Иван Вырыпаев: «Я разрешаю брать деньги у государства. Прямо берите сколько хотите»

Синдеева: Программа «Синдеева» иногда возвращается в студию телеканала Дождь, а иногда она снимается в бутике BORK. Сегодня у меня в гостях человек, которого нашей аудитории, в общем-то, можно представить очень коротко. Иван Вырыпаев, режиссер и сценарист.

Ваня, ты бываешь у нас в эфире, давно не был, но всё-таки бываешь. И нам это очень приятно, и мы очень часто в своих культурных программах рассказываем про то, что ты делаешь. Я очень хотела давно поговорить с тобой. Поэтому спасибо, что нашел время и приехал к нам.

О жизни в Польше

Вырыпаев: Спасибо, я тоже большой поклонник канала Дождь, смотрю его, вот. Мне очень приятно.

Синдеева: Спасибо. Вообще у меня первый вопрос. Когда я готовилась к программе, то есть у меня такое в голове: Иван в Польше, Польша, Польша… И тут я вдруг где-то читаю, что вот Иван в Польше, и то ли он там ставить не будет, то ли он вернулся. Ты можешь мне уточнить?

Вырыпаев: Нет, я всё-таки физически… Я живу в Варшаве, у нас с женой есть там продюсерская компания, мы открыли, мы занимаемся театральным… Театром, продюсируем спектакли, делаем спектакли. И, в общем-то, как-то мы там. Другое дело, что сейчас у меня так сложилось, что у меня как-то стало больше международных проектов разных, то есть или предложений, или возможностей. То есть как-то расширилась очень, например, как-то есть сейчас проект, который вообще международный, связан там с Англией, с Нью-Йорком, с чем-то ещё, вот. Ну а в России тоже есть какие-то сейчас переговоры, чтобы что-то делать. Я очень люблю Россию и очень скучаю по русскому зрителю. Мне очень это… как сказать? Важно быть как-то здесь. Но вот эти три года, я три года уже не живу, и вот в течение трех лет я не сделал в России ни одного спектакля.

Синдеева: А вот это всё-таки с чем связано? Нет запроса здесь, или ты как бы все силы тогда вложил в жизнь в Польше? Вот ты как отвечаешь?

Вырыпаев: Ну, как раз запрос вот наоборот, запрос очень большой.

Синдеева: Мне тоже кажется, что на твои пьесы сейчас…

Вырыпаев: И в этом было бы мне даже как-то комфортнее и проще здесь, наверно, потому что всё-таки есть какой-то запрос. Вот. Но это связано с нашим… Наш отъезд ― это такой многоплановый. Наверно, он связан с дочкой, с тем, что всё-таки у меня, у нас дочка должна была пойти в садик, мы должны как-то… Мы решили для неё выбрать страну, нужно было выбирать. И мы выбрали Польшу, вот. Ну, как-то вот так. Потом, ну и так уже сложились теперь обстоятельства. У меня в Москве, я вот думаю, у меня очень много предложений. Я вот сейчас приехал на четыре дня, мне говорят сразу там какие-то люди: «Давай вот это сделаем, давай центр сделаем, давай мы тебе сейчас дадим деньги, театр какой-то сделаем, место». Но проблема в том, что я не прижился в Москве. Я жил здесь 16 лет. Я иркутянин, и я, в общем-то, не смог себя найти в Москве. У меня работа сложилась здесь, друзья сложились, но вот энергетически я не прочувствовал себя, мне тяжело в Москве. Я не могу эту энергию, мне очень тяжело здесь жить физически. Я даже вот здесь четыре дня, я вот думаю: «Надо…», ну, мне тяжело.

Синдеева: Правда?

Вырыпаев: Да. И Варшава для меня ― спокойный город. Я не только театром занимаюсь, у меня ещё есть какая-то своя внутренняя жизнь, и вот она как раз вполне себе соответствует там такому спокойному, тихому, уравновешенной такой жизни.

Синдеева: Но знаешь, я очень много посмотрела твоих интервью и почитала, и ты там об этом уже рассказываешь. Ты сказал, что «я в Варшаве обрел дом», вообще по-настоящему.

Вырыпаев: Да.

Синдеева: «Дом ― это наша квартира, вот там мой лежит ковер». А зрителя ты любишь российского, и ты говорил о том, что иностранный театр тебе меньше нравится.

Вырыпаев: Это так.

Синдеева: И поэтому я подумала: ну что же важнее тогда, да? Всё-таки мне кажется, несмотря на то, что семья ― это наша основа и так далее, что для человека творческого всё равно это реализация на своей аудитории, которую ты любишь, очень важна.

Вырыпаев: Ну, я всё равно, мне кажется, для меня всё равно семья тоже важна. Я думаю больше о дочке сейчас, как ей нужно… Её воспитать.

Синдеева: В какой среде.

Вырыпаев: Не в среде даже, а в каком-то таком… На земле. То есть нужна какая-то такая земля, вот. Но я не разрываю связь с Россией, вот просто сейчас мне нужно было три года, чтобы там в Польше как-то свою жизнь наладить и так далее, а сейчас вот я думаю, что что-то я тут буду делать.

Синдеева: А что особенного вот в этом русском зрителе?

Вырыпаев: Отличаются, да, очень сильно.

Синдеева: Вот как?

Вырыпаев: Значит, я вот это понял. Отличаются прежде всего чувственностью. Значит, у нас особая, вот я не знаю, это славянская ли чувственность, российская… Вот есть такая определенная чувственность, которая говорит о том, что человек хочет чувствовать больше, чем просто концепция или просто идея. Например, западный театр, скажем, немецкий или польский ― он концептуальный. Ты приходишь, там говорят о каких-то проблемах, социальных там. Ты смотришь, ну да, интересно, это важно, безусловно, это очень важно, это анализ общества, это очень важно. Но о смысле в жизни там не говорят, там, наоборот, табу на это.

Синдеева: Да.

Вырыпаев: Все очень боятся смысла жизни. У нас в театр, по крайней мере, в театр, в котором я занимался, в театр «Практика» или ещё, приходят люди за смыслом жизни. Они действительно туда приходят вот по-настоящему, чтобы что-то изменилось в их жизни. И это очень редко. Вторая вещь ― кто эти люди. Значит, если, например, в Польше и есть такие люди, то они точно не люди, которые ходят в театр. Это люди, которые, например, где-то живут на природе или ещё где-то там, занимаются в каких-то йога-сообществах, это какие-то буддистские центры. Но это не… А у нас эти люди, которые ходят в буддистские центры, и ещё богатые люди, они вот именно ходят в такой театр. В Польше бизнес совершенно не там, он в такой мещанской сфере находится. То есть у нас бизнес, часть бизнеса есть, находится в серии «хочу развиваться».

Синдеева: Это может так сказать о некоторой духовности, вот о которой всё время говорят, славянских или русских людей?

Вырыпаев: Да.

Синдеева: Да?

Вырыпаев: Да.

Синдеева: То есть ты… Это не миф.

Вырыпаев: Да, я считаю, что не миф. Я раньше с этим был не согласен, но вот… я потому что не сторонник, потому что у этого есть своя крайность, тогда мы в какую-то русскую идею… Это всё, я не это хочу сказать, чтобы не упасть вот в эти все радикальные крайние вещи.

