Алексей Серебряков: «Тебя вытащили из утробы, ты вздохнул ― все, ты русский. И другим больше никогда не будешь»

Синдеева: У меня сегодня в гостях Алексей Серебряков, актер. Алексей, я знаю, что вы не очень любите давать интервью, и это вообще заметно, правда, каждый раз, когда вы даете…

Серебряков: Что-то происходит.

Синдеева: Что-то происходит. И я вам честно скажу, я когда посмотрела интервью с Дудем, я себе сказала, я не буду брать у Алексея интервью, потому что это настолько было крутое объемное интервью, настолько интересное, вы настолько раскрылись там со всех сторон, вы настолько много чего о себе рассказали, и я поняла, что я не знаю, о чем с вами говорить, и повторяться мне совсем не хочется. И тут я посмотрела фильм «Ван Гоги», и я поняла, что нет, я все-таки хочу поговорить, и я постараюсь найти какие-то темы, может быть, повороты, о которых вы еще не говорили, потому что я, как человек, который тоже иногда дает интервью, ужасно не люблю отвечать на одни и те же вопросы. Каждый раз ты обижаешься, неужели журналист не мог подготовиться? Поэтому давайте попробуем.

Серебряков: Давайте.

Синдеева: Фильм «Ван Гоги» Сергея Ливнева, во-первых, он меня, конечно, не просто не оставил неравнодушной, я уже два дня о нем думаю. Это как раз тот фильм, который тебя не отпускает. Вот я чем бы ни занималась, у меня возникают какие-то образы, какие-то флешбеки, когда я все время задаю себе вопросы, на которые не смогла получить ответ, когда смотрела. И помимо того, что он очень нежный, не хочется спойлерить там все, тем более, когда выйдет программа, он уже будет в прокате. Я единственное, очень хотела бы, чтобы все, кто увидит эту программу, обязательно пошли в кино и посмотрели этот фильм, в нем очень много нежности и очень много личного.

Серебряков: И желательно в кино.

Синдеева: В кино.

Серебряков: Потому что надо смотреть на большом экране, потому что уважаемый Юрий Клименко, он просто гениальный оператор совершенно.

Синдеева: Но погружение там в атмосферу действительно невероятное. И я спросила вчера у одного из продюсеров фильма, я говорю: «А почему с фестивалями не очень сложилось, кроме «Кинотавра»?». Он говорит: «Потому что, понимаешь, он не снят современным языком».

Серебряков: Да.

Синдеева: А мне так не показалось, как человек не специалист. В общем, мы сейчас поговорим про кино. Алексей, вот я знаю, что это фильм во многом личная история Сергея Ливнева, как режиссера и сценариста этого фильма.

Серебряков: Да.

Синдеева: И возможно, это даже глобальный, такой большой сеанс психотерапии его собственной, потому что у него были не очень простые отношения с мамой, с Голдовской, которая была известным документалистом. Это не тайна, он об этом говорил, что это, в том числе, рефлексия на то, что было в его жизни, но сейчас его нет, мы с вами. Было ли что-то в этом фильме для вас личное?

Серебряков: Ну, во-первых, прекрасно написанный сценарий, и как бы писался он вместе со мною отчасти, поскольку он писался на меня, и он писался вместе со мной. С первых эпизодов, потом с переделкой сценария под отца, потому что изначально писался под мать. Сережа все время звонил, разговаривали, встречались, пили кофе, спорили, поэтому я был чрезвычайно подключен к Сережке и понимал, что происходит с ним, буквально тактильно это чувствовал. Я уж не говорю о том, что в общем, что уже после съемок в этой картине моя мама впала в деменцию, и в июле месяце умерла, с этим страшным диагнозом. Так что, конечно, это, в общем, все очень близко, очень близко к собственному нутру, к собственным ощущениям и к собственным мыслям. Не говоря уже о том, что вообще картина начинается с того, что в 53 года человек решается на эвтаназию, то есть с этого картина, собственно говоря, начинается, это кино про человека, который хочет эвтаназии. Надо понять, вот что это такое, когда, до какой степени жизнь вообще эта не нужна, и он чувствует себя совершенно лишним в этой жизни, что в 53 года решиться на такую процедуру. Для меня это такая фантазия, без сомнения, потому что моя-то жизнь наполнена, на самом деле, но в том числе не за горами и немощь, и ты тоже начинаешь об этом думать. Начинаешь прокручивать, а хотелось бы то, чего невозможно. Раз невозможно, то может быть, собственно говоря, и не мучиться, и не мучить других, самое главное. Вот самое главное, не мучить других, потому что он-то как раз чувствует, что он мучает других. Это не потому, что он такой нарцисс, а потому, что он совестливый.

Синдеева: Художник Марк, живущий в Израиле.

Серебряков: В Тель-Авиве.

Синдеева: В Тель-Авиве. Который действительно потерян, сын очень великого дирижера, отца, который живет в Прибалтике. И опять же, как бы так не рассказывать содержание, но это, с одной стороны, возвращение сына и к отцу, и к себе, и это проработка детских травм. И в конце фильма, и это удивительно тоже было сделано режиссером, когда он показал, без объяснений, без слов, без сюжетного какого-то поворота, как этот потерянный совершенно человек, простивший в итоге своего отца и обретший покой, покой в новой для себя деятельности.

