Режиссер Тина Баркалая рассказала о своем семейном доме в Абхазии и о том, какие истории рассказывают беженцы, которые оставляли двери своих домов незапертыми, когда приходилось уходить.
Ты, твоя семья, не ты. Твоя семья просто вплотную столкнулась с трагедией 1993 года.
Да.
Когда случилась гражданская война в Абхазии и когда две третьих населения Абхазии, грузины, просто в один день побросали свои дома, и твоя мама, твоя бабушка…
Мама уже к тому моменту сорок с лишним лет жила в Москве.
Да. А бабушка и тетя были там.
Бабушки не стало буквально за несколько месяцев до момента уже, как бы когда все случилось, вот. Вы знаете, у меня была уникальная совершенно бабушка. Она вообще родом из Тбилиси, но она выскочила замуж, по большой-большой любви вышла замуж за моего деда, это тоже отдельная история. И она осталась в Сухуми.
Я немножко скажу о том, что такое Сухуми, каким он был, каким я его помню, потому что три месяца в году я проводила там. Это такое, вы знаете, я когда в Ниццу первый раз прилетела, я думаю: надо же, как это похоже. Это правда очень похоже, потому что это белая такая вот набережная, абсолютно во французском стиле дома, абсолютно вот такая Ривьера. И это было безумно красиво. И люди, которые там жили, конечно, наверно, у меня, знаете, как это, деревья когда-то были большими.
Ну да.
Это была такая очень интересная публика. Было такое понятие «сухумчане», они были немножечко снобы. Я практически не знаю историй, когда те, кто жил в Сухуми, переезжали в Тбилиси, например, потому что они жили на море. Это все самое… То есть это последняя мода, потому что приходили корабли, да, это последние какие-то… Музыка играла всегда та, которая только вообще входила. Всегда это все было. Такой был очень, самый, наверно, богатый…
Город.
Грузинский, да, вообще регион. И когда все это случилось, это случилось через… Не буду опять вдаваться, это страшная история. Страшная она потому, что вот эти люди действительно в одно мгновение, многие уехали раньше, там что-то, но вынуждены были не просто покинуть свои дома, а покинуть их навсегда.
И, например, моя тетушка, которая до последнего не хотела уходить из своего дома, она, когда уже просто один наш родственник просто заскочил, понимая, что все, уже последний самолет улетает, он заехал, забрал ее, она не хотела уходить, она не заперла дверь и взяла с собой почему-то два десятка яиц. И я много-много лет думала, почему.
И в какой-то момент я решила вообще задать вопросы на эту тему, потому что мне тогда было 20 лет. И я даже написала какой-то сценарий, будучи студенткой ВГИКа, потому что это было дико больно, потому что я поняла, что умирают мои ровесники, погибают, какие-то прямо очень близкие люди. Многие приехали… Вот просто я понимаю, что это вот прямо сейчас происходит, а об этом никто ничего не знает.
И я тогда, сейчас, уже будучи взрослым человеком, решила написать письмо в группу беженцев. В группу беженцев просто с одним вопросом: «А что вы брали с собой, когда вы понимали, что вам надо убегать из дома?». И меня так потрясли эти ответы, что я даже думаю, до сих пор я думаю, что я должна что-то снять, сделать.
Вот мы с тобой даже это обсуждали. Я бы очень хотела, правда, я бы хотела, чтобы именно ты сняла вот такую серию документальных историй человеческих.
Я очень хочу тоже, она очень тяжелая.
И это же не только Абхазия.
Нет.
Пожалуйста, это и Осетия, это Чечня, это Украина, это Донецк. То есть это судьбы, которых располосовало.
Это даже наводнение в Крымске, я сейчас грубо говорю, да.
Да, располосовала на самом деле во многом политика и амбиции наших политиков.
Конечно.
Я тебя поддержу, сними эти истории.
Да-да. Нет, я обязательно это сделаю, потому что я помню, что я тогда задала вопрос, я никогда не могла понять, а почему двери не закрывали? Когда люди убегали из дома, вот они же не закрывали двери. А оказывается, мне ответили на этот вопрос, для того, чтобы когда другие зайдут, чтобы дверь не ломали, чтобы не было, да…
Вандализма такого.
