Лечебный педагог Алексей Мелия объяснил, как общество относится к людям с особенностями развития — почему часто они оказываются в изоляции из-за негативных стереотипов, как в давние времена некоторых из них делали шаманами, а сейчас людям с особенностями помогают «вписаться» в современное общество.
Здравствуйте. Меня зовут Алексей Мелия, я лечебный педагог. Я занимаюсь с людьми с особенностями развития. Это могут быть дети, могут быть взрослые, потому что дети вырастают. Я хочу поговорить про особых людей. Среди нас, когда мы живем в городе или в сельской местности, мы можем иногда на улице встретить особых людей. Это какие-то чем-то странные, часто беспомощные люди, у которых есть какие-то особые состояния. Кто-то из них может выходить на улицу, кто-то ходит сам, кому-то нужно сопровождение, кто-то живет дома, практически не выходя, кто-то находится в интернате, на открытом этаже или на закрытом, кто-то бывает уже практически на годы привязан к кровати.
И этих людей, даже на протяжении последних ста лет, как-то по-разному сортировали между психиатрическими диагнозами, и наверное поэтому каждый диагноз не так уж много говорит об этом состоянии. Но эти люди существовали всегда, наверное, всю историю человечества, и к ним было совершенно разное отношение. Наверное, каждая из этих форм что-то раскрывает о них, но и путает, потому что их состояние смешивается с какими-то, понимается обществом через различные социальные практики, социальные институты.
Я хотел бы сегодня рассказать о трех подходах, хотя их гораздо больше. Первый подход связан с использованием каких-то возможностей, которые есть у этих людей. Второй подход, это подход, основанный на изоляции и на исключении таких людей из общества. И третий подход, который сейчас, наверное, наиболее развивается, это подход, связанный с регуляцией состояния.
Что такое использование? Где-то в середине ХХ века, в шестидесятые годы, с связи с движением антипсихиатрия стала активно обсуждаться тема так называемой «шаманской болезни» и ее связи с психическими расстройствами. Да, мы знаем про социальный институт, который был на Руси, блаженные, но, наверное, тема шаманизма наиболее интересна, потому что мы здесь видим некую особую форму подготовки, то есть в традиционных обществах человек мог стать шаманом тремя способами.
Первый способ, он получал шаманский опыт и возможность дальнейшего обучения благодаря наследству, то есть у шамана рождался сын, иногда и дочь, девочки тоже могли стать шаманами у некоторых народов, она проходила обучение и становилась шаманом. Еще один способ, но такие люди, как правило, считались шаманами более слабыми, если человек просто захотел, его отобрали, он прошел обучение. И третий способ, который наиболее был, можно сказать, наиболее настоящим, привилегированным, это особое призвание, «шаманская болезнь». Ребенок, как правило, он и до этого был несколько странноватым, он не должен был играть с другими детьми, но в каком-то возрасте у него начинался какой-то странный процесс. У него распадалась речь, социальные навыки, он прекращал полностью контактировать с людьми, начинал подпрыгивать, мычать, убегал в тундру, в тайгу, ел там кору, и тогда звали старших шаманов, они смотрели на него, какая-то у них была система диагностики.
Все эти сведения не полностью достоверны, просто этнографы, исследователи, путешественники взаимодействовали с этими культурами и собирали какие-то сведения. Но потом, по мере того как цивилизация наша взаимодействовала с этими культурами более сильно, более плотно, эти культуры разрушались, поэтому об этих практиках достоверно судить трудно, поэтому эти сведения носят несколько отрывочный характер. То есть шаман приходил, он смотрел на таких детей, кого-то отбирал, и через, как правило, несколько лет обучения, этот не говорящий ребенок прекрасно владел языком. Собственно, шаман это несколько такой вариант высшего образования, интеллигенция. Если, допустим, обычный представитель этой культуры мог владеть четырьмя тысячами слов, то язык шамана составлял 12-14 тысяч слов. Эти люди знали эпосы, которые в бесписьменных культурах передавались через устное обучение. Как правило, они существовали отдельно от обычных поселений, они путешествовали где-то по тундре, по тайге, общались, собирали лекарственные растения, общались с природой, и при необходимости их звали для лечения, для проведения различных ритуалов.
И здесь, если взять какие-то уроки, которые связаны с этим способом взаимодействия с особыми людьми, то здесь можно обратить внимание на две вещи. Часто обращают внимание на некое духовное содержание, связанное с психической болезнью. Есть различные исследования, которые связаны с тем, что на протяжении, допустим, 150 лет бред духовного содержания регулярно наблюдается у разных больных, хотя культура меняется, то есть некий особый опыт, он подпитывает культуру. Но исходя из своей практики, я скорее могу обратить внимание на другую сторону, если у человека есть какое-то такое особое состояние, можно сказать, своя какая-то мифология, свои какие-то ритуалы в виде повторяющихся движений, то чтобы ему передать нашу культуру, надо как-то самому быть очень в этом уверенным, очень уверенным быть, делать это очень качественно, то есть здесь как бы культурный опыт передается с некой постоянной такой критикой, нужно качественное обучение. И в это обучение, в том числе, включаются и обычные дети, которые по наследству, по желанию, то есть так вот поддерживается некая практика качественного обучения. Такая вот форма, можно сказать, инклюзивного образования.
