В гости к Наталье Синдеевой пришла поэтесса Вера Полозкова, которая поделилась своими произведениями и мыслями по поводу пропаганды, неожиданного интереса к политике среди школьников и подростков, а также роли соцсетей в жизни современного человека, особенно известного.
У меня сегодня моя любимая гостья, Верочка Полозкова, которая два года назад в этой же программе делилась своими впечатлениями о рождении прекрасного Федора. Вера, привет.
Очень как-то невозможно уместить в голове, что столько времени прошло.
Да.
Кажется, это было буквально вот только что.
Да. Вера, ты знаешь, я когда ждала тебя, я подумала, что не хочу с тобой говорить про Захара Прилепина, Эдуарда Боякова, про войну в Донбассе.
Да.
Я хочу, чтобы ты сегодня читала стихи. Понятно, что, скорее всего, мы все равно не уйдем от тем, которые беспокоят. И вот сейчас, до программы, мы так или иначе все равно касались всех последних событий и всего, что болит. Вот, но давай все-таки начнем со стихов.
Ты выпустила книжку «Ответственный ребенок». Это первая же твоя детская книжка?
Да.
Вот, я ее не стесняясь с удовольствием рекламирую. Она сейчас продается во всех магазинах, она есть. Их осталось не очень много. Я тебя поздравляю, потому что я так понимаю, что это такой длинный путь был к тому, чтобы выпустить именно детскую книжку.
Как ни странно, я никогда в жизни… Если бы мне рассказали лет пять назад, что я буду где-то в плашках появляться как детский поэт, я бы очень сильно удивилась, потому что у меня никогда не было такой мысли. Но она начала собираться, и мы как-то невероятным образом нашлись с ее иллюстратором, который написал мне просто письмо.
Я выложила буквально первые пять текстов, написанных на спор с самой собой, просто мне вдруг стало интересно, а что будет, если я один раз попробую написать детское стихотворение. А потом не один, потом еще.
Но ты все-таки Федору писала же эти стихи?
Нет-нет, мне кажется, что в каком-то смысле он, конечно, послужил серьезным…
Да вот же он.
Да. Серьезным поводом переосмыслить вообще все свои отношения с детской литературой, потому что, конечно, я сразу начала обрастать детскими книжками, что-то ему читать и так далее. Но на самом деле это огромное письмо, мне кажется, себе в детство, потому что у меня в детстве была любимая книжка, которая называлась «Денискины рассказы». При том, что она была целиком про мальчишек и вроде как посвящалась совершенно отдельной от меня сфере существования, меня совершенно купила и покорила навсегда эта интонация невероятного уважения даже к самому мелкому событию, которое происходит в жизни твоего ребенка. Потому что это 60-е, да, годы, когда она написана была, 70-е?
Не помню.
Я не очень помню точно. Но это была редчайшая для советской детской литературы интонация, которая в основном, мне кажется, умела делать две вещи: либо совсем маленьких засюсюкивать до состояния сахарной ваты, либо как только появлялся какой-то признак интеллекта, говорить: «Надо, надо умываться по утрам и вечерам, а нечистым трубочистам стыд и срам!».
То есть между дидактикой и вот этим сахарным сюсюканьем был только тонкий слой удивительных детских стихов, хармсовских, сапгировских, таких про потустороннее. Дети же невероятно тонко чувствуют всё, что связано с параллельными всякими, неочевидными мирами, обожают фантазировать, а взрослые очень боятся с ними в это пускаться, потому что никогда не известно, к чему это приведет.
И вот мне хотелось написать «Денискины рассказы». Мы обсуждали это с моим иллюстратором, я говорю: «Тань, а давай сделаем книжку, как будто ничего этого не случилось. Не упали на нас видеоигры, не упали…
Фейсбук, «Одноклассники».
Фейсбук, «Одноклассники». Никто не катается на одном серебристом колосе по городу, и все дети, значит, хотят такой же точно. Давай как будто это вот шалаши, велосипеды, собаки, прыгалки ― всё как будто… Вот как говорят «с теплым ламповым звуком». У нас получилась книжка, мне кажется, как раз с тем самым теплым ламповым звуком.
