Карикатурист «МК» Алексей Меринов: «Я шел по коридору „МК“ и вдруг увидел, как с диким визгом вылетают наши машинистки и как пуля врезается в выключатель»

Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь. Меня зовут Михаил Козырев, в эфире очередная программа из моего цикла «Как все начиналось». Мы вспоминаем бурное десятилетие девяностых, так плюс-минус, выходим, конечно, за рамки. Я затеял этот цикл, напоминаю вам, для того, чтобы все девяностые не сводились вот к этому эпитету «лихие», потому что они были совсем разные, и приглашаю сюда в студию людей, с которыми я хочу поговорить, которые не только помнят это время, но еще и являлись его неотъемлемой частью.

Сегодня у меня особенный гость. Мы, по-моему, полгода состыковывали нашу встречу, и наконец у нас в студии художник, карикатурист, а также просто лицо газеты «Московский комсомолец», Алексей Меринов. Добрый вечер, Леша.

Добрый вечер.

Я хотел начать чуть раньше. Надо сказать, что читая вашу биографию, я нашел очень много параллелей. Я в школе был ответственным за стенгазету, а когда попал в армию, меня спасло то, что я начал рисовать дембельские альбомы у старшего призыва. Вот военно-морская часть, Краснознаменный черноморский флот, вот как это все начиналось у вас? Что вы там рисовали?

Сначала не до рисунков было, была жуткие полгода учебка в Колосовке, это под Калининградом. Там, как это называлось, взлет-посадка, 45 секунд, принять вертикальное положение, надеть на себя робу, бескозырки. Потом, конечно, когда я переехал в город Николаев, в боевую часть, вот там началась лафа. Я служил на передающем центре, мы вахту несли где-то неделю, и никто нас не трогал. За забором был город Николаев, тут какая-то бахча арбузная, и это был такой отпуск полтора года.

И естественно, Боевой листок, плюс какие-то газеты для штаба, причем я там ходил, я смотрел обалденные документальные фильмы, допустим, про нашу историю с Китаем, на Даманском острове. Там какие-то съемки были, я уже сейчас не помню, просто снимали наши летчики, летит наш ИЛ-22, а к нему, я сначала подумал, что это какая-то здоровая крылатая ракета, к нему просто так Ф-14 присоседился и не дает ему проводить аэросъемку. Я столько там всего увидел, мне потом на видео было не интересно все это смотреть, какие-то художественные фильмы, детективы, потому что документальные были…

Это были какие-то архивные материалы? Военные?

Это не архивные, это были военные, да, в штабе. А у меня друг был кинооператор, он в матросской лавке, вернее, в офицерском магазине покупал пиво, поскольку был молодым-красивым, его очень любили продавщицы этого магазина, и мы там, я рисовал стенгазету, и попивали пивко.

Какие темы были у рисунков в стенгазете в воинской части?

Там были критические, там все зависело от того, какая разнарядка придет из штаба. Сначала было «хватит критики, у нас все хорошо», я рисовал подводные лодки, корабли, какие-то спутники, всю вот эту фигню официальную.

Образ подводной лодки не был навеян Beatles? У них же прекрасный этот символ.

Вполне возможно, да. Тем более, что это моя любимая песня у них, поскольку она немного не похожа на все остальные. А потом вдруг что-то просыпалось там, в Генштабе, или где-то в Министерстве обороны, и они присылали разнарядку «так, хватит елея, у нас не все хорошо». И была даже история, что мне пришлось рисовать офицера, что категорически против устава, младшему чину не по чину ругать старшего. Но там все обошлось, сказали, больше не надо рисовать, рисуй вот матросов всех этих, матросню, всех этих нарушителей порядка. Но было весело, было очень хорошо и весело.

Следующим этапом, важным, как я понимаю, была работа в газете «Новые рубежи».

