В гостях у Натальи Синдеевой актриса театра и кино Ингеборга Дапкунайте. Поговорили о новых ролях актрисы, о том, возможен ли мат с театральной сцены, чем отличаются зрители в России и Англии, о работе с Сергеем Михалковым, о праве людей на личное мнение и можно ли публично резко высказываться, о цензуре в искусстве и о жизни фонда «Вера» сегодня.
Синдеева: У меня сегодня в гостях Ингеборга Дапкунайте – самая позитивная из всех, по-моему, людей, которые меня окружают за последние много лет.
Дапкунайте: Здравствуй
Синдеева: Спасибо тебе большое. Я пересматривала твои интервью старые, я вообще не слушала, что ты говоришь, я смотрела на тебя такую красивую, и когда я шла сюда на съемку, ко мне подошли мои коллеги, и девчонка говорит: «Конечно, неудобно говорить про возраст, но Ингеборга такая красивая, как она умудряется сохранить не только красоту, татику, тело? Ведь она такая не просто тонкая, она такая вся спортивная, у нее кожа как у 20-тилетней девочки. Ингеборга, как тебе это все удается? Я не хочу задавать этот банальный вопрос, но я не знаю, как к этому подступиться, чтобы ты сказала, почему это, как это, что?
Дапкунайте: Я иногда пугаюсь, когда это говорят, потому что я же не всегда позитивная. Говорят, что только сумасшедшие люди полностью бывают всегда счастливы. Я далеко не всегда счастлива – это понятно. А на ту вторую часть вопроса мне неудобно отвечать. Как я могу на это ответить?
Синдеева: Так и ответить. Во-первых, ты не пьешь почти алкоголь, ты не куришь, ты занимаешься спортом – у тебя с утра зарядки. Я не знаю, делаешь ли ты еще какие-то практики типа йоги или нет.
Дапкунайте: Я далеко не каждый день занимаюсь зарядкой.
Синдеева: Надеюсь.
Дапкунайте: Может быть, кто-то сказал мне: «Но вы же себя вообще ни с кем не сравниваете». Знаешь, я когда-то читала статистику, что люди начинают чувствовать себя несчастными и недовольными в сравнении с другими. Понимаешь, о чем я говорю? Может быть, это моя и проблема. И я не меряю, я не думаю о достижениях. Может быть, я могла бы и больше.
Синдеева: Может быть, просто всего достаточно?
Дапкунайте: Я не знаю, это не мне судить.
Синдеева: Я видела тебя уставшей, но все равно улыбающейся и с горящими глазами. И все равно с энергией даже в этом состоянии усталости
Дапкунайте: Ну, во-первых, …мы живем жизнь, у нас бывают потери, у нас бывают неудачи, у нас бывают разочарования. И, конечно же, это все у меня было. Иначе бы не было бы нас. Было бы странно прожить какую-то жизнь и этого всего… Я помню, когда я поступила в консерваторию, мне сказали: «Вы же абсолютно белый лист». А я хотела играть Бланш Лебла в «Трамвае желаний». И мне мой педагог сказал: «Ты не можешь это играть, потому что ты – абсолютно белый лист».
Синдеева: Но потом же краски наносились?
Дапкунайте: Естественно. Я бываю и раздраженной, и кому-то могу сказать некрасиво.
Синдеева: Это я слышала, ты любишь русский мат.
Дапкунайте: Да, я считаю, что это огромное богатство. И мне трудно говорить, какая я.
Я тебе скажу, что я сегодня шла, честно признаюсь, я редко волнуюсь перед интервью. И я думала: я не волнуюсь, нет, я просто иду как на свидание. И я даже нашла одну вещь, которая у нас с тобой общая. Меня воспитала бабушка в основном, и тетя с дядей, и мама, конечно же, и папа. Но, в основном, я росла с бабушкой. И узнала, что ты тоже.