Серебряков: Он обретает смысл, которого он был лишен, потому что он расквитался со своими детскими комплексами, и потому что он не вырос, к 53 годам он не вырос. Он просто не вырос, он остался там.

Синдеева: А вот, Алексей, а как вы считаете, так как для Сергея это такая очень личная история, вот вам показалось, что после того, как он доделал фильм, он проработал, переработал в себе что-то?

Серебряков: Думаю, да.

Синдеева: Да?

Серебряков: Думаю, да. Думаю, для него это было серьезным испытанием внутренним, потому что, в общем, как и для меня на самом деле, потому что актерски заглядывать в такие категории как бы неприятно и некомфортно, то есть выйти на такую степень искренности и интимности с самим собой достаточно сложно. Психологически сложно и физически сложно, потому что я реально был вымотан после съемок этой картины, просто вымотан. То же самое происходило, конечно, и с Сережей, который при этом потом еще монтировал долго, проходил все, постпродакшн и так далее. И уже с готовой картиной пытался ее куда-то засунуть, на какие-то фестивали, которых, к сожалению, интересует современный язык, интересует политика, интересует острая социальность, интересуют гендерные всякие истории, интересует, в общем, всякая необычность, так скажем. Ну вот сейчас такое время в кинематографе, когда необычность ценится, гораздо важнее становится необычность, чем глубина обычности. Поэтому это кино как бы и не прошло по серьезным фестивалям, поскольку оно как бы old school такой, снято немножко в ретро, камера не дрожит…

Синдеева: Хотя это же про самое важное, что вообще есть в нашей жизни, это про нас самих.

Серебряков: Да, я считаю, что да.

Синдеева: И сама эта вся ситуация, я когда смотрела, она не кажется никакой фантастической, она очень реальная, она очень близко, она очень рядом. Ты понимаешь, что ты можешь оказаться в любой из этих ситуаций. А вот страх вот этой немощности, которая, конечно, невероятно сыграна Ольбрыхским, а вам, вот вы думали про это, что если вдруг вы, с вами такое случится. Вот я про это думаю.

Серебряков: Я думаю об этом постоянно.

Синдеева: Что будете делать, не знаете?

Серебряков: Поеду в Швейцарию, там эвтаназия разрешена.

Синдеева: Ну я могу сказать, я тоже об этом подумывала. Я не хочу себя видеть в этой роли, не хочу причинять боль и страдание близким.

Серебряков: К сожалению, проблема в том, что происходит это внезапно, ты можешь… Это большая проблема.

Синдеева: То есть ты можешь в этот момент как бы…

Серебряков: Уже не понимать.

Синдеева: Не понимать, да?

Серебряков: Уже не понимать. Моя мама не понимала.

Синдеева: В этом фильме очень много про детские комплексы, и боли, и страхи. Я точно, воспитывая своих детей, думаю, как бы им не нанести какие-нибудь вот эти родовые детские травмы. То есть ты все время следишь за собой, ты пытаешься бережно относиться к воспитанию своих детей. Вот вам знакомо это? Как у вас это с вашими парнями, с дочкой?

Серебряков: У меня на самом деле все очень просто. С того момента, как появились мои дети, я стал всего лишь сопереживателем и свидетелем их жизни. Моя задача — максимально раскачать маятник их интересов, их жизни, их чувствования, их ощущений. Максимально раскачать маятник, чтобы они выбрали те сегменты в этом, внутри этого движения, которые им наиболее близки, и реализовывали бы их как людей. Я не говорю о том, что, в общем, все равно процесс воспитания существует, так или иначе это осуществляешь. Как бы ты не хотел не навредить, ты наказываешь, ты ругаешься, ты летаешь под потолком, когда не сделаны уроки, все это присутствует. Просто мне кажется, что не надо чего-то придумывать, а быть максимально искренним. Если быть искренним, то даже если ты ошибаешься, ты, по крайней мере, можешь себя оправдать, что ты не врал в тот момент, и тебе легче тогда подойти к ребенку и извиниться перед ним за то, что ты был не прав. Что я делаю, в общем, достаточно часто, потому что я часто бываю не прав, мое желание раскачать маятник иногда меня не туда заводит. Но маятник этот раскачивать надо обязательно, потому что человек становится человеком…

Синдеева: А что это значит? Вот все-таки, тут же всегда есть опасность не передавить, например, направляя этот маятник, в том числе, куда-то.

Серебряков: Конечно, нужно быть чутким, то есть реагировать на их собственные интересы. Но, тем не менее, человек по природе ленив, это надо сказать честно, надо признать.

Синдеева: Что правда.

Серебряков: И в общем, если не заставлять читать книги, то не будет читать книг, если не заставлять смотреть что-то, ходить в музеи, то и не будут ходить в музеи, особенно нынешнее поколение. По крайней мере, с моими детьми есть проблемы в этом смысле, они не шибко любознательны. Сейчас интернет заменяет все, и в общем, с этими кнопками они разбираются большим удовольствием, чем со всем остальным.