Но она достаточно взрослая получилась.
Да?
Я тебе могу сказать, что я… Ну, вот я еще на Шуре не проверила, потому что только купила ее и собираюсь с Шуркой почитать, мне интересна ее реакция, потому что Шура очень любит читать стихи. Притом это единственная книжка, которую она берет и читает сама. Любые. Вот если попадается ей сборник стихов, она идет в библиотеку в школе и она берет стихи.
Ой, Шура ― мой человек, у меня то же самое было.Да, мне говорили, у меня есть там стихотворение про волшебника. Мне говорят: «Мне кажется, это немножко не детская ситуация, которую вы описываете: „Овдовела, согнулась, устала, и ей волшебства никакого не надо“». Я говорю: «Друзья, если мы идем как-то сознательно по пути опрощения любого текста, чтобы в нем не было ни одного неизвестного слова, ни одного непонятного оборота, да, ничего, то я так не играю, потому что меня как раз в детстве заводили и влюбляли стихи, в которых мне было совсем не всё понятно. Мне хотелось выяснить вообще хоть что-то из сюжетной линии, которая очерчена».
Тогда у меня было ощущение, что со мной разговаривают, как с равным, потому что дети больше всего любят чувство, что их взяли в игру и играют с ними как с равными, не объясняя специально слова, не разжевывая простыми словами сложные понятия и так далее.
Там есть что спросить, там появляются, например, грызуны, которых зовут квокка, выхухоль, тупайя. По этому тексту, кстати, написана песня уже.
Да?
Есть у прекрасной певицы Маши Чайковской целый сборник песен, написанных на эту книжку, детских.
Да ты что!
Что меня бесконечно радует, потому что…
Она сама увидела и решила?
Да, мы давно с ней друзья, у нее есть несколько песен на мои взрослые тексты, но вот она увидела… Даже книжки не было никакой, просто несколько этих текстов прочитала и мне прислала, спела с сестрой, которой семь или восемь, там она за ребенка во всех этих песнях поет, очень круто.
И вдруг я понимаю, что и детских песен-то классных я в последнее время не слышала. Я очень давно не слышала детских песен. Вроде как у нас невероятно ориентированная на детей и подростков телевизионная…
Нет, сейчас мы заметили, что это не так.
И культурная вроде как индустрия, но это вообще… Мы знаем хоть одну какую-то настолько классную детскую песню, чтобы распевать ее с детьми, как «Бременские музыканты»? Сейчас, может быть, «Дисней» только максимум какую-нибудь «Моану» выпустит.
Из мультиков, да.
Дети поют «Моану».
Да, они поют «Моану». Это правда. Ну, читай.
Давай тебе вот как раз это про волшебника прочитаю.
Давай.
я решил, что писатель, и сел за роман.
взял бумаги из пачки, залез на диван
и заглавие вывел кривое.
- что придумал? - спросил меня папа хитро,
словно это так просто, как съездить в метро,
но я только качал головою.
слов и смыслов на свете большое число,
и я ждал, чтобы нужные мне принесло
прихотливым течением мысли.
я хотел, чтобы в книге моей над рекой
неприметный был дом, а над домом покой,
и кленовые серьги нависли.
я хотел, чтоб из дома с ведром за водой
выходил бы волшебник с седой бородой,
с белым ястребом схожий обличьем.
чтобы жил у волшебника огненный пёс,
чтобы ездил волшебник в тазу без колёс,
и легко говорил бы на птичьем.
чтобы росший над домом волшебника клён
помнил время, когда был волшебник влюблён
и богат, и намерен жениться,
а кузен накануне женитьбы, чуть свет
у волшебника выкрал невесту, и след
лишь оставил в высокой пшенице.
он два месяца выл и не ел ничего,
а она очень быстро забыла его,
и тоска ее сердце не гложет.
и с тех пор он ступает бесшумно, как тать,
и проходит сквозь стены, и может летать,
а счастливым проснуться не может.