Я там не работал, это тоже была смешная… У меня теща, она такой ужасно коммуникабельный человек, она у меня художник по меху, по дереву, народные промыслы и ремесла. У нее мастерская была в здании обкома партии, тогда единственной, Одинцовского района. А я еще не был женат, но уже вхож в семью. А там все, и газеты, и вот эти промыслы, и она просто зашла в газету, там занимала две комнаты, и говорит, слушайте, у меня вот мальчик есть знакомый, он карикатуры рисует. Те говорят, давайте, только где он живет? В Москве. Нет, нам нужно, чтобы что-то здесь. Но мы с друзьями снимали за 25 рублей дом в Немчиновке, и там безбожно бухали с пятницы по понедельник. Она говорит, вот, с Немчиновки. О, говорят, будет у нас рабочий парень с окраины. Вот буквально позавчера нашел на даче газету, где написано «Алексей Меринов, Немчиновка».

И вот я там рисовал карикатуры. Первая была у меня фельетон, принес дядечка сапоги в ремонт, они пропали. Я какую-то там психоделическую картинку нарисовал, стоит мужик удивленный, и сапоги с крыльями улетают в окно. Получил я гонорар, я помню, 2,27. Не помню, какой, но один из портвейнов столько стоил именно вот столько, 2,27, то ли узбекский, то ли какой-то, не помню. Причем слово это вкусное, «гонорар», мне казалось, что это будут какие-то тысячи там, вот я смотрел когда спектакли, кино, там все время это слово, но увы, не так. Поэтому просто это была первая газета, где меня печатали.

Я скупил весь тираж, я помню, ну, не весь, но штук 50, в киоски какие-то в Одинцово поехал. Потом ехал электричкой, и в метро я стоял как официант, у меня вот так вот газета, как полотенце была, и я стою, но никто не смотрит на меня. Никто не смотрит, а там же картинка напечатана, там фамилия моя! И где-то полгода я не мог, и когда в «МК» работал уже, я не мог понять, что это я, что я рисую не для себя, не для друзей, а какие-то чужие люди читают, им, возможно, нравится. Для меня это было каким-то шоком в свое время.

А это был первый случай, когда можно было вот так вот взять листы газеты, насладиться запахом вот этим вот?

Да-да. Я до сих пор, я газеты читаю. Сейчас все переходят в интернет, а мне вот нужен именно журнально-газетный вариант. Наверное, уже старый, все равно бумагу не заменит ничего.

У меня то же самое с книгами, я не могу читать электронные книги. Мне нужно держать в руках, и, конечно, запах очень много значит, шрифт там, и вообще…

Абсолютно.

Потом еще когда ребро этой книжки, видно что там эти секции нарезаны неодинаково, вот такая волна у толстых книжек, это мне прямо вообще доставляет…

Это вещь, это как пластинка, как винил.

То же самое, да. И вопрос у меня, соответственно, про винил. В культуре оформления пластинок рисунки же значили огромное, огромную важность имели.

Абсолютно.

Есть ли какие-то наиболее близкие, любимые, драгоценные пластинки, которые оформлены именно художниками?

Хороший вопрос…

Ну, понятно, я думаю, что Pink Floyd и призма на обложке — это такая вещь потрясающая…

Это вещь, такая же, как потрясающий логотип Rolling Stones, вот этот язык, ну все.

Я сейчас куртку покажу, я только что из Барселоны привез, одна-единственная куртка.

Я же тоже оттуда.

Только мы с Вороновым…

Как-то мы зависли в Барселоне, там нашли новый бар, и все, и пропала Барселона. Мне иногда казалось, что я в Дублине, но не суть дело. Pink Floyd, безусловно. Pink Floyd вообще, так концептуально, конечно. Хотя там фото, в основном, но безусловно.

Я сейчас был на выставке в Лондоне по Pink Floyd.

Я знаю. Я так жалею, что…

И это, конечно, надо… Вам обязательно там надо побывать, она циркулирует по миру, потому что там все эскизы вообще всех сцен, всей истории, всей сценографии. Я поражен был тем, что первоначально стена на сцене, там художник предложил не кирпичики из стены, а это должен был быть какой-то гигантский моллюск, какая-то улитка, в рот заходит толпа, там такой надувной гигантский купол, и из соответствующего отверстия народ выходит после этого.

Обалдеть.

То есть вот это сегментарное строение моллюска, оно резонировало с последующими потом кирпичами. Еще какие обложки?