Синдеева: Чем поход в музей, это правда.

Серебряков: Поэтому заставлять надо, потому что человек становится, мы не знаем, человек становится человеком благодаря или вопреки, вот этого мы точно не знаем. У каждого своя в этом отношении судьба, это сугубо индивидуальная вещь. И тут не просчитаешь, рецептов нет, единых рецептов точно нет. Какие бы книги не были написаны психологами, педагогами, все это всего лишь, как в медицине, похожесть случаев, но не индивидуальность, как медицина построена на похожести случаев. Поэтому дергать все равно надо, тащить все равно надо.

Синдеева: Ну вот как эту грань почувствовать? Всегда есть опасность, что вот это давление будет рождать еще большее противодействие. Вот как вы здесь?

Серебряков: Ну, послушайте, в жизни тоже будет давление, значит, противодействовать он тоже должен учиться, это тоже необходимо. От всего не сбережешь, поэтому я и говорю, мне неизвестно, благодаря или вопреки человек становится человеком. Но человек становится человеком только тогда, когда он работает над собой, потому что если он над собой не работает, он останется просто существом с двумя ногами, двумя руками, головой и ртом, который поедает пищу.

Синдеева: Ну да. А за что ругаете детей?

Серебряков: За что ругаю? За лень ругаю, без сомнения, за лень ругаю.

Синдеева: Но лень — это что? Это там, не знаю, вещи за собой не убрал, или что?

Серебряков: За ничегонеделание. Надо заниматься чем-то. За ничегонеделание ругаю, за…

Синдеева: Ну, хорошо, а вот результат потом есть?

Серебряков: Есть.

Синдеева: Да?

Серебряков: Да.

Серебряков: Стыд надо воспитывать, потому что, в общем, это благоприобретенное качество. Стыд, нравственность, мораль — это все благоприобретенные качества, потому что если их не будет, это будет просто животное. Ну, как Маугли. Потом что Киплинг, конечно, ошибался, просто волчонок и все, а он ему придал человеческие качества.

Синдеева: Это правда. А как вы…

Серебряков: А человеком становится человек только тогда, когда работает над самим собой, когда с самим собой общается, задает себе неудобные вопросы и старается на них отвечать честно, не врать самому себе.

Синдеева: Вы тут недавно как раз сказали, что вы научились не врать. Вот это прямо скажите, по-честному?

Серебряков: Я очень стараюсь это делать.

Синдеева: Когда тяжелее, не врать или врать?

Серебряков: Ну, врать, конечно, легче. Конечно, врать легче.

Синдеева: Когда к вам это пришло, и почему вот вы это осознали?

Серебряков: Наверное, тогда, когда у меня появились дети. При том, что появились они достаточно сложно, у меня двое приемных детей, и они были очень тяжелые, особенно Степан, СДВГ, это просто очень тяжелый был парень, очень тяжелый. Моей жене Маше надо поставить памятник, как она это выдержала все. Ну, она у меня находится вообще на каком-то необычайном пьедестале.

Синдеева: Да, чувствуется.

Серебряков: Но тут и заслуженно она находится там, не просто так, не просто потому, что она женщина. И не врать сложно, но нужно. Потому что я понял, как появились дети, что, в общем, я в жизни больше ничего более важного, чем моя любовь к Маше и моя любовь к детям, я в жизни больше ничего не нашел. То есть ну, профессия, без сомнения, родители, да, все это есть, да, есть ощущение ментальности, есть ощущение уклада. Есть ощущение мира, в котором я живу, это мир русской культуры. Хотя я не очень люблю понятие, как бы культура либо есть, либо ее нет, то есть она не имеет национальности, потому что она все время подпитывается извне. Как нету науки национальной, как нету национальной медицины.

Синдеева: Ну да, либо она есть, либо ее нет.

Серебряков: Да. Но, тем не менее, есть уклады, есть нравы, они во мне работают, есть юмор, вот он имеет национальность, без сомнения. Поэтому, о чем я?

Синдеева: Про не врать.

Серебряков: Да, поэтому я нашел для себя, что для меня самым важным является моя семья, вот она является для меня самым важным, самым значительным. Все остальное я могу в общем, в принципе, так…

Синдеева: По поводу не врать, это такая…

Серебряков: Значит, надо не врать, понимаете. Потому что если начнешь врать, то потеряешь семью, потеряешь детей, все пойдет прахом.

Синдеева: Дети понимают, они чувствуют вот это ваше «не врать»?

Серебряков: Я очень надеюсь, что к ним приходит это понимание. Дашка была просто очень тяжелая в переходном возрасте…

Синдеева: Было, да?

Серебряков: С 14 лет она была невыносима. Она была невыносима.

Синдеева: Сейчас ей сколько?

Серебряков: 24. Кстати, сегодня…

Синдеева: День рождения?

Серебряков: Сегодня четыре месяца моей внучке.

Синдеева: Да? Класс. Подожди, сколько длился вот этот период, вот этой невыносимости?

