Елена Ханга об увольнении с НТВ, возвращении «Про это» и истории жизни отца — от революционера до премьер-министра Танзании

Синдеева: Еще солнышко за окном, мы все так же в бутике Bork, чувствуется, что за окном лето. И сегодня у меня в гостях телеведущая, журналист, и в маленький период даже ведущий телеканала Дождь, не очень длинный, но это было прекрасное время, Елена Ханга. Лена, привет.

Ханга: Привет. Спасибо за приглашение.

Синдеева: Ты знаешь, я тут недавно вдруг, когда начала вспоминать, мне кажется, что вот этот период, когда ты работала на Дожде, это было просто в какой-то вообще другой жизни.

Ханга: Конечно.

Синдеева: И это было, вроде и было-то всего восемь лет назад, но это другая жизнь была.

Ханга: Я же еще пришла до того, как Дождь начался.

Синдеева: Да.

Ханга: Мы же еще занимались дыханием, мы изучали…

Синдеева: Да, с Анной Николаевной.

Ханга: Ой, она великолепна. Я половины не понимала, что она говорила, у меня ничего не получалось, но мне так нравилось, и люди, которые окружали, это была атмосфера. А потом начались эфиры, и за мной как-то заехал приятель, и он вошел в эту студию, он не поверил своим глазам. Он говорит: «А можно, я тут поживу? У вас такая атмосфера, это совсем не телевидение, это что-то другое, это что-то параллельное». Хорошие были времена.

Синдеева: Да, хорошее было время. Ты знаешь, очень многие приходили тогда, я помню, особенно большие телевизионные начальники, с больших каналов, с которыми я дружу и дружила, говорили, можно, мы к тебе придем, чуть-чуть попитаемся этой энергией? Я говорила, приходите. Знаешь, на Флаконе ты же у нас была?

Ханга: Да.

Синдеева: Но ты, наверное, ты так, прошла по каналу?

Ханга: Да.

Синдеева: В общем, мы попытались сохранить этот дух, но очень тяжело.

Ханга: Я думаю, время. Дело в том, что время изменилось. Мне напомнило это немного девяностые… Нет, не девяностые, 1987 год, когда передача «Взгляд» начиналась, и вот тогда меня пригласили три мушкетера — Любимов, Захаров и Листьев, и вот тоже такое же настроение было, вот тоже пора надежд, ощущение, что все возможно. Ощущение, что, в общем, достаточно оттолкнуться, и ты полетишь, просто не очень хочется, но в принципе это можно. Вот у вас на Дожде было тоже такое настроение.

Синдеева: Но, ты знаешь, и у нас было, и, мне кажется, оно в целом в обществе. Вот как раз, помнишь, к 2010-2011 году, вот это настроение созревало, и действительно появились тогда надежды. А как ты думаешь, почему это вдруг все, и быстро мы оказались…

Ханга: Не знаю. Я ушла с Дождя, мне трудно судить.

Синдеева: Нет, а вот вообще вот это, не только про Дождь, вообще вот это настроение. Оно же в обществе исчезло.

Ханга: Ну да. Сейчас не хочется как-то всерьез это анализировать, пусть это делают серьезные дядьки.

Синдеева: Лен, скажи, пожалуйста, а тебя пригласили на двадцатипятилетие, 25 лет было каналу НТВ? Ты была?

Ханга: Нет.

Синдеева: Но пригласили?

Ханга: Да.

Синдеева: А почему ты не пошла?

Ханга: В этот день я пошла уволилась.

Синдеева: В смысле? Официально? А ты все это время…

Ханга: Да. Я все это время была в отпуске.

Синдеева: А почему?

Ханга: Что почему?

Синдеева: Почему была в отпуске все это время? И почему именно в этот день уволилась?

Ханга: Ну, мне почему-то показалось, что именно в этот день…

Синдеева: Символически?

Ханга: Да, как-то нужно определяться, да-да, нет-нет. И я поняла, ну вот, это тот самый случай, когда нужно поставить точки над «i».

Синдеева: Скажи, ты в отпуск сама ушла в такой бессрочный? Или закрыли проект и сказали, давай, ты оставайся…

Ханга: Да-да, и там посмотрим, что-то такое получится, не получится. У меня были хорошие отношения, Леша Земский, сейчас генеральный продюсер, он начинал на моей передаче «Про это».

Синдеева: Кем?

Ханга: Ну, кем он мог…

Синдеева: Продюсером или…

Ханга: Нет, у нас Фаня был продюсером.

Синдеева: Фаня — это Александр Файфман.

Ханга: Да-да. А он отвечал за деньги, я не знаю, как это называется, может, финансовый там что-то. Передача-то была, там не так много людей работало. А потом Земский был опять же на моей передаче «Принцип домино», но он уже был, естественно, не на моей, он уже был помощником генерального продюсера, как-то так это называлось по-другому, но смысл был тот, что он уже был начальником НТВ. То есть у нас прекрасные отношения, но как-то все не получалось, как-то что-то, вот давай вот еще, и как-то потом все это тянулось-тянулось, и я подумала, 25 лет, уже как-то определиться надо.

Синдеева: То есть у тебя 25 лет трудовая книжка лежала на канале НТВ?

Ханга: Да.

Синдеева: А у кого-нибудь еще дольше тебя она…

Ханга: Не знаю. Так смешно, когда я пришла на канал, в отдел кадров, на меня смотрели эти девочки как на динозавра. Когда они открыли, с какого года я там, они вообще понять не могли, что с этим…

Синдеева: А они тебя знают? Узнали?

Ханга: Ну, как-то они видели, наверное, меня где-то как-то, слышали, но вот так вот, потрогать… Они так с удивлением смотрели, что, а вы еще здесь?

Синдеева: Лен, а если бы сейчас тебя позвали на НТВ или на какой-то один из федеральных каналов делать то, что тебе было бы интересно делать, тебя бы не заставляли делать то, что тебе не хотелось бы, ты бы сейчас приняла такое предложение? Вообще для тебя уход с телевидения — это болезненная история? Или это такой естественный какой-то…

Ханга: Это произошло естественно, но, конечно, была ломка. Что же я сейчас сяду и скажу — ах, нет? Потому что я всерьез относилась к тому, что я делала, и мне это было интересно, мне это было важно, и мне это было «вкусно». У меня отняли мое любимое блюдо, и конечно, я вначале очень переживала. Но я также поняла, что это правильно, то, что произошло, по двум причинам, по личным и не личным. Если говорить о личных причинах, то у меня дочке на тот момент было четыре-пять лет, и конечно же были няни, но я в какой-то момент поняла, что это не моя дочка, а это нянина дочка. Вдруг я увидела, что там какая-то чужая кровь потекла, чтобы была твоя, ты должна быть постоянно рядом. Вот как, например, мы ее возили на теннис, няня возила, а поскольку няне, естественно, этот теннис совершенно не интересен, ну и дочка так же относилась к этому. А когда я стала этим заниматься, я с ней разговаривала, и я вдруг поняла, что очень важно присутствовать, не просто как я раньше, вечером пришла, или там утром, поцеловала-ушла, а постоянно. Я, наверное, если бы я работала, я бы не нашла в себе силы вот самой уйти и делать, и поэтому я думаю, что это бог это все мне подсказал, давай займись настоящим. А что касается профессионального, то я думаю, что я бы не смогла делать… Во-первых, закрылись прямые эфиры, вот и все. Когда мы делали «Принцип домино», у нас это было настолько интересно, что люди звонили из Германии, из Америки, отовсюду, комментировали…