Чтобы они не ломали. Уже открыто, уже так заходи. И потом уже писали на этих домах «трофейные» и так далее. Это, конечно, очень страшное ощущение, потому что это бабушкин дом, это квартира, в которой родилась моя мама.
Ты никогда больше туда не поехала?
Никогда. Никогда. И я могу сказать, что я… До сих пор мне снится, это правда так, мне снится этот сон. Это дом моего детства. Что я захожу, я все знаю там наизусть. Вот я захожу, иду по этой дорожке, справа, слева такие… бабушка очень любила такую травку, мы ее называли седая, это очень красиво. Мандарины и такой дом красивый.
Я поднимаюсь, и моя главная задача ― зайти в дом так, чтобы меня не увидели новые хозяева. Потому что мне надо взять только одну вещь, потому, как выяснилось, самое главное, что человек… что есть у человека, ― это старые фотографии. Это альбом со старыми фотографиями. В моей семье, к сожалению, их не успели взять с собой. Потому что все паспорта можно восстановить, я не знаю, деньги и так далее. А вот старые фотографии ― это сейчас мы можем себе передавать. Это история семьи.
И вот это то, что мне хочется оттуда до сих пор забрать. И вот это состояние, что я туда захожу, мне надо зайти в бабушкину комнату, пройти налево, и там на книжной полке, я знаю, что лежит вот этот альбом. И я даже знаю каждую страницу, потому что я в детстве все время это листала, бабушкина, значит, это ее гимназия святой Нины, в которой она училась в Тбилиси, это бабушкин сын, который умер, когда ему было шесть лет, и так далее. Все там похоронены.
И моя бабушка всю свою жизнь, будучи из очень привилегированной грузинской семьи, которых, естественно, сразу в 1921 году… Ее воспитывал старший брат, потому что родителей сразу посадили. И она всю жизнь скрывала свое происхождение. И моя бабушка всегда хотела создать, вернуть этот дом, да, это ощущение дома. И она всегда хотела что-то строить, что-то вообще возводить. Это поколение уникальное, которое… то поколение.
А мой дедушка был такой спокойный очень человек, такой циник. Он все время говорил: «Александра, никогда ничего не строй, не покупай в этой стране, все равно отберут». И мы всегда смеялись над этим, потому что квартиру национализировали и так далее, и так далее. И бабушка строила дом. Она построила этот дом, причем строила она его всегда, вот этот дом, в который приезжали все летом, со всего Советского Союза мы приезжали, огромный стол, мы все собирались. Это было самое большое счастье, все родственники, двоюродные, троюродные, все в одном доме.
И она его строила, ухаживала. И она, я всегда смеялась, как бы одно из таких наших в каникулы действ ― надо было пойти на кладбище. И вот это вот состояние, жарко, мы с моей сестрой, значит, мы идем с бабушкой, бабушка ходила достаточно тяжело, у нее был полиартрит, она шла с зонтом. И мы шли вот под этим палящим солнцем на кладбище. И я думала: «Почему так странно?». На камне портрет дедушки, которого уже не было к тому моменту, ее сына, который умер до войны, Великой Отечественной. И бабушка с годом рождения.
И я потом уже поняла, насколько это было мудро. Она хотела, чтобы от нас, от ее внуков, детей, надо было только одно ― вписать дату смерти. Потому что она уже при жизни знала, как это будет выглядеть, что. То есть никого ничем не побеспокоила.
В результате, к сожалению, эту дату поставили, но уже никто из нас на этом кладбище не был. И это страшное ощущение, когда ты понимаешь, что человек сделал все, чтобы это было, но этого нет. Да, и мы туда никогда больше не приедем.
А вот ты начала рассказывать об опросе в группе беженцев. Тебе стали присылать удивительные истории. И тебя поразило, что люди брали из дома. Вот что? Твоя тетя взяла два десятка яиц.
Два десятка яиц, потому что еда ― это то, что было, как ни странно, да, потому что не было еды, они же почти год жили в осаде, не было ничего. И поэтому два десятка яиц ― это был капитал.
А что еще люди брали?
