Игорь Миркурбанов: «Не любовь побеждает смерть, а смерть разрешает быть всему остальному»

Синдеева:

Я не то чтобы умею все хорошо готовить, но попробуем. Куриная грудка сегодня. Наш гриль прекрасный делает все это очень быстро.

Тихона Дзядко, нашего главного редактора, который очень попросил ему в качестве обеда сделать куриную грудку с кабачками. Фантастическая машинка, очень удобная. Я не устаю это повторять, потому что занимает мало места и не пахнет практически от нее. И происходит все очень быстро.

Так, теперь можно немножко посолить, поперчить.

И пока у меня здесь жарится курица, я хочу рассказать нашим зрителям, что утреннее шоу, которое мы обещаем уже очень давно, я надеюсь, что все-таки оно состоится, может быть, мы успеем даже в этом году запустить в каком-то очень легком формате, потому что самое сложное вообще, что может быть, с точки зрения производства ― это утренний эфир. Но возможно, что мы его запустим в очень таком режиме лайт, и оно будет информационным, оно не будет развлекательным.

Из ближайшего ― наконец-то, я надеюсь, выйдет программа с Катей Котрикадзе о том, что такое Россия в мире, о мире по отношению к России. Мне кажется, уже почти готово, а всего-то пять минут прошло.

Вообще фантастика.

ну что, спасибо DeLonghi. Пошла кормить Тихона Дзядко. А сама я сейчас улечу в Германию на десять дней, надеюсь, что, может быть, даже оттуда сделаю какую-то программу. Все, я пошла.

Синдеева: Программа «Синдеева» на «Флаконе», опять в белом прекрасном помещении, здесь мне очень нравится. Может быть, даже еще солнышко появится. У меня сегодня долгожданный, честно скажу, гость очень, знаете, со времен еще «Идеального мужа», когда я увидела этот спектакль, я думала, как я хотела бы поговорить с Игорем Миркурбановым. Здравствуйте, Игорь. У меня в гостях.

Миркурбанов: Здравствуйте.

Синдеева: Спасибо. Я, конечно, начну сейчас с премьеры «Бесов», потому что сейчас идут премьерные спектакли Константина Богомолова, это его первая премьера, когда он в качестве худрука театра на Малой Бронной поставил спектакль. К сожалению, театр пока еще ремонтируется, и спектакли играются на разных других площадках, но это спектакль, конечно, который уже все обсудили, вызвал много споров. Потом, Достоевский для Богомолова, понятно, не просто автор, это постоянный такой диалог, мне кажется, Кости с Достоевским, это уже, по-моему, шестой спектакль, шестой или седьмой по Достоевскому.

Синдеева: Игорь, давайте начнем вот с чего. Что для вас Достоевский?

Миркурбанов:Все, что касается с самим Федором Михайловичем, его, скажем, присутствие для меня, оно такое достаточно глубокое. Я уж не знаю сейчас как к этому относиться, но начиная с поступления к Гончарову-Захарову…  

Синдеева: Вы же читали.

Миркурбанов: Да, я читал, именно я думаю, ни с чем другим я бы не показался достаточно интересным, чтобы  оказаться на курсе у них. Более того, у меня ничего не было другого. Конечно, он очень и очень какой-то для меня важный автор, и все, что касается его этих  проклятых вопросов, и поиски через сомнения, и адские какие-то противоречия и бунты, они мне достаточно близки.

Синдеева: Близки. Мне тоже почему-то показалось, когда я изучала, потому что это очень…

Миркурбанов: Вообще его влияние и прочее, тут все совершенно очевидно. Я, если рассуждать, Достоевский или Толстой, при всем моем, это будет скорее Достоевский, потому что, наверное, в силу, наверное, актерской, что ли, наверное, моей способности к чувствительности и прочее, для меня он как-то более по степени своего влияния и воздействия, он более что ли, не знаю, значителен. Что касается Константина Юрьевича и Достоевского, это совершенно отдельная история, и мы все, мы, я имею в виду артисты, которые из круга работ Константина Юрьевича, МХАТа, «Братьев Карамазовых», мы все, конечно, с нетерпением и трепетом ждали новой, нового его какого-то шага в сторону этого автора, и на мой вкус и на мой взгляд, мне кажется, ему с Достоевским и с Чеховым удается что-то совершенно только ему свойственное,  и на что Федор Михайлович с благодарностью как бы отзывается  в нашем сегодняшнем пространстве и времени. Мне кажется, он какие-то вещи одобряет, потому что все время как-то у Кости самого же, как мне видится, у него очень серьезные какие-то, иногда чудовищного какого-то такого отважного совершенно качества вопросы и к миру, и к людям, и к обществу, и в искусстве он как бы это транслирует вот через какой-то противоречивый такой поиск ответов на вот эти важнейшие вопросы нашего существования. У меня не раз спрашивали про «Карамазовых», я считаю его до сих пор самым таким богоискательским или самым таким религиозным в этом смысле спектаклем костиным. Что касается «Бесов», тоже Константин Юрьевич тоже это говорил о том, что он выводит это из такой достаточно известной социально-идеологической такой плоскости в сферу больше религиозных каких-то поисков ответов, и это мне показалось очень и очень правильным, очень важным, очень новым и очень свежим.

Синдеева: В некоторых 

Миркурбанов: Я очень рад, что Костя, как бы что Костя взялся за «Бесов», и что у нас и у него теперь есть такой, ну и в театре на Малой Бронной такое название и такой спектакль, который, конечно, будет будоражить умы, вызывать вопросы и разные отклики. Но тем не менее, он уже существует, прокатан, то есть я уверен, что он будет набирать, как все костины спектакли, собственно…

Синдеева: Главное, чтобы у нас сейчас опять не закрыли.

Миркурбанов: На да, будем надеяться, что не закроют.

Синдеева: Потому что даже если сейчас ограничили 25% зала, то это совершенно просто нерентабельно, это очень тяжело для театров, поэтому не очень понятно, получится или нет. 

Миркурбанов: Не далее как позавчера как раз мы с Костей говорили, то есть не только со мной он говорил, когда это случилось, вот это, по-моему, постановление о том, что 25%, и он определенно сказал, что играть мы будем и играть нужно. У нас возник какой-то такой, позволил он себе поразмышлять на эту тему, почему это нужно делать, и я с ним абсолютно согласился, потому что с ним бывает, с Костей, знаете, для меня это абсолютно очевидно, для меня это важно, и я об этом вам говорю, с ним, знаете, как я позавчера говорил текст Петра Ставрогину, в вас еще есть простодушие и наивность, еще есть, еще есть, вы, должно быть, сами страдаете, страдаете искренне от этого простодушия, в нем случаются минуты или мгновения в Косте такого вот какого-то наивного простодушия, при всем его взгляде с поволокой…

Синдеева: Да, при всем его…

Миркурбанов: И при всей вот такой какой-то инфернальной позиции. И вот за эти моменты мы его, я имею в виду мы все, его актеры, очень любим, потому что когда с ним это случается, он становится каким-то другим и в общем не тем, каким его представляем. 