Синдеева: Вообще драйв прямого эфира, который просто убили…

Ханга: Потом эти люди из зала вставали и задавали вопросы и спорили. Потом были телефонные звонки, которые были не «подстава». Я всегда боролась очень с «подставами», и поэтому когда позже я стала видеть одних и тех же артистов из провинциальных театров с плохим акцентом, которые ходили, сегодня они выступали в этой роли, дальше она выступает в этой, а ты же их видишь, все эти лица, и ты понимаешь, что это все «подстава». Спрашивается, ну вот как с ней можно разговаривать о какой-то боли, когда ты знаешь, что она актриса, да еще и плохо изображает то, что должна. И если бы меня поставили в эти условия, я не знаю, как, нашла бы я силы встать…

Синдеева: Да, вот нашла бы в себе…

Ханга: Ну, слушайте, сейчас очень легко говорить — я вот так вот сделала. Пока вот перед тобой не станет выбор, ты не знаешь, как ты себя поведешь. Так же как люди слабовольные, и вдруг они себя ведут как герои, и ты думаешь — как, откуда, мы же его вообще держали за тряпку, а тут он… Там же непонятно, как ставят условия, вот какие слова говорят при этом, поэтому я даже не буду сейчас…

Синдеева: Но, знаешь, это же все время такой вопрос, который возникает. Например, к Владимиру Познеру или к Ване Урганту, которые делают очень хорошие программы, они точно делают это так, как они считают нужным, более того, они определенные там создали для себя условия, чтобы делать то, что они считают нужным. И при этом основные вопросы всегда к ним — а рядом тут же выходит программа…. Ну, не будем сейчас никого обижать.

Ханга: Да, понятно, какая.

Синдеева: И вот как это все «поженить»? И всегда есть объяснение.

Ханга: Конечно, есть.

Синдеева: И поэтому ты права, что лучше не бы оказываться перед таким выбором. Да?

Ханга: Да. А главное, ты никогда не знаешь, как ты среагируешь. Вот ты сейчас говоришь так, а вот, я еще про одного ведущего, мы все время говорим, а у него был кредит, ему ипотеку. Ну и что, он был поставлен в такие условия, когда у него вот такие вот условия, а мы о нем так думали… И в то же время какой-то другой человек, который всегда и все… И вот ты думаешь, ну как же мог, ну ты такой…

Синдеева: Да, ты мог себе позволить…

Ханга: Ты мог себе позволить, никто тебе руки не крутил и за язык не тянет. Зачем? Ну, наверное, есть какие-то причины. А, может, человек в это верит, мы же не разговариваем на эти темы на полном серьезе.

Ханга: Но мы не знаем еще там, ситуация в семье, поддерживает-не поддерживает муж, может быть, муж скажет — знаешь, что, мы не голодаем, поэтому делай, как тебе подсказывает совесть. Один вариант. А другой, семья скажет — ой, у нас там это, больная бабушка, еще что-то, ну, ты давай как-то…

Синдеева: Ну, вот смотри, какой нашел выход, например, Леонид Парфенов, собственно, тот человек, который реально изменил твою жизнь. Я изучила очень подробно твою биографию, и мы сегодня коснемся…

Ханга: Без угроз, пожалуйста.

Синдеева: Нет, там ничего, ты знаешь, ужасного нет. Меня совершенно поразила эта история, которую ты рассказала Мише Козыреву в программе «Как все начиналось». Я просто очень рекомендую, если вдруг вы не видели этот выпуск с Леной, посмотрите обязательно, не оторваться. Это потрясающая история, я не хотела бы, чтобы мы ее сейчас повторяли, но там есть один факт, очень важный, как Леня, в общем-то, забирал Лену из Нью-Йорка, где она прекрасно жила, где у нее все было налажено.

Ханга: Все было хорошо, да, причем на несколько лет вперед. Я уже знала, в какой клинике буду работать, уже все.

Синдеева: И вдруг Леня позвонил в дверь (в дверь!), они не были знакомы, сказал «Здрасьте, я Леонид», и пригласил тебя на ужин.

Ханга: Да.

Синдеева: Дальше посмотрите программу с Козыревым. Но как Леня сейчас тебя нашел? Собственно, я про это хотела. Вот он же тоже очень долго без эфира, его лишили вообще, на мой взгляд, просто жизни.

Ханга: Да.

Синдеева: Потому что он не просто журналист, это человек, который столько всего придумал и создал. И вот он вдруг, очень долго сопротивлялся, запускает канал на ютьюбе. И у него все получилось. Притом, не у всех получается, у многих вообще ничего не полетело. У него получилось. Вот у тебя таких не было никогда мыслей, желаний? Вот сейчас есть такая возможность…

Ханга: Мне очень многие друзья говорят — давай, делай вот то, вот это…

Синдеева: Кстати, «Про это» сейчас было очень, мне кажется, актуальным, понимаешь.

Ханга: Вот-вот. Да.

Синдеева: Никто же не говорит на эту тему теперь нигде, в публичной плоскости нет этой темы.

Ханга: Я скажу, что это очень большая проблема, потому что если раньше такого доступа к сексу, к видеоряду, не было, и тогда это была проблема, а сейчас, поскольку у подростков есть этот доступ, но нет нормального разговора, и родители по-прежнему не хотят этим заниматься, и школа по-прежнему на себя не хочет это брать, то есть они оказались лицом к лицу, к чему они не готовы. И все эти проблемы на них… Ну, ладно.

Синдеева: На самом деле, хорошая идея. Вот правда, ты совершенно права, это тема, которая, вот у меня сын-подросток, слава богу, у меня с ним хороший контакт, мы по возможности говорим на разные темы. Дочери 9 лет, я с ней говорю про это. Но я понимаю, что у меня тоже иногда не хватает слов…

Ханга: Это тяжело. Когда я к своей обращаюсь, она говорит: «Ну, мама… Не хочу вот это вот». Поэтому я что, я ей или книжечки раньше подсовывала, как будто случайно оставляла, или просила лучшую подругу, давай я с твоей поговорю, а ты с моей поговори. У нас такой бартер был. Это, конечно, очень-очень важно. Но, я также понимаю, например, когда мы говорили о сексуальном образовании в школе, это невозможно сейчас, потому что… Почему провалилось тогда, в те годы? В передаче «Про это» это обсуждалось, вот давайте делать. Но потому что кто у нас стал преподавать? У нас стали преподавать учитель химии, учитель физкультуры, у которого свободное окно. То есть это просто профанация, которая… Так же, как сейчас, например, психологи в школах. Нужно? Обязательно нужно! Есть польза? Нету. Потому что кто у нас эти психологи? Я человек с неоконченным образованием в этой области, ну кто, ну что они могут? Кого они вычислить могут, о чем мы вообще говорим.

