Кирилл Серебренников: «С какой стати где-то должно быть безопасно, если мир сошел с ума»

У меня в гостях мой любимый гость. Уже не первый раз в программе «Синдеева» Кирилл Серебренников. Кирилл, привет.

Привет.

 Я очень рада тебя видеть.

Я тоже.

В Алеппо гуманитарная катастрофа. Похоже, что наши потомки уже никогда не увидят Пальмиру в том виде, в котором мы еще могли ее увидеть. Вообще что происходит? Мне вчера стало страшно, да, когда, собственно, пришла новость о теракте в Берлине. Очень много сразу начали писать, что мы стоим на пороге Третьей мировой войны.

Мне кажется, что об этом даже не надо говорить. Мне кажется, Третья мировая уже идет, она просто идет в этих гибридных формах таких, странных, неочевидных. Ну, мы же, знаешь, наша картинка войны ― это полк на полк, армия на армию.

Или бомба на бомбу.

Бомба на бомбу. А она, видимо, война этого нового тысячелетия будет совершенно какая-то другая. Действительно будут гибнуть люди. Главный как бы смысл войны, главный ее, так сказать, знак присутствия ― это полная незащищенность никого. То есть ты можешь быть послом большой, серьезной, великой державы, и смерть придет у тебя из охраны. Вот это самое… Меня, например, это дико потрясло, что…

Ну, не совсем из охраны, это бывший полицейский.

Ну как это? Неважно, он был в охране.

Ну да.

Он охранник, он работал секьюрити.

 Но говорят, что он типа не работал, но он туда как-то так или иначе попал, оказался там.

Он проник, он стоял одетый, как секьюрити. Ты не знаешь, кто у тебя твой секьюрити, кто твой охранник. Этот охранник может оказаться твоим убийцей. Так же, как жидкость для снятия напряжения или для того, чтобы забыть действительность или потерять хоть на чуть-чуть с ней связь, может оказаться ядом. Или рождественский базар может оказаться могилой. Ты понимаешь?

То есть вот эта абсолютная незащищенность каждого человека в наше время ― это, мне кажется, и есть знак войны. Поэтому у меня нет никаких на этот счет оптимистических соображений. Надо просто с каким-то своим близким кругом быть очень человечески связанным… Понимаешь, сохранять человеческие связи, потому что каждый день может быть последним. Это, мне кажется…

 А ты считаешь, что это примета прямо вот этого времени? Понимаешь, если посмотреть опять же в исторической перспективе, когда оно было спокойно-то? Я даже не могу вспомнить.

В застой было спокойно.

Но это опять же у нас, да.

Да.

Но опять же, как было? Спокойно относительно.

Слушай, нам же что до других времен, что до этой рефлексии по поводу того, как было в шестидесятые годы или в сороковые годы XIX века? Нам же это не важно. Нам важно, как нам жить эту жизнь, про что разговаривать. Поэтому мне кажется: стоит напиток, сидит человек, с которым тебе приятно разговаривать, и вот этот момент запомни и проживи максимально на полную катушку.

Скажи, у тебя получается? Ты знаешь, я не знала, что ты буддист. Я недавно прочитала. То есть ты вот прямо буддист-буддист.

Мне буддизм в свое время очень помог растворить какие-то неврозы, агрессии и лишние мешающие привязанности. Я очень благодарен, так сказать, людям, которые мне помогли.

Провели тебя.

Провели, да, туда, объяснили, показали. Это же не религия, это какая-то система.

Философия, система ценностей.

Система жизни. Поэтому для меня это, так сказать, очень важная, личная история, никоим образом… Просто я, мне позволяет искать, видимо, какие-то иные подходы, не впадать в паранойю, «ай, что нам делать, какой ужас». Восклицания ни к чему не приводят, ты понимаешь, да?

Да.

То есть мы можем ужасаться, но завтра… Ты знаешь, я никогда не забуду. Были какие-то мои первые годы в Москве, когда взорвали метро. Когда взорвали метро, и вот я проехал одну станцию, на следующей… Через минуту, собственно, был взрыв.