и он поит животных, когда суховей,
заклинает заразу у малых детей,
и уводит от пропасти стадо,
а она родила семерых сыновей,
овдовела, согнулась, устала, и ей
волшебства никакого не надо.
он ступает с собакой по полю в росе,
и к нему прилетают и сходятся все,
и лиса, и медведь косолапый,
- разбудить нам писателя, - слышно сквозь лес,
или может сегодня останется здесь? -
и скрывается сразу за папой.
Ну так Федор-то как? Как тебе с ним живется, расскажи.
Это невероятно… Как сказать? Более жадного до жизни существа, мне кажется, мне не приходилось с таким существом общаться очень давно. Мы только что прожили почти три месяца в Индии вместе.
Вы были вдвоем?
Мы какое-то время из них были вдвоем, да. Какое-то ощутимое даже, то есть я с двухлетним ребенком попутешествовать по Индии, покататься поездами, потаскать тюки там и чемоданы, полетать самолетом…
Почему? Вы путешествовали именно?
Мы путешествовали с Сашей, с моим мужем. Потом Саша улетел в Бангкок, потому что у него там свои дела, встречи и друзья были, и мы остались на две недели вдвоем с Федором.
Это было, конечно, очень непросто, потому что это уже возраст, когда одна секунда твоего невключения, невнимания способна изменить весь ход событий. Потому что я, например, могла выйти из душа после относительной тишины и обнаружить, что, например, большое количество роскошных индийских серег, которые я выбирала и по пакетикам разложила, он все вынул.
И раскрутил?
И показывает, что половина лежит внизу, потому что он с балкона проверял, как они летают. Ну, то есть… А ребенок при этом счастлив совершенно, и, конечно, тебя колдобит, но ты не можешь в этот момент закричать, потому что он просто сияет. Они все, оказывается, достаются, распаковываются!
Всё же так бесконечно интересно, все кнопки наши, все устройства, все мотоциклы. Три святых вещи, значит: самолеты, потому что это что-то вообще из области чистого волшебства; мотоциклы, потому что всё, за каждую кнопку мы умеем разговаривать, мы знаем, как что где включается и заводится; и гаджеты, потому что он уже фотографирует сам, снимает видео сам. Мне кажется, мы получили какой-то очень…
В телефоне.
Да. Какая-то мышечная вообще, досознательная абсолютная включенность в то, как это всё устроено. Когда мой ребенок, которому был год и восемь, у пришедшего моего лучшего друга в гости взял айпад, включил его, пролистал четыре экрана значков, сам нашел скайп, открыл скайп, пролистал вот так контакты вверх-вниз, поднял голову и сказал: «Баба!», давайте, делайте так, чтобы я дозвонился до бабушки. Тут я поняла, конечно, что мы… ох мы удивимся еще.
Да. Но вот смотри, раз мы уже коснулись детей и вот этого нового поколения. Ты сейчас начинаешь это осваивать уже на практике.
Для меня это очень странно. Понимаешь, есть люди, которые созданы были иметь большую семью, быть замужем, быть родителями. А я всё время обнаруживаю себя в очень непривычном… То есть вся эта ситуация до сих пор никак не может показаться мне привычной и естественной.
Ты не можешь себя поженить?
Потому что я… вот как будто я всю жизнь мечтала в космос полететь и уже почти достроила космолет, но так получилось, что я забеременела, вышла замуж, у меня родился ребенок, и теперь я осваиваю какое-то вот настолько не свойственное мне ремесло…
А дальше думаешь рожать?
Я очень хочу. Я очень хочу, мне кажется, люди, у которых есть младшие братья и вообще братья и сестры… Вот я, я всю жизнь…
А ты одна?
Да. Я всю жизнь мечтала о братьях и сестрах. Мне кажется, что это прямо если есть какой-то главный подарок в жизни, который ты можешь своему ребенку сделать…
А почему ты так думаешь?