Синдеева: Да.

Ханга: А если возвращаясь ко мне, то я бы с удовольствием делала, но, к сожалению, я не локомотив. Леня — локомотив. А я вагон, который пристегивают. Я очень добросовестная, я трудоголик, я буду делать, но я никогда не буду первым, который везет. Я исполнитель.

Синдеева: Слушай, давай попробуем. Давай подумаем про это. Вот только сейчас мне пришла идея в голову, именно потому, что я хотела с тобой поговорить про ютьюб и возможную программу, а ведь на самом деле «Про это» было бы точно сейчас очень нужно. На канале ютьюбовском Дождя можно такое сделать.

Ханга: Я не знаю, насколько это не будет напоминать «вспомнила бабка, як девкой была». Может быть, молодежи-то нужно, чтобы не женщина в возрасте их бабушки об этом рассказывала, может быть, им приятнее было бы поговорить с какой-нибудь 20-23-летней теткой. Хотя, вспоминаем «Доктор Рут», которой было, по-моему, ей лет 85 было, она написала миллион книг про секс. Но она не с молодежью, она все-таки со взрослыми людьми говорила.

Синдеева: Ну, слушай, хорошая идея, кстати, давай подумаем.

Ханга: Записываем.

Синдеева: Да-да, записываем. У меня только один вопрос, «Про это» мы сейчас не коснемся, потому что ты об этом тоже много рассказывала, и опять у Миши про это был интересный разговор. Почему был белый парик? Вот это у меня вопрос, на который я не нашла ответа.

Ханга: Там вообще многое было, остался только парик. На самом деле началось с того, что мне предложили линзы поставить. Тогда очень модно было цветные линзы. И вот голубые пронзительные линзы, которые должны были, как Майкл Джексон, если ты помнишь, Thriller чем заканчивается, вот так вот глазами делает, вот мне такие же должны были поставить. И я все время падала, потому что эти линзы, мне трудно было. Ну, а белый парик, чтобы как-то шокировать, это же шоу.

Синдеева: То есть это часть эпатажа? Это не для того, чтобы, например, в Америке, где ты училась, нелегально, оттуда летала, то есть это не для того, чтобы скрыть?

Ханга: Нет, там бы они это не поняли.

Синдеева: Не поняли бы вообще, да?

Ханга: Нет-нет. А здесь, ну, это шоу, мы хотели показать, что это не медицинская передача «Здоровье», где на полном серьезе со скучными лицами люди сидят, а это вот такое вот… Платья должны были быть длинные какие-то, это должно быть весело, это должно быть по-молодежному, и поэтому парик. У меня было несколько париков, менялась длина, чтобы у людей было ощущение, что волосы отрастают. И многие даже люди, которые меня знали хорошо, старшее поколение, они в полной уверенности были, что это мои волосы. Это фантастика. Я же никуда не ходила со своими волосами, я же на все презентации ходила…

Синдеева: Ходила в парике?

Ханга: Да.

Синдеева: То есть тебе нужно было этот образ поддерживать.

Ханга: Поддерживать этот образ, да.

Синдеева: И как ты вообще жила? У тебя не было раздвоения в какой-то момент?

Ханга: Так я жила в Нью-Йорке, потом я прилетала на 3 дня, отходила в парике, села в Шереметьево, сняла и все, и уехала.

Синдеева: Скажи, ты никогда не пожалела, вот уже спустя сколько лет, что все-таки случился этот поворот в твоей жизни, и ты оказалась в России?

Ханга: Я как-то к Лене подошла, когда все уже было ясно с нашим телевидением, говорю, вот, Леня, я бы сейчас уже была психотерапевтом, сидела бы на диване в Манхетенне… И он сказал, да, и сидела бы с какой-нибудь теткой избалованной кошмарной, а так, какие у тебя были интересные годы, у тебя жизнь была, я тебя спас от этого. И я с ним согласна.

Синдеева: Скажи, пожалуйста, у тебя был тоже факт в биографии, когда ты хотела работать на CNN. И вот там тоже ты рассказала очень интересно, мне понравилось, потому что это касается напрямую нашей работы, что когда тебе задали вопрос, что ты будешь делать…

Ханга: Да, чего вы хотите.

Синдеева: Вот ответь сама, чтобы не я.

Ханга: Да, в отделе кадров спросили, когда уже ясно было, что они собираются меня взять. Они сказали: «Что бы вы хотели делать?». Я сказала: «Ну, как, я хочу стоять в Москве, у меня за спиной Храм Василия Блаженного, и я буду говорить, я, Елена Ханга, Москва, и я бы объясняла им нашу русскую душу, потому что американцы не понимают, вот я бы им объяснила». И тут я поняла, что я что-то не то говорю, потому что он сказал: «А с чего вы взяли, что кого-нибудь интересует то, что вы конкретно думаете?». Я говорю, ну как же, а тогда у нас только вот эта журналистика началась свободная на телевидении, когда каждый корреспондент мог вообще что угодно сказать, и про президента, и про все. Вот просто все, кому не лень, высказывались, и я решила, что это же свое «я». А он говорит: «Нет-нет, запомни, вот в Америке корреспондент должен ответить только на 3 вопроса: кто, где и когда. А за разъяснениями мы обращаемся к экспертам, к которым корреспонденты не имеют никакого отношения». Я была раздавлена.

Синдеева: И тебя не взяли в связи с этим?

Ханга: Нет, меня пригласили. Да, я еще совсем обнаглела и сказала, что хочу работать в Нью-Йорке.

Синдеева: То есть в Москве, а потом в Нью-Йорке, да?

Ханга: Нет, когда я поняла, что в Москве не получается, они сказали, ну, давайте, попробуйте в Атланте, где штаб-квартира. Я сказала, не, в Атланте, в меня все дружбаны в Нью-Йорке, я хочу в Нью-Йорк, и все. Они сказали: «Ну, мы вам не советуем». Я говорю: «Нет, вот прямо хочу-хочу». — «Ну, хорошо, если так хочешь, пожалуйста, поезжай». Я приехала в Нью-Йорк, я пришла в офис, и это было как раз время, когда начался кризис. И передо мной вышло несколько журналистов, они какие-то такие расстроенные были…

Синдеева: Кризис какого года?

Ханга: Сейчас скажу. 1991-1992 год.

Синдеева: Какой в Америке был кризис, это что было?