А ты не находился там, в метро?

Я был на этой линии. А надо идти на следующий день опять в метро, потому что денег на какие-то такси нет, тогда не было этой инфраструктуры. И вот ты себя собираешь и идешь в метро. И вот идешь по «Пушкинской», как-то ее объезжаешь, потом через какое-то время идешь…

Проходит быстро вот это всё, да. Жизнь ― она всё равно сильнее.

Да, ты просто переступаешь через какие-то… У тебя рубцы эти остаются, конечно, эти рубцы остаются. Теперь Берлин, который для меня отчасти очень близкий, родной, домашний город, который я очень люблю, в котором я работаю, в котором куча друзей… Я вчера, в эти дни…

Ты кому-то написал?

Я не знал, кому писать, там слишком много людей. К счастью, там открыта была такая линия, и люди сами писали: «Я в безопасности», «Я в безопасности», «Я в безопасности».

Ага.

Но это, конечно, ужасно. Мне как раз Берлин казался достаточно безопасным, потому что там всегда было очень много секьюрити, всегда было очень много полиции. Там всегда было очень много людей, которые, в общем, как-то мониторят порядок. Сейчас этого тоже нет. Ну а с какой стати где-то должно быть безопасно, если мир сошел с ума и несется, в общем, к какому-то такому…

К моменту, когда выйдет наша с тобой программа, состоится премьера, как ты пока говорил, возможно, единственного спектакля «Похороны Сталина», возможно, нет. Поэтому мы не можем говорить о том, как она прошла.

В предыдущей нашей с тобой беседе ты, в общем-то, рассказывал, как тебя потрясла вот эта вот совершенно опять же реакция общества на возвращение культа Сталина, на очередь к памятнику Сталину, на возложение ему цветов. Я помню твои ярчайшие эмоции. Ты тогда на программе сказал: «Я обязательно сделаю это как высказывание своей эмоции».

Да, это и есть какая-то реакция. Ну, мы чем можем отвечать? Мы можем сделать спектакль, мы можем как-то высказаться. Другого у нас метода и, в общем, способа нет. Поэтому это, конечно, реакция на всё то, о чем ты сказала: и на открытие памятника Сталину, на котором присутствует министр культуры, делает это как государственное дело, осеняя, так сказать, своим присутствием; на появившихся просто в эфире многих каналов и везде в медиапространстве просто открытых сталинистов, которые беззастенчиво врут и говорят… Знаешь, сейчас модно говорить: «С одной стороны, да, но с другой же стороны, еще и это есть» и прочая, прочая, прочая. Такая сталинизация общества.

Возвращение, опять же, вот этого.

Возвращение, да. Понимаешь, я никогда не думал, что мы можем дожить… Это к вопросу о терроризме ― мы не понимали, что мы можем очутиться в таком беззащитном состоянии. И сейчас то же самое, я никогда не думал, что в собственной стране я могу очутиться один на один с вертухаями лицом к лицу. Разных типов: вертухаи на телевидении, вертухаи, которые, значит, открывают памятники своему вождю и прочая, прочая.

Вот эта вертухаизация сознания, вертухаизация всего ― это, конечно, мне кажется, самое ужасное и страшное, потому что она очень разлагающе влияет на умы. Для меня Сталин и всё, что он сделал для моей страны, ― абсолютное зло, и нет здесь нигде этого но: «Но зато поднялась промышленность, но зато были заводы». Но немцы же не говорят так о Гитлере, да, который тоже многое сделал для развития промышленности? Сейчас я на грани уголовной статьи, понимаешь? Потому что у нас есть статья, нельзя сравнивать Сталина и Гитлера, запрещено это. Вот.

Поэтому мы сделали эту акцию. Она задумывалась как такая ярко антисталинская, но, конечно, когда мы стали этим заниматься, стали придумывать, как это сделать, возникла какая-то другая еще, параллельная тема. Мы поняли, что про похороны Сталина рассказывать надо, но гораздо важнее эта параллельная история, связанная с похоронами Прокофьева, которые были в этот же день.