Потому что одиночество, которое мы уже испытываем и которое мы будем испытывать в этом мире, оно небъятно, оно огромно. И с каждым, мне кажется, витком эволюции это одиночество в человеке только ширится и становится всё безнадежнее. А когда есть люди, как будто бы еще один вариант тебя, как будто еще один… Вот это вот, когда есть какое-то родство и ощущение неразрывности с самого твоего детства, есть человек, который тебя знает совсем еще маленьким…
Но, как правило, дети, ты понимаешь, ругаются, ссорятся и так далее. Это достаточно долго, они там вообще находятся в очень сложных отношениях между собой.
Да, я наблюдаю. И всё равно, и всё равно, и всё равно. Вот посмотришь на братьев Дзядко, думаешь: есть какие-то штуки прямо незыблемые. Вот что угодно произойдет, а они будут всегда самыми близкими друг другу людьми на свете. Какие-то вещи…
Не знаю, мне всегда очень не хватало. Я выросла, из разных контекстов, из разных сфер собирала себе вот эту свою кармическую семью, которой мне очень не хватило, потому что мы были всегда с мамой вдвоем. Я родилась у очень взрослого человека, который не был замужем, проживал в двух комнатах в коммуналке и жил на пособие в 35 рублей свое декретное.
Мне всегда очень хотелось, у меня было… огромные вот эти все столы, огромная семья. Мне кажется, моему ребенку гораздо больше повезло в этом смысле, потому что у него живы бабушки, у него тети, у него какие-то… то есть количество любви, которое он получает… Я еще подумала сейчас в связи с этим, что чем больше людей душевно вовлечены в воспитание и развитие какого-то одного небольшого человека, тем больше образов существования он получает. Потому что когда у тебя один родитель, как у меня, и у него есть очень строгая картина мира, что да, а что нет, тебе очень сложно потом себе разрешить быть другим человеком.
Как ты из этого? Когда ты осознала это? Когда ты начала себя принимать?
Очень недавно. Вообще с принятием себя, мне кажется, сложнее всего из всего этого. Можно всего надобиваться, как в компьютерной игре, насобирать полные корзины каких-то всех вот этих виртуальных призов и вообще себе ничего не присвоить, представляешь?
Есть огромное количество дико успешных внешне людей, которые находятся в такой войне всё это время с собой, не могут позволить себе обрадоваться вообще ничему, что создано, потому что оказывается что-то, все это каким-то образом не складывается с тем, какими их видели родители или кем они себя представляли в детстве. Или они такие виноватые сами перед собой…
Ну вот смотри, так или иначе нам все равно придется коснуться той травли, которая вокруг тебя развернулась после твоей реакции на Захара Прилепина.
Даже не на него самого.
А на ситуацию.
На вот это невероятное… Знаешь, единственное, что у меня очень много сейчас переворачивается с ног на голову. Но человек, который дает интервью, в котором в заголовке то, что он едет в Киев на белом коне, освобожденный от нацистов, и это всё нормально, а комментарий в фейсбуке у моего друга, драматурга… ― представляли просто люди, что он делает, в общем, суровые сюжеты описывает Юрий Клавдиев в своих пьесах и сценариях ― становится поводом для обсуждения Милоновым, Лимоновым и Мамоновым, как в плохом анекдоте, на Первом канале ― вот это поразительно.
Вот это двуличие потрясающее, лицемерие, когда абсолютно недопустимые вещи ― это уже в порядке вещей говорить, что мы вот сейчас въедем в столицу соседнего государства и будем там победителями. А говорить, что за это обязательно прилетает и прилетит ― вот это уже просто попрание. Меня это поразило.
Скажи, как ты всё это пережила?
Ты знаешь, очень какое-то длительное время я вообще не могла поверить в то, что происходит. Ну, как-то мне не приходило в голову, что комментарий в фейсбуке может… единственный причем на эту тему, что самое смешное. Были люди, которые писали об этом очень много. И вообще есть профессиональные комментаторы политической и прочей повестки.
Ну конечно.