Синдеева: Да.

Вырыпаев: Я не знаю, что такое русская духовность, в смысле что она лучше, чем какая-то другая духовность, я тоже так не думаю. Перуанская, не знаю, или индийская, или там тибетская, или там ещё какая-то. Но я думаю, что существуют некие ментальные конструкции под названием народ, да, нация, и это не обязательно, слово «русский» здесь я бы тоже не упоминал, потому что я бы упоминал слово «российский».

Синдеева: Российский.

Вырыпаев: Вот. Но как бы не знаю, почему, наверно, это зависит от территории тоже, от расположения земли, но здесь вот есть в людях большее желание понимать что-то большее, чем просто строить внешний комфортный мир. По крайней мере, мое наблюдение такое.

О письме в защиту Серебренникова

Синдеева: Мне очень в самом начале хотелось поговорить с тобой про твое то открытое письмо, которое ты написал, потому что я тебе могу сказать, что, во-первых, оно у меня очень отозвалось, да. И я тогда помню, когда я это прочитала, я поняла, что оно очень эмоциональное, я поняла, что оно родит миллион всяких обсуждений. Но в тот момент я совершенно там как бы подписывалась под каждым там словом этого письма и думала: как здорово, что Иван выразил вот мои мысли, как я не могу выразить. Но при этом это письмо именно в кругу режиссеров, кинорежиссеров, театральных режиссеров оно вызвало, конечно, большую дискуссию. И у него очень много оппонентов, особенно в части получения денег от государства. Я просто должна зрителям напомнить, мы обязательно на сайт выложим письмо, если это возможно, да.

Вырыпаев: Пожалуйста.

Синдеева: Многие живущие здесь у меня же в программе, которые тебя очень любят, уважают, знают, дружат, они говорят: «Понимаете, Ване просто. Вот он уехал, и вот он с той позиции, оттуда говорит о том, как вот давайте мы перестанем брать деньги у государства. А как мы тогда будем здесь жить, как мы будем снимать кино, которое мы хотим снимать? И мы не готовы снимать кино и идти там на компромиссы». Да, а кто-то говорит: «Мы считаем, что мы должны брать деньги у государства, потому что это не деньги государства и не деньги Мединского, а это деньги, в общем-то, налогоплательщиков, то есть наши». Вот после этого письма прошел год. Серебренников сидит, Сенцов голодает, Путин набрал ещё больше голосов. В театре много что меняется. И вот ты бы сейчас написал такое письмо? И что ты думаешь, изменилось ли что-то за этот год?

Вырыпаев: Ну, знаешь, вначале я хотел бы сказать, что невнимательность… Значит, невнимательно было прочитано это письмо. Потом пресса подхватила какую-то часть и начала её говорить. Значит, во-первых, там нету такого. Я просто тоже знал, что этот вопрос будет, ещё раз его перечел.

Синдеева: Да. Вот у меня тоже есть.

Вырыпаев: И поэтому… Там нет такого призыва к тому, чтобы не брать деньги у государства в каком-то виде, это уже сейчас очень утрированно. Говорится о том, речь там, в этом письме, о том, что многие люди, которые сегодня берут деньги у государства, например, в кино и так далее, они берут эти деньги, потому что им действительно нужно заниматься своим творчеством, своими там какими-то вещами. И вот ради этого они готовы как бы закрыть глаза на всё. То есть это конформизм, речь о таком конформизме. Но я считаю, что человек имеет право и на своё мнение, и на свою поддержку. Например, если кто-то хочет искренне поддерживать это государство, то, конечно, ему стоит… И эту власть, он искренне это разделяет, то это правильно, но не только правильно, он и должен всячески сотрудничать с этим государством и помогать ему. И в данном случае эта позиция может вызывать уважение. Но если человек публично говорит о том, что это всё ужасно, «Что вы делаете с моим фильмом?»… Я имею в виду, например, того же Алексея Учителя.

Синдеева: Да, Учителя, например.

Вырыпаев: Или кого-то. «Что вы делаете опять с этой цензурой?» и так далее. Просто неадекватность ситуации заключается в том, что нужно понимать, что то, что вы получаете, деятели искусства, вы это получаете, потому что вы это и создаете. Вот в моем письме именно такой акцент, а ни в коем случае не распространяется на актера, который не должен зарплату теперь получить в театре.

Синдеева: Актер ― да. Давай возьмем случай Кирилла Серебренникова, собственно, и «Седьмой студии». Ведь «Платформа» бы, конечно, не состоялась без госфинансирования. Ну, тот объем мероприятий, перформансов, постановок, которые были там сделаны. К сожалению, мы тоже видим, что меценатов, спонсоров в России очень мало, которые бы поддерживали вот такое экспериментальное искусство, да. Нет проблем у спонсоров Большого театра, да, а найти поддержку вот такому авангардному смелому режиссеру очень сложно. Это был такой шанс сделать этот огромный проект. И они его сделали. При этом у Кирилла всегда была позиция, резкая, и он не скрывал её, он выражал её разными формами, иногда художественными, иногда публичными, что ему не всё нравится.

Вырыпаев: Я хочу сказать, что в этом письме нет призыва не брать деньги у Министерства культуры в каком-то смысле. Я, например, буду сейчас ставить в государственном театре спектакль, мне будет платить, правда, частный продюсер, но часть денег будет давать государственный театр.

Синдеева: Ну, и «Практика» тоже получала финансирование частично из Москвы.

Вырыпаев: Да. И мне кажется, нужно просто внимательно перечесть письмо. Там этого нет. Речь идет именно конкретно о том, что человек, который охотится за деньгами, охотится за ними, я просто… Знаешь, как люди охотятся за этими деньгами. Он должен понимать, что, охотясь за этими деньгами, ты получаешь то, что ты получаешь. В довесок к этим деньгам. Ты сейчас привела пример Кирилла, и он получает в довесок к этим деньгам ещё что-то. То есть сейчас ещё серия проблем. К сожалению, государство приняло, конечно, позицию такую, что, как у нас говорит министр, да, «Если мы даем деньги, мы продюсеры». Конечно, это спорная позиция в целом, но сейчас, видимо, это такая позиция. И она, видимо, вот такая и есть. Поэтому, например, если государство называет себя продюсером, например, ты хочешь продюсером, а мы с тобой сейчас не в очень хороших отношениях. Ты мне звонишь и говоришь: «Вань, буду с тобой фильм делать», то я тебе скажу: «Наташ, ну, наверно, ты знаешь, в каких мы с тобой отношениях. Было бы неправильно мне брать у тебя фильм». Или я у тебя беру всё-таки деньги, а за глаза тебя поливаю и так далее. Мне просто кажется, что…

Синдеева: Действительно, прямого призыва не брать деньги не было. Но призыв не сотрудничать с государством, притом прямо прописано…

Вырыпаев: Ну да.

Синдеева: Условно, ты пишешь, как не сотрудничать. Из этого, собственно, призыва и вытекает не брать деньги у государства.

Вырыпаев: Можно я тогда сейчас…

Синдеева: Да.