Ханга: 1992 год. Там увольняли, 1992 год, увольняли. И я зашла в кабинет, и он говорит: «Да, мне позвонили, да, что я должен вас взять. Но я вас должен предупредить, вам это не понравится. Я скажу, почему: вот только что я уволил три очень хороших журналиста, потому что сокращения. Вот я вас сейчас возьму, вы должны понимать, что вас сожрут, просто сожрут, потому что по-человечески это неправильно. Вы хотите?». Я такая: «Да, я хотела бы». Он говорит: «Вы что-то на Уолл-стрите понимаете?». Я говорю: «Я бы хотела про культуру». Он говорит: «Про культуру это не Нью-Йорк, про культуру это…». Говорит: «Знаете, что, пойдите, подумайте». Я вернулась домой и поняла, что, конечно, там такие зубры, на CNN, и там такой космос, и я вот со своими рассуждениями…

Синдеева: А кто ему звонил? Почему за тебя просили или рекомендовали?

Ханга: А потому что я до этого стажировалась в Рокфеллеровском центре, Фонд Рокфеллера, и в руководстве фонда был человек, который был также в руководстве CNN, да, в совете директоров. И он считал, что это будет очень забавно, когда российская гражданка будет работать на CNN, потому что они все время говорят, что мы международная, мы не американская, мы CNN.

Синдеева: Ну да, российская, да еще черная, вообще.

Ханга: Ну, полный набор. И я встретилась с самим, как его зовут… Господином Фондом, Тедом Тернером, и он тоже думал, что это будет очень любопытно. Когда Тернер звонит, то там вопросов не задают.

Синдеева: Понятно.

Ханга: Но мне объяснили, что мне это не понравится. И я поехала в Гарвард, и меня тогда пригласили, прямо в этот же день был звонок, приезжайте в Гарвардский университет. Я сказала, конечно-конечно.

Синдеева: Вот я вернусь к принципам. Вот тогда, 1991-1992 год, вот тебе так сказали, что корреспондентом можно только так и не иначе. И в какой-то момент, когда появился FOX, CNN стали очень сильно проигрывать именно потому, что FOX появился как канал, который сказал — нет, у нас будет позиция, личное мнение и так далее. Потом появляется MSNBC, канал демократический, этот республиканский, понятно, точно разделились, кто за кого и так далее. И CNN сдали очень резко свои позиции, я помню, потому что уже в тот момент мы сделали телеканал Дождь, мы туда летали, ездили, я ходила на все каналы, смотрела, что они делают. И я помню, что тогда уже в рейтинге CNN были третьими, у них была прямо большая проблема, и в тот момент принимают решение, окей, мы тоже переходим на passion, на эмоции, на то, что позиция важна, потому что голый факт людей не интересует, и вот все это поменялось. Я не знаю, сейчас другой вызов перед всеми нами стоит, как пробиться через огромное количество открытой информации везде всюду и так далее. И этот выбор стоит перед CNN, перед нами и перед…

Ханга: Вообще сейчас огромный выбор, проблема, потому что на мой-то взгляд, непрофессиональный, наверное, телевидение все-таки умирает. Если говорить о нашей аудитории, то люди, которым, скажем, еще до 50, они вообще уже не смотрят телевизор. Вот зачем им включать телевизор, если они все то же самое могут посмотреть в интернете, когда им это удобно, без рекламы и так далее. Я уж не говорю об огромном количестве блогеров, которые там и Telegram, и все эти новые…

Синдеева: Да. Вот у нас такая проблема, вот мы думаем, понимаешь. А нам надо как-то пробиться, да еще сделать так, чтобы за тебя заплатили, и купили подписку. И это большой challenge…

Ханга: Очень большой.

Синдеева: И вот мы, мы даже не предполагали, что мы окажемся перед такой проблемой, понимаешь.

Ханга: И так все быстро меняется, и сейчас появляется телевидение будущего. Ко мне пришел молодой человек, который, кстати, у тебя тоже работал, его Женя зовут, он даже записал пилот у тебя, телевидение будущего, интерактивное, когда ты смотришь шоу, и ты можешь в нем участвовать. Не звонком, не тем, что написал, а просто появляется иконка, и твое лицо, и ты там споришь. И все это людям гораздо интереснее, чем слушать монологи людей, которые, в общем-то, мы… И это понятно.

Синдеева: Да, очень сейчас непростое время, притом что я, опять же, всегда думаю, это, наверное, у нас такие проблемы. Нет, все сталкиваются.

Ханга: Оно везде, это же везде такое развитие стремительное. Главное, лет через пять-шесть, это как с этими, раньше были мессенджеры, или как, вместо телефонов?

Синдеева: Пейджеры.

Ханга: Пейджеры, да? В один момент они пропали.

Синдеева: И все забыли.

Ханга: И все вообще о них забыли. И вот то же самое, мне кажется, сейчас произойдет, происходит с…

Синдеева: С таким классическим вещанием, у которого есть сетка и так далее.

Ханга: Да.

Синдеева: Собственно, вот про что мы и говорим. Понятно, что видео останется. Мне кажется, я надеюсь, что журналистика тоже останется. И СМИ, как СМИ, которые верифицируют информацию, проверяют, давай, мы про идеальный мир говорим, тоже останется. Потому что в какой-то момент людям важно, мне кажется, будет понимать, именно в том количестве информации, которая есть, в том количестве фейка, которое сейчас появляется, все-таки доверять этому источнику или не доверять. Вот в это я еще верю.

Ханга: Вот, я верю в то, что это будет не то, что это телевидение, а это нет, этот журналист, а этот нет, это блогер. Я думаю, я этим людям верю, а этим не верю. То есть разделение пойдет не по принципу: это официальное, а это неофициальное, а просто ты читаешь или смотришь тех, кому лично доверяешь. Мы прекрасно понимаем про все эти фейки на телевидении, и я не уверена, что их меньше на телевидении, чем в Telegram или в блогах.

Синдеева: Это да.

Лен, я знаю, что ты отвечала на эти вопросы много раз, но на самом деле, вот такие большие рассказы про твою семью были давно, либо в твоей книжке, которую ты написала, и которую я начала читать, опять же готовясь к программе, и меня совершенно погрузила эта история. Можно, я все равно у тебя спрошу про твои корни, потому что мне хочется не лишить наших зрителей этого удовольствия. Потому что, например, я, несмотря на то, что мы с тобой сколько лет знакомы, я не знала всей этой твоей истории. И вот только сейчас узнала, и она потрясающая.

Ханга: Какая часть этой истории?

Синдеева: Вообще любая. Русская черная, родившаяся в Москве. Мама из Ташкента.

Ханга: Бабушка из Америки.

Синдеева: Бабушка из Америки. Мама с польско-еврейскими корнями. Дедушка был имамом в Занзибаре.

Ханга: Да, в Африке.

Синдеева: Сейчас, знаешь, я все это..

Ханга: Другой дедушка основатель компартии США.

Синдеева: Другой дедушка основатель компартии США. Давай так, я тебе задам вопрос, а ты уже из него все равно расскажешь историю. Вот когда ты осознала, сколько в тебе крови, сколько корней, вообще у тебя встал вопрос самоидентификации, поиска себя? Вообще, я кто? Что на меня влияет?

Ханга: Конечно.

