева: Он правда говорит о счастье, знаете?

Тэжик: Мы однажды со Славой выпивали где-то на родине шампанского. Он поднял бокал, смотрит на небо и говорит: «Всю жизнь пытал себя вот этим облаком». Я не согласен. Нельзя бояться зубного врача. «Слава, пойди к зубному врачу», ― говорю я ему внутренне, так, мне кажется, неловко было говорить ему и так далее, и так далее.

Вот эта потеря ощущения драматизма жизни ― это очень большая потеря.

Синдеева: Ты знаешь, но, с другой стороны, так мало людей, которые… Плохое слово «культивируют счастье», плохое.

Тэжик: Давайте не бояться плохих слов.

Синдеева: Нет, оно такое, знаешь, какое-то дурацкое.

Тэжик: А!

Синдеева: Он не культивирует. Но, понимаешь, у меня была с ним программа недавно, и когда мы встретились, я готовилась. Вот как сейчас, с тобой мы совсем говорим не о том, о чем я…

Тэжик: Это было на «Желтой мельнице»?

Синдеева: Нет, это было не на «Желтой мельнице», здесь, в Москве. Когда я приехала к нему, а у меня было очень тяжелое эмоциональное какое-то состояние.

Тэжик: Why?

Синдеева: Потухшая была, плохая погода, и вообще как-то я что-то потеряла землю под ногами. И когда я к нему приехала, он светился, да, у него горящие эти глаза.

Тэжик: Это профессиональное!

Синдеева: Я знаю, что у вас какие-то особые с ним все-таки отношения, что-то мне подсказывает, что они не просто расходятся в каких-то мировоззренческих вещах. Вот я села с ним, я говорю, Слава, я только хочу про счастье, да. Понятно, что я много прочитала, я много о нем в этот момент еще узнала. И он меня зарядил, понимаете? Я поняла, как это важно, что кто-то умеет это сделать! Вот всё, и я вышла с летающим… Мне не нужен был драматизм в этот момент.

Тэжик: Что я могу сказать? Молодец, молодец Слава. Реализовалась его программа, слава тебе господи. Но проходит время, это как любовь, понимаете? Первая любовь особенно.

Синдеева: Можно же в себе это рождать все время, нет?

Тэжик: Не-а. Максимум, что женщина может родить, шесть детей, восемь детей, а дальше это становится уже профессиональным, не так ли? Вот художник ― он та же женщина, по сути.

///

Тэжик: А вот когда был такой длинный роман с театром Полунина, то сюда приходила практически вся труппа. Как они умещались здесь, я не знаю. И однажды они приходят и говорят: «Уберите собак». Собак было две тогда, собак отпускают вниз.

И вдруг, значит, в эту не очень высокую дверь входит, сильно склонившись, гигантского размера медведь. Он идет на меня. Медведя звали Степа, это знаменитый медведь. Вот Степа подошел ко мне и протянул мне в подарок букварь. Но он был добрый невероятно, к концу вечеринок все уже забыли про него, хотя до этого верхом ездили.

Вот эти маленькие сюжетики как-то так врезались в память.

///

Тэжик: Дело в том, что меня теперь окружает тоже ограниченное количество друзей. Слава был заинтересован, чтобы друзей всегда было много, чтобы было свободно, прекрасно, чтобы была такая... Ауробиндо, как это называется? Неважно, Золотой город. А с моей точки зрения, получилась маленькая тюрьма. Зная ситуацию изнутри, я не доверяю, я считаю, что свобода есть свобода. Нельзя культивировать счастье. Нельзя культивировать счастье, оно рождается и живет там, где хочет. Талант тоже, и дальше перечисляйте по списку. Нельзя все это запрограммировать и поставить, я не знаю, на нужные рельсы. Вот эта рельсообразность нехороша.

Синдеева: Скажи, а вот ты как художник, приезжающий сейчас сюда, в Москву, хотя большую часть времени, как я понимаю, ты находишься там.

Тэжик: Большую часть времени я нахожусь на диване последние три месяца.

Синдеева: Это потому что у тебя недавно…

Тэжик: Нет-нет, не это. Просто идет бой прямо на моей же улице, копают, роют, шумят, взрывают. А знаете, как интересно?

Синдеева: А почему ты не в Праге? Почему ты не там?