Группа Cream. Я помню, как же он назывался, эта пластинка, в розовом, такой как раз семидесятых годов… Мы были в Лондоне однажды, с Crossroads, с ребятами, и там была выставка в клубе Marquee, выставка Хендрикса, и, помимо прочего, там продавались альбомы. И вот как раз весь поп-арт, все обложки семидесятых годов, причем продавала, по-моему, дочка одного из художников. Я, естественно, купил, потом Дарья Алексеевна Меринова у меня его куда-то украла, не знаю, надо встретить ее, отнять взад. И там потрясающе, эти шрифты отдельные. Что еще вспомнить… Grateful Dead.

То есть эстетика семидесятых, где все буквы такие немного, как будто в ЛСД, искаженном таком…

Почему как будто, наверное, это так и было. Шрифты, рисунки. У Steppenwolf шикарная была обложка, я, естественно, не помню названий пластинок. У меня удивительная способность, я прочитал, наверное, десятки книг про рок-н-ролл, ты читаешь, ты восхищаешься, запоминаешь, закрываешь последнюю страничку, и в принципе можно открывать обложку по-новой.

Заново.

Это болезнь, причем я так понимаю, это я сам себе внушил, потому что я рисую-то в основном, кошмары, уже лет тридцать, и я когда это читаю, это в себе нельзя держать вообще. Я как-то себе внушил, что надо как мусор, прочитал, нарисовал, выбросил. Но, к сожалению, это все распространилось и на остальные сферы мозговой деятельности. Ну, что делать.

Я еще отметил, когда пересматривал тут «Желтую подводную лодку», что рисунки персонажей в этом мультфильме, они очень часто перекликаются с вашими образами, которые у вас в карикатурах. Было какое-то влияние?

Нет, ты знаешь, Beatles на меня повлияли ужасно, потому что у меня сестра страшная битломанка, и вот лет до десяти я вообще думал, что вот все, что звучит на иностранном языке, это поет Beatles, больше я не знал ничего. И Shizgara Beatles поет. Папа у меня ездил иногда, он был страстным любителем французского шансона, а сестре привозил все пластинки Beatles, начиная от сорокапяточек таких вот, с яблоком, и заканчивая всеми номерными.

И потом я вышел во двор, уже таким более-менее взрослым мальчиком, а мы жили, по соседству был так называемый дом артистов, это Бережковская набережная, там жили артисты ансамбля Моисеева, того самого, Игоря, и они, конечно, чаще бывали там, чем жили здесь. Я помню, у подъезда провалилась, японскую машину привез кто-то, и она просела в асфальт, потому что он на ней ни разу не ездил. И они привозили, конечно, пластинки. И вот мне там дали, я помню, Deep Purple in Rock и Uriah Heep Sweet Freedom.

Я пришел домой, молча, Татьяна, моя сестра, слушала, естественно, Beatles, я пластинку убрал и поставил Deep Purple. А там же, сумбур вместо музыки, первая вещь, мы с ней чуть не подрались. А она у меня окончила музыкальное училище Ипполитова-Иванова, она мне — как ты можешь слушать эту гадость! На Ригонде, с этими ножками, с этим жутким тонармом. И с тех пор я понял, что, оказывается, кроме Beatles…

Я его переел просто, хотя безусловно популярная группа номер один, великая группа, и, наверное, одни из первых экспериментаторов, потому что, что они творили со звуком, и с текстами, но как-то я их переел. А потом, когда я подружился с Сергеем Юрьевичем Вороновым, который оказался поклонником большим группы Rolling Stones, я понял, что наконец-то я нашел свое. Но тем не менее, такой вражды и соперничества нет, тем более я читал и про Beatles, и про Джона Леннона, как ребята, Леннон с Маккартни, приезжали к ним и помогали им буквально за 15 минут сочинить какую-то песню. Конечно, соперничество было, там была потрясающая история, когда Мик Джаггер, я, естественно, не помню название, он собрал тусовку, они выпустили какой-то миньон, но тут явился Леннон со своим миньоном, и вся тусовка слушала ленноновский миньон.

Что оставило глубокую душевную травму у Джаггера.

Ну, я представляю.