Серебряков: Лет пять. Лет пять-шесть, где-то к двадцати годам она начала немножко успокаиваться. Но это было невыносимо реально, потому что она очень яркая, очень сильная, очень умная, очень активная. Она очень неординарная личность, яркая личность, и с ней…Она сама мучилась от этого, она прекрасно понимала, что ее тоже корежит, ей тоже было очень тяжело. А как помочь, непонятно, потому что контакта нет, и все равно надо разрывать эту пуповину. Никуда не деться, все мы это делали, все мы это проходили. И тут, к сожалению, никаких антибиотиков, никаких обезболивающих нет, все это на пределе оголенных нервов и таких животных реакций. Но потихонечку, потихонечку…

Синдеева: А вот это что потом, вот вы сказали про «не врать», когда Даша оказалась в этом переходном таком периоде, вот «не врать», возможно, вам помогло.

Серебряков: Время.

Синдеева: Время, да?

Серебряков: Да. Просто я себе говорил — надо терпеть, я Маше говорил: «Маш, надо терпеть. Молчи, терпи, пройдет. Терпи». Мы сами такими были, просто нас раздражало все. Все, начиная с самого себя, я уж не говорю о прыще на лице, поэтому надо терпеть.

Синдеева: А у вас было это тоже в детстве?

Серебряков: У меня тоже это было. Но у меня как-то прошло это, потому что я с 12 лет начал работать, и я достаточно немного находился дома, я находился в экспедициях, в киноэкспедициях. А в 17 лет я просто уехал в город Сызрань, работать в театре, поэтому у меня как-то это с родителями прошло более гладко. Хотя я тоже писал записки о том, что я мешаю им жить, и убегал из дома.

Синдеева: И что? А были суицидальные какие-то вот такие мысли?

Серебряков: Да.

Синдеева: Вот тоже странно, но у вас же при этом были нормальные отношения с родителями.

Серебряков: Прекрасные были отношения.

Синдеева: То есть, что это?

Серебряков: Переходный возраст.

Синдеева: Если вернуться к фильму…

Серебряков: К чему-то надо всегда готовиться.

Синдеева: Да? Ну как к этому готовиться?

Серебряков: Так не бывает, вот надо как-то готовиться, не знаю. Сейчас я готовлюсь к тому, что они все улетят из гнезда, и мы с Машей останемся вдвоем. И надо будет каким-то образом жить, каким, непонятно пока. Но надо как-то готовиться, надо понимать, что ты прочел пять книг, потом шесть, ну сколько можно прочесть книг, ну посмотрел ты десять фильмов, ну двадцать фильмов посмотрел, и все. И сидишь друг напротив друга, в ресторан не хочется, готовить ужин не хочется…

Синдеева: То есть вы уже об этом думаете сейчас, да?

Серебряков: Я думаю об этом. Я думаю о том, чем жить, когда их уже не будет так близко со мной.

Синдеева: А собаки у вас где? Они там?

Серебряков: Две летают туда-обратно.

Синдеева: С вами?

Серебряков: А три здесь, с моей прекраснейшей тещей.

Синдеева: А почему всех туда не забрали?

Серебряков: Потому что, честно, мы поэтому и подобрали, у нас раньше разные собаки были, мы подобрали маленьких двух…

Синдеева: А тоже у вас, подобрыши?

Серебряков: Они все подобранные, да. У меня много собак было, какие-то умирают, появляются новые, умирают, появляются новые. И мы подобрали маленьких специально, чтобы можно было возить, летать с ними в салоне. Я, честно говоря, очень сильно переживаю, когда собаки летят в багажном отделении. Сейчас, когда вот без собак мы летаем, мы все равно перевозим собак в Канаду отсюда, из местных приютов мы везем собак туда, потому что там находятся для них хозяева.

Синдеева: Это тоже удивительно.

Серебряков: И я всегда нервничаю, потому что они там в клетке, в багажном отделении, там холодно, там гул.

Синдеева: Хотя сейчас-то мне сказали, что нет, сейчас уже там не холодно, что какие-то специальные все-таки боксы. Потому что мы сейчас тоже, мы взяли из приюта тоже собачку.

Серебряков: Не знаю, я боюсь. Вот я что-то… Мне жалко. Поэтому мы взяли маленьких, которых можно просто с собой в салоне возить.

Синдеева: Вы знали, что они будут маленькие. Вот мы сейчас взяли маленького щеночка, а теперь мы не знаем, во что он вырастет.

Серебряков: Бывает, бывает.

Синдеева: Вот мы тоже ждем, в какую она вырастет. Потому что идея была тоже, в общем-то, взять, чтобы можно было с ней летать.

Серебряков: Так тоже бывает, да.

Синдеева: Вот это удивительная история. Когда мы брали из приюта собаку, девчонки рассказали, что 90% щенков, вообще собак забирают за границу. И это просто какой-то… Ну ладно, не будем.

Серебряков: Не будем.

Синдеева: Про законы всякие.

Серебряков: Да. Про законы мы не будем.

Синдеева: Да.

Синдеева: Даниэль Ольбрыхский.

Серебряков: Чудо!

Синдеева: Да. Вы очень уже много о нем рассказывали.

Серебряков: Чудо.