Синдеева: Да. Когда меня спрашивают: «Откуда в тебе столько оптимизма? Откуда в тебе столько любви?». И у меня есть один только ответ, что меня в детстве бабушка с дедушкой окружили такой любовью, они настолько отдавали мне себя.
Дапкунайте: Меня окружила вся семья любовью, большая. И я это очень понимаю, и я не понимаю другого. Мне также доверяли и разрешали все практически: хочешь – кури, хочешь – пей. Но моя бабушка для меня до сих пор остается примером большого достоинства, потому что она прожила очень долгую жизнь – 103 года. И она прожила все изменения в Литве, все войны, режимы, перемены, революции. И все это, то, что мне удалось наблюдать, она воспринимала с огромной…она была небольшого роста, я на нее, к сожалению, не похожа, она воспринимала все очень сдержанно, спокойно и с большим достоинством. Я не помню, чтобы она подняла голос когда-нибудь. К сожалению, дедушки я не встретила с маминой стороны, а родителей отца встречала. Конечно, так как родители много ездили, и я была первый ребенок в том поколении, и еще театр.
Синдеева: Но при этом ты можешь сказать о себе, что ты эгоцентрична? Не эгоистична, а эгоцентрична?
Дапкунайте: Думаю, да.
Синдеева: А страдают ли близкие сейчас твои от твоего эгоцентризма? Я почему тебе задаю вопрос, потому что мне это очень близко.
Дапкунайте: Я думаю, этот вопрос надо, конечно, задать им. Я думаю, что мои близкие это понимают, они же как-то познакомились со мной и знали меня.
Синдеева: Для меня этот вопрос очень сложный. У меня тоже, как и у тебя, не только бабушка, дедушка, вся семья, и папа, и мама, потом папа с мамой разошлись, у них появились свои семьи, и они влились тоже в нашу семью. Фактически, у меня была одна семья, а стало много, у меня появились братья и там, и там, появились родители тех – другие бабуши и дедушки. И все это вокруг меня. Я – эгоцентрик. И сейчас мне иногда мой муж говорит: «Ну что ты хочешь, чтобы все вокруг тебя крутилось, даже дети начинают вокруг тебя вращаться». И я замечаю иногда, что я невольно, не будучи эгоисткой совершенно, заставляю вот эти потоки крутиться. И иногда те люди, которые попадают в этот поток, они устают от этого.
Дапкунайте: Ты знаешь, ты же закрутила очень большой поток, поэтому вокруг тебя все и крутится. Ты создала очень много, поэтому это нормально. И ты, наверное, не можешь остановиться. Это очень трудно – сказать себе: знаете, тут я покрутилась, а тут я давайте приторможу.
Синдеева: А что у тебя осталось именно от бабушки? Ты говоришь, что она с невероятным достоинством все переносила, она все разрешала, не повышала голос. Как она доносила важные вещи?
Ингеборга: У меня всегда было чувство… Когда ты ребенок – ты не думаешь об этом. И вообще, когда ты ребенок, и другие думают: вот твои родители ездят, а ты не ездишь, и как это все-таки жалко. А мне не жалко. Мне казалось, что жизнь такая и есть, потому что она происходила со мной. У меня было чувство, что если я очень плохо себя поведу, что иногда случалось, то отвечать за это будет бабушка перед родителями или моя тетя перед родителями. А тетя играла на арфе в оркестре, и она познакомила меня с музыкой. И я всех тоже любила обратно. Ну, у меня были какие-то заскоки в какой-то момент.
Синдеева: Слава Богу. Это очень меня пугает – дети, у которых нет заскоков, потом это где-то взрывается. К творчеству сейчас твоему. Ты сейчас снимаешься у Алексея Учителя в фильме «Матильда» - о романе Матильды Кшесинской с будущим императором. И ты играешь маму Николая II, императрицу Марию Федоровну. Почему Учитель выбрал тебя?