Если ты приглядишься, в фейсбуке моем ты не найдешь ни одной ссылки на то, что произошло, потому что я принципиально не лезу в это. Но просто человек же организовал эту травлю гораздо раньше на меня, чтобы было понятно. Он же каждый какой-то срок времени назначает нового врага народа у себя в колоночке и подробно описывает, почему его надо разорвать на части. Естественно, приходят люди и разрывают его на части послушно.
Всё, что я начиталась о себе ― за несколько дней до Нового года он меня выбрал, чтобы скормить меня своим вот этим цепным оркам, которые у него послушно сидят по 11 рублей за комментарий. Сколько там ольгинские тролли получают?
Это всё я знаю, я тоже это всё прошла. Мы с тобой говорили два года назад об этом.
Он меня скормил. Я наполучала всяких понятных сообщений в личные сообщения, в мессенджеры и всё прочее, что «мы тебя, значит, тварь, найдем, мы знаем, где ты живешь, ты получишь» и всё прочее. После чего он страшно изумился и говорил: «Ну я-то тебя не оскорблял! Что же ты так обиделась?». Я говорю: «Меня не надо оскорблять, можно быть просто манипулятором, абсолютно циничным, назначать просто, кого разорвать, и смотреть, как его разрывают, и еще подзуживать, говорить: „Ребята, ребята, конечно, надо поставить человека на место, он что-то потерялся“».
И потом люди страшно изумляются, что меня сподвигло на такое страшное: «Вас, наверно, взломали, у вас был взломан аккаунт». Ребята, я не горжусь тем, что было написано, я понимаю, что абсолютно цинично и спокойно эта минутная слабость была разыграна в информационном поле как национальное предательство. Они, естественно, сразу же экстраполировали это на всех, кто воюет, кто собирается воевать. Естественно, представить, что у меня личные просто могут быть поводы ненавидеть этого человека ― никто не проделал эту небольшую работу, чтобы узнать, что произошло.
Меня больше всего поражает потрясающее лицемерие, с которым он теперь комментирует эту ситуацию: «Ну, если она придет ко мне, когда она придет ко мне просить прощения, я, конечно, ее прощу, дуреху». Это вообще…
А скажи, что происходит с кругом… давай так, надеюсь, что с кругом близких людей ничего не происходит.
Нет-нет, причем по обе стороны границы.
А есть кто-то, кого ты потеряла в этой ситуации?
Да, есть ряд очень горьких человеческих падений, произошедших на моих глазах, с которыми я, честно говоря, не знаю до сих пор, как справиться. Потому что это не был разряд добрых знакомых или людей, о которых приятно посудачить, а это был прямо близкий круг.
Давай, знаешь, поговорим про детей, которые совсем недавно вышли на улицу на несанкционированную акцию против коррупции, про школьников, которые опубликовали разговор с директором школы, про разговор в консерватории, когда преподавательница озвучила, значит, список врагов народа.
Вот это новое поколение, которое совершенно ну правда неожиданно для многих вдруг проявило такую сознательность.
Сейчас очень интересные ребята. И вот эти опять диванные психологи и детоведы вышли и развивают вот эту вот смешную очень историю про то, что «как он смеет прикрываться детьми», вот это всё. Сейчас такие ребята, что ими а) не прикроешься, б) ничего не прикажешь, это не верный комсомольский актив еще совсем из недавнего прошлого, который выполняет любое задание. Очень упертое, очень себе на уме, очень непростое поколение, которое внезапно, в пору самого скорого развития критического мышления, застало страну, в которой правды не говорит никто никому, включая ближайшее собственное окружение.
Ребята, судебная система не работает, телевидение показывает несуществующую страну, где в процессе массовых митингов идут сериалы и вести с полей, «Сельский час».
Да.
Как бы как в плохом анекдоте, действительно. Где после большого расследования, которое много миллионов людей посмотрело, не возникает вообще…
Никакой реакции.