Второй подход, если первый относится к какой-то экзотике, к чему-то такому не очень явно существующему, то второй подход нам очень хорошо известен, он связан с изоляцией, с исключением из общества. Вот сейчас у нас в стране обсуждается тема психоневрологических интернатов, как бы есть некая развилка, вот куда мы повернем, либо в сторону усиления этой системы исключения, изоляции, которая перемалывает как самих людей с расстройствами, так и персонал, поглощает финансовые средства, или будем искать какие-то пути, связанные с поддерживающим проживанием, а часто и просто выходом части людей просто в общество, дать им возможность получить дееспособность, в том числе ограниченную, сейчас появилась такая возможность.
В связи с этим, когда в СМИ появляются такие разговоры, в социальных сетях, как правило, запускается стереотип, что такие люди воспринимаются прежде всего через категорию опасности. Собственно, есть только один исход — либо они опасны, либо нет. И этот стереотип является частью нашей культуры, даже нельзя сказать, что это какие-то, связанные с низким уровнем образования. Допустим, Лев Николаевич Толстой, у него были идеи, он связывал, он прочитал тексты психиатров про психические эпидемии, и потом читал про празднование во Франции, связанное с заключением франко-русского договора в 1894 году, о военном союзе. И он как бы увидел связь между эпидемией безумия и такой эпидемией патриотизма. Он негативно к этому относился, он считал, что как бы если общество помещает в психиатрические больницы, изгоняет психически больных, вызывающих эпидемии, с этой эпидемией надо бороться также. Бунин видел связи между большевизмом и чем-то, то есть люди склонны то, что им не нравится, связывать с психическими расстройствами, с психической болезнью, это некая фигура исключения, которая постоянно существует в нашем сознании.
То есть просто смотря за какими-то общественными обсуждениями, за дискуссией в социальных сетях по каким-то вопросам, совершенно не связанным с психическими расстройствами, мы постоянно видим, что вам там «нужен галоперидол», «весеннее обострение», и это на автомате настолько сильно работает уже, все к этому настолько сильно привыкли, что очень удобно, чтобы эта сама область, реально существующая, была как-то исключена, чтобы этих людей не видеть. Во многом эта система поддерживалась, во-первых, за счет физической изоляции, но кроме этого, есть очень большая привычка, что если человек вполне адекватный, он живет в квартире, ходит на работу, у него есть какой-то психиатрический диагноз, нужно, чтобы он его скрывал, потому что таких людей либо нельзя видеть, либо видеть в каких-то неадекватных состояниях, поэтому это должно как-то скрываться.
Еще одна норма, что как бы психическая болезнь это настолько страшная какая-то реальность, что про нее может говорить только психиатр. Есть разные способы изоляции, и в конце XVII века был написан очень хороший текст, который, наверное, очень раскрывает хорошо сущность этой системы, которая в общем-то неустойчива за счет того, что она не только репрессивна, всегда она приносит кому-то благо. То есть людей тогда помещали в специальные изоляторы, в связи с каким-то антиобщественным поведением, с тем, что они не вписывались в общество и были неудобны, кто-то был беден, кто-то чем-то болел, кто-то был преступником. И вот собирание этих людей вместе создавало вот такую систему изоляции, и про эту систему было сказано, что есть бедняки от бога, которые, попадая в изолятор, рады тому, что их поят, кормят, у них есть крыша над головой, они благодарят за это администрацию. А есть бедняки от дьявола, лгуны, преступники, которые, попадая в изолятор, возмущены, хотят чтобы их освободили, они проклинают систему. И для первых изоляция является наградой, и они ее получают, для вторых та же самая система является заслуженным наказанием, и они это наказание получают. То есть часто наши, особенно детские, психиатрические больницы, являются местом такого наказания для людей, для детей, прежде всего из интернатов, которых туда переводят.
Но при этом нельзя сказать, я сам много раз был в детской психиатрической больнице, есть какая-то запомнившаяся мне картина, да, часто не могут справиться с их поведением, привязывают. И вот ребенок сам ложится на кровать и говорит стереотипную повторяющуюся фразу «накрыть одеялком, привязать ножки». Но рядом с ним, тоже на кровати, уже привязанный, лежит другой ребенок, он выглядит практически как узник из концентрационного лагеря, он весь такой истощенный, с какими-то пустыми глазами, с обтянутым кожей черепом, и он периодически ложится в больницу из интерната вот в таком ужасном состоянии. Но в этой больнице ему становится чуть получше, его как-то подкармливают, то есть для него действительно даже какие-то тяжелые трудные места для кого-то могут быть чем-то хорошим. Поэтому система обладает большой устойчивостью, и как бы нельзя просто ее закрыть, это требует большого понимания, большой работы, чтобы создать ей эффективную альтернативу.