Синдеева: Да, вам повезло, что вы его таким видите. Остальные его таким не видят.

Миркурбанов: Да, это поразительные такие моменты, и мы прямо все в этот момент понимаем, что он может раздражать, может злить, может, потому что он, но мы понимаем, что есть еще в нем нечто, что как бы недоступно таким каким-то вульгарным объяснениям, штампам и маркировке. И вот в эти моменты, значит, он становится таким, он говорит:  «Вы знаете, смотришь на людей в масках, сидящих в зале, сейчас там 50%, и какое-то ощущение фронта, войны. И оно достаточно щемящее и трогательное, потому что люди выражают сейчас посещением театра, это не просто досуг, развлечение».

Синдеева: Да, это не просто досуг, это правда.

Миркурбанов:Вот такое какое-то, это выражение скорее какой-то верности, преданности. И помимо этого, самое главное, что это какое-то становится, театр становится каким-то местом надежды, жизни, местом сопротивления, местом общего какого-то противостояния.

Синдеева: И солидарности при этом, вот это, да.

Миркурбанов: Да, как бы смотришь на людей в масках, они смотрят на тебя, и ты понимаешь, что вас сейчас объединяет нечто большее, чем спектакль, тема и прочее, что они тем самым как-то вот сопротивляются и как-то объединяются, и что это очень важно. И прямо это такой вот действительно для меня новый опыт, и он исключительно важный. Я разговаривал вчера с молодыми артистами, я понимаю, что могу кого-то злить этим и раздражать, что это бред и абсурд, когда самолеты, «Сапсаны», метро все так, а театр 25%, да, очевидно, это так. Но выбор закрыться  совсем, как бы выбор он такой, скудный. И я говорю: «Вы выходите на сцену, если вы выходите, и для вас это все-таки духовная практика какая-то, помимо телеграмм пресловутых в зал, для вас важно, какое количество посматривают за этим процессом? Оно, наверное, важно, но не так

Синдеева: Неужели это не существенно? Мне как раз кажется, что…

Миркурбанов: На мой вкус, Наталья, правда, если ты занимаешься делом как бы по большому счету, извините за пафос, то мне, на самом деле… Ну как, да, наверное, аншлаг, переаншлаг, все это замечательно, все это связано с вниманием, успехом, с энергией внимания и прочее, все это важно, да. Но если забыть про эго и забыть про какие-то такие, то, что нас сейчас объединяет, вот этот контекст, который, мне кажется, должен заставить человека все-таки задуматься

Синдеева: Серьезно? довольно неожиданный такой поворот сейчас, что профессия артиста невозможна без, условно, зрителей. Это вот первая моя реакция. И поэтому, когда я услышала про вот это постановление, я как раз думала не столько о финансовой составляющей, что очень сложно для театров, а как раз о том, как выходить на зал, в котором сидит очень мало людей. И вот вы сейчас сказали, что вообще это не важно, потому что это внутренний процесс, это другое. Я занимаюсь танго последний год, когда я занимаюсь с партнером просто вот в зале пустом, где нет никого, я отдаюсь этому танцу, я совершенно погружаюсь в этот совершенный мир, и мне вообще не нужны зрители, это действительно какой-то внутренний процесс, свой диалог. Но все равно, но артисты же каждый день выходят на сцену, то есть все равно зрители… Это интересно.

Миркурбанов: Я предупредил  сразу, что я могу, я многих коллег могу этим заявлением разозлить, скажем. Но я отдаю себе отчет в том, что я говорю. Это твой наркотик.

Синдеева: То есть это собственный.

Миркурбанов: Ты выходишь на сцену, это твой наркотик, прежде всего. И я говорю: «Вам перед выходом режиссер может наговорить много разных задач, и будет все это справедливо, это все нужно исполнять и делать, но если вы не испытываете секунды хотя бы радости от своего присутствия на сцене, от того, что вы делаете, не в вульгарном понимании радости, а от того, что как бы что-то получается, какие-то секунды и мгновения, то зачем выходить». И даже когда ты играешь каждый день, и у тебя нет сил совсем, короче, если у тебя эта мысль возникнет перед самым выходом, то она спасительна, на самом деле, потому что ты понимаешь, что… В общем, я всегда утверждал, что дело, и убежден до сих пор, что дело делает человека лучше, чем он есть, дело, которому он служит, которому предан, в которое он верит. Пусть это будет какой-то его личный обман, пусть это будет его иллюзия, пусть все, но тем не менее. Потому что, скажем, я не думаю, что я очень в обывательской своей версии я очень интересен или могу быть содержателен и прочее, более того, я думаю, что это совершенно так, но сцена то место, в котором я все-таки могу чувствовать себя, потому что там то пространство, где ты как бы не равен себе. Тут текст Достоевского, тут общение с невероятно глубоким, умным, талантливым человеком, режиссером, поэтому тут нужно быть, и очень важно, в какой компании ты окажешься, и если у тебя есть такая возможность, не заниматься поденщиной за кусок хлеба, понимаете, а вот избежать этого и заниматься все-таки по чувству и по какой-то своей правде, с удовольствием, то это, конечно, большая привилегия и счастье, большая радость.

Синдеева: А вот я тогда по-другому сейчас вас спрошу, потому что где-то вы говорили о том, что  для вас сейчас театр и кино это источник зарабатывания денег, кроме того, о чем вы сейчас сказали. А вот если бы, например, вы могли себе позволить не работать? Ну вот на вас свалилось наследство. Вы бы ушли из театра и из кино или остались?

Миркурбанов: Очень острый вопрос, Наталья.

Синдеева: Потому что я прицепилась к вашим словам, и сейчас то, что вы сказали.

Миркурбанов: Потому что врать не хочется, говорить, что нет, я бы… Но это больше похоже на безумие, конечно, такое, когда человек сам себя готов воспроизводить и приплачивать еще за то, чтобы выходить на сцену. Но между прочим, Олег Павлович, по-моему, так и говорил, что он бы еще сам приплачивал за то, чтобы выходить.

Синдеева: Ну вот.

Миркурбанов: Но я себя не спрашивал. Нет, для меня эти составляющие важны, они как бы взаимно дополняют друг друга. Если я чувствую, если совсем честно говорить, если меня начинают, грубо говоря, эксплуатировать, вы понимаете, да, конечно, удовольствие исчезает, потому что ты понимаешь, что это уже какое-то насилие. Я убежден, что за это надо платить, платить и платить. Это должно хорошо оплачиваться. Это серьезный труд, и уж я про театр-то, а про кинопроцесс, или сериальный процесс, это совершенное безумие, я ни от кого не скрывал, что это…

Синдеева: Ну вот у вас есть деньги, вам не надо зарабатывать. Вы оставили бы театр или ушли из кино, или вообще все бросили бы и поехали, не знаю куда, в деревню? 