Тэжик: Сейчас все объясню. Самый интересный в Москве звуковой ряд. Вот, значит, слышу голос инопланетян, любимых моих киргизов, казахов, армян и так далее. Они работают. Грохот этих машин и так далее, все это длится часов восемь. Потом затихает, и вслед за этим начинается фейерверк. Непонятно, нет никакого праздника, почему у вас фейерверк? Прости.

Оказывается, рядом с моим домом есть такой замечательный, дурной, с моей точки зрения, абсолютного дурновкусия постройка архитектурная. Называется она… Можно фамилию называть?

Синдеева: Да.

Тэжик: Не фамилию, а имя. Это заведение называется «Сафиса», и там происходит, когда хотят, в три часа ночи, в двенадцать, в час. По согласованию, видимо, с правительством Москвы.

Синдеева: Фейерверки.

Тэжик: Мой дом. Куча фейерверков. Вот этот danse macabre, который кончается фейерверком. Ребята, три месяца ― это же многовато будет, я же могу не выдержать.

Синдеева: А скажи, как вообще тебе ощущения сейчас в Москве? Ты видел вот эти митинги все, протесты?

Тэжик: Конечно, я видел, я вижу это.

Синдеева: И как, что ты скажешь?

Тэжик: А я трансформирую все в рисунки. Понимаешь…

Синдеева: Должен художник высказываться, скажи?

Тэжик: Должен ли высказываться?

Синдеева: Да. Вот он должен рефлексировать?

Тэжик: Хорошо. Все выглядит вот как. Был такой художник Франсиско Гойя-и-Лусьентес, полное имя. И был такой спустя лет двести, если не больше, был замечательный скульптор Генри Мур, который рисовал людей, помимо скульптур великих, рисовал людей в метро во время бомбардировки немцами.

Глядя на это, я могу сказать, что художник по сути своей, если он воспринимает, не рефлексирует. Рефлекс ― это самозащита. Нападают на меня, а я в ответ тоже дам ему по морде. Нет, не совсем то. Художник ― это отчасти восковая пластинка, на которой отпечатываются события, которые происходили в тот момент.

Я не знаю, помните ли вы замечательную картинку Puerta del Sol Гойи в Мадриде.

Вот это и есть тот самый отпечаток. Я в детстве не понимал, как так, стрельба прямо в упор. Он нашел свою форму. И я могу перечислять. Минус, конечно, Босх, который просто был более назидательно иллюстративен. Но вот эта отчаянная боль отпечатка события ― это самое главное.

Синдеева: Как у вас сейчас отпечатывается вот то, что вы видите в Москве?

Тэжик: Понимаете, на сегодняшний день очень рискованно кого-либо ругать, занимать чью-либо позицию.

Синдеева: Нет-нет, не про позицию же.

Тэжик: Кроме своей собственной. Кроме своей собственной. Мне отчаянно больно. Вчера мне позвонил мой очень близкий друг, который просто проходил мимо… Простите. Проходил мимо в желтом пиджаке, сейчас вы видите его в интернете. Который спросил у полицейского: «А что я, собственно, вам сделал?». Это было несколько дней назад, а вчера было судилище, которое отложили.

Вот это же ужасно, это отвратительно. Но я понимаю, сам я представляю это следующим образом, что вся эта история с драками, с избиениями людей предполагает только один смысл ― поднять уровень конфликта до такой степени, чтобы он кончился.

Синдеева: Так он может же и плохо кончиться.

Тэжик: Кровянкой.

Синдеева: Конечно. Если его так поднимать.

Тэжик: Говорят: «Никакого не должно быть этого самого… Майдана». Кто его провоцирует?

Синдеева: Да, мне кажется, они сейчас это все только разжигают.

Тэжик: Ничего, что мы заговорили на эту тему, да?

Синдеева: Нет-нет. Просто…

Тэжик: А то я занимаю чью-то позицию, кроме своей.

Синдеева: Нет-нет. Ты знаешь…

Тэжик: Страшно это все, очень больно.

Синдеева: А вот смотри, многие, к сожалению, талантливые люди сейчас присягнули, в общем-то, власти, да.

Тэжик: Ах, какая тема сладкая.

Синдеева: Вот скажи, вот представь, что завтра… Вот у тебя сложная сейчас финансовая ситуация, да, тебе нужны деньги для реализации твоих же собственных идей, проектов, а не на то, чтобы купить себе, не знаю, машину.