Синдеева: В каком возрасте это произошло? И есть ли у твоей дочери это? А вот дальше можешь мне рассказывать…

Ханга: Вообще я с самого детства пыталась понять, что я здесь делаю, потому что когда вокруг все другие, ну просто все другие… Это сейчас ты встречаешь в метро, там какие-то дети с черными корнями бегают и говорят на идеальном русском языке, да еще с каким-нибудь там акцентом подмосковным, или неважно, откуда они приехали. Это нормально. А когда я была маленькая, все смотрели как на неведомое что-то такое, и еще каждый подходил и по голове трепал, хотел проверить. То есть это была не агрессия, это было любопытство, но оно очень раздражало, потому что все время напоминало, что ты чужой. Ты чужой, а все дети хотят быть такими же, как и все. Поэтому я всегда спрашивала маму, говорила, почему мы такие, ну, и мама мне рассказывала. А когда я поехала в Америку, то я решила написать книгу, которую я хотела своей дочке. Я понимала, что когда-нибудь у меня будет дочка, и для нее тем более это будет важно, знать, откуда она такая, сколько в ней кровей намешано, почему она себя ведет именно таким образом, а не другим. У нас же есть генетическая память.

Синдеева: А вот как ты, в чем ты себя по-другому ведешь? И какая кровь больше влияет на твое поведение?

Ханга: Ой, какая кровь… Ну, это сложный вопрос. Я думаю, мы меняем шапки. Все зависит от того, в какой мы аудитории, в какой мы стране, и что сейчас конкретно происходит. Потому что, вот маленький пример. Когда я поехала в Америку, у меня еще был такой бзик, черный русский, московский, мы все говорили — надо выйти замуж за такого, как мы. Половина вышла замуж за африканцев.

Синдеева: То есть это такое было, да?

Ханга: Было, да.

Синдеева: Ведь мама твоя тоже умудрилась, живя в Ташкенте, она приехала в Москву и выйти замуж за черного парня.

Ханга: Моя мама тоже самое. Она приехала в Москву и вышла замуж за африканца. Он не парень, он приехал, он же не местный был. Мой папа был премьер-министр Танзании, он приехал…

Синдеева: А как она его? Она была его какая жена по счету?

Ханга: Она была у него первая жена. Потом, правда, было еще, но она была первая жена. И он, поскольку он сделал революцию, Занзибар объединился с Танганьикой, и стала Танзания, он искал себе жену, достойную своего статуса. И моя мама, которая была очень красивая, и в Москве она училась в МГУ, она великолепно играла в теннис, была чемпионкой Узбекистана по теннису. И она пела в кинотеатре «Ударник», перед началом сеансов там вначале пели, перед началом сеансов там были концерты, она там пела джаз, тогда это можно было. И потом был фестиваль молодежи, приехали туда со всего мира кучи студентов, и из Африки все студенты в нее влюбились. И потом, когда они разъехались, кто-то из Танзании сказал отцу — слушай, там, в далекой России, есть такая женщина, фигура бочка на бочку, так, как мы любим, она говорит на всех языках, она образованная, прямо идеальная. И было решение партии, что он должен поехать и жениться на моей маме.

Синдеева: Да ты что?

Ханга: Да. Он приехал в Москву и…

Синдеева: А сколько ему лет было?

Ханга: Ну, он немногим старше ее. Ну, не знаю, сколько было, может быть, 28-30, какой-то такой возраст.

Синдеева: А папа красивый был?

Ханга: Папа был интересный, очень высокий мужчина, у меня и мама была красавица. Но проблема в том, что моя мама до этого вышла замуж за московского изумительного музыканта, на контрабасе играл, тоже в консерватории он учился. И им подарили машину…

Синдеева: Белый?

Ханга: Москвич, да, белый, обычный, из очень известной московской семьи литературной. Но он сам играл на контрабасе. Им подарили машину, и он разбился на этой машине. То есть моя мама была молодая вдова. Когда мой отец приехал, она была в трауре, и мой отец сказал: «Понимаю, уважаю, поэтому я остаюсь…»

Синдеева: Подожди, а как он ее нашел? Как он пришел домой, в гости? Ее вызвали куда-то?

Ханга: Он пришел домой. В Черемушках, мама жила в Черемушках, работала в институте Африки.

Синдеева: И как?

Ханга: Каким-то образом ему подсказали, где она живет.

Синдеева: То есть он министр Танзании…

Ханга: Он еще не был премьер-министром.

Синдеева: Не был премьер-министром, он выиграл…

Ханга: Но революцию он совершил и собирался стать премьер-министром, поэтому он искал жену, чтобы все, как полагается.

Синдеева: И что? Стучится в Черемушки…

Ханга: Звонит и говорит: «Здравствуйте. Меня зовут Абдулла Кассим Ханга, я будущий премьер-министр. Не хотели бы выйти замуж за меня?» Мама сказала: «Нет, не хочу».

Синдеева: Вот так вот?

Ханга: Да. «Нет, об этом не может быть и речи». А он говорит: «Хорошо, я подожду». А тогда нельзя было ждать, в Советском Союзе, виза заканчивалась. Тогда он поступил в Университет Дружбы народов, он был одним из…

Синдеева: Из-за этого?

Ханга: Да, чтобы получить право сидеть здесь и маму караулить. Причем ему это было…

Синдеева: А он что, уже влюбился? Или просто вот так нужно было?

Ханга: Нет, ну задание такое, влюбился. Дали задание, он выполняет. А он до этого закончил в не университет, поэтому ему учиться в Лумумбе было ну совершенно не трудно. Вот он приходил каждый день, садился, и сидел, сидел, ныл, ныл. Вот он там год высиживал. И друзья всегда смеялись, потому что когда мама собиралась, а она веселая была, вечеринки, джаз, он в углу сидел и смотрел на это все печально. Ему это все очень не нравилось, но что делать, приходится терпеть. И вот так вот высидел. Как говорила моя мама, лучше сказать «да», чем объяснить, почему «нет».

Синдеева: А мама-то тебе потом призналась, она-то в него влюбилась в итоге? Или он просто…

Ханга: Скажу, что решающую роль сыграла бабушка, которая сказала…

Синдеева: Бабушка, это которая по…

Ханга: Вот которая нас воспитала, по американской линии. Она сказала…

Синдеева: Подожди, которая с еврейско-польскими корнями.

Ханга: Да-да. Дочка раввина.

Синдеева: Которая дочка раввина, и которая тоже была такая очень революционно настроенная…

Ханга: Да, такая очень революционная, только такая еврейская молодая девушка.

Синдеева: Может быть, поэтому они и приехали…

Ханга: Поэтому она вышла замуж за афроамериканского дедушку, ее выгнали из семьи.

Синдеева: Семья ее выгнала.