Миркурбанов: Нет. Бесплатно я бы этого не делал.

Синдеева: Не стали бы бесплатно?

Миркурбанов: Не стал бы. Нет, я бы нашел, чем заняться, но страшно бы тосковал и скучал по этому. И может быть, какой-то род деятельности был бы все равно так или иначе связан с тем, чтобы как-то прилепиться к этому. Но я не бегу за вниманием, вот я себя спрашивал много раз, я могу без этого нормально обходиться.

Синдеева: мне кажется, вы очень скромный, очень закрытый, и вот этот выход ваш на сцену, где вы просто преображаетесь, и вы в жизни, это вообще, мне кажется, такие два разных образа.

Миркурбанов: Вот я и говорю, конечно, это своего рода болезнь, и сцена, конечно, пространство волшебное, если оно… Оно, знаете как, параллель с позавчерашним спектаклем, все к Ставрогину, к Ставрогину, к Ставрогину. Ведь Костя, он..

Синдеева: Сейчас, можно я скажу? Я попала как раз на премьеру, когда в роли Ставрогина, которого обычно играет

Синдеева: Саша Ребенок или Морозова, да, играет Ставрогина. И вдруг на сцену выходит Константин Богомолов.

Миркурбанов: Да, вы не знали.

Синдеева: Я не знала. Я узнала это буквально за пять минут до спектакля. И это был, конечно, совершенно фантастический сюрприз,  и у меня теперь желание сходить посмотреть на исполнение, как Саша играет, я хочу посмотреть, как вашу роль играет…

Миркурбанов: Никита.

Синдеева: Никита Ефремов. Но как это случилось?

Миркурбанов: Ну вот в силу определенных обстоятельств, связанных тоже с пандемией, Костя должен был выйти, чтобы не отменять спектакль.

Синдеева: Вот объясни, пожалуйста, это же роль надо учить. Что, режиссер знает все роли наизусть, как это? Я в шоке была.

Миркурбанов: Знаете, я не отвечу прямо на этот вопрос, Наталья, но я вам скажу, я с самого начала, начиная где-то с «Идеального мужа», своим коллегам по сцене говорил: «Ребята, у нас особая ситуация, у нас режиссер, который может прекрасно сыграть за любого, любую роль, поэтому нельзя ни болеть, ни…». И всегда это будет  не то что с огромными компромиссами и потерями…

Синдеева: Это может оказаться лучше?

Миркурбанов: Всегда это будет с прибытком. Это на самом деле так, я сейчас это говорю не для того, чтобы быть приятным Константину.

Синдеева: Нет, Костя фантастический актер.

Миркурбанов: А потому, что совершенно ответственно, как артист, который занимается этим очень долго и видел прекрасные примеры перед собой больших артистов и режиссеров. Он делает это блестяще и лучше других. Я всегда думаю, что… Вы его «Князя» видели?

Синдеева: Да, конечно.

Миркурбанов: Для меня это было потрясение. Говорят, Смоктуновский так влиял на современников. У него потрясающая психофизика, во-первых, индивидуальность, в «Мышкине» он меня просто убил. Он просто убил меня в «Мышкине», он выходил и что-то делал такое, чего я точно не умею и я знаю, что немногие смогут. Я считаю, что он великий артист, и вполне справедливо повторяю, не из любезности, он великий большой артист из наших современников. И позавчера это был, конечно, исторический опыт, я до сих пор под впечатлением, потому что, да, это игра с «ухом», это игра с редактором, но это еще большая концентрация, воля и смелость, если угодно, все сразу. Потому что, понимаете, да, его присутствие и в этой роли, и во многих других, он, конечно, его не переиграть. Но суть даже не в этом, там дело не в соперничестве, а дело в самом присутствии. Он большой-большой великий артист.

Синдеева: Но он ни разу не репетировал никогда?

Миркурбанов: Нет. Ставрогина нет.

Синдеева: То есть никогда? То есть просто вот… А когда он принял решение, что…

Миркурбанов: Утром.

Синдеева: И вы узнали все об этом утром?

Миркурбанов: Утром. Он мне написал, что скорее всего, буду играть я.

Синдеева: И что вы почувствовали? Оказаться здесь вот так вот вместе?

Миркурбанов: Не в обиду другим, я почувствовал какую-то радость, конечно. Скрывать не буду, врать не буду, потому что это отдельный опыт и отдельное ощущение на сцене. Отдельное, совершенно отдельное. Мне приходилось играть с Костей уже в «Карамазовых», он заменял одно время, выходил, Митю…

Синдеева: Янковского.

Миркурбанов: Да. И еще были какие-то, и всегда, я повторяю, всегда это было… Но вот позавчера, когда он вышел… Более того, Наталья, Костя не спал ни одного часа, я не знаю, имею ли я право это открывать…

Синдеева: Он снимался или что?

Миркурбанов: Да, у него были съемки, у Федора… 

Синдеева: Сериалы? А, у Феди, в «Психо».

Миркурбанов: Съемки на улице.

Синдеева: И он всю ночь снимался, и потом…

Миркурбанов: До 11 утра он снимался, потом поехал в департамент культуры, там решил вопрос. В 12.30 у нас был прогон, он прошел прогон. Потом делал замечания по вчерашнему спектаклю, по спектаклю, который был накануне. В половине шестого он нас отпустил, и в семь мы начали спектакль, и он вышел, стал работать.

Синдеева: Фантастика.

Миркурбанов: Когда я говорю себе, я устал или что-то такое, я думаю — а как вообще, как это возможно?

Синдеева: А как потом происходит разбор спектакля, где он играет? Был разбор потом этого спектакля?

Миркурбанов: Он прекрасен в том смысле, Костя прекрасен, что он не делает никаких потом… Я страшно всегда отношусь к режиссерам, которые любят потом как-то учинить какой-то долгий разбор полетов. Костя никогда этого не делает. Я ему за это благодарен.

Синдеева: То есть не анализируете вообще.