Синдеева: Но расскажите нашим зрителям, потому что вдруг они не видели ваши какие-то интервью.

Серебряков: Чудо.

Синдеева: И это опять же повод обязательно сходить посмотреть фильм, потому что то, как он играет, а вы говорите, он вообще не учит роль…

Серебряков: Нет, не совсем так, да.

Синдеева: А как?

Серебряков: Во-первых, во-первых, он… Для него все-таки достаточно тяжело говорить на русском языке, особенно все-таки в темпераменте. Поэтому он каждый день до трех, до четырех часов утра учил ударения.

Синдеева: А он вообще говорил по-русски? Как поляк, который когда-то…

Серебряков: Он говорит. Как поляк, который говорит по-русски, да. Но не так свободно, чтобы он мог…

Синдеева: Еще в такой эмоции.

Серебряков: С такой эмоцией играть. Поэтому он учил ударения. Но другой вопрос, что он, как мне кажется, не читал сценарий. Ему его пересказала жена, а дальше он просто слушает режиссера. Он уникальный вообще человек. Для него роль ― как лужа: подошел, упал в лужу, встал мокрый, ты уже в луже, ты уже в роли.

То есть если для меня это какие-то мучения, я не сплю ночью, я думаю, я пробую, я про себя проигрываю, я себя изничтожаю, чтобы докопаться до чего-то, чтобы что-то в себе там всковырнуть, чтобы найти нужный смысл, нужную эмоцию, нужный прорыв, то он, по-моему, это делает просто легко и непринужденно. И точно так же по команде «Снято!» с него это все, и он опять Даниэль Ольбрыхский, который поет песни.

Синдеева: А какой он?

Серебряков: Поет Высоцкого, кадрится с женщинами, значит, совершенно активный, яркий. И в него невозможно не влюбиться. Я прекрасно понимаю, почему по нему сходило с ума пол-Европы. Я это прекрасно понимаю. Я не говорю о том, что он просто грандиозный артист, он еще человечески просто совершенно без доли каких-то понтов, позерства, снобизма. Я не знаю, я считаю, что вот просто эта картина для меня подарок, конечно, и Ольбрыхский ― это для меня какой-то просто подарок по жизни.

Синдеева: А вы сейчас продолжаете общаться как-то?

Серебряков: Как? Мы не можем общаться, потому что он не приезжает в Россию по известным причинам.

Серебряков: Скорее все-таки я к нему отношусь с пиететом и с отношением к возрасту, да. Нас разделяет три поколения, два поколения, да. Поэтому… Но я абсолютно уверен, что если я окажусь в Польше, а я окажусь в Польше как раз 17 февраля, я там снимаюсь, я обязательно его наберу, и уверен, что он меня позовет в гости и будет показывать мне свой дом. Я верю, что это будет прекрасно.

Синдеева: А ему не было сложно играть старика, который уходит вот с деменцией и так далее?.. Не буду называть актрису, одну из актрис, которая, собственно, должна была играть мать, в первоначальном сценарии была мать.

Серебряков: И которая отказалась.

Синдеева: Которая отказалась ровно по этой причине, сказала: «Не хочу играть».

Серебряков: Да, отказалась, отказалась быть некрасивой.

Синдеева: Да. Даже не некрасивой, нет, там была другая еще история. Простите, не могу назвать актрису, потому что это не моя тайна.

Серебряков: Нет, совершенно не обязательно ее называть, конечно.

Синдеева: Да. То есть одна актриса сказала: «Я не хочу быть некрасивой», а вторая сказала: «Я вот сыграла рак, не хочу играть деменцию».

Серебряков: Да, не хочу играть, да. И я могу это понять, потому что есть какие-то вещи, которые вот если внутри это ты так чувствуешь, то и не надо себя насиловать. Они, обе эти актрисы, заслужили то, чтобы вести себя так, как они считают нужным.

Синдеева: Да.

Серебряков: Просто другой вопрос, что актриса, которая не захотела быть некрасивой, сделала это за десять дней до съемок.

Синдеева: Подвела.

Серебряков: И это был, конечно, просто совершеннейший коллапс.

Синдеева: Подождите, то есть за десять дней… То есть сценарий поменялся за десять дней?

Серебряков: За десять.

Синдеева: А, вот это я не поняла как раз.

Серебряков: За десять дней.

Синдеева: Я думала, что это в процессе, когда уже все…

Серебряков: Нет-нет.

Синдеева: То есть уже был назначен съемочный…

Серебряков: Все уже, все. Все уже было назначено, отобраны костюмы.

Синдеева: А как Ольбрыхский согласился так быстро?

Серебряков: В том-то вся и штука, что Сережа позвонил Ольбрыхскому.

Синдеева: Ничего себе! Они как-то до этого были знакомы?

Серебряков: Они по предыдущему проекту, который не осуществился, были знакомы. Сережа позвонил Ольбрыхскому и сказал, что вот есть сценарий, он, правда, написан на женщину, но я, говорит, перепишу, если вы согласитесь. Ольбрыхский спросил: «Сколько съемочных дней?». Он сказал: «Семнадцать». Ольбрыхский сказал: «Подождите, у меня как раз ровно семнадцать дней».