Вырыпаев: В вашем, твоем эфире отменю это, скажу: «Берите», то есть можно, я беру свои слова обратно. Берите. Да, я считаю, что это неправильно. Я думаю, что это письмо ещё имеет исторический момент, да. То есть мне ещё показалось, что вот был такой момент, так всё сгустилось, что можно было что-то сделать всем. То есть если, например, все бы сейчас подхватили бы, то был такой момент, там ещё были такие шаткие позиции во всем, и я думаю, что… потому что власть очень сильно реагирует на мнения. И можно было, например, действительно, если сообщество бы сплотилось очень мощно вокруг этого, то, конечно…

Цель этого письма ― это, безусловно, освобождение Кирилла. В смысле это эмоциональный отклик. Если ты меня спрашиваешь, что бы я поменял, я сам себя тоже критикую за это письмо, потому что мне кажется, что эмоциональный фон был неправильный. Ну то есть не нужно эмоционально, это не конструктивно. То есть я от содержания не отказываюсь, я просто хочу сказать, что я там сидел где-то там на даче и…

Синдеева: Но, с другой стороны, ты же человек, и поэтому это эмоции.

Вырыпаев: Да. И я поэтому вспылил, да. Но это неправильно. Поэтому, если можно, хотите, я разрешаю брать деньги у государства. Вот прямо берите сколько хотите.

Синдеева: Ты же сам тоже был в такой ситуации, понимаешь, например, когда театр «Практика» софинансировался государством, да?

Вырыпаев: Конечно.

Синдеева: И при этом ты делал то, что считал нужным, да.

Вырыпаев: Конечно.

Синдеева: А у тебя же было финансирование какого-то фильма твоего?

Вырыпаев: Ну, у меня было финансирование одного фильма, это «Спасение», вот. И у меня негативный опыт сотрудничества с этой организацией, очень негативный.

Синдеева: Почему?

Вырыпаев: Ну потому что она коррумпирована была, во всяком случае, тогда, нужно было давать откаты там и так далее. Это уже Мединский был тогда…

Синдеева: Чиновником министерства?

Вырыпаев: Он был министром культуры. Там был питчинг, но тем не менее, насколько я знаю, я сам лично не давал это, просто я недоступен. Насколько я знаю, что были там даны какие-то откаты, что-то, какие-то там проценты. Все это знают. Все знают, что у нас в министерстве всегда давали все эти… Любой режиссер, любой продюсер, просто никто об этом не говорит, вот. Но, соответственно, у меня нет тоже никаких прямых улик и доказательств, поэтому я тоже… Но я знаю, что…

Синдеева: Я теперь переживаю за ваше сотрудничество с государственным театром.

Вырыпаев: Нет-нет.

Синдеева: Подождите, потому что Мединский в эфире же у нас на дебатах с Быковым сказал: «А, ну да, Вырыпаев сказал, не надо брать деньги у государства? Ну и не дам ему больше денег».

Вырыпаев: Хорошо.

Синдеева: Я уже теперь боюсь.

Вырыпаев: Я смогу это пережить. Но слово «больше», кстати, тогда я смотрел этот эфир, слово «больше» не совсем справедливое, потому что если учесть только театр «Практика» и тот мой негативный опыт, про который я сейчас сказал, с кино, я, в общем-то, у государства ничего особенно не брал. Но…

Поэтому как бы всё-таки, раз сегодня, наверно, надо пересмотреть все эти условия, но действительно, я всё это понимаю. Я со всеми согласен, что, конечно, здесь живут люди, у них есть семьи, им нужно снимать кино и нужно брать где-то деньги. И так далее, и так далее. Так что я ни в коем случае камень ни в кого кинуть не хочу.

Синдеева: Тебе казалось, что вот был момент, когда если бы все объединились, то можно было бы немножко как-то это сдвинуть. Я всё время тоже об этом думаю. Я всё время думаю в практическом смысле, что мы должны сделать вот все, да, для того, чтобы это как-то сдвинуть. Ну, как минимум, например, спасти Сенцова и освободить Кирилла. Ну вот два кейса, да. И у меня нет ответа на этот вопрос. Вот ты говоришь: «Вот все бы объединились?». А что значит объединились? Вот все объединились, ходят на суды, пишут письма. То, о чем как раз ты пишешь, что…

Вырыпаев: Нет. Знаешь, я занимаюсь йогой много лет. Вот внимание, энергия там, где внимание, а внимание там, где энергия. Есть такой закон.

Синдеева: Да.

Вырыпаев: Куда, где я держу своё внимание, там скапливается энергия. Просто если мы хотим как-то изменить эту власть, изменить какую-то ситуацию в России, тому, кто хочет это сделать, если ему это не нравится, он должен понять, что власть тоже очень сильно заинтересована в деятелях культуры, очень. А в России деятель культуры, гораздо выше его статус, чем в Польше или ещё где-то. Мы сами знаем, насколько важна для России вообще культура… Искусство я имею в виду, не культура. Культура ― это общее понятие, но вот искусство, да? Деятели искусства. И, соответственно, совершенно же понятно, что когда, например, лидер государства, скажем, Владимир Путин, если он появляется в окружении определенных людей всё время, которые несут в себе ценность культурную, то есть искусство, они сами действительно что-то делают, и они как-то вокруг него, то это всё общая энергия. Если эти люди просто не будут там появляться, причем это письмо, оно было такого содержания, что если вам страшно или как-то, вы можете об этом не говорить, вы можете заболеть, грибов там объесться, у вас там съемки и так далее.

Синдеева: Ну да.

Вырыпаев: Просто… Просто да деньги-то у министерства ― это уж совсем, не знаю, все вот зацепились за это. Это в этом письме вообще не главное. Ну при чем здесь эти деньги?

Синдеева: Видимо, это очень болезненная тема. И все рефлексируют на эту тему, понимаешь?

Вырыпаев: Да, но знаете, я скажу сейчас такую вещь. Вот я очень уважительно отношусь к своим коллегам, правда, ко всем, но мне кажется, 99% того искусства, которое создается, если бы его сегодня не было, ничего страшного. Если бы, например, какой-нибудь режиссер не снял какой-то ещё фильм, ну, планета без этого обойдется. Даже если я не сниму какой-нибудь фильм, мир как-то, космос проживет без этого. То есть это в порядке. Поэтому, конечно, вопрос кормления своих детей, дача, да, что-то ещё, какие-то там вещи ― ну, наверно. Надо просто понимать так как бы, что ты делаешь, зачем и какова цена этого.

Как менять Россию к лучшему

Синдеева: Я очень часто стала думать за последнее время о том, что момент, когда нужно отказываться от конформизма и быть гораздо более жесткими в своем выбор, всё приближается и приближается. Надо почувствовать сердцем, что всё, больше нельзя.

Вырыпаев: Я сторонник политической борьбы учителя Махатмы Ганди. Я вот это предлагаю. Ну, в смысле, то есть просто он это сделал, и мы это видели, как это произошло. Он убрал эту энергию, он просто сказал: «Давайте отведем эту энергию от англичан, просто отведем её». Как только они эту энергию забрали, там всё само как бы рушится.

То есть сейчас в поисках… то есть если мы как бы считаем, что вот путь, по которому сейчас развивается Россия, ― это такой путь, который важен мне и моим детям, то нужно как можно больше энергии туда вдохнуть, потому что это правда важно тогда. Если мы считаем, ты считаешь, я считаю или кто-то считает, что вот этот путь не совсем тот, а хотелось бы какой-то другой путь, наверно, стоит оттуда убрать энергию.