Миркурбанов: На следующий день, если есть, перед спектаклем он делает существенные конкретные какие-то правки, но никогда это не превращается в такие бесконечные обсуждения и прочее. Он очень точен, и ведь я всегда говорил, что режиссер должен уметь показать. Режиссерский показ, в нашем деле, это особая статья. Но мало показать заразительно, он должен показать точно и так, чтобы ты понимал, потому что заразительно показывают многие режиссеры, это так и называется, режиссерский показ, потому что он всегда существует чуть-чуть «над», не наиграешь, не сыграешь, знаете такую… А вот показать точно, и при этом быть как бы в своей органике, оставаться в своей органике, быть как бы ты предельно прямо конкретно точным, это мало кто может. И то, что мы проходим во время читок, мы видим как раз вот такие проявления, когда Костя набрасывает очень много разных вариантов за всех персонажей, и как правило, они все очень «вкусные», очень свежие, очень-очень «вкусные», очень прямо современные, и совсем-совсем не нафталино-театральные, а какие-то прямо… И ты все время как бы действительно внутренне удивляешься прямо. И когда на сцену он выходит, я понимаю, что он действительно за каждого может сыграть, и сыграет так, как ты никогда не сделаешь, в силу тех, ну просто есть…

Синдеева: А были еще такие режиссеры в вашей жизни? А в вашей жизни были великие режиссеры, кто так же?

Миркурбанов: Были, да.

Синдеева: Кто так же? 

Миркурбанов: Вот поэтому я имею право так говорить. Поверьте, я не для того, чтобы прямо… Я надеюсь, что Костя не увидит это и смотреть не будет, простите, я сейчас больше про себя, чтобы побольше рассказать. Но я вам говорю, что нигде этого, я действительно поражен. Если бы он… Но он же еще и режиссер хороший, и прекрасный, и один, каких нет, поэтому он ставит. А если бы он играл, все бы как бы говорили только о нем, как об актере. Он потрясающий артист. Он инфернален, он…

Синдеева: Конечно. Поэтому у него, мне кажется, с Достоевским такая связь. 

Миркурбанов: Он маг настоящий, в него входит какой-то дух, и в нем чувствуется эта какая-то, простите, цыганщина, это что-то такое, только ему свойственное. Он в это время, конечно, такой какой-то, он немножко потусторонний, такой какой-то инфернальный совершенно. И это блестяще ложится на Ставрогина как бы…

Синдеева: И вообще ложится на Достоевского во многом.

Миркурбанов: На некую энергию экзистенции, которая манит, соблазняет,  которая опасна, но в то же время как бы каждый находится в иллюзии, почему к нему все адресуют свои аффективные монологи. Каждому кажется, что если немножко прилепится к этой энергии, немножко будет, то вроде его жизнь как-то наполнится смыслом и  хоть каким-то значением.

Синдеева: Знаете, я сейчас о чем подумала, а как, интересно, теперь выходить на сцену Саше Ребенок или Морозовой?

Миркурбанов: Нет-нет, тут нет такого.

Синдеева: Я понимаю, что это не конкуренция, но это же… Я не знаю, мне кажется, это обязательно должно как-то будоражить.

Миркурбанов: Нет-нет, он остается в этом как бы совершенно самостоятельным и индивидуальным примером, он это не транслирует и не…

Синдеева: То есть он не говорит — делай, как я.

Миркурбанов: Нет-нет. Он очень точно понимает всегда возможности индивидуальности, то, что раньше называлось зонами заразительности актерской. Он тебя в этом ограничивает, и совершенно справедливо, ты иногда бунтуешь, сопротивляешься, тебе кажется, что он все сушит, сушит и сушит, но он очень точно понимает, где ты начинаешь выходить за рамки, терять интересность, терять внимание, терять…

Синдеева: Но вы первый раз, смотрите, с Костей сошлись на «Идеальном муже», если можно, коротко расскажите эту историю. Вы пришли на встречу, нарядные-разнарядные, красивые-прекрасивые, на встречу с Костей, потому что вы посмотрели его спектакли. И так как у вас было мимолетное какое-то знакомство, то вы подумали, что надо бы… Вы были уже взрослым человеком, вам было 49 лет, когда вы сыграли «Идеального мужа». 

Миркурбанов: Да.

Синдеева: И до этого, собственно, московская сцена вас знала по «Таганке», но наверное, «Идеальный муж» был таким…

Миркурбанов: Да, только он и был, конечно.

Синдеева: Да? Вот он сделал вас такой московской звездой театральной.

Миркурбанов: Ну, в общем, да.

Синдеева: Как, расскажите про это знакомство, и с Олегом Павловичем тоже, потому что это очень интересно, мне кажется, зрителям интересно.

Миркурбанов: Нарядился я больше для Олега Павловича.

Синдеева: То есть для него нарядились?

Миркурбанов: Ну, как бы да. У меня хватало мозгов понимать, что это как бы, что же я, припрусь в 11 часов на утреннюю репетицию весь в галстуке, в запонках и в белой сорочке. Нарядился я, конечно, для Олега Павловича. Я себе сказал: «Игорь, эта встреча может быть последней, ну пусть она будет нарядной и праздничной».

Синдеева: Вы до этого не были знакомы.

Миркурбанов: Нет, с Костей мы были знакомы.

Синдеева: С Костей, да.

Миркурбанов: Но совершенно как бы шапочно, то есть «Дирижера» он делал, он начинал снимать «Дирижера», и там мы встретились, познакомились, обменялись контактами. Он про меня знал, мы оба «гончаровцы», заканчивали театр Маяковского, общие педагоги, как бы какой-то контекст культурный был общий.  Но потом я надолго уехал в Израиль, уже устал от театра, к тому времени наигравшись и действительно уже объевшись театральных этих впечатлений, уже думал, что в профессии для меня ничего интересного нет. Но потом я посмотрел… Мы расстались надолго, потом посмотрел спектакль его «Год, когда я не родился»,

Синдеева: Я вот его не успела посмотреть.

Миркурбанов: Увидел, как играют Тенякова Наталья, Табаков Олег Павлович, молодые совершенно Павел и дочь Иры Апексимовой, и меня это потрясло, просто потрясло. Я не видел такого театра, я был поражен каким-то тоном, какой-то  осязаемой мыслью, и не пресловутыми эмоциональными такими, чего я уже в театре насмотрелся, поверьте, и начувствовался, не выпрашиванием контакта и подаяния в виде этого, а какой-то очень достойной позицией актерского существования или внятного режиссерского какого-то месседжа, который в тебя попадает, и ты вдруг понимаешь, что ну это прямо очень серьезная работа. Я не удержался, я быстро ему, вот как бы у меня телефон был, я говорю: «Маша, пусть думают, что хотят, я напишу хотя бы коротко, что я действительно потрясен». Там был еще один момент, в конце у него появлялся на экране фейерверк, салют, и он меня так наивно достаточно прямо добил, он меня прямо разорвал. То есть я думаю, любой режиссер, наверное, не отказал бы себе в удовольствии это сделать со звуком. Он убрал там звук, я думаю, это деталь, но для меня она была почему-то какой-то совершенно важной, я думаю, ну надо же как. И в этом беззвучном как бы визуальном салюте вот этом тоже что-то было для меня такое важное проявлено. Я ему написал, он ответил «Спасибо».

Синдеева: Вы просто написали комплимент, слова благодарности?