Синдеева: Не может быть. Вот это все-таки про космос.

Серебряков: Да, абсолютно. Абсолютно. И Сережа отослал сценарий, который читала…

Синдеева: Жена.

Серебряков: Жена. Жена ему пересказала. И Сережа за, по-моему, три или четыре дня переписал сценарий.

Синдеева: Это потрясающе. Вот это у нас эксклюзив практически в программе, я об этом не нашла нигде.

Серебряков: Да, вот так.

Синдеева: За десять дней! Это удивительно.

Серебряков: Да.

Синдеева: Это же остановить весь съемочный процесс было невозможно уже.

Серебряков: Это был просто кошмар. И на Сережку было страшно смотреть, он был серого цвета просто реально.

Синдеева: Там, просто надо сказать, там вообще потрясающий актерский состав. Там и Елена Коренева, и…

Серебряков: Чудеснейший, чудеснейший актерский состав.

Синдеева: И Агуреева Полина, и Наталья Негода, которую я вообще сто лет не видела, и тут вдруг она появилась. В общем…

Серебряков: Чудесно появилась!

Синдеева: Да, да.

Серебряков: На мой взгляд.

Синдеева: В общем, мы даже не знаем, какие уже слова сказать. Вам обязательно надо идти смотреть кино. В этом кино правда очень много нежности, любви и красоты, потому что вот эта вот картинка, которую Клименко воссоздал, и погружение в эту атмосферу, в общем, мне захотелось прямо в этот рижский дом, вот оказаться там.

Серебряков: Понимаю.

Синдеева: Алексей, вот я еще очень хотела об одном великом человеке с вами поговорить, вы были его учеником, вы заканчивали его курс. Олег Павлович Табаков.

Серебряков: Да.

Синдеева: Это эпоха, глыба. И я все время задавалась вопросом и в интервью, кстати, с разными актерами, режиссерами об этом говорила: а есть ли кто-то сейчас, кто имеет такой же масштаб личности? Потому что мне кажется, что Табаков не просто был великим актером, руководителем театра, он был вот этой стеной, что ли, за которой огромное количество молодых режиссеров и актеров не просто выросли, а как-то так немножко прятались. Он всех защищал.

Серебряков: Что-то в природе происходит, когда возникают такие явления и такого уровня и масштаба личности. Значит, они каким-то образом необходимы этому миру. А иногда бывает, что не нужны, поэтому и нет.

Синдеева: То есть сейчас вот какое-то есть ощущение, что время, время…

Серебряков: Какое-то время. Это, не знаю, вот как быть русским, да. Ты…

Синдеева: Сейчас аккуратно.

Серебряков: Нет, все очень просто. Нет, все очень просто. Тебя вытащили из утробы, ты вздохнул ― все, ты русский. Все. И никаким другим ты уже больше никогда не будешь. Никакая эмиграция, никакие знания языков не перестанут…

Синдеева: Вот, кстати, интересно про это.

Серебряков: Не изменят этого уже никогда.

Синдеева: Вот тоже все время об этом думаю. Почему европейцы или американцы, которые переезжают из страны в страну, живут, работают в разных местах, для которых оторваться от своего родного места просто интересное предложение или захотел попробовать в другой стране. Каждый раз для нас это какой-то вселенский выбор, да, отъезд?

Серебряков: На самом деле и американцы, которые переезжают, все равно знают, что они американцы. И французы, которые уезжают, не знаю, в Таиланд, знают, что они французы. Это все равно существует, потому что это более глубинные категории, которые тебя объединяют с твоим народом, да.

Другой вопрос, что у них просто опыта больше перемещений, вот и все. Они раньше начали этим заниматься. А у нас ― сколько у нас процентов заграничных паспортов?

Синдеева: Ну да.

Серебряков: Вот и все. У нас человек боится поехать в Турцию, вдруг его там что-то спросят, а он не поймет. Лучше все-таки… Лучше дома сидеть.

Синдеева: Но, вы знаете, вот я с Борисом Акуниным, Чхартишвили, разговаривала тоже в интервью, и тоже этот вопрос подняли, потому что он сейчас живет за границей, в Россию, сказал, пока не приедет.

Серебряков: Да, да, я знаю.

Синдеева: Он мне сказал: «Ты знаешь, это не только у русских такое есть чувство, что ты все время испытываешь боль, что ты уехал и все время думаешь про страну, как же так ты ее бросил». Он говорит: «Нет, это не только русские, это те, как правило, у кого страна болеет». Вот когда что-то нехорошо в стране. Вот они испытывают это чувство. То есть если ты уезжаешь из благополучной, нормальной страны, то у тебя нет ни чувства вины, ни того, что ты как-то изменил, да, стране. Он рассказывал, он говорил: «Вот я это наблюдаю».

Серебряков: Не знаю. Поскольку я не американец и не уезжал из Америки, поэтому мне трудно сказать.

Синдеева: Сложно.