И вот все люди пошли хоронить Сталина, все цветы ушли Сталину, всё-всё-всё-всё. Там их подавили, кто-то погиб, много достаточно людей ― вот в этих страшных давках. А несколько, совсем мало людей пошли на похороны к Прокофьеву. И цветов не было, они несли герань с подоконников. И шестеро молодых ребят несли гроб с Сергеем Сергеевичем на Миусскую, в Союз композиторов, потому что транспорта не было, всё оцеплено и надо было нести несколько километров гроб на плечах.

А люди пришли на прощание с Прокофьевым?

Очень мало! Очень мало, катастрофически мало. Вот, поэтому про это меньшинство, которое хоронило Прокофьева, про этих людей, про историю Прокофьева, в общем, и будет наш рассказ. Может быть, эта история, тем более 125 лет, по-моему, это юбилейный год Сергея Сергеевича. Это, может быть, даже интереснее, важнее и больше показывает, как сталинщина и этот режим ― как он прошелся по судьбам людей, и талантливых, и великих, и самых обыкновенных. Катком, ломая это всё, превращая в пыль, в прах для своих этих всех нужд.

Ты для себя понял, почему у нас такая короткая память в обществе? Что было? Ведь смотри, тогда…

У людей вообще короткая память.

Ну почему? Ну мы-то с тобой помним, хотя не пережили это. Нас это очень сильно беспокоит, это больно наблюдать, несмотря на то, что в моей семье никогда не было ни культа Сталина…

У меня то же самое.

Никогда и не было обратного неприятия.

Моя семья не пострадала ни в малейшей доле от этого режима.

Почему, да? Опять же, когда ты помнишь девяностые, когда сносились памятники Дзержинскому, когда всё, в общем-то… Что, не было действительно вот этого публичного покаяния, признания этих преступлений или что?

Ну да, не было люстрации.

Когда состоялась премьера «(М)ученика» в театре Гоголя, у меня тогда была эмоция, я помню, я тебе написала…

В «Гоголь-центре».

В «Гоголь-центре», извини. В «Гоголь-центре». Я тогда написала, говорю: «Господи, как надо, чтобы этот спектакль увидела вся страна, максимальное количество людей!». И, в общем-то, слава богу, вы сняли фильм потом, собственно, «Ученик», у которого ― я тебя поздравляю, потому что мы после этого не виделись ― премии…

Да, много всякого разного.

Да, много всего, и «Кинотавр», и специальный приз Каннского фестиваля, независимой прессы. В общем, я тебя поздравляю, вы большие молодцы. Но скажи мне, пожалуйста, страна-то в итоге увидела? Что с прокатом? И сколько людей в штуках посмотрели?

Знаешь, смотри, я тебе расскажу. Его увидела не просто страна, его увидел даже мир, потому что он продан во все страны, от Америки до Австралии.

Но ты же понимаешь, нам важнее, чтобы здесь увидели этот фильм. То есть для нас с тобой, живущих здесь.

Я, например, очень… Можно гордиться тем, что мы сделали фильм, который попадает в людей в разных странах. Он вызывает такие же живые отклики, такие же споры, какие он вызывает здесь.

Совсем недавно опубликовали ролик по запросам поисковика Google, и наш фильм оказался в топе поисковика. То есть запрос на фильм «Ученик» ― самый большой, они его в результаты 2016 года внесли.

А сколько все-таки людей в России?

Я не знаю, он еще идет каким-то.

Куда могу, прихожу на встречи со зрителями. Я совсем недавно встречался со студентами МГУ, это было 500 человек, большущая аудитория, курс политологии и социологии. Это был замечательный, умный, тонкий разговор. Молодые совсем ребята достаточно интересно анализируют этот фильм. И я вижу, что этот фильм вызывает подлинный, не имитированный отклик.

Поэтому для меня это важнее всех призов, которых, к счастью, много. Для меня самое главное то, что его увидело огромное количество людей по всему миру. По всему миру, и я очень рад, что хвалят наших артистов, нашего оператора. Я здесь, конечно, абсолютно счастлив…

 А какой-нибудь канал купил права на фильм, не знаешь?