Дапкунайте: Я не знаю, как режиссер набирает актеров. Это только он знает, это тот секрет, который знает только он, и он складывает пасьянс из тех людей, которые будут с ним работать, и которые будут работать вместе, и которые как-то будут в одном фильме. Но он пришел на спектакль, уже зная, что он хочет со мной поговорить, а не то, что он увидел спектакль и меня позвал. Не знаю, надо его спросить.
Синдеева: Это историческая роль, и история такая, что ты, конечно, наверняка погружалась в ту эпоху и изучала?
Дапкунайте: Мне всегда интересно читать историю своих персонажей, если они настоящие. Но есть такая штука – сценарий. И когда я играю, то при всем том, что я изучила о настоящем человеке, я должна использовать только так, чтобы это помогло той истории, которую рассказывает Учитель. Конечно, очень интересно увлекаться тем временем и вникать, что происходило тогда. И каждое время, конечно, имеет свои особенности. Кстати, интересно, я не первую царицу играю. Я играла Александру Федоровну. Ну, все равно ты хочешь как-то… Я даже не могу сказать… Сойтись с этим человеком. Она мне понравилась. Мне понравилось очень о ней читать.
Синдеева: Как ты сейчас ощущаешь время в России? Какие у тебя эмоции, переживания?
Дапкунайте: Сложный вопрос, конечно. Одним словом сказать это невозможно. Оно сложное, я даже… как это сформулировать для интервью в том смысле, что это не станет нашим часовым разговором. Смотря, где. В театре, как ни странно, очень интересно. Сложно, но очень интересно. И в театре я вижу какой-то… Если ты захочешь пойти в театр – то очень много интересных работ. Очень, действительно. Я чуть-чуть отстала от кино, я не могу все смотреть. Естественно, происходят странные вещи, мягко говоря, в театре. Например, даже говоря о том мате, о котором мы с тобой говорили. Понимаешь, цензура – это недоверие. И это недоверие не к тем, которые играют или ставят, а к зрителям. Это то, что называется «государство-няня» - в Англии так называют. Как только там кто-то что-то начинает, им говорят: «Вы что у нас, государство-няня?». Потому что если ты пойдешь по улице… Вот сейчас в Москве столько всего строят, ремонтируют. Я клянусь, я иду по улице, и человек как в том анекдоте, он – прораб прекрасный, замечательный прораб. И он реально своим рабочим все объясняет двумя словами мата. Двумя просто. И это в русском языке можно сделать. Это огромное богатство, и оно колоритно.
Синдеева: Главное, все понятно и быстро.
Дапкунайте: Я же к нему не подхожу. Ты себе представь, что я к нему подойду и скажу: «Извините, уважаемый прораб, вы знаете, что ругаться матом нельзя и нехорошо». Вот ты можешь представить себе его ответ?
Синдеева: Тоже два слова, даже одно.
Дапкунайте: И почему мы думаем, что театр – это что-то на подмостке? Театр для меня – это способ коммуникации. Да, кого-то возмущает мат на сцене. Но если этот мат рассказывает историю и служит цели спектакля, то там ему и место. И если он возмутит зрителя, то это коммуникация и живой театр. И это не какой-то антикварный ларек, который кто-то пришел посмотреть… извини, я знаю, что ты очень любишь, я не хочу…что ты очень любишь антиквариат.
Синдеева: Не-не, я готовилась, я понимаю.
Дапкунайте: Для меня мертвый театр – он неинтересен. Для меня интересен театр или кино, которые со мной общаются.
Дапкунайте: Он может дергать, он может возмущать, он может восхищать, он может вдохновлять, но должна быть связь. Если связи нет, то мы смотрим на это: ой, как интересно, мне неинтересно, как круто они кувыркаются. Это люди делают в цирке. Поэтому я всегда поддерживаю современных драматургов.