Ни одной попытки диалога. А больше того, чтобы вкрутить вообще этот цинизм поглубже, человек, против которого эти люди вышли митинговать, пишет: «Как я классно на лыжах покатался». Вот это как-то меня, ты знаешь… То есть эти большие вещи, ты уже как-то привыкаешь, но вот эти маленькие… Как вы, Дмитрий Анатольевич, провели этот день? «Я на лыжах классно покатался». Вот когда цинизм такого уже масштаба достигает, очень понятно, что им не сидится и почему они вышли.
Невыносимые совершенно кадры этого винтилова, которые я вчера смотрела прямо прицельно. Мальчика британского, которого избили, который вообще шел не на митинг, а куда-то еще. Девочку эту, самый знаменитый кадр, которая случайно там оказалась. Это же не битое совершенно поколение, не пуганое, с ними никто так до этого не разговаривал. Сейчас будет очень…
Сейчас какая-то, возможно, с одной стороны, очень интересная ситуация, с другой стороны, опасная, потому что понятно, что сейчас начнется молодежная политика.
Сейчас репрессии начнутся по поводу…
Сейчас начнутся репрессии, сейчас начнутся школы политинформации и так далее.
Враги народа появятся портретами в школах ― кого мы презираем и кого следует бояться.
Но всё равно это очень крутые ребята. Я каждый раз, когда слышу про вырождение нации, про поколение, которое мы упустили, про то, что они не читают ни одной книжки, про то, что кроме интернета… Это всё лютейший бред. Я каждую весну и каждую осень объезжаю с 30 концертами страну туда и обратно. И они приходят ко мне с книжками, с разговорами, с какими-то историями. Это фантастические люди.
Какую огромную ошибку совершает каждый, кто приравнивает их к какой-то неразумной обезьяне с автоматом, которую науськали как-то, напугали, загипнотизировали и типа выпустили без малейшего ею осознания происходящего на улицы! Это огромная ошибка, потому что так думать о молодежи своей собственной страны ― это очень сильно непатриотично.
Давай сейчас прочитаем для них какое-нибудь стихотворение. Давай. Что мы сейчас этому поколению скажем?
вы, торговцы святым с колес,
устроители тайных месс,
продавцы ритуальных слёз,
сочинители чёрных пьес;
мы, стареющие, увы,
власти этой степи большой,
боги топлива и жратвы,
постановщики войн и шоу,
вот такую вот шваль, как вы,
ненавидящие душой;
значит, мы вас собрали здесь,
так сказать, разместить заказ:
мы из вас выбиваем спесь,
вы садитесь бессмертить нас:
и шизофазию наших речей,
и мутации наших лиц -
все запечатлейте до мелочей,
все запомните до крупиц.
чтобы без посторонних глаз,
очень тихо, ведь сдаст любой, -
рассказать сыновьям о нас,
вдохновить их своей борьбой
за влияние на умы
вас распнет потом большинство:
мы нормальные силы тьмы.
нам забвенье страшней всего.
так что, мастера хорошо приврать,
даровитые дураки:
открываем-ка все тетрадь,
пишем с красной строки.
Ну давай еще, не останавливайся.
Про это или про любовь?
Хочешь про любовь ― давай про любовь.
А, вот еще есть тоже про то, что все уезжают на самом деле или думают уехать. У меня есть родившееся вообще сначала как случайный экспорт. Потом я подумала, почему бы не сделать его стихотворением.
на бронной, у большого клёна
уселась пятая колонна
друг другу бродского читать
куда мы вывезем, григорий,
груз идиом и аллегорий,
и общих мифов
и цитат?
как их измерить габаритность?
мы ищем, кто отговорит нас,
ладонь над правым рукавом:
- чего? «в словесности»? «элите»?
давайте, сволочи, валите,
не оборачиваясь,
вон
еще, шутить о старом-добром,
покуда чемодан не собран,
и над москвой веселый зной
и дети знают, как по-русски
«капустницы» и «трясогузки»
и «ряженка»
и «нарезной»
В связи с этим я задам тебе вопрос. Смотри, ты опять же много путешествуешь, много ездишь. И вообще у тебя такая работа, которая может позволить тебе жить не в России. Так, по-честному, писать можно стихи в гораздо более приятном климате, с открытыми добрыми людьми, а иногда приезжать на гастроли. Но ты этого не делаешь. Почему?