Ханга: Ее отвергли, но она считала, что она делает правильную вещь. И она сказала маме: «Вот как я в свое время вышла замуж за твоего отца, потому что надо было поехать в Советский Союз, поднимать страну, сельское хозяйство, в Узбекистан. Если не мы, то кто? Ты должна выйти замуж за отца и поехать в Африку. Ты МГУ зачем закончила? Вот для того, чтобы поехать туда и школы поднимать. Ты сделаешь то же самое, что в свое время сделала я». У меня же бабушка работала всю свою жизнь в Ташкенте преподавателем английского языка в инязе, она преподавала. Она сказала, вот ты должна сделать то же самое. Мама вышла замуж за папу, родилась я, и мама поняла, что это будет большой ошибкой, уехать…

Синдеева: Но она туда уехала?

Ханга: Нет, она сказала, что ехать туда нельзя.

Синдеева: Но она туда хотя бы ездила?

Ханга: Нет.

Синдеева: То есть она туда даже не поехала?

Ханга: Она вовремя поняла, что ехать не стоит. Потому что одно дело конфетно-коньячный период, когда все позволяется, а другое дело, когда она вышла замуж, папа уже разговаривал с ней совсем с других позиций. Все-таки мусульманская семья, все-таки сын имама, он сын имама. Поэтому стало ясно, что вот с этими гулянками, во-первых, мы заканчиваем, это дружба, дискотека заканчиваем. Во-вторых, в институт тоже зачем ходить каждый день, совершенно не надо. И вот эти вот брюки, и вот это все, если можно… И вот так постепенно, постепенно так ее стал собирать, готовить ее, потому что он сказал, надо уважать традиции, и поэтому, когда приезжают мои друзья, то не надо за стол садиться…. И дальше пошло-пошло, и потом до мамы стали доходить слухи, папа же уезжал, когда они поженились, он уже стал премьер-министром…

Синдеева: А поженились они в России, расписались?

Ханга: Да-да, в России. И вот он все чаще в Танзании был. Потом он был очень недоволен, что родилась дочка, очень был недоволен. Он сказал, нет, такого не может быть, первый ребенок девочка. Но поскольку я была молчаливая, он сказал, ну, ладно, если молчаливая, то ладно, как-то исправим эту проблему. И потом до мамы дошли слухи, газета, какая-то французская газета, подружки принесли и ей так аккуратно положили, что господин Ханга с мадам Хангой посетили там какую-то страну.

Синдеева: То есть он женился за это время на ком-то?

Ханга: Мама его спрашивает: «Слушай, мы же договаривались как-то». А он говорит: «Ой, какая это мадам, это мне президент Кении подарил, и вообще я ее оставил где-то, даже не помню и знать не знаю, не бери в голову». Но мама поняла, что девочке туда ехать в то время совершенно ни к чему, и она решила, что из-за того, что родилась девочка, если бы родился мальчик, то мама бы поехала. Но с дочкой, она сказала, нет, я не хочу, чтобы она стала третьей женой кого-нибудь. И все, и мы остались в Москве.

Синдеева: И потом был какой-то развод? Или как это все?

Ханга: Нет, развода не было, потому что произошел переворот в Танзании, и мой отец погиб во время переворота.

Синдеева: То есть ты его, конечно, не помнишь вообще.

Ханга: Нет, мне было года три-четыре, я совсем ничего не помню.

Синдеева: Скажи, а с кем-то из родственников, которых у тебя теперь по миру много, и в Африке, и в Америке, ты с кем-то поддерживаешь…

Ханга: Я дружила, если по африканской линии, я дружила с мамой Хангой, это третья жена моего отца, со второй мы не дружим.

Синдеева: Тебе не понравилась?

Ханга: Нет, мы не дружим. Но мне время от времени позванивает мой сводный брат, время от времени. Но вот как-то с третьей… Во-первых, все три жены — вылитая моя мама.

Синдеева: Да ты что?

Ханга: Да. Вот как бывает, мужчина полюбил один тип, и все последующие у него такие же. Вот когда я первый раз приехала в Африку, меня встречала мама Ханга в аэропорту, и она достала фотографию и сказала: «Твой отец дал мне фотографию и сказал, вот учись, чтобы была такая же умная».

Синдеева: Как моя первая?

Ханга: Как вот эта вот первая жена. И она стала учительницей, кстати. Она там переводчицей была, на суахили, когда мы поехали с бабушкой моей встречаться африканской. Так что с ней я поддерживаю отношения. Ну, в Америке, естественно, там с моими родственниками, но это проще, потому что в Америку я часто летаю.

Синдеева: Скажи, а кто-нибудь прилетал сюда к тебе из этих родственников?

Ханга: Нет, из таких настоящих родственников по крови, нет. Они прилетали, когда мама была жива, по черной линии, они прилетели сюда. Причем так интересно получилось, мы же на знали об их существовании. Вот мы жили, и бабушка с ними не особенно общалась, там были еще причины, почему она с ними не общалась.

Синдеева: Бабушка, которая белая?

Ханга: Да, которая белая. У нее было три брата, и время от времени они с ней переписывались. В семье была тайна, они всем родственникам сказали, что бабушка вышла за русского, и поэтому она уехала в Россию, потому что они скрывали, что она вышла за афроамериканца. Поэтому как-то мы с ними особо не общались, а я поехала в Америку в 1986-1987 году стажироваться в Christian Science Monitor, и тогда же Горбачев приехал, с Рейганом был этот саммит. И так оказалось, что я была, меня послали освещать это, и я была в комнате, где все это происходило. И в начале вышли спикеры, спикером Горбачева был Геннадий Иванович Герасимов, который до этого был главным редактором газеты «Московские новости», где я, собственно, работала, он меня взял на работу. И когда он посмотрел на толпу людей, которые там собрались, он увидел единственное черное пятно — я. И он закричал: «Ой, Лен, привет. Ты что здесь делаешь?». И все журналисты, совершенно, ах, из России…

Синдеева: То есть это главным событием перед встречей стало.

Ханга: Это было самое яркое событие. Тут же там стали фотографировать, фотографировать и спрашивать мою историю. И вот я ее рассказала, и когда я вернулась в Москву, нам стали звонить из Америки и говорить…

Синдеева: То есть опубликовали в Америке твою историю и стали проявляться родственники.

Ханга: Да, и фотографии стали присылать и говорить, что это же наш, наш «Uncle Бак» его звали, моего дедушку, Бак - потому что он детям баксы раздавал маленьким. И вот они говорят, это же мы, и тут же этот табор собрался, и все приехали к нам в гости, в Ташкент, на могилу к дедушке. Это была очень трогательная встреча.

Синдеева: Вообще, конечно, потрясающая история. Но даже если вдруг наши зрители что-то об этом знали, я, кстати, очень советую прочитать эту книжку, называется «Про все». Опять, я не дочитала ее до конца, но вот Лена сейчас очень быстро изложила свою семейную сагу, но там все подробно.

Ханга: Мне просто неловко рассказывать подробно…

Синдеева: Ловко. Потому что так интересно…

Ханга: Потому что, я думаю, что это все знают.

Синдеева: Нет, это не все знают. Скажи, а как вот дочь твоя, которой сейчас семнадцать…. Восемнадцать?