Они же координировали даже выпуск синглов, чтобы не пересекаться, там были очень такие прямо мощные отношения.

Соперничали, но в то же время не враждовали.

Хорошо. Переходим к началу ваших публикаций в «Московском комсомольце». Когда была первая картинка, и что она из себя представляла?

13 января у меня вышли четыре аж картинки, в 1984 году. Там был такой клуб карикатуристов при «МК», где ходили все люди, которые пытались что-то делать. Причем до этого, естественно, я пошел в «Крокодил», в «Литературку», я-то наивный мальчик такой, думал, сейчас приду, они посмотрят на мои рисунки и скажут: «Алексей, на первую полосу!». В «Крокодиле» меня вообще не пустили никуда, вышел какой-то дядя, сказал, это вот фигня, это вообще убери, это никому не показывай, это антисоветчина. А вот это мы возьмем, но ее будет рисовать какой-то наш художник-темист. Я говорю, ничего себе, хорошо вы устроились. В «Литературке» мне сказали, что это должно быть или очень смешно, или очень актуально.

В «Литературке» это только последняя полоса?

Да, «Клуб 12 стульев». Как ни странно, ее через три года напечатали, картинку, причем она совершенно дурацкая. Там дом рушащийся, и вместо чугунной бабы каратеист прыгает. Чего она им понравилась, не знаю. Это сейчас вот ксерокс, интернет, тогда все рисовалось начисто и носилось по редакциям, никто не возвращал, то есть ты одну картинку мог нарисовать раз 80, ты ее уже ненавидел, но они же пропадали.

То есть каждый раз отдаешь оригинал и снова копий нет, нужно снова оригинал.

Нет конечно. Был такой ротапринт, это на сиреневого цвета бумаге, но это, конечно, никто не брал, считалось вообще плохим тоном приносить копии. Сейчас это, конечно, просто — нажал на кнопку, и ушло. Поэтому вышло четыре картинки, но до публикации, до работы в штате четыре года еще, я в это время работал в театре «Ромэн» бутафором, потом как-то, не приходя в сознание, поставил три спектакля в качестве художника-постановщика, что до сих пор для меня вызывает удивление, я ли это был. Там было очень много смешного.

«Ромэн»? То есть вы со Сличенко работали?

Один спектакль с Николаем Алексеевичем, да, это был «датский», так называемый, спектакль, к 45-летию Победы. Там было очень много забавного, вроде как дата такая, но забавного много.

Он вам предлагал в партию вступить?

Да. Это было смешно, потому что был уже 1986-1987 год, я по ночам читал книжки издательства «Посев», всякую антисоветчину, а с утра… А у них разнарядка была, один человек из актерского состава, второй из постановочной части, вот пришла разнарядка, и он говорит: «Алексей, давай в партию». Я говорю: «В какую?». Он говорит: «Ну что ж, господи, ну что ж ты меня мучаешь». Ну какая партия, я такие вещи читал, не только Солженицына, начиная с Юза Алешковского и кончая тем же Солженицыным, а с утра мне предлагают вступать в эту партию.

Как-то не срослось.

И никак не получилось, да. И тут вдруг в стране смекнули, что карикатуры это не только картинки со спичечный коробок, на последней страничке, под рубрикой «Художник улыбается», но можно ими иллюстрировать вполне серьезные материалы. Ну и Гусев сказал — нужен карикатурист, и меня выцепили из театра. А я понимал, полгода спектакли ставим, театр маленький, все своими руками, это какая-то такая, тупиковая ветвь. Хотя меня готовили на главного художника, но не мое это. Потом все-таки в театре художник, если ты не очень сильный человек, ты исполняешь вспомогательную роль, потому что у режиссера, безусловно, когда он только придумывает, когда он начинает читать пьесу, все декорации, вся сценография уже в голове. То есть он тебе чертит, а ты исполняешь. Можно убедить, но в каких-то деталях.