То есть есть два пути. Можно пойти воевать с этим, например, как делает Алексей Навальный. Вот он воин, он может пойти в такую степень. Но мне этот путь… Я с уважением отношусь к такому пути, потому что я думаю: боже, человек каждый месяц ходит в тюрьму, да. Но моя жена мне не разрешает такой путь — допустим, просто чтобы я раз в месяц ходил в тюрьму. Я не готов. В смысле у меня другие цели вообще и другой подход.

У меня больше подход ненасилия, поэтому, например, второй путь ― это отведение энергии от источника. Вот и всё, я просто других путей не знаю.

Синдеева: Но вот я, слыша тебя, задаю себе вопрос: а что же нам-то делать? Понимаешь, вот я сижу и думаю. Ведь фактически я понимаю про внимание и энергию, потому что я тоже занимаюсь йогой и точно это чувствую хорошо. Но получается, что мы фактически всё время фокусируем свое внимание на Путине, на проблемах, понимаешь?

Вырыпаев: Дело же не… тоже вот мы всем говорим: Путин там, ещё что-то. Но при чем здесь Владимир Владимирович Путин? В смысле, речь идет об изменении себя, в смысле своей страны, своего народа. То есть Владимир Владимирович Путин ― это президент, это просто тот президент, который сейчас, я даже думаю, в каком-то смысле лучший для этого момента, потому что он действительно делает очень много позитивных вещей, которые… Без него сейчас, мне кажется, был бы такой страшный хаос, да.

Но речь идет о том, что мы, например, ты говоришь: «Что вы делаете?». Вот что вы делаете. Например, у вас есть Дождь, у вас очень много интересных образовательных программ, разные перспективы и так далее. Вы становитесь модными, интересными, смотрят люди в провинции. Вы меняете сознание человека, вот что вы делаете. Мы меняем сознание, художник меняет сознание.

Ещё раз, вот я не хочу просто… приведу этот пример. Вот фильм «Матильда», он не может поменять сознание как таковое, просто как таковое, да. А потому что настоящий художник по-другому себя ведет. Вот Андрей Рублев не писал плохих икон. Не только потому что у него был талант, а потому что он был настроен. То есть на что ты настроен? Ты настроен на перемены, на что-то ещё, на смелость на какую-то? Или ты настроен перекантоваться немножечко, там переждать как-то, что-то снять. То есть если у меня такое эго большое, я считаю, я такой большой художник, гениальный, всё, что я делаю, конечно, очень важно, без меня Россия просто умрет, если вот я не буду делать свои фильмы. И поэтому я пойду на компромисс, потому что я своими фильмами, своими телепередачами, своими какими-то это я помогаю России.

Синдеева: Да, и другая вибрация возникает.

Вырыпаев: Да. И это другая вибрация, и это ничего не помогает.

Синдеева: Ой, как приятно это всё слышать. Это постоянная рефлексия внутренняя по поводу того, что происходит.

В одном из интервью ты сказал, что сегодня государство является главной проблемой. Государство в смысле не Россия, а вообще государства в мире. И они неповоротливые, старые. И это очень близко к тому, о чем я тоже думаю. А как бы ты себе это видел?

Вырыпаев: Ой, я видел бы себе достаточно утопически. То есть есть у меня очень четкое пожелание.

Синдеева: Да.

Вырыпаев: Но не уверен, что оно хорошее. Я думаю, это низкие, это абсолютно низкие налоги и минимум социальных гарантий. Конечно, никакой дотации на культуру и так далее. То есть я имею в виду, что это возможность того, чтобы человек сам пытался включаться, переходил на такой уровень, что нужно помогать бедным не из-за отчислений от зарплаты, а потому что он это хочет делать. То есть я сам решаю, кому мне помогать, я коплю на свою пенсию и так далее. То, что я сказал, это абсолютная утопия. То есть речь только тогда идет об осознанных людях, в которых есть сила, ясность мысли, осознанность и так далее.

«Россия ― это империя, у нас имперская ментальность и так далее». Так вот, это как раз и нужно преодолеть. Это очень легко. Это на самом деле кажется, что это очень трудно. Вот Россия ― это просто территория. Если бы она открылась, прошу прощения, распалась… Меня никто в тюрьму не посадит за это?

Синдеева: Да-да.

Вырыпаев: Я не призываю, так сказать. Я просто говорю.

Синдеева: Фантазируем.

Вырыпаев: Фантазирую. Если бы она открылась, как… Россия ― это же ещё и женщина, она имеет женскую структуру, это же она. Если бы она, как мать, так раскрылась и при этом впустила определенный мир, да… Но чего боятся все, и я это понимаю, боятся этого чужеродного элемента западного, который частью бывает бесчувственный, не стремится, как мы в начале передачи сказали, к каким-то духовным ценностям. Он может тут всё разладить на свой… Плюс какие-то американские вот эти страшные вещи, которые хотят зайти, под себя, какие-то корпорации, что-то ещё, да, вот это всё, чего все боятся.

Но мне кажется, что если у тебя действительно есть стержень и у тебя есть опора со своей землей, тебе этого бояться-то не стоит, на самом деле. Потому что это преодолевается другими способами. То есть можно впустить, но культуру сохранить, то есть вот этот эгрегор культурный, его как раз можно подвысить, российский, русский.

Синдеева: Да, его можно усилить этим.

Вырыпаев: Его нужно усилить, конечно. И духовность нужно усилить. И спустить ― это не значит заходите и делайте что хотите. Это как, например, если я домой приглашаю к себе гостей, они же у меня не делают, что они хотят. Я гостеприимный хозяин, ко мне приходят люди разной национальности, расы и разных политических взглядов у меня дома бывают. Но они у меня не делают то, что им вздумается. И не потому что я им на пороге говорю: «Нельзя».

Синдеева: Ну конечно, потому что…

Вырыпаев: Или я к ним агрессивно себя веду.

Синдеева: Конечно.

Вырыпаев: Из-за моей энергии они не делают, потому что они сразу понимают, что вот так. Но если кто-то начнет там буянить, я, конечно, его выведу. Вот. Но мне кажется, в эту сторону Россия могла бы развиваться, ну, а мир тоже.

Вот Швеция ― такой пример, как социальные гарантии просто превратили страну, лишили её всяких духовных опор. Год назад на Берлинале был фильм очень замечательный. Я просто сейчас немножко этой темой занимаюсь. Там просто страшные вещи происходят.

Синдеева: Расскажи про это, очень интересно.

Вырыпаев: Ну, во-первых, например, в Швеции очень большой кризис заключался в том, что нужно было женщинам дать работу. Значит, повысили им, значит, вообще уравнять женщин с мужчинами, да? Где могут работать женщины? Большей частью в социальной сфере, значит, поэтому вообще очень сильно наводнили социальную сферу. В Швеции человек настолько много, у него такой большой пакет социальных гарантий, что когда он выходит на пенсию и так далее, он вообще едет в дом… У нас это называется дом престарелых.

Синдеева: Да.

Вырыпаев: Это негативное явление.

Синдеева: Негативное.

Вырыпаев: То там это, конечно, позитивное, потому что ты едешь в пансионат на полном обеспечении. Но дети оторваны от родителей, они не помогают им, они ушли из дома. У них нет с этим контакта. У них нарушены все вот реальные биоэнергетические связи. Это всё такой выстроенный мир. И они испытывают кризис, они сами об этом говорят и пишут.