Тэжик: Бабу-еду.

Синдеева: И вот тебя приглашает, например, московское правительство оформить какую-то площадь или сделать какой-то фестиваль, например.

Тэжик: У меня были прецеденты, от которых я уходил. Я не хочу ни на кого работать.

Синдеева: То есть ты сможешь себе это позволить?

Тэжик: Даже если я буду подыхать. Ничего не остается, потому что это означает, что я должен зачеркнуть вообще всего себя, все то, что было за моей спиной. Я, конечно, с удовольствием бы сел за стол и спокойно ― я вообще научился быть спокойным ― поговорил бы с двумя персонажами. Один ― который во МХАТе появился, с очень странным лицом, я долго вглядывался в лицо, потом вспомнил.

Синдеева: Во МХАТе? Который доронинский, Боякова? Извини, я могу называть фамилии.

Тэжик: Это который очень любит брать в руки в конце концов оружие.

Синдеева: А, это Прилепин.

Тэжик: Зачем же вы его называете?

Синдеева: Да ничего страшного.

Тэжик: Нет, мы рекламируем его, а я не хочу этого.

Синдеева: Не рекламируем.

Тэжик: Вот. И второй ― это такой персонаж, режиссер, спектакли которого я посмотрел года два-три назад, очень было странное ощущение: а чего это он ковыряется в каких-то не то что истинах, а в решениях, которые здесь давно уже апробированы, давно уже сделаны? Ты же режиссер.

Самое страшное, прошу прощения, сейчас соскакиваю с этой мысли, ― это судьба театров репертуарных, когда берет Чехова и начинает делать свою версию Чехова. Ребята, это невозможно. Именно это я и посмотрел.

Синдеева: Подожди, как это?

Тэжик: Я Островского увидел.

Синдеева: Подожди, разве режиссер не должен свое видение?

Тэжик: А пусть он делает свое, засранец! Пусть свое делает. Ничего, что я ругаюсь?

Синдеева: Нет, ничего. То есть ты считаешь, что художник не имеет права, режиссер, переосмыслить?

Тэжик: Кончилось, с моей точки зрения, кончилось это время. Это было хорошо, когда тридцать-сорок лет назад «Гамлета» изображали в куртке мужской.

Синдеева: А сейчас, ты считаешь, почему? Надо вернуться к?..

Тэжик: Поздно. Поздно, поздно. Это все штучки. Будьте сами собой, думайте сами, не прячьтесь ни за кого.

Синдеева: Так что бы ты сказал, например, Прилепину и вот этому режиссеру?

Тэжик: С Прилепиным я просто разговаривать не стал бы, мне просто хотелось бы послушать интонацию его, вот мимику его, чтобы потом это все, извините, рисовать, потому что прямой диалог невозможен. А что касается режиссера, он не один, к сожалению. Не один.

Синдеева: Скажи, а ты наблюдал за процессом с Кириллом Серебренниковым, когда он сидел?

Тэжик: Конечно, конечно.

Синдеева: Как ты считаешь, почему власть пошла на такое? Вот просто. Я сейчас как человеку, который прожил достаточно длинную жизнь.

Тэжик: Неужели это непонятно? Понимаете, в чем дело, за всем этим, опять же с моей точки зрения, стоит очень опытный и не очень порядочный сценарист, который придумал: «Сейчас мы этого вот так».

Синдеева: Ты считаешь, что прямо есть кто-то, вот такой сценарист?

Тэжик: Нет-нет-нет, есть деньги наверху, а сценариста можно нанять. Умного, ловкого, очень-очень… Иногда прогрессивного, иногда ужасного и так далее, и так далее. Ребята, нет завтрашнего дня у этого, поймите. Нельзя жить по сценарию. Нельзя создавать сценарии. Вот когда вы спрашивали о дубинах и о людях на улице, страшно то, что это реализация чужого сценария. Вас режиссер спровоцировал, чтобы вы шли на улицу, чтобы вы получили по башке дубиной, чтобы вы больше не высовывались.

Синдеева: Ты сейчас говоришь… Подожди, ты сейчас говоришь про тех людей, которые вышли.

Тэжик: Конечно. Нет-нет-нет, я говорю про тех людей, о тех людях… Иди отсюда!