Синдеева: До недавнего времени, я помню, мы все говорили о том, что практически уже везде есть цензура, и театр остался последним местом, в котором действительно творческие реализовываются молодые, талантливые режиссеры, не оглядываясь, не смотря по сторонам, а делая то, что они хотят. И последнее время мат, плюс потихонечку цензура влезает в театр, даже не потихонечку, она активно туда влезает – начинает запрещать спектакли, начинает в Госдуме поднимать вопросы. И все это, конечно, ужасно грустно. Хотя, все говорили, что это последний оплот творческой свободы.
Дапкунайте: Ты интересно это сказала. Ты упомянула режиссеров, а я тебе скажу такую вещь: основа основ при всей моей любви к режиссерам и при всей существующей в России режиссерской основе театра, писатель – это то, что остается, писатель – это тот, кто будет рассказывать о теперешнем времени другим поколениям, потому что Шекспир остался. А кто его ставил – мы не знаем. Я не останусь – я о себе так же говорю. Театр имеет жизнь кроме написанного слова, сиюминутное, поэтому важно, какой он сейчас. Поэтому надо давать, это глупо звучит, как это – надо давать? Поэтому новое движет театр вперед, но оно может быть в театре только здесь и сейчас, потому что это театр. Это не художник, который напишет картину и через 100 лет ее признают как шедевр – нет. Театр нельзя заснять на пленку, потому что это уже будет не театр, это будет телевизионная программа или фильм-театр, театр есть здесь и сейчас. И в этом его ценность.
Синдеева: Раз уж ты сама коснулась этой темы, для тебя все-таки – театр или кино?
Дапкунайте: А вот тут я уважаю и то, и то. Я очень люблю сниматься. Я даже люблю хаос съемочной площадки. Я люблю это все: я люблю и кадр, и жизнь за кадром – это мое. И я так же люблю…они бывают нечасто, но какие-то моменты, когда все происходит, и это необъяснимо.
Синдеева: А вот этот нерв? Очень часто актеры говорят, что в театре нерв выше.
Дапкунайте: Я бы так не сказала. Я бы не сказала, что нерв в театре выше – он другой, потому что у тебя есть сиюминутный контакт. И разница в том, что в театре ты играешь с партнером, и энергия идет в зал, а в кино ты играешь с партнером и разрешаешь камере за собой наблюдать, но вся твоя энергия идет в партнера, иначе будет ложь, потому что камера по-другому работает.
Синдеева: Скажи, а бывает ситуация, я слышала такое, что выходят актеры на сцену и говорят: «Ты зала не чувствуешь?».
Дапкунайте: Бывает.
Синдеева: Это же такая химия, как это понять вообще? С чем это связано? На одном и том же спектакле сегодня зал твой, а завтра – нет.
Дапкунайте: Да. Не могу объяснить. Например, после какой-то сцены, когда идет перемена сцен, они кашляют. Но они не кашляют во время сцены – они с тобой. Иногда актеры злятся, я злюсь: что они кашляют – они больные, что ли? Нет, это твоя проблема. Я не люблю это, я не люблю признавать, что это моя проблема.
Синдеева: В фильме «Утомленные солнцем», в вашей сцене с Михалковым, мне показалось, что между вами не было химии. Сейчас же можно об этом рассказать?
Дапкунайте: Нет, я не говорю о своих партнерах.
Синдеева: Я не задаю сейчас вопрос, что случилось с режиссером Михалковым.
Дапкунайте: Режиссер Михалков тогда был прекрасный.
Синдеева: Да, я же не прошу тебя рассказать, что с ним теперь стало. Михалков же невероятно обаятельный, он своей харизмой может накрыть кого угодно.
Дапкунайте: Это моя вина.Не помню, какая английская пресса написала: «Ой, какая сцена». Даже он мне об этом сам сказал. Не знаю, это было очень давно.
Синдеева: А скажи, если бы он тебя сейчас пригласил сниматься в каком-то из своих фильмов?
Дапкунайте: Все зависит о того, что это. Очень трудно говорить: если бы. Когда ты получаешь предложение – это же очень много совокупных: и сценарий, и режиссер, и когда, и что с тобой происходит в это время в жизни.