 Нет еще, по-моему. Может быть, есть.

А ты не знаешь все-таки, он окупился уже как-то сейчас? Он не очень был дорогим.

Этот фильм был не очень дорогим, в нем нет ни копейки государственных денег, поэтому в эту долгую, как говорят, конечно же, окупится, потому что небольшие затраты. В этом смысле он абсолютно эффективный… То есть как проект продюсерский это очень удачная затея.

В связи с этим, как продолжение этой истории. С одной стороны, да, это полностью независимое кино, и вы сумели сделать это без поддержки нашего Министерства культуры. Фильм «Чайковский», который, собственно, Министерство культуры готово было профинансировать, потом отозвали это всё.

Устроили скандал. Не просто, а скандал устроили.

Вы заморозили. Вот я где-то прочитала недавно, что ты говорил о том, что, возможно, сейчас этот успех «Ученика» в мире и на фестивальных площадках, может быть, позволит тебе выйти…

Наташа, я просто тебе так скажу.

Да, уже есть?

То, что фильм «Чайковский» снимается, снят, говорит…

Нет, я поэтому и спрашиваю, скажи.

Просто вот куда я ни приезжаю, в любой стране, мне говорят: «Фильм „Чайковский“, вы уже снимаете». Я говорю: «Подождите». То есть все знают про этот фильм «Чайковский», все знают про его уже разные стадии. У нас уже, у меня, собственно, огромное количество людей, которые готовы участвовать в этом проекте. Я просто хочу чуть-чуть еще подождать.

То есть финансирование…

Я думаю, что мы, конечно же, его найдем.

Вы сейчас его найдете.

Да. Да.

Понятно.

Мне присылали огромное количество американских… не большое, три американских сценария фильма. Из Европы люди, которые хотят в этом принимать участие. То есть это у всех как-то на слуху и все хотят в это вписаться, но я просто уверен, что подобного рода фигуры, подобного рода проекты должны вот очень вовремя… В какое-то время своё точно появится.

То есть сейчас ты вынашиваешь.

Я сейчас чувствую, что еще чуть-чуть не время.

Я все-таки вернусь даже не к «Ученику» и не к «(М)ученику», а, собственно, к той проблеме, что ли, я не знаю, которая недавно очень ярко выявилась в трагедии псковских подростков, когда молодые ребята, совершенно отвергнутые взрослыми, у которых фактически были семьи, но их не было, потому что семьи не попытались их понять. И это такая не российская проблема, это вообще такая меж… просто подростковая, когда наши дети оказываются одни, наедине с собой, да? И вот привело к такой трагедии.

Мы все были подростками.

Я, например, была нормальным подростком, я не проходила все эти ужасы, понимаешь? Поэтому…

Нет, у меня что-то похожее было, но я тебе другое скажу. Что мы все были, конечно… я был потрясен этой историей, особенно тем, что, конечно, она была в прямом эфире практически. И мне было невероятно жаль этих красивейших ребят, которые все-таки… Самое, наверно, для нас главное ― то, что они еще любили друг друга, что это такие Ромео и Джульетта, Бонни и Клайд, не знаю, это какие-то люди, которые… Это пара, пара красивейших людей.

Понимаешь, они же выкинуты, они приехали в этот город из разных мест.

Да.

И этот город еще очень депрессивный.

Он их отторг.

Он их отторг, помимо семьи.

Это всё понятно, про это, наверно, уже много сказано, написано. Это потрясение. Мне даже хотелось про них историю какую-то сделать или, может быть, про них стоит и снять что-то, их именами стоит что-то назвать, потому что это какая-то очень важная… Важно зафиксировать это.

Но, знаешь, хочется здесь про другое сказать. Мне кажется, подростки ― это люди, которые всегда, ― вот это возраст такой, очень острый, гормонально сложный, ― которые очень реагируют на несправедливость и ложь. Вот люди, которые в этом возрасте остро чувствуют ложь мира, неправду, несправедливость, фальшь и отторгают ее, ищут чего-то другого.