Синдеева: Кризис, опять же, духовный…

Вырыпаев: И духовный, и психический. Ну, самый большой процент самоубийств.

Синдеева: Да.

Вырыпаев: Там одиночество, депрессия ― самое большое количество. То есть в стране, где благополучие финансовое, большее количество депрессии. Вот такая, например, вещь.

А я… Мне как-то жизнь так связала, я иногда бываю в Перу. И я вот год назад жил в джунглях Амазонии, в Перу, в маленькой деревне там. И я вот смотрел, как происходят там связи, социальные какие. Там бедность, да. Социальные связи тогда становятся полезными для человека, когда вот старый, пожилой человек, ему девяносто, и он пытается сам забраться на крыльцо своего дома. Если он дальше этого делать не может, он садится под дерево и умирает, потому что природа говорит «стоп».

Но если мы его сажаем на таблетки специальные и на кресло, которое помогает ему туда закатываться, то мы на самом деле ничего благого для него не делаем, потому что он уже превращается в овощ. Его организм сказал: «Стоп, я больше не могу подниматься по этой лестнице», но цивилизация сказала: «Мы тебе поможем». И вот эта помощь на самом деле в очень редком случае и бывает органичной.

Синдеева: Но подожди. А если человек в молодом возрасте заболел, его тоже не лечить?

Вырыпаев: Нет, лечить. Но я говорю сейчас не про болезнь, а про абсолютно…

Синдеева: Про естественное течение жизни.

Вырыпаев: Да, конечно. Конечно, лечить. И старых тоже лечить, тоже помогать можно. Есть разного рода болезни. Но есть такие вещи, когда ты…

Синдеева: Когда угасает?

Вырыпаев: Когда угасает, ты идешь с этим, ты плывешь в этом потоке. Ничего плохого в смерти нет, ты идешь просто, идешь, вот сейчас твое время. Но если ты начинаешь отрицать это, если ты начинаешь строить дополнительную жизнь…

Мне кажется, мир строит дополнительную жизнь. То есть есть жизнь, а есть ещё такая как виртуальная жизнь, она не в компьютере, она в реальности другая. То мы в неё входим, и она нас отрывает от всего, от настоящих наших биологических законов.

Профессия как спасение

Синдеева: Ваня, а как происходил вот твой рост и твой поиск? Вот у тебя было такое достаточно жесткое детство, ты рассказывал, как тебя алкоголь спас от наркотиков, когда все твои друзья умирали от героина. Ты был в криминальной среде, и слава богу, что не закончилось там тюрьмой или смертью.

Потом ты каким-то образом оказался в театральном училище. Вопрос: почему ты там оказался, вот как бы будучи, я так понимаю, вполне себе криминальным подростком? А второе: как этот… Вот как ты проходил этот путь вот этого понимания?

Вырыпаев: Ну, это само всё происходит, я не знаю, просто это как-то…

Синдеева: Ну, ты же тогда тоже не понимал про потоки и всё остальное, ты же был про другое.

Вырыпаев: Я захотел просто… Ну, на уровне, на уровне, как сказать, такой культурной… Тем не менее я был в вот этой среде, но мне всегда нравилась поэзия какая-то там внутри, я слушал Владимира Высоцкого, какие-то песни, вот. Друзья мои, мой близкий друг, который умер от героина, Леша Аликберов такой был, он очень сам, например, тоже, несмотря на то, что он был такой лихой парень, но я помню, что мы с ним какие-то там пластинки слушали, что-то записывали, стихи какие-то писали там тайно, всё.

Потом, когда меня во Дворец пионеров пригласили играть в театральной студии, я пошел и просто посмотрел, люди там играют. Мне было 16 лет, и мне понравилось просто играть. Я попробовал играть на сцене, я вышел, мне показалось, что… Как-то я почувствовал себя на своем месте, и вот я с тех пор так и играю. В принципе, через профессию, да, через профессию я спасаюсь, потому что всё-таки…

О смысле жизни

Синдеева: Вот мы уже в самом начале начали говорить про смысл жизни, и, ты действительно во всех своих и спектаклях, пьесах, кино всё время пытаешься говорить об этом смысле жизни. И мы все задаем себе этот вопрос. Скажи, вот ты для себя ответил уже на этот вопрос?

Вырыпаев: Да. Конечно.

Синдеева: А ты можешь? Это не интимное знание?

Вырыпаев: Нет, я могу сказать. Но это всё равно, вопрос о смысле жизни действительно субъективный. То есть это речь идет о смысле моей жизни, поэтому я не уверен, что кому-то это ещё можно сказать.

Синдеева: То есть нет вот этого универсального ответа, да?

Вырыпаев: Ну, универсальный ответ есть всегда на вопрос, на запрос. Вообще мне кажется, проблема вот этого нью-эйджа и миссионерства в том, что вообще-то если тебя не спрашивают, то учить духовности ― это просто, мягко говоря, невежественно, а грубо говоря, не духовно. Смысл жизни для меня заключается в том, что убежден, что я сам являюсь жизнью, то есть источником жизни. Он является во мне, в этом теле. То есть я не считаю себя Ваней Вырыпаевым, я считаю себя источником энергии жизненной, которая преображается в форме. И вот жизнь, задача этого тела ― максимально чувствовать себя живым, то есть больше и больше адекватно и осознанно понимать, кем я являюсь, для чего я живу, это тело, как оно контактирует, коммуницирует с другими людьми.

И даже вот когда я говорю про это письмо или там… Это просто, конечно, так считывается, то есть я на самом деле всё равно думаю, что это вид коммуникации. То есть мы можем что-то менять, но нам лучше не бить друг друга по голове, а просто…

Синдеева: Обмениваться.

Вырыпаев: Да. Нам нужно обмениваться с помощью контакта. Я за контакт со всеми, и с властью тоже я за контакт. Я считаю, что нужно иметь контакт со всеми, то есть быть в контакте. Я не думаю, что власть как-то отдельно от меня существует, потому что я ― это и власть тоже, я же ― это Россия.

Синдеева: И тем более ты говоришь про энергию, которая… Это же всегда обмен, да?

Вырыпаев: Я не думаю, что она отдельно существует. Поэтому это всё вместе. Но я думаю, что если во мне внутри зародится желание немножко по-другому вот эту реальность трансформировать, то я могу. То есть это внешний мир, он зависит от моего внутреннего мира, его как бы нет без меня. То есть моя жизнь ― она такая, какой я внутри. И поэтому я могу её менять. И поэтому Россия тоже может проснуться, она тоже может поменять.

Синдеева: С чего надо начать,

Вырыпаев: Ну, всё равно нужно начать с пути, нужно заглянуть внутрь, надо начать где-то там внутри. Чтобы не говорить эзотерически, да, я могу начать, сказать… Чтобы не говорить, что найти бога внутри себя, а вот как бы сказать практически.

Вообще трудно заниматься чем-нибудь позитивным, если у тебя организм не в порядке. Грубо говоря, нужно привести нервы в порядок, силы в порядок. Если ты бухаешь, то очень трудно, потому что, грубо говоря, все энергии расстроены очень сильно, если ты много там пьешь, если на тяжелых наркотиках. Это очень трудно. Также если ты находишься на такой работе, ну которая просто тебя выматывает так, что у тебя нет сил даже остановиться.