Синдеева: Ну представь: все сложилось, все идеально, и даже сценарий тебе понравился. 33:56
Дапкунайте: Я не знаю.
Синдеева: А ты его последние фильмы какие-то видела?
Дапкунайте: Нет.
Синдеева: Принципиально?
Дапкунайте: Нет
Синдеева: Ты – иностранная актриса в Англии.
Дапкунайте: Но и здесь как бы.
Синдеева: Вот. Где ты себя больше чувствуешь иностранкой? Наверное, здесь все-таки ты себя не чувствуешь иностранкой?
Дапкунайте: Нет, я не чувствую себя здесь иностранкой.
Синдеева: Но при этом ты все равно не чувствуешь себя русской.
Дапкунайте: Ну…
Синдеева: Ну а в Англии?Иностранная актриса там – это сложнее, это вызов себе. Чем это отличается?
Дапкунайте: Если говорить о жизни, то в Лондоне очень много иностранцев. Это такая каша, где все варится. И тот же самый Кевин Спейсикак шутят англичане: «Мы две нации, разделенные одним языком». Он, американец, руководил английским театром, и очень успешно. У него играли американцы и англичане. Да, мне повезло, я работала с прекрасными людьми, естественно, я – какой-то кусок экзотики. Но так есть.
Синдеева: А что там важнее – хорошо знать язык или почувствовать ментальность зрителя, для которого ты играешь? В чем эта сложность?
Дапкунайте: Конечно, язык. Посмотри, я говорю с акцентом. И да, я сыграла Кисулю с акцентом. Потом я играла и без акцента, но говорю с тобой – я с акцентом. Теперь отодвинь меня. Приедет актер из Англии, ну есть уникальные люди, которые выучат язык, чтобы говорить так, как ты по-русски, но это же редкость.
Синдеева: А американский и английский театр как?
Дапкунайте: Чуть-чуть разные, конечно. Американский и английский театр различаются. В английском театре нельзя, есть традиции, которые соблюдаются, нельзя в помещении театра есть карри, fish and chips и апельсины, потому что очень сильный запах – это со старых времен. Также в английском театре за 35 минут до начала спектакля ты должен быть на работе, потому что это получасовой вызов плюс 5 минут. И за 35 минут до спектакля включается рупор и говорят: «Ladies and Gentlemen, good evening this is your half hour call». И также за 20 минут до спектакля они говорят: «Ladies and Gentlemen, this is your ten minute call». И перед спектаклем, 5 минут до спектакля, говорят: «Ladies and Gentlemen, this is your beginners call». А в Америке говорят: «Places». И в Америке тебя зовут по имени на сцену, а в Англии: мисс Дапкунайте, мистер (нрзб), this is your plaсes call.
Синдеева: И это такая английская старая традиция, она, может быть, уже ничего такого в себе не несет, но она есть.
Дапкунайте: Она всегда, да. И, например, каждый день, потому что ты играешь спектакли каждый день, к тебе приходит зав труппы и говорит: «Добрый вечер, Ингеборге, сегодня у нас в зале две трети, у нас в зале Питер о Ту и давай-ка свои ценности на хранение». И ты отдаешь свои ценности на хранение до конца спектакля.
Синдеева: А это мотивирует или демотивирует, когда тебе говорят, сколько людей в зале?
Дапкунайте: Некоторые актеры не хотят знать, некоторые актеры говорят: «Я не хочу знать, кто сегодня пришел». И это обсуждается до того, как это все начинает происходить.
Синдеева: А зрители отличаются?
Дапкунайте: Да. Есть в России странная традиция: садиться на чужие места. И когда начинается спектакль, то те, которые пришли с билетами, они начинают тем, кто без билетов, говорить: «Уйдите отсюда». В Англии этого никогда не будет. В России тоже театр от театра отличается так же. И хлопают по-другому.