А тут, господи, во-первых, это быстро. Я человек ленивый, следовательно, долго не могу работать. Час, полчаса, ты нарисовал — вечером уже в газете, это фантастика. Сейчас вообще, ты нарисовал, через две минуты она стоит уже на сайте. И как-то я сам себе режиссер, и актер, как хочу, хочу — убью героя, хочу — не убью, и просто я в свою нишу попал. Я никогда не относился к себе серьезно, как к художнику, слово «творчество», естественно, я ненавижу, но вот это вот какая-то ниша, которая мне дает сил до сих пор жить и заниматься этим ремеслом.

Как строится рабочий день у художника и, соответственно, у издателя? То есть кто предлагает идеи?

Одно слово — бардак, дикий. Как была она комсомольская газета, так и осталась… Вот эти самые, комсомольцы, горячие сердца… Материалы слетают, ты нарисовал, тебе никто не позвонит, не скажет — Леша, не рисуй, потому что материал слетел. Нет, ты сидишь, рисуешь, потом говорят, слушай, материал сняли, потом пойдет.

Иногда меня что-то прошибает, иногда я просто рисую, отсылаю ребятам, редакторам, говорю, ну подберите текст, что-то сегодня случилось. Бывает так, не часто, но бывает. Или просто мне звонят, прочитать материал. Это только великий Александр Викторович Минкин мне присылает восемь раз, и еще двадцать раз объясняет. Остальные просто, мне звонит редактор, говорит — рубль упал. Я говорю — какая новость, я их нарисовал больше, чем они есть в обиходе.

Рисунков на эту тему больше, чем рублей, которые есть в стране?

Да. Но с другой стороны, у меня свобода, я могу рисовать все, что угодно. Рубль упал, кто-то что-то сказал, что-то рухнуло, кого-то посадили, вот в принципе так, то есть я предоставлен сам себе.

Большое счастье.

С другой стороны, это хорошо, потому что это такая амплитуда, между которой, я могу в ней болтаться. То есть когда читаешь тексты, невольно как-то начинаешь его иллюстрировать, а это я не очень люблю, потому что я люблю рисовать картинки, которые можно оторвать от текста, и они через некоторое время все равно будут…

Самодостаточные.

Да, они все равно будут понятны. Хотя бывают и очень смешные иллюстрации. Но это газета, ежедневная газета, тут никуда не денешься.

Подходим вплотную к девяностым годам. Как я понимаю, количество рисунков за то время, в которых должны были фигурировать либо лицо Бориса Николаевича Ельцина, либо Михаила Сергеевича Горбачева, либо Руцкого или Хасбулатова, было по нескольку в день, да?

Это да.

То есть это был прямо такой непрекращающийся поток.

Ты же понимаешь, там же было дико весело. Вот все это словосочетание «лихие годы», они по-своему были лихие, но там были все какие-то живые, было очень интересно рисовать. Сейчас все какие-то контуры, серенькие такие, а тогда берешь тарелку — это Лужков, картошка — это Ельцин, они все, несмотря на какие-то политические пристрастия и симпатии, они все… Не то чтобы я их любил, действительно было очень здорово, интересно рисовать.

Как персонажей?

Там один Чернономырдин… Правда, Черномырдина нельзя было, потому что он один, сам по себе… Два человека, Черномырдин и Жириновский, это уже готовые…

Их не имеет смысла рисовать?

Ну, Черномырдина я рисовал, конечно, но смешнее, чем они сами, забавнее, остроумнее, уже невозможно. Это просто иллюстрации. А так, да, это были удивительные годы, я мог рисовать с закрытыми глазами, особенно Хасбулатова. Мне передали, у нас есть такая Юля Калинина, журналистка, она про него очень много писала, она писала, а я их рисовал, и вот она мне сказала, что сын его за нами охотится. Но поскольку он не вылезал из ночных клубов, а я в них никогда не попадал, я думаю, где же он меня найдет?

То есть он так обозлился, что пообещал как-то свести счеты?

Ну, там да, там были истории такие. Мне однажды позвонили, по редакционному телефону, тогда еще мобильных-то не было, какие мобильные, в 1993 году, и рассказали планировку. А я жил на первом этаже, в Строгино. И сказали, чтобы я не очень усердствовал, рассказали, где дочь спит, где мы спим с женой. А я в каком-то дурацком положении, ну что, к Гусеву что ли идти, что он, охранника, что ли, вот так вот поставит?