Миркурбанов: Да, какую-то комплиментарную короткую историю, что я увидел театр, в котором есть язык, совесть и в общем, стиль, язык, совесть, как бы то, что меня потрясло. И прошло достаточно много времени, мне позвонила уже Ольга Семеновна Хенкина, помощник Табакова, и сказала, что есть возможность и приглашение на встречу, в связи с новой работой Кости в театре. И мы встретились.

Синдеева: А они обсудили это, Костя с Хенкиной обсудили.

Миркурбанов: Да, они обсудили это, уже потом выяснилось, что там было достаточное количество кандидатов других.

Синдеева: А кто еще был, если не секрет?

Миркурбанов: Не буду говорить.

Синдеева: Ну ладно.

Миркурбанов: Но были, Наташ. Пусть Костя расскажет потом. Но были, да. И я был совершенно не очевиден, ну совершенно не очевиден.

Синдеева: То есть и Костя вас не видел в театре?

Миркурбанов: Он видел меня в театре.

Синдеева: Видел все-таки.

Миркурбанов: По-моему, да. Мы это не обсуждали. Но прочел я на первой встрече очень невнятно, очень. Я не взял очки, текст был напечатан очень мелко, и прямо я что-то бу-бу-бу, и как-то все это было, я был собой недоволен и раздосадован. Но в принципе, знаете как, я всегда говорю, Наташ, вот в гримерной комнате соберутся артисты, не буду называть фамилии, со мной это часто было, на каких-то смешанных концертах, мероприятиях и прочее, и вот соберутся пять, два, три, четыре человека, и все вес друг друга понимают. Как и вы в своем деле, если собрать несколько, вы тоже прекрасно отчет себе каждый дает, в какой-то статусной оппозиционно-силовой определенности. Понимаете, да?

Синдеева: Понимаю.

Миркурбанов: И способности и возможности каждого. Так и мы, то есть я понимал, что я многое могу, но в этот раз я ничего не продемонстрировал. Но тем не менее, Костя повел меня к Табакову…

Синдеева: Вы расстроились, вы поняли это по себе?

Миркурбанов: Нет, я думал, если будет, это будет глупо с их стороны, если они за вот этим невнятным увидят, что вот это я весь. Ну как бы я откажу им как бы в уме и в какой-то, понимаете…

Синдеева: Круто.

Миркурбанов: Костя меня повел, но то, что он сделал дальше, для меня было неожиданно достаточно. Когда Табаков в кабинете нас принял, Костя сказал: «Садись». Я сел перед Табаковым, достал какие-то… 

Синдеева: С мандаринами пришли.

Миркурбанов: С мандаринами, да. Несколько светских таких, ничего не обязывающих, а дальше Олег Павлович встал, и через меня, я в расфокусе, он пристально посмотрел на Костю и говорит: «А вы уверены?», потому что там была еще одна роль, не Лорда, не главная, «А вы уверены?», и Костя совершенно нормально говорит: «Да, я уверен». Вот это мне прозвучало в затылок, и это я отчетливо понял, что за этим нет никаких рефлексий, сомнений, и нет вот этого противного всегда в этой позиции ощущения теста, экзамена, вот этого — понравиться, угождать, нужно быть… Вот не было этого, он сразу дал как бы четкий внятный ответ, за что ему благодарен, сразу сказал, да, я уверен. Все, я стал ходить на репетиции, и дальше было просто ощущение праздника и радости, потому что я попал в компанию людей, которые, во-первых, знают, чего хотят, с удовольствием делают то, что делают, и это был, правда, период…

Синдеева: Бывает, что  артист приходит на репетицию не с удовольствием, вот вы говорите?

Миркурбанов: Наверное, бывает. У меня такое случалось, я старался избегать, но были моменты в жизни, когда я не мог этого избежать, и приходилось ходить по разным причинам в разного рода вот такие ситуации. Это разрушительно, это страшно разрушительно. Я всегда не завидую иногда даровитым, талантливым артистам, но молодым и никак себя не успевшим себя обеспечить возможностями отказа, еще что-то, когда они вынуждены присутствовать вот в таких мероприятиях.

Синдеева: Артист это зависимая такая все-таки специальность.

Миркурбанов: Это очень-очень так, и это очень противно. Это очень противно. Нужно как можно скорее, Наташа, вот просто я всем рекомендую, если имею право с высоты своего опыта и возраста, сказать, как можно быстрее выпрыгивать из этого, из позиции, вот когда ты… 

Синдеева: Вынужден.

Миркурбанов: Зависим и вынужден. Это разрушает, и не расцветет человек. 

Синдеева: Я хочу вернуться к «Бесам», только с одним вопросом, потому что мне очень хочется, чтобы зритель все-таки пошел в театр сам. И более того, это невозможно описывать словами, все что делает Костя там. Что вызывает больше всего разговоров, споров, обсуждений, реакции разной, это присутствие Суркова в роли Мефистофеля в этом спектакле. Я сейчас объясню, почему, потому что, с одной стороны, это, конечно, невероятный вызов, и Сурков, конечно, в Мефистофеле он идеален в этой роли, позиции и так далее. С другой стороны, как я прочитала комментарии сейчас модной критикессы Зинаиды Пронченко, она кинокритик я лучше бы видела его в роли под трибуналом, в этой роли

Синдеева: Ну вот, например, как раз эта же есть аллегория, в том числе, с тем, что в «Бесах», создание «Наших», когда-то Сурков которых создавал, это такие молодежные группировки, «Наши».

Миркурбанов: Там совершенно другое, это можно притянуть все, что угодно, но там совершенно другое. Грубо говоря, Владислав  Юрьевич говорит монолог Инквизитора из «Карамазовых», имеет ли это отношение к «Нашим», или к наказанию, или к преступлению, или к чему-то еще…

Синдеева: Но Костя ввел его, там есть эта игра, есть.

Миркурбанов: Костя придумал Куратора, некоего Куратора, который…

Синдеева: Кем, собственно, на самом деле Владислав Юрьевич и был, и он был куратором этих движений. Понимаете, когда у Достоевского создавались вот эти вот «пятерки», и он их держал, чтобы не сдали, условно…

Миркурбанов: Ну не настолько, я не знаю, кого вы назвали, но это вульгарные, совершенно близко лежащие какие-то параллели и аллюзии, они как бы могут возникнуть в связи в любым персонажем, который там так или иначе занимается такой деятельностью, которой там занимается в пространстве Владислава Юрьевича. Поэтому я могу сказать, что…

Синдеева: То есть вас не никаким образом, вот ваш актерский состав этот выбор, не знаю, не покоробил, вы не обсуждали это?