И третий подход, регуляция, он активно сейчас развивается. Он связан, наверное, с наиболее образованными частями общества, с какими-то авангардными площадками. То есть сейчас мы все чаще говорим про психиатрические диагнозы, часто знаем, что кто-то из знакомых принимает какие-то психотропные лекарства, то есть эта тема становится все более открытой. И здесь просто я хотел сказать о некой статистике, так как в одной части общества существует вот этот стереотип изоляции, что эта тема закрытая, про нее нельзя говорить, и психическое расстройство это прежде всего просто некая ненормальность, то, что нужно исключить.
Это сталкивается с некой реальностью психиатрической диагностики, в которой, допустим, в 2011 году было опубликовано исследование американских психиатров, взяли большую группу, 1420 детей девяти лет, и наблюдали их до возраста 21 года. И психические расстройства были диагностированы у 82,5%. Можно даже предположить, что это какое-то влияние психофармакологических компаний, но если взять совершенно никак не связанные уж точно с этими компаниями данные сплошных исследований советских двадцатых годов, они давали очень похожие показатели, то есть приходили на завод или в вуз, и примерно были такие же данные. По сути психическое расстройство, как его понимает медицина, это как раз и есть некая норма, с точки зрения статистики, поэтому это не является никакой особенностью, не является чем-то исключительным. Здесь возникает скорее какое-то взаимодействие культур, то есть, есть культура, где принято объяснять, сейчас это можно увидеть в каких-то диалогах, свое состояние через психиатрические диагнозы, все больше просто происходит смена культур.
Меня, может быть, как раз в чем-то как раз это направление и пугает, потому что я человек, во многом воспитанный в этой старой культуре. То есть когда я сам был, в детстве у меня тоже были какие-то тоже нарушения развития, такие состояния, связанные с уходом в другой мир, я сам даже не мог про это думать. То есть у меня была такая стереотипная деятельность, я читал, должен был, чтобы себя отрегулировать, по несколько часов в день читать разные тексты. Я мог читать в детстве только короткие тексты, иначе начинала болеть голова. Я читал медицинскую энциклопедию, которая у бабушки, «Малую медицинскую энциклопедию», была у бабушки-врача. Я там читал про психические расстройства, но даже сам не мог подумать на эту тему, то есть настолько это как-то было заблокировано.
С другой стороны, сейчас наоборот, практически все состояния все больше начинают описывать через психиатрические диагнозы, например, какое-то детское непослушание. Даже есть в перечне психиатрических расстройств, допустим, сопротивление властям является симптомом психического расстройства, только у детей, называется «вызывающее оппозиционное расстройство». То есть к психиатрии могут относиться совершенно разные состояния и каких-то границ здесь найти трудно. Это тоже некий такой опыт для общества, который надо как-то осознавать, и неизвестно, к чему он приведет.
С точки зрения особых людей здесь есть, наверное, две особенности. Первая, что в таком обществе от этих людей перестают шарахаться, психиатрический диагноз, наоборот, становится отчасти, наверное, на первых порах, чем-то модным, но в итоге просто чем-то нормальным. А так как язык является таким очень важным регулятором, то само наличие у человека психиатрического диагноза в общем его не исключает, это скорее уже что-то нормальное и привычное. Но вторая особенность связана с тем, что просто исходя из законов рынка, как бы распределения ресурсов, медицина все больше ориентирована как раз на обычных людей, их гораздо больше, чем людей с тяжелыми расстройствами. Об этом сейчас и американские психиатры пишут, допустим, Алан Франсис, известный американский психиатр, пишет о том, что все больше обычных людей принимают лекарства, которые им то ли помогают, то ли делают хуже, но при этом люди с тяжелыми нарушениями все больше остаются заброшенными и мало кому интересными. Как бы и наука, и практика, она просто неизбежно при таком направлении развития будет оставлять людей с тяжелыми расстройствами на периферии.
Поэтому обществу не стоит, наверное, ожидать, что психиатрия что-то в этой области сделает, это есть некое, наверное, общее дело, всего нашего общества. То есть мы видим, что где-то в зоне как раз, так скажем, нормального расстройства идут какие-то противоречия. Вот недавно, допустим, психолога осудили за психотерапию человека с аффективным расстройством, он как бы забрался на психиатрическую тематику. А допустим, Любовь Аркус в Санкт-Петербурге, без участия психиатров, во многом с отрицательным отношением с их стороны к ее деятельности, создает систему адаптации для людей с гораздо более тяжелым уровнем нарушений.
Поэтому, мне кажется, путь развития заключается в том, что если мы возьмем два берега, наше общество и особых людей, то да, психиатрия является неким мостиком. Но надо понимать, что вот это состояние узкого мостика, это в общем один из вариантов изоляции, то есть различные общественные институты, образование, культура, разные научные дисциплины должны проложить всякие мостики и выйти за рамки вот этой изоляции, которая в том числе создана на уровне языка, что принято говорить только через психиатрические категории. Надо взглянуть на это с точки зрения самых разных культурных практик и социальных институтов, в этом как бы путь развития, в том числе для всего общества.