Это анонимный человек, который позвонил и в точности описал…

Да, чтобы я перестал рисовать некоторых деятелей, оппозиционных в то время. Но я ничего не перестал, потому что ну как тут…

Это важно, кого. Кто тогда были оппозиционные?

Ну, была парочка. Один был Хасбулатов, и наш вице-президент.

То есть бандиты какие-то по их просьбе, по заказу звонят?

Я не думаю, что по их просьбе, я не думаю. Вот сейчас эти ходят, стоят, стояние около «Матильды»…

НОДовцы.

НОДовцы, как называл их …, с моторчиком.

Шантрапа.

А что делать? Я пойду к Гусеву, и скажу, Павел Николаевич, что, охранника вот так к окну скотчем прилепят? Ну бред же, ну. А может, кто-то просто зло пошутил.

Была какая-то реакция от первых лиц государства?

Да, была.

То есть знаете ли вы, вот Ельцин, увидев ту или иную карикатуру, тот или иной рисунок, высказался вот таким вот образом?

Да, мне передавали. У нас были и остаются парламентские корреспонденты, вот они передавали мне слухи, и Ястржембский пару раз звонил, правда, не мне. Они все обижались, но никто ничего не говорил — прекратить. Обижались по-человечески, это тоже надо понять. Конечно, Ельцин обижался, у меня была картинка такая, причем она была в рекламе газеты, помните, была случай, когда он заснул в аэропорту, и вместо него, не помню, Сосковец, что ли, вышел? Господи, я эти фамилии помню до сих пор. А у меня была картинка, где самолет изнутри, все спят вповалку, кто-то с бутылкой, и Борис Николаевич сидит, читает «МК». Там звонили редактора других газет, ну, Гусев, ну шикарная картинка. Он обиделся очень на эту картинку, я его рисовал нещадно, очень зло. Но никогда никто не говорил — запретить, уволить или рекомендовать уволить, ни фига. Все зависело от…

Или чтобы этого больше не было.

Да-да. Они обижались чисто именно обида, ну что это такое, ну ребята, а вот вы бы на моем месте, ну что это вы так. Вот такие вот обиды, человеческие. А сейчас просто… У меня были суды, у меня очень много было судов.

Да ну? Ну-ка, ну-ка. Темы?

Да, были суды. Такие, не уголовные.

Оскорбление чести и достоинства?

Оскорбление чести и достоинства, да-да. Какая-то мадам, которая со Скуратовым ездила в какие-то поездки, какое-то она оружие привезла, которое оказалось контрабандным, я уже сейчас не помню, там какие-то дикие истории. Я все это рисовал, мне потом одно из издательств предложило, а давайте, каждый день же у меня что-то, каждый день что-то происходило, биографию России современную, девяностые годы. Но я когда начал собирать, и понял, что мне самому страшно, жутко на них смотреть. Ко мне однажды пришли из Сахаровского центра, насчет выставки девяностых, они посмотрели и говорят, нет, очень мрачно. Сахаровский центр сказал, что очень мрачно! Поэтому я говорю, пусть вот они там, газета, как вот она вышла, это забылось, а когда вот собираешь, действительно думаешь, какой-то беспросветный…

Прямо какое-то депрессивное впечатление производит.

Да, это действительно так. Вот как я не могу слушать Высоцкого почему-то, я не знаю, накладывается просто его биография, последние годы, ну не могу, у меня депрессняк дикий.

У него же есть очень много веселых, прекрасных, задорных песен?

Ну не знаю, почему, это личное что-то. И не могу слушать Animals Pink Floyd, просто дико, все, бу-бум. Вот так вот мои собственные картинки, я не могу смотреть, когда их много.

Я был, можете обзавидоваться, я был на фестивале Desert Trip год назад, в Калифорнии, где в финале был Роджер Уотерс, и он играл Animals, много треков с Animals, и играл всю «Стену». И это гигантский был, двухсотметровое, по-моему, зеркало сцены было, и в тот момент, когда он начинает играть песню Pigs, то из-за одного портала выплывает гигантский воздушный шар в виде розовой свиньи, и на боку у нее написано — Трамп.