Синдеева: А как?
Дапкунайте: Нет вот этого: хлоп-хлоп-хлоп. В России как-то сходятся все вместе и потом хлопают все вместе, а там – нет.
Дапкунайте: В Лондоне никогда не несут цветы на сцену в драме. Только за кулисы присылают с бумажкой.
Синдеева: А цветов много?
Дапкунайте: Перед премьерой у тебя вся комната завалена цветами, потому что присылают друзья вино, шампанское и цветы. И традиция – все друг другу пишут открытки. Есть такие актеры, кто этого не делает. Честно скажу, я этого не делаю только потому, что это очень отнимает внимание. Если я это напишу за 10 дней, а в день премьеры я не могу. Но там другая система еще: до премьеры ты с 7 до скольки-то раз играешь на публику, и это не считается премьерой – ты обкатываешь спектакль. Это период самого большого труда, потому что ты утром репетируешь, вечером играешь, потом обсуждаешь, утром репетируешь – вечером внедряешь.
Синдеева: Ну, это ты рассказала про английский. А американские зрители?
Дапкунайте: Они могут сказать тебе что-то из зала.
Синдеева: Что сказать? Что вы играете или что?
Дапкунайте: Да. Нам говорили.
Синдеева: И что? И что в этой ситуации ты делаешь, когда на сцене?
Дапкунайте: Ничего. В Америке, я помню, финал спектакля. И я с героем обнимаюсь, и свет еще есть, знаешь, свет притупляется, тишина-тишина, и так: «This is a wonderful ending».
Синдеева: Это хуже или лучше, чем если раздается телефонный звонок?
Дапкунайте: Это лучше, потому что она смотрела. 43:45
Синдеева: Ты деликатно обошла ответ, и я понимаю почему, потому что сложно определить это время, оно сложное, и говорить плохо не хочется. Но вот осуществляется травля на разных известных людей, которые позволили себе высказать даже не то что что-то очень смелое, а высказать свою точку зрения в поддержку кого-то. И эта травля забирает работу, лишает людей возможности не только реализовываться в своей профессии, но еще зарабатывать. И вот вопрос, который меня все время мучает: все равно должны ли известные люди высказываться открыто, понимая, что такая может быть фигня?
Дапкунайте: Я тебе скажу такую вещь, что я понимаю, что известный человек, он публичен, но он всегда имеет право на мнение – он живой. Вопрос: хочет ли он публично его высказывать, и это тоже его дело. Если он высказывает, то я не вижу проблемы в том, что он это делает. Мне, честно, очень обидно, когда я слышу, скажем, какой-то известный актер скажет, что он думает, и кто-то комментирует: «Ну что этот актер может сказать о политике?». Он такой же житель этой страны, как и любой другой человек. И он может сказать все, что он думает. Если человек на улице может сказать, что он думает, то ничем актер, писатель или еще кто-то не отличается от него в праве высказываний. На сложнее вопрос я дам сложнее ответ. Есть такой фильм Иштвана Сабо, он называется «Мефисто». Его играет Клаус Мария Брандауэр блестяще. И это именно о художнике во времена политических перемен, и может ли он подстроиться или не подстроиться. И это о его муках – как ему жить. Это сложный вопрос. Посмотри.
Синдеева: А есть что-то такое, что тебя может зацепить, и ты не выдержишь и резко выскажешься, не думая о последствиях.
Дапкунайте: Я не думаю об опасности, это не вопрос опасности. И я не смелый человек или не несмелый. Но в каком-то смысле я здесь гость. Понимаешь, о чем я?
Синдеева: Ты все-таки себя чувствуешь гостем? Столько лет уже, мне кажется.
Дапкунайте: Я не чувствую себя гостем, но я…
Синдеева: Тебе кажется, что у тебя нет права?
Дапкунайте: Да.
Синдеева: Фонд «Веры». Ты попечитель фонда «Веры», и уже очень много лет, и работаешь не только лицом.