Миркурбанов: Ну, во-первых, Костя не обсуждает свои назначения, что правильно. Во-вторых, нет, что касается меня, я был как бы спокоен. Более того, я с огромной симпатией отношусь к творчеству, я не много знаю, но то, что я читал, я имею в виду стихи, какие-то статьи, они мне что ли близки…

Синдеева: Он талантливый человек.

Миркурбанов: Он совершенно талантливый человек, прекрасный талантливый человек.

Синдеева: Он талантливый человек, но в этом-то весь и…

Миркурбанов: Для меня было совершенно потрясением, когда с первого дубля, то, что вы видите сейчас в «Бесах», это было записано с первого дубля, с одного дубля. С одного дубля человек…

Синдеева: Он правда талантливый. Он тоже очень инфернальный.

Миркурбанов: Не просто талантливый человек. При его как бы занятости и всем-всем, он знал текст наизусть. Я текста не знал наизусть, передо мной лежала бумажка. А он с самого начала без заплетыка, без единой запинки, без режиссерских показов и объяснений все сделал прямо четко. Второй дубль записали технический просто для того, чтобы на всякий случай.

Синдеева: Можно ли здесь отделить, Игорь, вот правда, меня это очень сильно взволновало, насколько можно это отделить? С одной стороны, Сурков талантливый человек. С другой стороны, он фактически режиссер всего того, что сейчас происходит в России, режиссер с точки зрения тех нравственных постулатов, тех ценностей, к которым мы пришли, и к созданию вот этого движения «Наши»,

Синдеева: Вы этого ничего не знаете?

Миркурбанов: Я этого ничего не знаю.

Синдеева: Я верю вам, что вы не знаете. Я сейчас даже уже не про вас, я вот как бы про себя, как зрителя, как человека, как аудитории. Мы про это знаем, мы знаем, что при всем его таланте, при том, что еще он безумно обаятельный, демоническая совершенно личность, и очень подходящая Достоевскому со всеми его поисками Христа, Антихриста и так далее. То есть это выбор идеальный. Но при этом, когда я сижу в зале и понимаю, что этот человек сделал очень много плохого, мне показалось  это оскорбительным, что ли, вот для меня, как для зрителя, который в курсе этого. Я сейчас поделилась своими впечатлениями…

Миркурбанов: Вы высказали свое отношение. Наталья, как бы это же не значит, что я его…

Синдеева: Нет-нет. Мне это было важно, о чем я думала, когда закончился, в том числе, спектакль.

Миркурбанов: Мне просто кажется, я не смею вам возражать, хотя мне есть что возразить, поверьте. Мне

просто кажется, не потому, что мы вступаем в такую опасную зону разговора, где могут быть существенные разногласия у нас и прочее, а потому, что я во-первых, действительно как бы сознательно, бессознательно, я как бы не посвящен в детализацию вот этой карты политической, идеологической и прочее, но мне кажется, как совершенно дилетантский у меня какой-то взгляд на это, что все гораздо сложнее и противоречивее, чем можно это маркировать вот у нас, в нашем пространстве. Только, бога ради, не думайте, что это просто попытка сгладить, уйти, я действительно думаю, что все гораздо сложнее, чем думают и те, и другие, и сбоку, и слева, и справа, что все здесь гораздо… Блин, вот у нас такое место, заколдованное на самом деле, я все время говорю себе одну вещь. У Пелевина есть такой один из ранних рассказов, он называется «Ухряб». Если вы помните такой, «Ухряб», когда преподаватель вуза сошел с ума на почве того, что ему некое божество показало как бы вот такой ухряб, слово возникло в голове, и он понял, что это некий бог этого места, который этим местом правит. Я сейчас уже, я тоже давно это не перечитывал, но образ вот этот, который, вот мне кажется, это какой-то надо, действительно у нас какое-то заколдованное место, где какие-то свои законы и пока не до конца подвластны, что ли, схемам и человеческим факторам.

Синдеева: Вы имеете в виду, у нас это в России?

Миркурбанов: Да. То есть люди могут и в одну сторону, и в другую чего-то хотеть и желать, и прогресса, и процветания, и демократии, и всего-всего, но это еще не все, что от них зависит. Есть какие-то свои законы, по которым это пространство продолжает существовать именно так, и я уверен, что это может поменяться в одну секунду, как все у нас. Я присутствовал, как рухнула империя, я был при том, это случилось с моей страной, в которой я был, и она перестала существовать, просто исчезла в один момент.

Синдеева: Да-да, это все может очень… 

Миркурбанов: Никто не мог подозревать, что это произойдет с такой метафизической скоростью, не с процессом разложения,  а произошло именно так. Поэтому у нас все по каким-то странным законам существует, поэтому мне близок, повторяю, Достоевский, который тоже, понимаете, не находил рецептов, оставался вот в кругу вот этих каких-то проклятых вопросов, наших зависимостей от каких-то инфернально…

Синдеева: Все те же вопросы, конечно, остаются.

Миркурбанов: Все, блин, сложнее, к сожалению. А может быть, понимаете, может быть, не знаю, но все сложнее, вот действительно это так. У нас какое-то заколдованное место, и в этом и наше проклятие, и наше счастье, потому что я достаточно долго жил за границей, и это далекая страна от того, чтобы назвать себя благополучной во всем. Я страшно люблю людей там, я жил в Израиле…

Синдеева: А вы лет десять в Израиле прожили?

Миркурбанов: Одиннадцать лет. Меня прямо до сих пор пробивает, как люди относятся к своей стране, как они ее любят, как они ее готовы защищать, как они готовы умирать за нее, как они плачут, слушая гимн национальный. И они это делают с такой наивной детской верой и искренностью, и таким каким-то внутренним достоинством и правдой, что это не может не покорять. Но там есть очень экзистенциальные сущностные противоречия, и жесткие достаточно какие-то тоже конфликты и что ли несуразности, с которыми тоже достаточно трудно примириться. И считать, что вот там все прямо совершенно хорошо,  а у нас все так плохо…

Синдеева: Нет-нет, я как раз не про это.

Миркурбанов: Я понимаю, Наташа, что вы не про это. Но я иногда как бы поражаюсь, что вот таким каким-то прямо… И то, что вот у нас, это так. Такая вот какая-то у нас история наша.

Синдеева: Почему вы вернулись тогда из Израиля? Вам там надоело, устали или что?

Миркурбанов: Нет, я не могу сказать так, мне было там очень хорошо. Мне было хорошо там, я люблю море, я люблю тепло. Я вернулся по каким-то таким причинам, не связанным, наверное, с театром, но потом вот уже театр стал уже основным местом пребывания.

Синдеева: Кроме Богомолова, сейчас еще кто-то зовет вас играть в театре? Вот есть такой, смотрите, опять же такой клан Богомолова, то есть артисты Богомолова, мне кажется иногда со стороны, что у режиссеров, даже если они очень мечтали и хотели позвать кого-то, что они даже боятся это сделать, потому что вероятность отказа будет велика. Это ощущение. Это так или это все-таки ошибка?