Мне кажется, ужас не только мира, но и того, что происходит с нами со всеми вокруг ― мы живем в тотальной лжи. Мы к этой лжи настолько привыкли, мы с этой ложью настолько научились, так сказать, вести какой-то внутренний и внешний диалог, мы настолько ее не замечаем и очень часто сами в ней принимаем участие, что у нас взгляд, так сказать, уже на это не так остро реагирует, замылен достаточно. А у них, которые впервые столкнулись с миром, вот это ощущение тотальной фальши, подмены, в глаза говорят одно, за глаза ― другое, все медиа лгут в разных формах и фазах, правды нигде нет, справедливости нигде нет, коррупция тотальная, родители живут одной жизнью социальной, другой жизнью в семье. Вот эта изнанка лжи, которая становится мучительной для остро чувствующих и незащищенных еще, без кожи людей, потому что подростки ― это люди еще без кожи, у них не нарос вот этот социальный панцирь, ― она может быть мучительной катастрофически.

Вот я думаю, это про это. Нельзя, чтобы жизнь состояла из лжи, вот нельзя.

Фильм Манского, знаешь, вот там про Северную Корею, где не просто тотальная ложь, там просто люди живут…

В декорациях живут.

В декорациях. Я спросила Виталия. Он провел там достаточно много времени, он попытался как-то понять вообще этих людей. Я говорю: «Представь, что случилось чудо, да, что-то, и вдруг страна открылась миру». Представляешь, а он говорит: «С ними ничего не произойдет, потому что несколько поколений живут…».

Во лжи.

Во лжи. Но если мы с тобой осознаем, что они живут во лжи, то…

А знаешь, почему мы с тобой осознаем? Потому что у нас был короткий промежуток.

Вот этого.

Перестройки, девяностых годов, когда не было тотальной всепроникающей фальши, лжи, а был вот этот сумбур, как бы хаос. Но этот хаос, оказывается, и есть жизнь. Она неказистая, она вот такая не очень, может быть, внешне приятная, в ней тяжело, с ней надо как-то искать, как там пройти. Но это хотя бы настоящее. Знаешь, есть термин такой молодежный, «трушность», от слова true, правда.

Я вспомнила себя пионеркой, комсомолкой, как мы ходили, читали эти пионерские… И мы были очень искренни в этом. В тот момент, я помню, нам как-то это было естественно и понятно. Я думаю: «Господи, мы в каком-то были в таком коротком шаге от того, чтобы не оказаться настолько Северной Кореей».

Наташа, мы просто были Северной Кореей другого издания.

Да, но просто мне кажется, что как-то всё не так.

Просто Северная Корея прошла чуть дальше, она дольше сохраняется. Чем меньше экономики, тем больше надо этой лжи, потому что задача лжи ― обмануть людей, рассказать им, что они живут хорошо, и доказать, что все остальные живут еще хуже.

При этом я все равно задаю себе каждый раз вопрос: почему 85–86% все так же продолжают поддерживать, как мне вчера сказал Познер на моей программе, не политику Путина, а поддерживать конкретно Путина, этого человека? И вот Познер объяснял мне это тем, что Путин, да, очень сильная личность, что он действительно дал людям уверенность в том, что Россия встала с колен, что вот мы теперь опять гордая такая страна.

Я каждый раз заглядываю в глаза, знаешь, этим людям. Они же правда искренне…

Так и есть. Ты же понимаешь, они же еще хотят в это верить.

Они, что, не понимают, что с экранов телевизоров ― это ложь?

Правда всегда трудная, правда всегда болезненная, правда всегда, очень часто неприятная. Ну, ложь выгоднее, она лучше выглядит, она всегда декорация, она всегда подчищенная. Там всегда есть эти мифы. Если говорят… как они? «Не портите наши мифы вашими идиотскими фактами».

Почти цитата Мединского, хотя, наверно, это не его.