Ханга: Семнадцать сейчас, через неделю исполнится.

Синдеева: Она-то себя кем ощущает, кем себя чувствует? Она задавала себе эти вопросы?

Ханга: Это очень смешно. Она конечно же воспитана, абсолютно московская девочка, и когда она была маленькая, и она видела африканцев, она говорила — о, твои пошли.

Синдеева: Твои? Не мои, твои, да?

Ханга: Твои, да, потому что ей постоянно бабушка говорит. Когда она родилась в Нью-Йорке, ей бабушка говорит, что она русская. Русская, русская, тире — белая.

Синдеева: Бабушка…

Ханга: По отцу. А как-то я сказал, что когда Лиза родилась в Нью-Йорке, там есть графа национальность, раса, и каждый может написать, какую считает нужным. Никто там не проверяет, это они делают для статистики. Ну, я, разумеется, написала «черная». Свекровь говорит: «Зачем ты глупости какие-то пишешь, какая она черная? Она белая». Я говорю: «Как она может быть белой, посмотрите, в Америке считается...» Она говорит: «Ну, это в Америке считается. Ты посмотри на нее» У нее я белая, дедушка белый, всю войну прошел от Москвы до этого самого, какой, где ты видела у нас афроамериканцев-то в семье? Отец, слава богу, Игорь, у нас, говорит, родня в Гомеле, все белые. Где ты видишь черных?» Я говорю: «Ну, я». — «Ну вот ты одна, а вот мы все». Так что она внедряет. Но я веду свою подрывную деятельность, я ей объясняю, что конечно же…

Синдеева: А как она выглядит? Я не видела ее фотографии, извини, нигде, не знаю.

Ханга: На кого она похожа?

Синдеева: Да. Она похожа на…

Ханга: Я бы так сказала, если бы я рядом не стояла, решили бы, что она пуэрториканка, какая-то там страна, бразильская девочка вот такая, скорее. У нее очень длинные волосы, то есть она…

Синдеева: Красотка?

Ханга: Ну… Мне нравится. Во всяком случае, она пошла в семью мужа, в свекровь она пошла, на меня, мне кажется, она не похожа, хотя друзья говорят, что чуть-чуть на меня. Но любит она рэп, любит она вот это все…

Синдеева: Вот кровь-то где. Вот как я в себе всегда искала кровь, искала-искала, в итоге решила, что была цыганская, так как я реагирую все время очень.

Ханга: Нет, к сожалению, я поняла, что кровь, это не то, что в тебе заложено, а то, в чем ты вырос. Когда мы были в Америке, я ее повела в черную церковь, в Гарлем. Я думала, что что-то в ней проснется. Вот что-нибудь проснется, потому что я хотела, чтобы она пела. Но я хотела, чтобы она пела по-черному, вот отвела ее, и мы брали уроки. Не проснулось. Зато то, как она частушки поет со свекровью, боже, обожаю, «Валенки». А уж если, не далее, как вчера, они пели про паровоз песню, обожают петь вдвоем, Людмила Петровна у нас очень хорошо поет. Вот русские народные у нее идут, революционные песни, про «Катюшу» на бис поет. Так что вот кровь, она может проснуться, но опять же, ты должен быть вот в этой среде, иначе это все…

Синдеева: А ей интересно, вот ей самой интересны корни, в семнадцать лет? Как она вообще, ей охота поехать к своим бабушкам?

Ханга: Она ездила, ну, увидела, ну, хорошо.

Синдеева: То есть это не то, что ее пока…

Ханга: Не-не, у нее есть своя бабушка, вот эта, которая с ней, и больше ей ничего не интересно. А что касается музыки, то вот к вопросу о том, как мир меняется, что меня потрясло. Тут она меня уговорила, отпусти меня на Pharaoh. Что такое Pharaoh, я вообще не знала, что такое. Я человек, который знает, как мне казалось, всех, вообще. Я сказала, ну, ладно, пойдешь, пришли мне. И когда она мне прислала, этот стадион, там столько людей, эта молодежь, я не понимаю, как этот человек, не будучи на телевидении…

Синдеева: Да, вообще нет.

Ханга: Вообще! Или какой-то Перепеличный, стендапер какой-то…

Синдеева: Поперечный. Конечно, собирает.

Ханга: Поперечный. Тоже стадионы, а я вообще не знала, до того, как мне дочь рассказала. Как им это удается? Я поняла, что мы живем вообще в параллельных мирах с ней, и надо срочно туда внедряться, потому что сейчас возможно все сделать, не прибегая к вот этим традиционным, без чего раньше, без радио, без телевидения, вообще нельзя было, в это миллионы вкладывали. А теперь эти мальчонки, 21 год, собирают…

Синдеева: Да, сами делают, и вообще ничего не нужно, да.

Ханга: Да. И в этом смысле у нее проявляется, рэп, она говорит: «Как это он сделал вот это движение? Это же наше движение, а он вот так вот делает!» — «Какое наше?» — «Наше, черное, движение, мама!»

Синдеева: То есть все-таки иногда…

Ханга: «Это наше движение, что это он делает».

Синдеева: Скажи, пожалуйста, вот ты посвятила себя дочери и благодарна за то, что случился такой выбор. Скажи, при этом она заставляет тебя, не знаю, волноваться, переживать? Вот семнадцать лет, подростковый период.

Ханга: Какой вопрос! Что значит заставляет?

Синдеева: Не знаю, может, она идеальна, понимаешь. Вот мне кажется, что я вообще не заставляла свою бабушку с дедушкой нервничать. Ну, мне, может быть, сейчас так кажется. Я была легкая, со мной легко было договориться, достаточно послушная.

Ханга: Она у меня играет в теннис. И поэтому, я же в прошлом была теннисисткой, и для меня такая травма все ее соревнования. Она-то легко это переносит, я раньше теряла килограмма два за турнир, потому что вот ты смотришь, ну, это перенести невозможно. Вот это вот все, такое впечатление, что все, что она делает, я через себя это прогоняю. И поэтому я, конечно, безумно волнуюсь. Это были одни волнения, теперь другие волнения.

Синдеева: Ну, это такие волнения, это нормальные волнения.

Ханга: Когда она собирается идти на этот концерт, и я думаю, ну, как я ее отпущу одну? Там миллион людей, мы знаем…

Синдеева: Нет, ну, это нормальные родительские волнения, как отпустить в какой-то момент от себя ребенка, как дать возможность…

Ханга: Хорошо. Следующие волнения — амбиции, вот сейчас. Директор школы спрашивает, кем вы хотите, куда вы собираетесь, что сдавать. «Ничего я не знаю, мне и так хорошо, ничего не хочу». И тут появляется, опять же, новое поколение, их все устраивает, им все хорошо, им ничего не надо. Это не наше советское — дача, машина, высшее образование, желательно МГУ, квартира. Вообще не интересно! «Вообще, зачем, я не понимаю, зачем люди покупают дачи? Вот зачем? Вот ты потратил кучу денег, теперь вынужден туда ездить. А ведь есть целый мир, куда ты можешь ездить, на те деньги, которые ты потратил на дачу!». И нет никаких аргументов. «Зачем покупать собственную квартиру, вообще непонятно, когда можно сдать там какую-то однушку, уехать на Гоа, работать на удаленке и экология, бананы…».