Миркурбанов: Это так, да, во многом так. Я это не ради кокетства говорю.

Синдеева: Почему?

Миркурбанов: А зачем, Наташа?

Синдеева: Не знаю.

Миркурбанов: Вас же должно обогащать присутствие как бы там, где вы, питать вас, а не наоборот.

Синдеева: Ну, Костя талантливый режиссер, но все-таки сейчас тоже есть интересные режиссеры.

Миркурбанов: Я уверен, что есть. Если они есть, я готов…

Синдеева: То есть, если к вам пришел бы какой-нибудь режиссер достойный, которого вы…

Миркурбанов: Да, безусловно, я готов, я открыт, это не то что я прямо совсем…

Синдеева: А у Кости есть такая ревность типа, чтобы…

Миркурбанов: Может быть, и есть. Но он ее не выказывает, и слава богу, не проявляет никак репрессивно. Может быть, и есть, не думаю, что есть, он самодостаточный режиссер. А что касается, просто это такое дело, понимаете, как Марк Анатольевич говорил, что Пельтцер сказала, когда он в «Сатиру» пришел, как только человек ничего не умеет, сразу лезет в режиссуру. Очень много выпускается действительно людей, которые не имеют права себя так называть, на мой вкус, не имеют права. У меня было, в общем… И тут очень много, конечно, еще от личных характеристик, человеческих каких-то зависит, поэтому к сожалению, не очень… Я сейчас не о каких-то моральных качествах, но все равно должен быть какой-то императив у человека, должно быть понимание, потому что эта позиция дает сразу ощущение надменности, превосходства, высокомерия, презрения к людям, которые зависимые приходят.

Синдеева: А есть такое, да?

Миркурбанов: Я сейчас не говорю о себе. Да, и это, к сожалению, так же, как и во властных структурах, это фактор, который проявляет себя очень быстро. Если человеческий материал, понимаете, да, способствует этому.

Синдеева: Ну, да, конечно.

Миркурбанов: И это самое главное, если это… Вот то, что здесь происходит, это как раз, я тоже говорю, человеческий фактор, ведь какое-то количество людей, которые недостаточно, что ли, задумываются о том, о чем мы с вами говорили, о том, что в секунду может поменяться, недостаточно думают вообще о бренности существования, они на какое-то время мнят себя господствующим классом, о которых говорил Достоевский, словами Инквизитора, и от этого много происходит нелепых, несуразных и каких-то страшно несправедливых вещей. Но это больше, я думаю, человеческий фактор, который я не знаю как трансформируется в нечто другое, может, через эту чертовую пандемию что-то другое. Но очень хотелось бы, чтобы люди как-то все-таки, я говорю, как ощущение театра, когда 50% или в масках сидят люди, их, извините за такое слово, жальче больше, я им сострадаю больше, чем когда сидит полный зал, и все прекрасно. Вот в контексте такой предвоенной обстановки  я им сострадаю гораздо больше. А если я выхожу на сцену и не сострадаю залу, извините, что я так, я не выхожу. У меня есть несколько секунд, повторяю, в меня в Достоевском, в «Карамазовых» есть несколько секунд, когда я смотрю в зал, но я как бы, вульгарно, я повторяю, но я как бы молюсь за них, мне их жалко, вот совсем грубо говоря. Мне жалко этих людей, которых я не знаю, которых мне жалко, потому что я каким-то органом чувствую их боль, я чувствую, что они все несчастны. Фолкнер, знаете, писал, все мы несчастные сукины дети.

Синдеева: Скажите, а если вы этого не чувствуете? Вот вы этого не почувствовали, вот вы посмотрели в зал, все счастливые.

Миркурбанов: Нет, а все равно, это зависит как бы от твоего раскрытия, твоей в эту секунду возможности. Там монолог какой-то читает Надя Борисова про ребеночка, который там это, а он каким-то образом попадает так, и включается какая-то музыка, и свет прибора падает так, что тебе открывается такой канал, который в обычном пространстве закрыт, как бы который не отзывается. И он отзывается таким образом, что у тебя, как-то ты прямо очень остро ощущаешь свою собственную потребность в сострадании к другим, к которым в обычном мире ты можешь цинично совершенно об этом рассуждать, высмеивать, все, что угодно.

Синдеева: То есть очень обнажает.

Миркурбанов: Но там вдруг ты становишься вот тем ребенком, про которого Достоевский писал, Петр у него стоял перед иконой и плакал, Петр, который стал вот этим совершенно демоном, вот этим совершенно чудовищным существом, которое мечтает уничтожить весь мир, пусть все горит, в силу тех или других причин. Но это же выросло из мальчика, который стоял перед иконой, крестился и плакал, понимаете, который рождается все-таки с ощущением того, что там возлюби ближнего, как опять же у Федора Михайловича, именно ближних-то и нельзя любить, а только так. Поэтому вот этот момент того, что жалко все-таки людей, я думаю, что люди на это отзываются, у них тоже есть какой-то орган, который не связан с успехом, не связан с количеством фанатов и фолловеров, они приходят и у них что-то отзывается в ответ, что вот этот момент сострадания к ним, он каким-то образом на них воздействует. Так мне кажется, Наташа, простите за мои досужие наивные рассуждения.                                                                                                                                                                                                                                                                                                 

Синдеева: Просто мне интересно. Но вот тогда я еще спрошу. Я помню Костю, тоже мы с ним разговаривали, и он мне сказал. «Ты знаешь, ― говорит, ― я даже люблю, когда люди встают и уходят».

Миркурбанов: Да.

Синдеева: То есть в нем это есть, он вообще не лукавит, да.

Миркурбанов: Нет. Мне кажется, больше, чем успех, любит именно такую реакцию.

Синдеева: Да, это в нем есть. А вот вы?

Миркурбанов: Я не очень люблю, конечно, когда уходят, но я понимаю. Я принимаю это, принимаю.

Синдеева: То есть вы не обижаетесь на людей?

Миркурбанов: Единственное, я не люблю… Нет, нет, мы же не говорим о банальном хамстве каком-то.

Синдеева: Да-да.

Миркурбанов: Есть же просто быдлячество какое-то.

Синдеева: Нет, это мы не рассматриваем.

Миркурбанов: Да, да, а просто человек не принимает, встает, спокойно уходит, это его внятное заявление.

Синдеева: А вы можете со спектакля уйти?

Миркурбанов: Нет.

Синдеева: Не можете, да? То есть ваше воспитание вам не позволяет.

Миркурбанов: Дело не в воспитании. Это непрофессионально, это по отношению к коллегам не очень.

Синдеева: Нет-нет, я имею в виду, если вы сидите как зритель, да?

Миркурбанов: Да.

Синдеева: То есть поэтому.