Это отдельная история, понимаешь. Так вот мифы, как справедливо написала моя одна прекрасная умная знакомая и товарищ, по-моему, Оля написала. Она написала, что мифы вообще, конечно, живут параллельной жизнью, они не связаны с реальностью. Какими-то фактами историческими можно испортить только ложь. Вот ложь фактами испортить можно.

Но при этом миф оказывается сильнее, ты понимаешь, фактов. Вот опять же…

Это не миф. Ложь. Это ложь, другое. Миф никак с нашей жизнью не спорит, он живет параллельной жизнью. А ложь фактами разрушить можно. Вот они против разрушения лжи, потому что они хотят… «Я не хочу жить по лжи» ― это говорил писатель, которого они сейчас тоже очень часто ― я имею в виду пропагандистов ― цитируют. Ну, не очень часто, так скажем. Солженицын. Жить не по лжи. Это на самом деле не так-то просто.

Смотри, есть обратная сторона опять же. Буквально недавно на «Артдокфесте» был показан фильм Веры Кричевской и Михаила Фишмана о Борисе Немцове.

Вот они теперь лихие, да, уже в нас, в наших паттернах внутренних они теперь лихие, хотя не такие они были, что-то другое было, да?

Да.

Вот эта сложность, нежелание сводить всё к одной формуле ― я надеюсь просто, фильм про Немцова тоже не является частью мифологизации, потому что очень бы не хотелось вместо одних мифов создавать другие мифы. Я противник этого, я считаю, что надо знать правду. Я за открытие архивов, я за правду во всей её разной приглядности и неприглядности, понимаешь? Вот.

Поэтому я хочу знать правду. Я сам разберусь, что мне нужно, а что мне не нужно. Я сам пойму, что мне помогает жить, а что нет. Я не хочу, чтобы за меня кто-то решал: «вам лучше знать историю так». «Народу не надо это знать», ― как бы говорят пропагандисты. «Народ хочет видеть вот эту форму». И народ действительно рад обманываться, но от того, что какие-то люди, понимаешь, обманывают других людей, ни тем, ни другим лучше не будет. От того, что кто-то хочет быть обманут, а кто-то, так сказать, с радостью паровоза преуспел в этом обмане, в этой лжи, не будет тоже хорошо ни сейчас, ни в ближайшем будущем.

Поэтому мне кажется, эта ложь очень сильно аукнется, и разочарование будет достаточно страшным.

А вот смотри, недавние выборы в Америке и победа Трампа, которая тоже, в общем-то, расколола Америку на две части.

Да.

Опять же вот эта Америка, Нью-Йорк, Калифорния и так далее, вдруг неожиданно узнала, что есть другая Америка, да? Которая вообще по-другому думает. То есть опять же это не болезнь только нашего общества.

Это вообще…

Общество… А как ты вообще относишься к этим выборам?

Я поэтому не говорю про нашу власть. Я считаю, это общая тенденция. Более того, мы даже тренд этот задали. Более того, мы, может быть, даже его в какой-то такой деликатной форме еще осуществляем, да.

Ну, как я к этому отношусь…

 Ты вообще ожидал все-таки? Делал ставки?

Я был уверен, что победит Трамп.

Ты был уверен? Почему, объясни.

Когда всё это началось, когда это стало…

Все же были уверены, что он никогда не выиграет.

Я всегда говорил: «Победит Трамп».

Объясни, почему.

Ну потому что после этих лет вот такого типа правительства, вот такого типа дискурса, такого типа лексики и фразеологии не может не быть реакции.

А какой, подожди? Какой?

Ну, либеральной, такой вот…

Какой-то очень очеловеченной, мне кажется.

Там же, помимо очеловеченности, все-таки шли войны и много чего было разного, понимаешь?

Так и до этого были.

Ты знаешь, Хиллари мне казалась всегда лживой теткой.

Окей, это неоспоримо, все с этим согласны.

Я тебе скажу. А знаешь, почему мне нравится…

Тебе нравится Трамп, подожди?

Мне нравится Трамп.

Почему, объясни.