Синдеева: Укусит.

Тэжик: О тех людях, которые как бы по собственному велению вышли, но ― к вопросу о рефлексии.

Синдеева: Так они же пошли по собственному велению.

Тэжик: Каждая отдельная личность реагирует и говорит: «Меня обидели». Я его понимаю.

Синдеева: Да.

Тэжик: А весь общий сценарий… Давайте простой пример. Вот выходят люди на Болотную, да, их загоняют в узкий проход, где удобно контролировать и дубасить, все. О чем мы говорим? Это сценарий или нет?

Синдеева: Хорошо, сценарий. Понимая, что такой сценарий, возможно, даже прописан, что делать людям, которые не согласны, которых правда обидели, которые чувствуют эту несправедливость?

Тэжик: Das ist eine Frage, как сказала бы госпожа Меркель. Это и есть вопрос.

Синдеева: Ты бы что сделал? Хорошо, твой сын, которому 42 или 43 года.

Тэжик: 43.

Синдеева: 43. Внук какой-нибудь, который уже мог оказаться там, понимаешь? Что бы ты ему сказал?

Тэжик: Это очень болезненный вопрос.

Синдеева: Конечно, болезненный!

Тэжик: И я сейчас искренне, абсолютно искренне отвечу. Я всегда очень неловко, некомфортно себя чувствую, если я нахожусь в центре огромной толпы, в которой есть какая-то тенденция. Это не означает, что я против толпы, но я боюсь оказаться в центре, потому что я не могу выразить своего мнения, потому что я пойду туда, куда меня толпа будет сдавливать и так далее.

И таким образом, я констатирую тот факт, что сценарий был сделан так, что те, кто с краю, окажутся жертвами, а которые в середине ― они будут жертвами по определению, их не будут бить, но у них тоже есть…

Синдеева: Какие у нас тогда варианты?

Тэжик: Это продолжение того же моего ответа. Это слишком тяжелый вопрос.

Синдеева: Не получается, посмотри, не получается не реагировать на это, понимаешь?

Тэжик: Это правильно.

Синдеева: Оно же, вот просто сердце рвется на части.

Тэжик: Если обезьяну подключать к электрическому току, она будет орать. Сценарии просты, правильно? Что делать? Дальше начинаются очень радикальные представления о том, что надо делать. Я не призываю ни к…

Синдеева: Нет уж, не надо, это законом запрещено.

Тэжик: Да?

Синдеева: Да.

Тэжик: Я не призываю к… Тоже нельзя. И понимаете, это начинается, я загибаю пальцы.

Синдеева: Ты понимаешь, вот мы все оказались, люди, которые не согласны, которые переживают, у которых болит душа за все, что происходит, в общем-то, в ситуации, когда ты не понимаешь, каким способом докричаться, достучаться. Вот просто, знаешь, иногда, когда я читаю все эти новости, я понимаю, что я не знаю, как орать, куда орать и как, кроме… Да, мы делаем свою работу, мы об этом рассказываем. Но вот я, как человек, как гражданин, хочу что-то с этим сделать.

Тэжик: Вы видите, что я молчу?

Синдеева: Вижу. Я поняла. Не нарушаем закон.

Тэжик: А если я сейчас взорвусь…

Синдеева: Я поняла. Теодор, можно в конце программы нашей… Мы вообще не о том говорили, о чем я думала.

Тэжик: Мы говорим о личности.

Синдеева: Да.

Тэжик: Вот личность ― Прилепин.

Синдеева: Ты знаешь, мне у тебя очень понравилась фраза, вернее, даже не фраза, я тут прочитала: «Культура должна быть всюду, потому что если не будет культуры, не будет политики и экономики». Вот это такая фраза, вроде мы все это понимаем. А вот ты можешь ее немножко расшифровать в конце программы, чтобы это было понятно?

Тэжик: Страшное слово.

Синдеева: Потому что это про завтра.

Тэжик: Страшное слово ― программа. Мы тоже, оказывается, внутри программы.

Синдеева: Внутри нашего разговора.

Тэжик: Именно это происходит, потому что персональной культуры недостаточно. Не та культура, которая навязывается, да, все пошли на празднование то ли мяса, то ли флага, то ли еще чего-то, прошу прощения, опять я слишком близко подошел.

Программа… Вы меня загнали в угол.