То есть начать нужно с природы, с общения с природой, с остановкой какой-то: стоп! Что я делаю? С вопроса, а как устроен, почему я здесь нахожусь, что я делаю, а как я с ребенком общаюсь? Это что? Вот эти даже традиции. Я вот сам по себе за традиции, у меня уклад ума такой, что я люблю традиции, то есть я такой традиционалист. Но всё-таки я считаю, что в традициях какая проблема? Они же умирают очень быстро, если в них нет вот этой живой энергии.

Синдеева: Ну да, их искусственно невозможно.

Вырыпаев: А мертвая традиция становится догматикой. Надо ставить это под сомнение, конечно, спрашивать: «А почему мы каждую субботу должны к родителям приезжать?». А может, всё-таки мы зададим вопрос? Раз идет речь о любви к родителям, может, мы какой-то другой способ любви к родителям найдем, не только вот такой ритуальный, который уже мертвый?

Так же и с религией, и со всеми другими вещами.

О театре и кино

Синдеева: Современный театр, ты говоришь, сейчас не авторский, а режиссерский. Тут у меня вообще мозг вскрылся, потому что, во-первых, ты говоришь: «Режиссер ― он самореализовывается, он не показывает мою пьесу». Для меня тогда вопрос: почему тогда ты не писатель? Вот объясни мне.

Вырыпаев: Я писатель.

Синдеева: Да, но ты драматург. И ты говоришь… то есть как театр может быть без драматурга-режиссера?

Вырыпаев: Смотри, я думаю, что путаница вот в чем. Есть автор, он всегда всё равно один. Автор ― я имею в виду не драматург.

Синдеева: То есть не два автора у спектакля?

Вырыпаев: Два автора не могут быть, они могут быть только соавторами.

Синдеева: Ну, соавторы.

Вырыпаев: И тогда это один, как Ильф и Петров, вот. Есть автор, автор. Значит, кто автор? Если я написал пьесу.

Синдеева: Да.

Вырыпаев: Вот я её написал, то я автор этого спектакля, потому что я в этой пьесе записал. Что такое пьеса?

Синдеева: Да.

Вырыпаев: Это спектакль.

Синдеева: Да.

Вырыпаев: То есть я… Я там написал всё: в каких они костюмах должны, я всё это придумал. И там есть форма, структура речи, язык. И театр ещё ― это литература, то есть это литература, выраженная на сцене. Это удивительный, уникальный вид искусства, которому нет аналогов. Это такая литература, которую исполняют в виде видимости на сцене.

Значит, когда приходит режиссер, если я автор, то он уже… Уже это место занято, потому что есть уже произведение. Если он берет мою пьесу, мою, если я её автор, то он, конечно, его работа исполнительская. Он должен её просто представить зрителю, как делают… Но представить ― это не значит, что ему нужно отказаться от своего таланта. Например, Караян, Ростропович, великие дирижеры, они же представляют Моцарта.

Синдеева: Но всё-таки это немножко другое.

Вырыпаев: Нет, театр ― это как ноты.

Синдеева: Окей, но тогда это читка.

Вырыпаев: Нет. Потому что я, например, сейчас Георгия Товстоногова приведу в пример. Я приведу в пример Эфроса, я приведу в пример Джорджо Стрелера. Я много кого могу привести в пример, великих разных режиссеров по всему миру. Я сам ставлю спектакли, Чехова.

Синдеева: А как найти эту грань? Режиссер покупает твою пьесу, продюсерский центр покупает твои пьесы, по всему миру покупают твои пьесы. Ты не общаешься с режиссером.

Вырыпаев: Нет.

Синдеева: Ты не обсуждаешь.

Вырыпаев: Нет.

Синдеева: Как они тогда могут прочитать эту пьесу, как ты её задумал? Он же её своими глазами видит всё равно.

Вырыпаев: Вот это и есть…

Синдеева: Вот я посмотрела сейчас «Солнечную линию», и как раз вот когда готовилась, я вспомнила этот спектакль, просто он из недавнего такого яркого, то, что я видела твое последнее. Ты понимаешь, ну он её прочитал так. Опять, я не читала отдельно пьесу. Это блестяще сделанный спектакль, на мой взгляд, совершенно на одном дыхании, мне очень понравилось. Но я не знаю, ты действительно так это придумал, но он так это увидел. Как это разделить? Где эта грань-то?

Вырыпаев: Ну да. Ну вот это вопрос действительно очень простой.

Синдеева: Вообще не простой.

Вырыпаев: Очень простой. Дело в том, что есть анализ пьесы. Значит, пьеса ― это как формула. Её можно понять. Вот пьеса… В каждой пьесе есть свой механизм. Вот пьеса Чехова ― она содержит, например, сам автор содержит механизм, свойственный этому автору. Он отличается от Мольера. Вот Чехов и Мольер ― у них есть ключевые различия.

Вторая вещь ― даже пьесы внутри Чехова, каждая из них имеет свой механизм. Он выражен через форму. Значит, существует в профессиональном мире, которым почти сегодня никто не владеет, но мне повезло, я учился у Александра Михайловича Паламишева, потому что он выдающийся человек, мастер, профессор, который создал анализ действия, анализ пьесы. Я ставлю, вот сейчас ставил Чехова.

Синдеева: Да.

Вырыпаев: «Дядю Ваню».

Синдеева: Вот ты же ставил Чехова.

Вырыпаев: Да, «Дядю Ваню».

Синдеева: Как ты его поставил?

Вырыпаев: Ну как я его поставил? Так, как там написано. Естественно, у нас все вот эти критики очень необразованные в этом смысле, в этом необразованные. Они очень начитанные в современном мире. Потому что, смотри, они всё время даже там в фейсбуке иногда говорят: «Как будто Островский умирал и сказал тебе, как его ставить».

Конечно, он сказал мне, как его ставить, потому что информация об Островском, как и информация в ДНК о человеке, находится в самом произведении, внутри произведения. Конечно, когда я ставлю его современно сегодня, я добавляю к этому, как Островский звучит сегодня, это добавляется, безусловно. Он уже в рамке существует, он, конечно, я его показываю в рамке.

И вот это, то, что я сказал, допущение, как Островский звучит сегодня, это и является моей территорией режиссера. То есть я могу его… Я для тебя его делаю, а не для того зрителя, который был. Этим отличается ошибка того, что когда в Малом театре играют в костюмах и думают, что они делают театр Островского. Я был на их спектакле, ничего общего они не делают с Островским, они вообще не понимают в Малом театре, вообще они не понимают классического прочтения пьесы, они этого просто не знают. Им кажется, что они знают. Они думают, что это устроено так, что если ты костюм надел, и текст говоришь, и смотришь…

Ну, например, Островский же ― это не психологический театр и так далее. Вот каждая пьеса имеет свою формулу. Её можно раскрыть.

Синдеева: А ты можешь привести мне примеры вот из современного театра или из современных режиссеров, кто так умеет?

Вырыпаев: Да.

Синдеева: Вот Кирилл Серебренников ставит «Лес» Островского.

Вырыпаев: Нет, он так не может дать, Кирилл так не умеет ставить.

Синдеева: Или Богомолов ставит «Три сестры».