Дапкунайте: Я не могу сказать. Это ошибочно думать, что я работаю в хосписе – нет, я не работаю в хосписе, и моя польза не в этом. В хосписе работают те люди, которые должны там работать. Я думаю и верю, что моя задача уже сейчас меньше, но все-таки объяснить, что благотворительность – нужное дело, потому что очень часто говорят: а почему мы должны жертвовать какие-то деньги, почему это не дело государства? В любой стране есть благотворительные организации, потому что государство все, как мы знаем, не может. Вторая задача у нас была, когда мы начинали, и самое сложное с Нютой Федермессер, я не могу ее не упомянуть, потому что она была нашей движущей силой, и сейчас она выросла, она – наш президент, и я счастлива, что я ей могу помогать в своем деле, потому что все равно она движет фондом. И второе было – объяснить, почему мы помогаем людям, которые все равно умрут, потому что это недолгий период, и лучше помогать, конечно, тем, которые имеют шанс. Но достойно умереть должен каждый. И он должен иметь эту возможность, потому что необратимый факт в том, что мы все умрем. И кому-то повезет, а кому-то…если можно так сказать, мы никто не знаем, что это. Это философский вопрос. И то, что мы помогаем делать последние дни, мы помогаем родным – это и есть наше дело. И сейчас мы строим детский хоспис, нам будет 10 лет через полтора года, и мы из маленького фонда стали достаточно большим. Мы помогаем сейчас уже 50-ти почти что хосписам по стране, и будет в Москве детский хоспис, который… нам помогло правительство в Москве – выделило нам землю.
Синдеева: Уже строится?
Дапкунайте: Мы только получили все разрешения. Это же долгий процесс. Но мы думаем, что в 2017 году мы его откроем.
Синдеева: А как кризис сказался сейчас на фонде? Вы почувствовали это?
Дапкунайте: Да.
Синдеева: Меньше жертвуют или меньше денег? Другие суммы?
Дапкунайте: По-разному. И, конечно, вот какие трудности – это то, что люди, им трудно жертвовать далеко, и люди, в основном, хотят жертвовать то, что называется цельно: я даю на памперсы. Это называется целевая благотворительность. Но кризис сказался. Хотя мы находим разные способы. Вот сейчас запустился QIWI, например, где ты помогаешь, и помогаешь 8-ми фондам: и зверям, и людям, и талантливым, и больным. И это очень круто, потому что если ты хочешь сделать добро – ты просто отправляешь, и еще это очень важно значит, что 10 рублей, 5 рублей, 100 рублей – все идет на пользу нам. Это неважно.
Синдеева: Ты можешь сейчас обратиться к зрителям, у нас очень ответственная аудитория. Мне кажется, потому что мы сами очень ответственны в этом, и мы считаем очень важным об этом говорить, и стараемся многое, что от нас зависит, делать. И зритель отзывчивый. Поэтому ты можешь спокойно сейчас назвать смску – самое простое, как это сделать человеку.
Дапкунайте: смотрите строку с номерами.
Синдеева: 3443
Дапкунайте: 3443 со словом «Вера» и любой суммой. И если человека нельзя вылечить, то это не значит, что ему нельзя помочь.