Серебряков: Для этого надо поговорить с американцем. Я бы не стал так обсуждать другую жизнь, не имея, в общем, достаточно информации об этом. Может быть, у Акунина она есть, я не знаю, но я не знаю, дело все в том, что врачи, которые едут в Африку лечить детей…

Синдеева: Они же не перестают при этом быть, да, русскими.

Серебряков: Они не перестают. Или тот рабочий, который работает и выпускает Opel или Hyundai? Он что? Он работает вроде на экономику чужой страны.

Синдеева: Ну да.

Серебряков: И что, он предатель? Нет, конечно. Про болезнь… Наверно, не все так просто, да. Многого мы не знаем, я очень многого не знаю. Я очень часто ошибаюсь в своих выводах или тороплюсь и бываю несправедлив. Но, без сомнения, есть болезнь роста. Мы слишком, слишком мало времени прошло с той катастрофы, которая была 70 лет, под названием «геноцид собственного народа». Реальный геноцид собственного народа.

Поэтому мы, конечно, еще тащим на себе.

Синдеева: Этот груз.

Серебряков: Этот груз и эту боль, эту трагедию. И поэтому, наверно, в нас это.

Синдеева: Вот вы сказали в интервью одном, сейчас, про детей… Да, что наши дети, просто не будет уже в какой-то момент государств, да, и будет просто Земля, планета, на которой мы живем.

Серебряков: Да, будет, конечно, рано или поздно будет.

Синдеева: Мне очень тоже это все нравится.

Серебряков: Так же как и не будет многих профессий.

Синдеева: Да. Вот когда? Вот хочется понять. И какие предпосылки для этого, да?

Серебряков: Вот смотрите. Европа же объединилась, правильно?

Синдеева: Но все равно есть государства.

Серебряков: Государства есть, ничего, ничего. Но она объединилась, потому что проблемы, которые возникают и стоят перед человечеством, не знаю, начиная от природных катаклизмов и заканчивая болезнями, да. Поодиночке государство, отдельное государство не может этого решить. Нет финансовых возможностей для того, чтобы открывать новые препараты от каких-то болезней, да. Для этого необходимо кооперироваться с другими странами, с другими людьми, с другими экономиками, да.

Синдеева: Но при этом, смотрите, в последнее время мы наблюдаем, в общем-то, обратный процесс так или иначе, да? Неожиданно, казалось бы, да.

Серебряков: Болезнь роста. Я называю это болезнь роста. Ну что делать, вот так. Вот так складываются сейчас обстоятельства. Просто я думаю, что и это пройдет, конечно, потому что восторжествует некое понимание того, что в цивилизованном мире ты не можешь, ты просто одет во все иностранное.

Синдеева: Да нет, а потом все эти соцсети, интернет и так далее ― это в принципе все сделало мир глобальным.

Серебряков: Да. Конечно.

Синдеева: Но, с другой стороны…

Серебряков: И в этом смысле интернет, и дети наши в этом смысле живут другим. Мои, например, совершенно точно, потому что они с детства ездили отдыхать в Турцию, Египет, еще куда-то. Потом, значит, они учатся в Канаде, где 80% населения ― это иммигранты. И все эти мигранты ассимилируются и привыкают к тому, что есть законы, которые необходимо выполнять для того, чтобы социум существовал, чтобы люди друг другу не грызли глотки, да. Как две тысячи лет тому назад было сказано «Не убий» только потому, что стало понятно, что не надо бояться бога солнца или бога грозы, а надо бояться такого же человека, как ты. Вот его надо бояться.

Поэтому надо что-то не делать для того, чтобы прийти, вот просто не делать этого, и тогда вы вместе выживете. А иначе вы не выживете вообще, ареал не будет существовать, он вымрет.

Синдеева: Какие книжки вы читаете сами сейчас, что вообще?

Серебряков: Все, что выходит, читаю. В Канаде иду, покупаю книги в русском магазине и читаю все, что выходит.

Синдеева: Что из последнего прямо вот так зацепило или хочется об этом поговорить?

Серебряков: «Друг мой Пашка», да, «Свечка» Залотухи.

Синдеева: Да.

Серебряков: Совершенно грандиозный роман.

Синдеева: Когда вы читаете? Вот вы дома, вы в поездках? Вообще сколько вы времени на это тратите?

Серебряков: Вот сейчас, когда я… Я очень редко бываю в Канаде, очень мало провожу там времени, к сожалению.

Синдеева: А Маша там?

Серебряков: Маша там, потому что дети учатся, тут никуда не денешься.

Синдеева: А сколько сейчас детям?

Серебряков: Получается, 24…

Синдеева: Да, старшей 24. А пацанам?

Серебряков: Да. 17 и 16. И, собственно говоря, осталось совсем чуть-чуть, потому что Даня…

Синдеева: Куда хотят?

Серебряков: Уже поступил в университет, со следующего года он будет учиться в университете и жить в кампусе.

Синдеева: А где? В Торонто?

Серебряков: Под Торонто. А Степе остался один класс, он тоже поступит в университет и тоже уйдет из дома. И мы благополучно вернемся сюда, в Москву, и будем просто, значит, их навещать.

Синдеева: Думать, как жить дальше без детей.