Синдеева: Про культуру.

Тэжик: Да я понимаю. Как ее сохранить на личном уровне? Как заставить людей не только смотреть вот сюда или на интернет, то есть на экран компьютера, а как читать книгу? Как?

Синдеева: Более того, как, например, новое поколение, которое, понимаешь, оно прекрасное, сейчас есть невероятная, клевая молодежь, но они по-другому воспринимают даже информацию.

Тэжик: Можно я маленький пример приведу?

Тэжик: Давай.

Тэжик: Надеюсь, что человек, о котором я говорю, не меня не обидится.

Синдеева: Ты же не называешь фамилию.

Тэжик: Я у него спрашиваю… Да он знает. Я у него спрашиваю: «Слушай, ты вообще что читал?». Обиделся сразу. Сидит, играет в тетрис. Я говорю: «Слушай, а ты „Муму“ читал?». «Нет», ― говорит он заинтересованно. Мы едем на машине, он сидит сзади. Я говорю: «Слушай, давай я тебе перескажу содержание „Муму“». Думаю, отреагирует. И я начинаю более-менее по существу рассказывать, как оно было, иногда даже цитируя. Например, там…

Не «Муму», я оговорился. «Каштанка», прошу прощения. Одного другого стоит.

Синдеева: Ну ладно. Потому что я уже вспоминаю.

Тэжик: Оговорился, оговорился. Нет, «Муму» утопили, не надо, я не хотел его топить. Это «Каштанка». «Каштанка не наелась, а только опьянела от еды». Никакой реакции. То есть все мои попытки подключиться к каким-то тонким материям ― не подключается. Что делать?

Синдеева: Да, вот что делать-то? Понимаешь, мы же… Хорошо, текущий момент ― окей, забыли.

Тэжик: Вот тогда делу подвожу итог, прошу прощения, что это я делаю. Если мы потеряем ощущение драматизма жизни, не будет завтрашнего дня. Мы не сможем ничего преодолеть, мы не сможем ничего. Драматизм заложен уже в бытии человека.

Синдеева: Мы сейчас не потеряем драматизм.

Тэжик: Почему я не могу договориться со Славой и не смог? Недостаточно драматизма. Почему я не смог договориться и понять, в конце концов, Георгия Николаевича Данелию? Прятаться за Süss, помните это слово немецкое? Сладенькое.

Синдеева: Да.

Тэжик: И так далее, и так далее. Единственный человек, с которым мне было очень хорошо, мне было легко и мне отчаянно не хватает его, ― это Саша Кайдановский, который однажды ляпнул в момент, когда мы с ним шнапса выпили в Германии. Он посмотрел так угрюмо и сказал: «А за искусство можно и морду набить!».

Синдеева: На этой фразе ― спасибо. У меня был в гостях Теодор Тэжик. Спасибо тебе большое. Я очень надеюсь, что нам удастся, мы найдем возможность техническую доехать до твоего дома, к сожалению, меня уже не будет в Москве, и подснять немножко. А может быть, ты сделаешь короткую маленькую экскурсию.

Тэжик: С удовольствием.

Синдеева: Потому что я честно скажу, мне так жалко, что этот дом будет продан кому-то, но, может быть, найдется тот человек…

Тэжик: Вот, самое главное, самое главное.

Синдеева: Которому ты отдашь с удовольствием этот дом.

Тэжик: Чтобы у него была вторая жизнь.

Синдеева: Потому что это фантастическая история, которую, к сожалению, не объяснить на пальцах и словами. У меня для тебя подарок есть от нашей…

Тэжик: Вау, вау!

Синдеева: От нашего партнера, компании DeLonghi. Это очень красивые бокалы.

Тэжик: Да-да, по поводу компании. Я предлагаю им организовать теперь карманную кофемашину.

Синдеева: Карманную?

Тэжик: Да.

Синдеева: Чтобы тебе было удобно на твоем автобусе ездить?

Тэжик: Всегда с собой! Почему? В кармане, в кармане. В правом.

Синдеева: Хорошо, я им передам. Они, слушай, давно очень на рынке. Держи.

Тэжик: Ой, какая прелесть. Гран мерси.

Синдеева: Спасибо. Спасибо. Я очень рада.

Тэжик: Как приятно было снова встретиться!

Синдеева: Да. Спасибо.  

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.