Миркурбанов: Конечно. Мне кажется, это неправильно. Более того, я очень люблю смотреть не то что несовершенные спектакли, а очень плохие спектакли.

Синдеева: Да? Вы специально на них ходите?

Миркурбанов: Во мне разбухает эгоизм до такой степени, я себя чувствую богом просто.

Синдеева: Да?

Миркурбанов: Что я все могу. Это так прекрасно, так прекрасно. Сидишь, получаешь реально такое прямо… Такое качественное.

Синдеева: То есть все мы все-таки слабы.

Миркурбанов: Конечно, конечно. Самолюбие и самооценка раздуваются до такой степени, что получаешь удовольствие, век бы это длилось, смотрел и смотрел. Но бывают просто забавные такие ощущение оттого, что… Театр же в этом смысле не то что балаган, а может давать разные аттракционы.

Синдеева: Мне показалось, что вы, конечно, такой грустный клоун, такой Пьеро немножко, да. А что вас веселит вообще? Я не знаю, как вы радуетесь? Вы можете просто взять и, не знаю, хохотать, танцевать? Впечатление вы производите, что вы этого не делаете никогда.

Миркурбанов: Самый-самый-самый сложный вопрос, Наталья, вы задаете.

Синдеева: Почему?

Миркурбанов: Я сам не знаю, как на него ответить. Я считаю себя очень-очень противным человеком в этом смысле.

Синдеева: Я не сказала, что вы противный, я сказала «мрачный».

Миркурбанов: Я понимаю, но я считаю, что это такое отвратительное у меня свойство и качество ― я все время тревожен. Я все время в тревоге в какой-то дурацкой, я не верю в этих психо…

Синдеева: А вы пробовали?

Миркурбанов: Да.

Синдеева: И что, нет?

Миркурбанов: В Израиле. Нет.

Синдеева: Нет?

Миркурбанов: Он мне сказал: «Вы меня загипнотизируете скорее». Эти тревоги связаны с окружающим, повторяюсь, ощущением сиюминутности бытия, которое, конечно, не должно освобождать ощущать радость, праздник и свет. Но вот это…

Но помнить об этом, мне кажется, существенно важно для человека. Он тогда все-таки становится немножко другим. Мне кажется, он становится немножко другим, это делает его не мрачнее, а, что ли, немножко все-таки… Чуть-чуть возвращает к какой-то детской его природе, потому что у Достоевского же тоже не случайно, во-первых, деток можно любить даже вблизи, даже и грязных, что потом делать с человеком? Это глупости, не обращайте внимания.

В общем, у меня это ощущение связано с тем, что я понимаю, что человек настолько идиот, настолько часто, что не понимает, что заболи у него зуб сейчас или что-то еще, все изменится лично для него и все, понимаете, да? А есть вещи гораздо более тревожные и страшные, чем заболел зуб.

Синдеева: Да, но получается, что вся жизнь в тревоге. То есть вы все время об этом думаете. А если по-другому? Вот у нас сегодня, здесь и сейчас. Сегодня не болит, ничего не случилось, оно здесь и сейчас. И вот это ощущение момента, мгновения, и вы правы, оно может просто все завтра раз ― и поменяться или перестать быть таким, но оно здесь и сейчас.

Миркурбанов: Это ощущение тревоги, я сейчас объясню, это важно. Это ощущение тревоги ― это фоновое ощущение тревоги, не связанное с депрой постоянной, да, депрессией. Это связано с тем, что (у меня, во всяком случае) радость от того, что еще позволили этому не быть, понимаете?

Синдеева: Да.

Миркурбанов: Я это пытался как-то сформулировать для себя тоже, Наташа, я считаю, может быть, это слишком мрачно, что не любовь побеждает смерть и так дальше, а что смерть разрешает быть всему остальному.

Синдеева: Конечно.

Миркурбанов: А не наоборот.

Синдеева: Я вот здесь с вами согласна. Но просто я эту приняла тоже для себя мысль, но у меня это не вызывает тревоги. У меня как раз наоборот, что я проживаю это, да, вот это…

Миркурбанов: Да.

Синдеева: И я понимаю, что это все во имя того, что это случится когда-то, это ничто, да.

Миркурбанов: Именно так. Значит, тревога ― забудьте, тревога ― не то слово. Именно так, именно как вы сформулировали. То есть ты просыпаешься и думаешь: «Пока этого нет, все замечательно».

Синдеева: Пока она не постучала.

Миркурбанов: Пусть ты устал, пусть что-то еще, пусть что-то еще. Причем замечательно для всех, не только для тебя. Вы понимаете, да? Это ощущение скорее не тревоги, а такой как бы… Непроявления, что ли, радости. А внешне оно может читаться как «Ты что такой мрачный?». Я все время боюсь за то, что это, понимаете…

Миркурбанов: Думать не надо, думать не надо, это концептуальный уровень, думать не надо. Это надо помнить, что гость. И театр в этом смысле, еще и в этом смысле место, когда, знаете, я тоже думаю, ведь присутствие ушедших в театре ощущается всегда очень сильно, вот прямо кожей ощущается присутствие уже ушедших артистов.

Синдеева: Да?

Миркурбанов: Да, на сцене всегда это, правда. Я думаю, в «Макдоналдсе» вы же не ощущаете, что ушли люди, которые там работали, или где-то еще. В театре это прямо… Их присутствие ощутимо. И поэтому…

Синдеева: А в МХТ сейчас… В «Ленкоме» играете.

Миркурбанов: В «Ленкоме» играю, в МХТ играю «Карамазовых» и «Идеального мужа».

Синдеева: У меня был в гостях…

Миркурбанов: Это не театр, это волшебное место. Приходите все.

Синдеева: Игорь Миркурбанов. Я приглашаю всех на «Бесов».

Миркурбанов: «Бесов».

Синдеева: Обязательно. Это стоит посмотреть, это очень сильно и спорно в каких-то вопросах. И точно не оставляет равнодушным, правда, никого, поэтому я очень всех приглашаю. Спасибо вам большое.

Миркурбанов: Театр на Малой Бронной.

Синдеева: Да, театр на Малой Бронной, «Бесы» Константина Богомолова. Сейчас они играются, либо в Барвихе будет, да, опять, либо во Дворце на Яузе, так что мы вас всех ждем. Я сегодня еще должна была Сашу Ребенок записывать, но у нее съемки случились, вызвали. Мы с ней тоже об этом поговорим, потому что очень интересно.

Миркурбанов: Прекрасно.

Синдеева: Но я хочу посмотреть.

Миркурбанов: Передавайте ей огромный привет.

Синдеева: Хочу посмотреть, как она, да-да, как она играет.

Миркурбанов: Замечательно и прекрасно.

Синдеева: Да-да, она фантастическая. Спасибо.

Миркурбанов: Спасибо.