Объясню, почему. Потому что это реакция на ложь. Потому что когда президентом хочет стать тетя, у которой просто даже уже на уровне неорганики такая… Она даже уже не скрывает, что она брешет, понимаешь? Она номенклатурный выбор, это выбор номенклатуры. Америка здесь выбрала, наверно, хотя там тоже с подсчетами голосов всё сложно, да?

Всё, выборщики сейчас проголосовали.

Большое количество выборщиков проголосовало за смену. Просто за изменение. Вот я за, что называется, любой кипиш. Пускай поменяется. Система американской жизни и экономическая достаточно сильная, это сильная, богатая страна.

Институты сильные.

Институты. С приходом Трампа… Никакой Трамп за четыре, даже за восемь лет их не сможет разрушить, и у него нет этой задачи. Это просто будут другие люди, хорошие или плохие ― разберемся. Но это другие, другая власть!

Очень интересно. Наблюдать за этим очень интересно.

Ужасно интересно. Поэтому как сюжет, как интрига, как новая энергия ― это очень важно и здорово.

Посмотри, параллель такая. Навальный объявил об участии в президентских выборах. Несмотря на то, что мы пока все относимся скептически к тому, что ему дадут вообще эту возможность, что его допустят к выборам и так далее, при этом это тоже, конечно, некая движуха политическая, которую мы там все ждем.

Все-таки если вдруг Навальному дадут, и вот у нас стоит выбор, что ты по этому поводу думаешь?

Пока еще не знаю. Я нашим политикам не верю. Я не верю. У нас я очень тяжелый избиратель, меня надо очень долго и серьезно убеждать, что ты не брешешь, что ты не агент, что ты не денег хочешь, что ты не хочешь просто дорваться до кормушки, а ты хочешь чего-то другого, что у тебя есть голова на плечах.

Это же тоже какие-то изменения, согласись, да? Это такое…

Понимаешь, я здесь в каком-то еще немножечко пуле большинства. Я за изменения, но я не за… как тебе сказать? Понимаешь, в случае Трампа ― я не хочу делать про нас, про нашу ситуацию какие-то выводы, потому что я просто еще не определившийся в этом отношении человек. Я за изменения, но я не хочу, так сказать, доверять абы кому первому попавшемуся, да?

В случае Трампа это человек, который в глазах многих избирателей достиг всего своего богатства, состояния, не важно, мы не обсуждаем дизайн его интерьеров квартиры, да? Но это он всё сделал сам. Это человек, который…

Он такой настоящий, американская мечта, да.

Американская мечта, да. Потомственный миллиардер, с молодой женой. Вот какой-то такой, да, человек. И он плоть от плоти, что называется, этой Америки.

Но вот я хочу найти… Я бы голосовал за подобного рода человека. Из какого-то, может быть, большого бизнеса. Человека из… который за свою жизнь реально сделал что-то и знает, как, у которого есть внятная экономическая программа, у которого нет порочащих связей. Так скажем, не порочащих, а отягощающих связей с истеблишментом.

 Давай сейчас списочек напишем с тобой и попробуем установить, кто же это.

Я не знаю, я не знаю.

С другой стороны, мне кажется, ― это моё такое, ― что стране нужен президент-совесть, понимаешь?

Гавел?

Вот Гавел нужен, понимаешь? Хотя он тоже был достаточно сложным.

Все сложные, несложных не бывает.

Когда про совесть, когда вот хочется, что морально-нравственные ценности и приоритеты вышли на первый план, а уже за этим менеджмент, экономика и всё остальное.

Я очень этого хочу, но я боюсь, что если мы скажем друг другу и посмотрим честно в глаза, мы поймем, что сейчас это невозможно.

Невозможно? Ты имеешь в виду, мы не знаем, кто этот человек, или этот человек не сможет?

Потому что энергия заблуждения и энергия лжи такая, что либо надо ее инерционно продолжать, но немножечко методом государственного регулирования сбавлять эти обороты, просто подобрать этих вертухаев, как-то куда-то сказать «Стоп, стоп» вместо «Фас», да? Какое-то такое, на тормозах хотя бы это безумие. Либо ломать. Ломать никому не хочется, и я боюсь, уже нет этих ресурсов. Хотя черт его знает, может, и получится. Но кто за это возьмется? Это точно ни в том, ни в другом случае не человек-совесть, понимаешь?