Вы знаете, очень такие странные истории. Очень многие вообще ничего не брали. Некоторые брали… Там была удивительная история про семью молодую, у них было трое детей, и они не успели ни на самолет, ни на последний, соответственно, корабль. Украинские корабли приходили, которые помогали беженцам. Но как раз вот накануне захвата города упал, соответственно, взорвали отлетающий ― сто с лишним людей там было ― самолет с беженцами. То есть они поднялись, и, соответственно, его…
И муж этой женщины расследовал вот это дело, да. То есть она писала, они, кстати, очень красиво пишут. Она писала, что каждый день, когда он приходил ночью домой, от него пахло вот этим, потому что это пожар, человеческим мясом. И он расследовал. И когда она уже покидали город, вот эта жена шла с новорожденным ребенком, у нее было…
Я говорю: что? И она пишет: «Мы взяли с собой пять килограмм сухого молока и два „черных ящика“». Чтобы донести через Сванетию, они шли пешком, и чтобы рассказать, список людей, что с кем случилось, кто погиб.
А, «черных ящика» из этого самолета.
Самолета. Из самолета. Они их несли.
Были удивительные истории, например, кто-то пишет: «Я взял с собой пустую банку „Кока-колы“». А кто-то пишет, очень много брали кофемолок.
Кофе.
Потому что Сухуми ― это был кофе, очень многие брали кофемолки. А кто-то взял с собой одеяло, и это одеяло спасло, когда они переходили через Сванетию. Потому что вдруг неожиданно 17 сентября выпал снег в Сванетии, и люди замерзали.
А вот молодое поколение в курсе этой трагедии?
Да, конечно, конечно.
А как пишется история? Вот опять же, мы же знаем, как сейчас пишется история, да. Можно уже…
Вот я могу сказать, что молодое поколение Абхазии знает новую историю, совсем новую историю. Я понимаю, мне очень обидно и больно это слышать и узнавать. Я могу сказать, что Грузия, опять-таки, она правда очень не злопамятна, потому что грузины все равно открывают… Например, любой человек из Абхазии может приехать и получить бесплатное лечение в Грузии. То есть они делают шаги навстречу.
При этом мы же видим, как выглядит сейчас Грузия современная и как выглядит Абхазия.
Да. И они ездят туда. И они ездят туда для того, чтобы, соответственно, лечиться. И Грузия бесплатно их принимает. То есть это такой шаг, да, и грузины стараются, они очень хотят, они внутренне, наверно, понимают, что это правда поколение выросло другое, которое выросло в каких-то других совершенно историях и так далее.
Но вы знаете, ты знаешь, я тебе вчера говорила эту историю, но это вот прямо просто зарисовка. Моя очень… Я обожаю там одну подругу, она была вынуждена, она была по работе, она поехала в Абхазию. Я с ней встречаюсь, и она мне говорит фразу: «Ты знаешь, я там была». А я, поскольку это для меня больная тема, говорю: «Давай я тебя больше не буду, давай мы не будем на эту тему говорить».
Я говорю: «Только один вопрос: где ты там жила?». И она мне говорит: «Ой, ты знаешь, потрясающая гостиница». Называет эту гостиницу, говорит: «Москвичи построили, прямо вот очень хорошая гостиница». Я говорю: «Ага, а на каком этаже?». Она говорит: «На втором». Я говорю: «Ты знаешь, в этом доме родилась моя мама. На втором этаже». Потому что он был двухэтажный, надстроили еще один этаж.
Это наш дом. Из него сделали гостиницу, вот. У нас была квартира, семейная, фамильная. На первом этаже была аптека, в которой проработал пятьдесят лет мой дед, мамин. И это действительно, это, знаете, Наташа, это страшное ощущение. Причем мне было больно, что я ей это говорю, потому что я ее в такую ситуацию поставила, а она здесь совершенно ни при чем!
Да, это действительно так. И я понимала, я прямо видела, как ей физически становится плохо от этого, да. Но я не могла, к сожалению, я ей это сказала. Вот. И я до сих пор себя как-то так чувствую, хотя это так. Поэтому, оказавшись в этот момент в любом доме в Сухуми, вообще в Абхазии, ты можешь предполагать, что это был дом, в котором кого-то убили, где жили до тебя какие-то другие люди и так далее. И вот это страшно.
Фото: @ivaneg / Unsplash