Синдеева: Ты сейчас о хорошем говоришь. Еще 10-15 лет назад, ты помнишь, какое недоверие было ко всем благотворительным фондам, да и сейчас иногда периодически некоторые фонды…
Дапкунайте: Да, есть трудности, но я вспомнила веселую вещь, я вспомнила, как мы делали первый вообще, я не помню, сколько лет назад это было, и мы делали первое благотворительное мероприятие. Это не было с фондом «Вера» в помине. Тогда еще была Маша Зацеляпина, если ты помнишь. И Маша Зацеляпина, Катя– жена владельца ресторана «Гастроном» сказали, Катя говорит: «Давайте сделаем вечеринку?», а Маша занималась пиаром. Я говорю: «Сделаем, но давай сделаем ее с целью». И все было, и я говорю: «Я придумала, если мы будем собирать деньги, то нас обвинят, что мы деньги украдем. Давай сделаем английский чай. Ты живешь в Лондоне, давай придумаем английский чай и созовем девушек и выпьем чай. Надо все-таки придумать какое-то хорошее дело». И мы съездили в какой-то детский дом, я сейчас не вспомню в какой, пришли к заведующей детского дома, и она тогда сказала: «У нас дети с 0 до 5». И я говорю: «Напишите, что вам нужно: карандаши, это, то, се». Она все написала, потому что никто нас не обвинит, что мы украдем карандаши. Она все написала это, и мы втроем обзвонили своих подруг и друзей, в основном подруг и сказали: «Мы делаем чай английский, но если вы придете, принесите нам то-то и то-то из этого всего». Нам нанесли столько всего – мы машинами это увезли.
Синдеева: Это же было много лет, наверное, назад?
Дапкунайте: Очень много. Я не помню, я боюсь соврать: 15-18. Это было в высотке, где был «Гастроном. На Садовом кольце.
Синдеева: У нас закончилось время программы ужасно быстро. Скажи про волонтерскую помощь, потому что люди отзывчивые. Скажи, в чем нужна помощь волонтерская, и понятно, что в интернете можно найти координаты фонда.
Дапкунайте: Конечно, вы можете зайти на сайт нашего фонда, хосписа, но волонтеры делают разные вещи. В основном, нам нужны волонтеры с машинами, чтобы возить родных пациентов, чтобы перевозить пациентов самих. У нас есть работа, которая на дому. У нас очень большая выездная служба. Выездная служба обслуживает очень много людей. Так называемых койко-мест сравнительно немного. Самая большая наша работа происходит у выездной службы. И самое сейчас нам, наверное, трудное, потому что мы строим детский хоспис вместе с фондом «Подари жизнь», но мы, фонд «Вера», занимаемся выездной службой детей, детской выездной службой. Это когда наши специалисты выезжают и помогают неизлечимо больным детям дома. Конечно, это дорого, и нам нужно по 15 млн. рублей в месяц только на это. Мы уже не говорим…
Синдеева: И это только Москва.
Дапкунайте: Да.
Синдеева: А сколько детей в месяц или в год или одномоментно требуют такой помощи, не знаешь?
Дапкунайте: Эта цифра растет, потому что когда мы начинали, мы думали, что она гораздо меньше. Но когда про нас узнали, люди начинают к нам идти.
Синдеева: И правильно ли я понимаю, что для обеспечения хосписа по всей стране нужно еще 400 хосписов построить, если исходить из мировой статистики?
Дапкунайте: Да. Всемирные организации здравоохранения, по их подсчетам, на такое количество людей, сколько есть в России, нужно 500 хосписов. Сейчас в России 100. Но первый московский – это как центр. И мы, конечно, занимаемся паллиативной медициной вместе с департаментом здравоохранения города Москвы.
Синдеева: Помогают?
Дапкунайте: Нам очень помогают, да. И когда был Печатников – нам помогал, и Голухов нам помогал, теперь Хрипун и все. В этом у нас есть помощь.
Синдеева: А почему опять же будет построен детский хоспис на 50 койко-мест – это же маленький.
Дапкунайте: Нет, это не маленький. К сожалению, дети проводят там… Это же не постоянно. Мы говорим об уходящих людях, поэтому проходят этот хоспис тысячи человек. А койко-мест мало.
Синдеева: Ну пусть у нас конец программы будет такой немножко грустный.
Дапкунайте: Давай поменяем.
Синдеева: Нет, пусть он будет такой, он важный. Ингеборга, спасибо тебе за все, что ты делаешь и вы делаете: и «Вера», и вообще очень много людей, которые сейчас неравнодушны.
Дапкунайте: Спасибо, что вы слушаете это.