Жалко.

Это человек с каким-то мощным, умным и сильным инструментарием. Это должна быть сила. Россия сегодня будет голосовать, как мне кажется, за силу.

Так уже всё. Вот, она уже проголосовала, вот оно и есть, и поэтому…

Так нет, просто другая же сила.

И дальше проголосуют.

Может быть другая сила, если эта сила устала.

Ну так это всё сила, понимаешь?

Я боюсь, что… Я очень хочу совести и мечтаю, как ты понимаешь, о ней. Я был бы всегда рад за нее голосовать. Но я боюсь, что пока что этого не будет.

В завершение нашей программы расскажи, пожалуйста, просто коротко, немножко про премьеру в Большом театре в следующем году балета «Нуриев».

Ты понимаешь, я же частное лицо. И театр, кстати, всегда ― это частная инициатива. Мне эта мысль очень понравилась, я вдруг к ней пришел, к очень ясной формуле, что театр ― всегда частная инициатива, она может осуществляться на государственной территории, на территории негосударственной, какой угодно, но это всегда частная инициатива.

Поэтому мне было предложено Большим театром сделать балет «Нуриев», сочинить его. Это невероятно заманчивая и какая-то амбициозная затея, предложение.

Это амбициознее, чем «Герой нашего времени»?

Это просто… «Герой нашего времени» ― это великий текст, из которого всё это выросло. Здесь текста нет, его надо было сочинить, этот байопик, надо написать музыку, ее пишет Илья Демуцкий.

Демуцкий?

Да. Сочинить хореографию ― это тоже Юрий Посохов, с которым… это наше трио такое продолжает работать, только это будет теперь историческая сцена, огромная, большая, всё это в золоте будет. И Нуриев, у которого тоже в этом году юбилей, такая энигматическая и эмблематическая фигура культуры XX века, с бунтарством, с безумием, со всеми возможными видами эпатажа и при этом верности классике, красоте, идеальному балету. Всё, что нужно для самого лучшего героя, так сказать, которого только можно сочинить.

Мы будем стараться сделать эту историю эффектной, яркой, потому что для этого, в общем, всё есть. Ответственность гигантская и страшная, потому что еще живы люди, которые с ним танцевали. Может быть, какие-то эти люди будут даже принимать участие в этом спектакле. Вот.

Сейчас я тебе завидую.

Ты знаешь, я сам себе в этом отношении завидую. Это безумно интересно! Правда, я очень благодарен господину Урину и театру, которые нам дают эту возможность просто про это думать, с этим связываться. Слушай, мы связались с аукционом «Кристи», который нам помогает с настоящими вещами.

Я хотела спросить, а костюмы будут настоящие?

Будут даже подлинные вещи. Поэтому это… Это июль 2017 года, в общем. Да-да-да. Это то, что держит, и то, что дает возможность жить в тяжелые времена.

Кирилл, у нас есть партнер прекрасный, я ему ужасно благодарна.

Ой-ой-ой.

Потому что они нас поддерживают. Ты знаешь, помимо того, что это вкусный кофе, и для тебя специальный бленд они приготовили, это тебе чашечки, а там, за кулисами, тебя ждет кофе-машина Nespresso.

Ой-ой-ой, спасибо огромное! Я стал кофейным человеком с этой компанией, потому что в Берлине прямо напротив театра, в котором я часто работаю, KomischeOper, такой же красивый бутик. Я перебегаю улицу, на халяву…  Они там готовят.

Да-да-да, здесь тоже такая есть опция, ты приходишь.

Раз, и можно выпить. И пошел дальше. Поэтому спасибо большое.

Мне очень приятно. Спасибо тебе большое. Я тебе желаю удачи. И с наступающим тебя Новым годом.

Всегда приятно говорить.

Спасибо.