Я пока не могу себе этого представить, ты знаешь.
Ну вот почему, объясни. Ведь очень многие… Я вот тоже сейчас ездила по регионам, и мне задавали вопрос: «А почему не уезжаете?».
Почему вы не уезжаете, да?
Я говорю: у меня даже такой мысли никогда не было, но объяснить точно очень сложно, потому что, кроме банальных слов, что вот это твои корни, это твоя родина, это здесь всё… Но есть что-то еще, что не может…
Я не могу. Я сажусь в машину и за 30 минут поездки с таксистом такую международную панораму получаю! Я не могу себе представить, чтобы я постоянно жила и была гражданином какого-нибудь места, где я не смогу этого сделать, не смогу записать за продавщицей в магазине какой-нибудь такой речевой оборот, который бы мне просто в голову никогда не пришел. Я намертво связана с языком.
Я очень люблю эту страну. Все спекуляции по поводу того, что мы с тобой, поскольку сейчас разговариваем по телеканалу Дождь, значит, автоматически живем на какие-то иностранные деньги, я это больше всего обожаю.
Да-да-да.
Если бы, если бы…
Чего так плохо живем-то тогда!
Вот, как-то да. Мы бы развернулись, мне кажется. И то, что мы не любим этот народ, то, что мы якобы что-то очерняем. Всё, что здесь происходит по-настоящему преступного, происходит с властью. А с людьми происходят удивительные вещи, и пропустить такой важный период на самом деле, как мне кажется, формирования совершенно нового самосознания, которое сейчас будет…
Сейчас будет очень сложное время, в процессе которого родится другая нация. Мы же с тобой это прекрасно понимаем. Сейчас вся эта система, которая ничего не умеет артикулировать, объяснять, недоговороспособна, набита отжившими, чудовищными, не отвечающими действительности предрассудками, нашпигованная вот этими скобками в башке, да, ― она будет драться за какую-то свою состоятельность еще. Но совершенно очевидно, что она не отвечает. Это рычаг, выдернутый из пазов, и как его ни крути в разные стороны, ты уже не управляешь ситуацией. Всё происходит совершенно по другим законам.
А вот эта новая история, в том числе дети, про которых мы с тобой говорим, так называемые дети ― это носители совершенно другого уже менталитета. Это люди, которых нельзя… которым нельзя сказать «Сиди, я сказал!». И что? «Нет, я не буду сидеть. У тебя есть что-то ответить?».
Да, невозможно. Смотря на это поколение, они просто другие, да.
Они просто очень… Правда, все, кто имеет возможность с ними непосредственно взаимодействовать, понимают, что их просто запугать, просто заткнуть рот, просто сказать «Не задавай никаких вопросов, делай как я сказал» уже невозможно. Они не боятся, они скажут: «Я не буду. Что-то еще? Может быть, как-то поговорим?».
Да. В предыдущем нашем интервью ты привела цитату Кулика, который тебе сказал: «Ты рыба, ты должна следить за тем, чтобы плавать только в чистой воде». Но вообще нифига не чистая вода, чем дальше все это и так далее, мутнее.
Не чистая вода.
Расскажи, как ты себя защищаешь?
И город этот, конечно, большую часть твоих сил отнимает на сопротивление среде в том числе. Но и при этом абсолютный золотой запас моих самых любимых, родных людей, как ни странно, всё равно продолжает проживать в этом городе. И я вот так вот перебежками между ними по нему курсирую. И я, кстати, этот город очень люблю. Я родилась на улице Малой Бронной, совсем недалеко отсюда. Несмотря на всё, что с ним производит Сергей Семенович. Несмотря на всё, как его пытаются…
Ну, слушай, на самом деле ничего уж такого страшного… Он делает же город лучше.