Вырыпаев: Нет, они делают по-другому.

Вырыпаев: Я могу тебе привести пример, что это есть. Это находится на территории сериала. Вот телесериал ― это литература, современный сегодня хороший сериал, большой, настоящий, да. Вот которые мы любим, такие мировые.

Синдеева: Да.

Вырыпаев: Вот там устроено так, там происходит тот принцип, о котором я говорю. Там ведь нет этой режиссерской метафоры, потому что там есть четко написанный сценарий. Значит, они смогли его прочитать.

Синдеева: Ну так это же всё-таки кино и сериал. Театр ― это же другое.

Вырыпаев: Нет, они смогли его понять. Там же…

Синдеева: А это корректно, что вот ты сравниваешь театр, жанр…

Вырыпаев: Ну пойми, о чем я говорю. Вот они… К режиссеру лег на стол сценарий, и он же не так, что сказал: «Ага, я прочитал этот телесериал, у меня возникло своё видение, и теперь я сделаю из него то, как я себе это понимаю». «Нет-нет», ― ему сказал продюсер, ― «так ты не сделаешь. Ты сделаешь так, как там написано».

Синдеева: То есть ты за продюсерский театр в данном случае, да?

Вырыпаев: Конечно, за продюсерский театр. Другого театра… К сожалению, развития у нас сегодня искусства нет. Есть театр, он может быть двух видов. Он может быть продюсерский и он может быть духовно-поисковый, значит, когда группа вокруг кого-то собралась и ищет там, гуру там какой-нибудь у них есть.

Синдеева: А что же, а куда же режиссер театральный?

Вырыпаев: Нет, режиссер ― он… Смотри, чтобы тоже было понятно. Конечно, я же не говорю, что эти спектакли не талантливые, режиссерские. Режиссер может быть автором. Я ведь и сказал: смотря кто автор. Есть режиссер сегодня…

Синдеева: Получается, он должен свою пьесу написать, что ли, сам? Вот как ты. То есть когда ты сам себя ставишь, я понимаю.

Вырыпаев: Да. Вот просто проблема. Для меня проблема Константина Богомолова, и Кирилла Серебренникова, и других, кого мы сегодня называли, заключается в том, что как бы… Я просто могу им там сказать. Они, безусловно, интересные люди, талантливые и могут много что сказать. Только пишите тогда свои тексты.

Синдеева: Ну подожди. Но, с другой стороны, с другой стороны, у тебя это то, чем ты зарабатываешь.

Вырыпаев: Да.

Синдеева: Ты продаешь свои пьесы. Более того, ты продаешь их, даже не знаешь кому, иногда, да?

Вырыпаев: Да, это ужасная профессия.

Синдеева: Кто их покупает.

Вырыпаев: Во-первых, я один из последних динозавров, который сидит перед тобой, потому что драматургия умирает, поскольку молодой драматург уже не верит в то, что его пьесы будут ставить. Во-вторых, если я написал: «За столом сидят люди», то режиссер современный думает: «Ну я же не буду делать так, как он написал. Глупо. Написано: „За столом сидят люди“, и я поставлю стол, и у меня там сидят люди. Это же иллюстрация», ― говорит этот режиссер. И это очень банально и глупо, всё, что он говорит, потому что зрители не читали этого, они не знают.

Синдеева: Конечно.

Вырыпаев: Если бы они эту пьесу наизусть знали, они бы сказали: «Эх, ты, ничего же нового не придумал! Мы уже это знаем». Они этого не знают. И стол, и стулья ― это для них написано, а не для него. Ты можешь их как-то по-другому… Ты можешь их по-другому устроить, но ты должен понять, почему они там стоят, эта мебель. То есть я уже придумываю этот мир. Тебе не нужно его допридумывать, тебе нужно его развить и поставить на сцене. Очень много работы, есть что делать режиссеру. Это не так, что он бездействует.

Синдеева: Но он же такой же… То есть для режиссера он же как раз творческая единица, он же автор.

Вырыпаев: Он не автор, он исполнитель, так же как и актер. Но если он автор, тогда он может взять, как они сегодня и делают, кусочек из Шекспира, там у нас Варликовский, кусочек из Чехова. Он это всё соединил, там набрал и сделал спектакль. Я же не говорю, что нужно запрещать это. Ну конечно, окей. Мне тут…

Синдеева: Режиссеры, наверно, тебя не очень любят.

Вырыпаев: Они меня, наверно, не любят, да. Но я их ещё больше не люблю, так что у нас взаимно, вот. Я имею в виду профессионально, мы вообще все друзья, конечно, да.

Синдеева: Понятно всё, я понимаю.

Вырыпаев: Вот. Я, например, мне вот буквально вчера, достаю мейл, Роман Должанский, значит, наш критик.

Синдеева: Да.

Вырыпаев: «Вань, привет! Я в Авиньоне. Тут идет твоя пьеса, да. В соавторстве с каким-то» ― и фамилию называет.

Синдеева: А, это «Ufo»? «Ufo»?

Вырыпаев: У меня есть немецкие агенты, они… Нет, не знаю, что там идет. Просто немецкое агентство, ну, понятно, что они продали…

Синдеева: Продали куда-то.

Вырыпаев: Они продают по всему миру и так далее. Но там есть соавторство уже, вот. Конечно, это для меня… Это же не вопрос моего эго, это вопрос в том, что я создал эту структуру от начала до конца, там не нужно ничего дописывать. А если дописываете, то больше этого нет.

Синдеева: Но ты живешь в обстоятельствах, где это невозможно.

Вырыпаев: Увы.

Синдеева: Ты тогда либо должен, как ты правильно сказал, без твоего фильма можно и обойтись, да, например, ну вот сейчас, допустим, можно не снимать. Так и здесь, ты можешь тогда от этого отказаться.

Вырыпаев: Но если бы мы учили наших детей внимательности и тому, что другой человек, который написал месседж… Вот представь, что ты мне написала письмо, говоришь: «Вань, передай своей жене сейчас, Каролине, письмо». Представляешь, что ты написала ей что-то, я сейчас пошел в гримерку, открыл это письмо, переписал как хотел, оставил твою фамилию и передал ей письмо. Оно противоречит твоему содержанию. Тебе это приятно?

Синдеева: Это яркий пример, я о нем прочитала, он на меня произвел впечатление.

Вырыпаев: Почему же…

Синдеева: Понимаешь, эта метафора яркая. Но у меня не соединяется, потому что я всегда считала, что театральный режиссер, конечно, это тоже автор, и это, конечно, соавторство драматурга и режиссера.

Вырыпаев: Если бы только мы с ним… Например, ты спросила про Витю Рыжакова. Мы с ним когда-то сотрудничали, мы делали спектакль «Кислород» и «Бытие №2» вместе. И «Июль», да.

Синдеева: Да.

Вырыпаев: Это было сотрудничество. Сотрудничество ― это значит, что мы вместе работаем с утра до вечера.

Синдеева: Да, да.

Вырыпаев: А конечно, если человек взял мою пьесу, и потом я только на премьеру пришел… Профессия у меня в этом смысле ужасная, конечно, все эти люди меняют мои пьесы, там ставят как хотят, это понятно. В русском контракте у меня есть так, что нельзя это сделать, потому что у меня зафиксировано в контракте. Если ты допускаешь изменения, ты пишешь: «По мотивам».