Я это знаю, да. Там были скандалы, да. Это очень смешно, они же приезжали в 1989 или в 1988 году, в «Олимпийском».

Да, «Олимпийский», открыли первый раз полностью.

Я всем друзьям говорю, ребята, даже далекие от музыки, надо идти. Ну что, мы пошли, человек нас было двенадцать. И вот когда появилась эта свинья, я так злился на этих девушек, подруги, они смотрели исключительно на свинью, снизу вверх, и громко говорили — свинья это или кабан. Там идет музыка потрясающая, лучшей группы в мире, потрясающая, а эти дуры сидят…

И смотрят в причинное место.

Смотрят в промежность и говорят, нет, это… Я говорю, все, больше я звать вас никогда не хочу…

Никогда ни с одной девушкой больше не пойду…

Никогда-никогда.

Хорошо, а Михаила Сергеевича Горбачева приходилось рисовать?

Михаила Сергеевича приходилось рисовать, больше того, он тоже обижался. Но мы с ним, у нас это «Семь премьер», по-моему, назывался, кинофестиваль шел одно время, и он там был. Я с ним даже, ну как, выпивал, это надо рассказать. Я извинился перед ним, потому что действительно злые картинки, и крымская вся эта история, и до этого, конечно, я же печатался не только в «МК», там не было контрактной системы, я не печатался только в «Советской России», естественно, в «Правде», а все остальные, очень много. И вот на этом фестивале, там был потом такой фуршет, меня Гусев позвал, стоит Михаил Сергеевич, Раиса Максимовна, «Ну, давай, надо же». Я говорю: «Михаил Сергеевич, вот извините…». И он начал говорить, у меня в руках шампанское, я стою, думаю, что-то я, судя по всему, не выпью с ним. Я отошел, сделал круг, выпил со всеми по кругу, вернулся обратно уже хорошо приукрашенный, Михаил Сергеевич все говорит одно и то же предложение. Ну, наконец-то мы с ним чокнулись. Но я еще раз говорю, они все обижались чисто по-человечески, то есть никаких бандитов не засылали, никаких репрессий не было.

Вот такой вот, не конкретный, просто философский вопрос у меня все время существует, когда я думаю о том, какая позиция должна быть у журналиста, художника, карикатуриста. Вы позволяли себе принять чью-то сторону, рисуя картинку? Потому что, например, в том же противостоянии 1991 года или 1993, мои политические симпатии были очень понятны, то есть над теми людьми, за которых я «топил», у меня бы рука не повернулась над ними смеяться. Вы сохраняли нейтралитет в своих картинках?

Нет, не сохранял. То же самое, 1991 год, однозначно, и 1993 год, однозначно, естественно.

Вы злее относились к…?

Там меня вообще обещали… Жизнь такая, я ходил на стадион, у меня приятель, я с ним познакомился на стадионе, ля-ля, а потом он мне рассказал, что он сидел в Белом доме в 1993. И у него, у нас, говорит, была группа молодежи, патриотов, как они себя называли, мечта вырваться из Белого дома, зайти в «МК» и тебя пристрелить, скотину. А это мой хороший знакомый, приятель был, то есть как вот жизнь распорядилась. Безусловно, там нельзя было сохранять нейтралитет. Ну, или-или, это гражданская война, если в 1991 году она была больше такой, опереточной, хотя тоже были жертвы, то 1993 год это… Тем более, мы жили около Белого дома, нас же потом вечерком одним просто какие-то солдаты прошлись и постреляли всех. Ну, не всех, но…

Гусев рассказывал очень подробно, как пули свистели.

Я видел первый раз в жизни и единственный, видел, как у нас, я шел по коридору, вдруг дикий треск этих пуль, открывается дверь, с диким визгом вылетают наши бедные машинистки, и вот я видел, как пули врезаются в выключатель. Мы все попадали на пол, и у меня какое-то непроизвольное движение, хотя я служил до этого, но все равно, там как-то по-другому, там стрельбы все-таки, понятно, ты готовишься, дикое желание раскопать этот паркет и куда-то в щель залезть. Кто это стрелял? Причем по ним начали стрелять какие-то другие люди, то есть минут 20-25 шло интенсивное.