Синдеева: Ну, так и что ты думаешь, что она выберет все-таки?

Ханга: Я не знаю.

Синдеева: И собираешься ли ты ее амбиции как-то подкручивать?

Ханга: Я не знаю. Они опять же, у нее есть амбиции, но они другие, не такие, как у нас. Поэтому нам трудно их понять. У нее есть амбиции, иначе бы она в теннис не играла, но просто настолько… Она, например, считает мещанством наши амбиции, которые с советских времен у нас были. Вот, например, у нее парень был, репетитор ее, вот очень хороший, талантливый, умный парень. Он учился пять лет в университете, потом не взял свой диплом. Не забрал, потому что сказал — зачем мне, я не собираюсь работать на государство. Мама в обмороке лежит, все, как ты собираешься зарабатывать? Прекрасно репетиторствует. А когда очень нужны деньги, он там дипломы за кого-то пишет. Я ему говорю: «Что, тебе трудно? Пойди, получи». А он говорит: «Для чего? Чтобы работать, чтобы меня начальник унижал, чтобы мне там с девяти до пяти ходил, чтобы я дрожал… Не надо мне. Мне на жизнь хватает, и я счастлив. Полюбите меня таким, какой я есть, потому что вы мне навязываете свои мещанские представления о счастье». Это он мне говорит — ваши мещанские представления старческие о счастье! Если вы меня любите — примите меня таким, как есть. Все, разговор закончен. Ну, вот какие у меня аргументы? Никаких.

Синдеева: То есть ты не знаешь, куда пойдет дочь дальше? А вообще, насколько в теннисе карьера может быть успешной? Как думаешь, какие у нее…

Ханга: Нет, успешна она только у первых пятидесяти или у первых ста, в мире.

Синдеева: Уже не попадет? Я просто…

Ханга: Ну, не надо о больном. Не надо, мы столько лет, столько лет я играла, я каждое утро встаю, еду на первую тренировку.

Синдеева: С ней?

Ханга: В восемь утра первая тренировка, два часа. Потом физподготовка два часа, потом в школу она бежит на какие-то, потом третья тренировка, уже в другом месте.

Синдеева: Хорошо, шанс есть попасть в эти пятьдесят, как ты считаешь?

Ханга: Ну, я не хочу ничего говорить, откуда мы знаем, какой шанс. Это опять же из той самой серии, когда это происходит, тогда ты понимаешь. А все эти остальные разговоры… Ну да, мы поехали к Макинрою, это очень известный теннисист. Он сказал, класс, оставайтесь в Нью-Йорке, вот я, через два года она будет такая, чемпионка, все. И я думаю — а если не будет? И тогда я ее вырвала из школы, потому что это уже…

Синдеева: Не правильно ли все-таки расставить тогда приоритеты? Либо уже тогда в большой спорт…

Ханга: Трудно мне принять такое решение, потому что откуда же я знаю. Я боюсь и школу потерять, потому что не получится, ты всю жизнь будешь ездить-ездить, и образования не получишь. И потом в лучшем случае — тренер, а это в лучшем случае. А в худшем случае будешь стоять, подбрасывать мячи богатым папикам. А образованием тоже надо серьезно заниматься, а не так, прибежал-убежал, с репетиторами чуть-чуть позанимался, потому что на соревнования надо ездить, в месяц два разных соревнования, по всему миру надо ездить. Я уж не говорю о деньгах.

Синдеева: Какое-то противоречие, понимаешь, получается.

Ханга: Конечно, противоречие.

Синдеева: Потому что, с одной стороны…

Ханга: И ни туда, ни сюда, между двумя стульями.

Синдеева: Да-да. Ну так тебе надо определиться.

Ханга: Надо.

Синдеева: Ну, хорошо. Давай, не тебе. Ей надо определиться.

Ханга: Надо.

Синдеева: Что она?

Ханга: А ей сейчас хорошо. «А мне хорошо». Она занимается теннисным туризмом, сегодня Лондон, завтра Париж, послезавтра Чимкент, приехали с девчонками, вот пионерлагерь, только с теннисом. С девчонками, там здорово, в гостинице…

Синдеева: Так это еще и дорого все очень, конечно.

Ханга: Я уже молчу, сколько это стоит. Гостиницы, девчонки, мальчишки, поиграли в теннис, парочку, сели на самолет. Ты летишь в Финляндию? Нет, я думаю, что я полечу там куда-то еще. А полетели туда! Мама, мы летим туда-то. И мама, да, билеты… Сколько?!

Синдеева: Подожди. Ну, хорошо, подожди. Но если ты сейчас ее поставишь перед этим выбором, скажешь — ты должна определиться.

Ханга: Я ставлю каждый день. Я и директор школы, мы ставим перед….

Синдеева: И что?

Ханга: Не знаю. Не знаю, мне хорошо, почему я сейчас должна принимать, вот мне сейчас хорошо. А когда надо будет принимать решение, тогда я тебя поставлю в известность, но сейчас я… Вот говорит: «Хорошо, если ты на меня давишь, я скажу — хорошо, я буду это. Ты вот хочешь, чтобы я была журналистом, пожалуйста, хочешь, чтобы я была…». Я говорю: «Нет, я хочу, чтобы ты приняла решение», чтобы не брать на себя ответственность. Она говорит: «Ну как, ну если я сейчас ничего не хочу? Ну чего я буду врать, чтобы потом всю жизнь ты мне говорила… Нет, вот когда надо будет, тогда я и скажу». Ну, что делать? Ну, думаю, ладно, сдадим это ЕГЭ, там разберемся.

Синдеева: Ох, у меня сейчас все это предстоит. Как это все похоже. Правда, у нас не стоит вопрос выбора между спортом и так далее, но тоже самое в общем. Хочется и не давить, и дать возможность самому сделать выбор, и с другой стороны, хочется подтолкнуть…

Ханга: А ты понимаешь, что если не подтолкнешь, вот этот туризм будет продолжаться.

Синдеева: Вот, в том-то и дело, понимаешь.

Синдеева: Лен, закончилась программа.

Ханга: Уже закончилась? Как-то неожиданно.

Синдеева: Я тебе хочу подарить от компании Bork вот такой прекрасный фен.

Ханга: Ух ты.

Синдеева: Знаешь, он очень легкий, компактный. Я думаю, что твоя дочь у тебя его заберет.

Ханга: Спасибо. На соревнования будет возить.

Синдеева: Лен, спасибо тебе большое. И хорошо, что ты рассказала про семью. Мне кажется, что зрители точно побегут почитать о тебе подробнее, потому что это, правда, редкая биография и очень интересная. Спасибо, Лена.