Синдеева: Изменения, опять же, вот в чем?

Вырыпаев: Сократить текст ты должен с моего согласия.

Синдеева: А стулья не поставил вот там, где сидят за столом.

Вырыпаев: Ремарки нет. Но ты не можешь уменьшить на 20% значение моей пьесы. Тогда, если ты это делаешь, у меня есть в контракте такое, если ты это делаешь, то ты пишешь: «По мотивам». Значит, ты можешь это сделать, но тогда ты просто пишешь, что по мотивам, что, мне кажется, честно и порядочно делать. Вот нельзя оставлять, нельзя написать «Иван Вырыпаев»…

Синдеева: Мне кажется, тогда у тебя не та профессия. Надо просто быть писателем и выпускать книжки, тогда нет такой проблемы.

Вырыпаев: Я не могу писать книжки, я пробовал это и пробую. Я могу писать для сцены.

Нам важно, чтобы они знали Кирилла Серебренникова? Очень важно, я согласен. Нам важно, чтобы знали Богомолова? Конечно, нам это важно. А Чехова важно? Тоже важно. Будут только такие режиссеры. То есть вы не сможете сегодня детям показать Ибсена, вы не сможете объяснить, чем Мольер отличается от Шекспира, чем Шекспир отличается от Ибсена, нет.

А я хочу, чтобы мои дети понимали эту связь с культурами, чтобы, когда они приходили на Чехова, они понимали, а что же это за писатель такой, Чехов. Для сцены, писатель для сцены. Что же он такого написал и почему его пьесы такие, в чем их была новизна тогда? Это первое. А второе ― адаптируя их под современность, это современность же не приближает, только отдаляет.

Синдеева: Скажи, вот ты сказал в самом начале, что вы с женой сделали продюсерский центр, в том числе для того, чтобы продюсировать…

Вырыпаев: Да.

Синдеева: Вот такие постановки.

Вырыпаев: Да, только такие.

Синдеева: И режиссер принимается как технически талантливый работник.

Вырыпаев: Да, да. Мы берем за основу работу телекомпаний. Мне кажется, что…

Синдеева: Опять же, вот есть такой опыт в мире?

Вырыпаев: Конечно, я думаю, что в Америке есть такой опыт, в Англии. В смысле, там, где продюсер вкладывает деньги, везде будет такой опыт. Потому что если я вкладываю свои деньги, я говорю: «Мне нужен продукт». Как мне понять, что он такой? По пьесе.

Синдеева: Стоп. Но тут тоже есть дискуссия. Ты знаешь, что даже когда есть продюсер, бывает авторское кино.

Вырыпаев: Да, да.

Синдеева: Бывает продюсерское кино.

Вырыпаев: Абсолютно, конечно. Если я ставлю…

Синдеева: Да.

Вырыпаев: Если я, например, захотел бы… Если я как продюсер буду продюсировать там Константина Богомолова, что было бы для меня большой честью, да, то я бы, например, понятно, не стал бы с ним эти разговоры, которые сейчас, вообще проводить. Ну, в смысле я бы сказал: «Это мой проект». Ну, или я там Варликовского бы хотел продюсировать.

Синдеева: И как бы тогда Богомолов тебе на это сказал?

Вырыпаев: Нет, ну я бы просто не дал ему пьесу.

Синдеева: Или ты просто не взял бы пьесу.

Вырыпаев: Конечно.

Синдеева: Ты просто сказал: «Давай напишешь», да?

Вырыпаев: Да, конечно. Сделаем какой-то там, напиши там что-то и так далее. Конечно, я не дал бы ему пьесу в моем продюсерском центре.

Синдеева: Всё, последний вопрос в самом конце. Вот после ухода Олега Павловича Табакова, который во многом стоял как-то, знаешь, защитой, стеной вообще всего современного театра, начались изменения в МХТ, в главной, наверно, всё-таки такой сцене страны.

Вырыпаев: Да, это главная сцена.

Синдеева: Да. Туда пришел Женовач, оттуда ушел Богомолов, оттуда ушел Молочников. Вот ты видишь в этом такой плохой тренд или опасность? Или это просто…

Вырыпаев: Я пока ничего не вижу, я не могу сказать. Мне кажется, что это рано говорить, а уходить могут по разным причинам люди, возвращаться, приходить.

Ну, я-то как помню, что я работал директором маленького подвальчика, не сравнить со МХАТом, но всё равно важного на территории культуры. Я думаю, что только через два года у меня начало проявляться то, что мы там задумали. То есть года два-три уйдет.

Синдеева: Нужно.

Вырыпаев: Сейчас МХАТ никак не Сергея Женовача, это инерция того, что идет. Вот мы там через два-три года, если хотим оценить работу худрука, два-три года мы должны подождать.

Синдеева: Ты уже сказал про сериалы, и ты где-то говорил о том, что ты мечтал бы снять, наверно, сериал.

Вырыпаев: Да.

Синдеева: При этом в одном тоже из интервью ты сказал: «Я не умею снимать кино». При этом ты снял несколько блестящих фильмов.

Вырыпаев: Да.

Синдеева: Которые получили много наград. При этом ты говоришь: «Я ничего не понимаю в кино. Мне нравятся сериалы, мне нравится жанровое кино, я бы хотел снять сериал».

Вырыпаев: Ну да, я бы сериал… Значит, у меня проблема со словом «снять». Я просто недавно был у Димы Лесневского, у такого нашего продюсера.

Синдеева: Да.

Вырыпаев: Там он живет под Лондоном. Мы с ним ночью беседовали, он меня убеждал, что я не кинорежиссер, и, конечно, убедил. Я быстро с этим соглашаюсь, долго не нужно меня убеждать в этом. Он говорил, вот… Главная причина в том, что… У меня жена тоже, она снимается с девяти лет. Вот моя жена, она актриса.

Синдеева: Актриса.

Вырыпаев: Она с девяти лет, всю жизнь снимается в кино. Вот она прямо до сих пор. Я искренне не понимаю, как можно любить приходить на съемочную площадку. Я не люблю съемочную площадку. То есть мне непонятно, что такое дубль, ещё раз повторять одно и то же я не могу. А с такими позициями в кинематографе, по-моему, делать нечего.

То есть я, когда иду в театр, на свою репетицию утром, бывают такие дни, когда мне хочется туда идти. А в кино я думаю: «Так, быстрее бы у меня смена эта закончилась», потому что процесс мне не нравится. А вот если бы перескочить, вот в смысле я придумал, потом раз ― и посмотрел. Если бы я хотел, я бы сделал такой сериал, чтобы действие происходило в каком-то одном месте, и можно было бы взять хороших актеров, очень хороших. Я бы такой хотел сделать сериал. И так, чтобы с ними в удовольствие разыгрывать какие-то сцены. Это был бы, конечно, такой сериал театральный.

Синдеева: Иван Вырыпаев. Спасибо тебе большое.

Вырыпаев: Спасибо большое.

Синдеева: Мне интересно. Приходи к нам в гости.

Вырыпаев: Прошу прощения, если я кого-то тут обидел или ещё что-то.

Синдеева: Нет, нет. Мне кажется, ты очень хорошо всё объяснил. Спасибо.

Вырыпаев: Спасибо.