Серебряков: Навещать, разговаривать, да. Навещать, разговаривать по скайпу. А они будут уже заниматься своей жизнью и своим пространством, понимаете? Это совершенно нормально. И они будут, конечно же, свободны в том смысле, что я им всегда говорю, что мне нравится этот образ, что если ты хочешь построить самый большой мост, то не надо ждать в своей деревне, когда там потечет река, а надо поехать туда, где эта река есть, и этот мост строить. Но это непросто, потому что тогда ты должен знать языки, ты должен быть коммуникабелен.

Синдеева: Конечно.

Серебряков: Ты должен быть конкурентоспособен и так далее, и так далее, и так далее.

Синдеева: Хороший образ.

Серебряков: Только тогда ты реализуешь себя как строитель самых больших мостов. Почему Дубай собирает со всего мира им специалистов? И за двадцать лет…

Синдеева: Вообще просто пустыня.

Серебряков: Страна превратилась просто во что-то фантастическое.

Синдеева: А как дети определялись с выбором, они понимают, кем они хотят быть?

Серебряков: Да, в общем, Даня хочет заниматься бизнесом, причем его, в общем, очень интересует спортивный бизнес. А Степа будет что-то, связанное с архитектурой, дизайном. Он хорошо очень рисует, просто прекрасно рисует. И он вообще гуманитарий. Поэтому, наверно, это будет…

Синдеева: Вот направляли, подталкивали?

Серебряков: Да, да.

Синдеева: Подталкивали.

Серебряков: Да. Заставляли.

Синдеева: А вот что заставляли?

Серебряков: Вот заставляли ходить на рисование. Не хотел. Заставляли.

Синдеева: Вот тоже опять мы вернулись к этому вопросу.

Серебряков: Не хотел. Заставляли.

Синдеева: Потому что вот опять же…

Серебряков: Заставляли ходить в русскую школу, заставляли.

Синдеева: То есть помимо…

Серебряков: Заставляли читать русские книги, заставляли. Не хотели.

Серебряков: Потому что не делать легче, чем делать. На самом деле. Лежать на диване всегда слаще, чем что-то предпринимать, куда-то идти, что-то сделать. Конечно, есть люди, у которых моторчики внутри, пассионарии такие, да. А если нет? Что ж, значит, надо засовывать поглубже и заставлять.

Синдеева: Потому что вот у меня сыну 16 лет. Как раз когда заставляли заниматься музыкой, как, пытались заставлять, нет, нет, и я отпустила, сказал: «Нет». А сейчас в 16 лет он вдруг сказал: «Мне нужны уроки музыки», начал играть на пианино, не просто играть, а играть «К Элизе» в трех частях за два месяца, просто удивительно. И в этой конструкции я думаю, может, все-таки не надо заставлять? Он раз, и захотел сам. А так бы потом закончил эту музыкальную школу…

Серебряков: А если не заставляли бы, может, и не захотел бы уже в 16 лет, может быть, и не захотел бы.

Синдеева: Да, правильно, то есть непонятно, да, где что.

Серебряков: В том-то вся и штука. Да, да.

Синдеева: Давайте, у нас совсем остались минутки. Алексей, давайте еще раз пригласим зрителей в кино, потому что правда очень хочется, чтобы максимальное количество людей посмотрело этот фильм.

Серебряков: Да, очень хочется. Очень хочется, чтобы те люди, которые любят такое кино, пришли в кинотеатр и посмотрели, потому что понятно, что это кино не для всех, и тут не надо обольщаться. Попкорн не поешь на такой картине.

Синдеева: Сто процентов.

Серебряков: Вот тут надо отдавать себе отчет. Просто те люди, которые любят смотреть такое кино, пускай придут в кинотеатр и посмотрят на большом экране изображение, потому что такое изображение нельзя смотреть на экране компьютера, просто нельзя. Это преступление.

Синдеева: Мне кажется, люди, у которых есть своя рефлексия на детство, на отношения с родителями.

Серебряков: Без сомнения, конечно.

Синдеева: Это обязательно надо посмотреть кино.

Серебряков: Вообще, честно говоря, я вам честно скажу, что вот я считаю, что если кто-то выйдет, молодой человек выйдет из кинотеатра, возьмет телефон и скажет: «Слушай, отец, что-то давно не виделись, давай завтра повидаемся», я буду счастлив. Вот я буду считать, что мы с Сережкой что-то такое важное сделали.

Синдеева: Сделали. Я могу сказать, что после этого фильма у меня возникло прямо желание позвонить и спросить: «Как у вас дела?». Даже при совершенно идеальной какой-то картине.

У меня в гостях был Алексей Серебряков. Мы приглашаем вас всех на фильм «Ван Гоги» Сергея Ливнева. Прокат начинается, обязательно смотрите в кино. Хочу сказать спасибо компании De’Longhi, которая привезла нам кофемашины шикарные, которые готовят отличный кофе. Вот я, например, пила сегодня.

Серебряков: Хорошо бы и мне привезли тоже.

Синдеева: Да. Спасибо.

Серебряков: De’Longhi. Спасибо большое. Спасибо вам. Была прекрасная беседа.

Синдеева: Спасибо. Мне тоже было очень приятно.