Как ему пытаются причинить добро с помощью всех вот этих, я не знаю, светящихся клумб и всего этого, расползающихся люминесцентных наркоманских декораций на Патриарших прудах и прочего… Я очень его люблю. У меня связано с ним… И когда, например, я на Патрики прихожу, где я училась ходить в год своей жизни, я ощущаю, что вот здесь, что бы ни было, это вот и есть родина моя, как бы шумно вообще и громко ни звучало.
Давай я тебе просто прочитаю.
Давай, прочитай, и давай мы тебя…
Два стихотворения или три из цикла, который называется «Девять писем из Гокарны».
Хочешь, я тебя обниму, понимаешь, чтобы ты всё это забыла?
«Девять писем из Гокарны» он называется.
нельзя столько помнить, они говорят, а надо жить налегке.
учитель забвения слабый яд приносит мне в пузырьке:
он прячет в дымку утёс рубиновый, стирает тропу в песке,
где мы говорим, как руина с руиной, на вымершем языке.
где мы наблюдаем, века подряд, отшельниками в горах:
империи рвутся наверх, горят, становятся сизый прах,
и я различаю пять тысяч двести причин ухмылки твоей.
нельзя все помнить, умрёшь на месте, старайся забыть скорей
ведь это твой дом, говорят, не склеп, вот весь твой нехитрый скарб,
и тебе всего тридцать лет, а не двенадцать кальп
и ты не знаешь людей в соседней деревне, где бьет родник,
но из плоти твой собеседник в храме из древних книг?
нет, я не знаю мужчин и женщин с той стороны холма.
в храме ржавый засов скрежещет только приходит тьма,
ступени тёплые, но прохлада касается плеч, волос
и мы смеемся, как будто ада изведать не довелось
как будто не сменим тысячу тел, не встретим сто сорок войн
я просто сижу и любуюсь тем, как профиль устроен твой
как будто мрамор пришел наполнить какой-то нездешний свет
как будто я это буду помнить из смерти, которой нет
Вер, программа закончилась. Я просто очень хочу тебя обнять и сказать: «Пожалуйста, плюнь ты на это всё». Знаешь, и это пройдет, а твой талант, твое сердце ― оно нужно. Так что давай, приходи в себя. Давай я тебя обниму. У нас первый раз такое в программе. Как говорит Юлия Борисовна Гиппенрейтер, надо обнимать.
Вообще. Спасибо большое.
Спасибо. Люблю тебя.
И я тебя. Давай еще через какое-то время встретимся и обсудим, что происходит.
Надо писать, надо записать концерт с песнями и со стихами просто в арт-студии у нас.
Давайте.
Еще с Козыревым обсудим. Мы сейчас стали опять возвращать лайфы.
Делать фестиваль? А вы будете делать еще какой-нибудь долгий марафон?
Не знаю. На крыше будем лекции делать, наверно, вот опять лекции, концерты и так далее.
Хочешь, я лекцию какую-нибудь прочитаю?
Давай.
Я пока готовила эту книжку, на самом деле, мне нужны были ритмические образцы. Я не люблю классические избитые детские размеры, «Одеяло убежало, улетела простыня и подушка, как лягушка, ускакала от меня». Это всё очень уже избито. Поэтому я полезла в Михаила Кузмина, в очень неочевидных каких-то, знаешь, людей из Серебряного века, поискать какие-то сложные…
Понятно.
Какие-то сложные метрические образцы. Я столько всего вообще накопала. Мне кажется, что я могла бы…
Можешь читать?
Я могла бы прочитать маленькую лекцию про то, как это всё устроено.
У нас есть подарок.
Да ты что!
Да. Мы продолжаем быть в эфире.
А мы в эфире?
Да, мы в эфире. Nespresso вообще наш прекрасный партнер, который с нами уже несколько месяцев. И сейчас цикл программ подходит к завершению здесь, какой-то у нас будет перерыв. Вот я тебе дарю, это такая чашка, которую можно носить с собой, стакан. А кофемашина тебя ждет там, за кадром.
Вообще. Спасибо большое. Очень трогательно. Красивая вещь, спасибо большое.
Поэты же, мне кажется, кофе пьют много.
Да, пьют. Спасибо большое, дорогая. Очень приятно.