Потом мы ходили по зданию, все это смотрели. Но что значит журналисты, одна из журналисток вот так вот, ползком, под пулями… Гусев говорит, ложись, дура, ты куда! Она: «Надо во "Взгляд" позвонить, ты что, такой репортаж сделаем». Вот это я понимаю, вот это девушка. Поэтому, конечно, 1991-1993. Но потом же был 1996, потом был Борис Николаевич царь, тут я, конечно, постебался, и не только стебался, конечно, и перед выборами, когда у него, 1996 год, был чуть не нулевой рейтинг. Вот я тоже об этом думал, у меня тут на фейбуке спрашивали, а что вот ты либералов не трогаешь? Я в девяностых годах рисовал правых, левых, демократов, почвенников, фашиков, нациков, кого угодно, и все это мной и окружением воспринималось как нормально, сегодня одно, завтра другое.

А сейчас, чего это я буду либералов, их убивают, над ними издеваются, их сажают, их обливают зеленкой, и без меня уже есть группа журналистов на федеральных каналах, которые с утра до ночи об этом говорит. Поэтому сейчас да, я безусловно за них. Изменится ли, и когда изменится, да, я вернусь в это нормальное состояние, когда надо быть не то что над схваткой, какой-то нейтралитет. Даже не нейтралитет, если ты, значит, пардон, опростался, получи свое, сегодня один, завтра другой, это нормально. У нас почему-то карикатуру до сих пор многие воспринимают как оскорбление.

Я знаю историй много, но это действительно, как его, Ганс Фишер Йошка, был такой министр иностранных дел, он на слоненка похож, в Германии, давно, в ФРГ, с утра он бежал или приказывал кому-то принести газеты, и если нет ни одной карикатуры на него, он был в панике, потому что все, он не популярен, потому что я же не буду рисовать на дядю Вову или на дядю Петю из соседнего подъезда. Это знак, в то же время, это знак популярности твоей, воспринимай. Тем более, если ты государственный человек, ты человек функции, ты воспринимай это не как личное оскорбление, а как, не знаю, как реакцию на твои действия.

Есть ощущение, после каких-то рисунков, что вот это не надо было делать?

Ну, это частенько есть, конечно. Во-первых, у нас, у меня сейчас большая такая папка, непроходняк, так называемый. Они, наверное, пройдут, со временем, но пока да.

Сколько таких накопилось?

Ну, где-то штук 20-30 есть. За девяностые годы, наверное, 3 или 4 картинки, и то потом я думал, что слава богу, они не пошли, потому что когда нет никакой цензуры, у меня редактор увидел, где-то в самолете летел, господи, кто же это поставил! А я там во всю Ивановскую. А сейчас у нас юридический отдел существует, и я понимаю их, это не цензура по отношению ко мне, просто у нас вот этот Роскомнадзор, там такие вилы, нельзя зиги рисовать, нельзя рисовать средний палец, нельзя…

Да, я помню, как вы сказали, что они запрещают вам, на антифашисткой карикатуре нельзя нарисовать свастику.

Это будет призыв к экстремизму и пропаганда…

Пропаганда экстремизма.

Что за бред! Это понятно, что это антифашистская, антинацистская картинка. Все равно нельзя! Вот это вот… Но обходимся. С другой стороны, как ни странно, сейчас опять интересное время, как в восьмидесятые года, когда я начинал, это возвращается так называемый «эзопов язык», потому что все-таки, когда нет никаких преград, карикатура иногда превращается в плакат такой, двухмерный. Это баррикады, здесь мы, там они. А сейчас вот как-то иногда такие картинки, которые я бы тогда и не нарисовал, так что жить-то можно все равно.

Как происходит процесс нынче, с учетом всех современных компьютерных технологий, написания картинки? Сейчас вы, как я понимаю, на компьютере все рисуете?

Рисую я руками, контур. Сначала надо придумать. Контур на листе бумаги, в сканер, в компьютер.

Компьютер, а дальше уже…

Photoshop, Illustrator, в зависимости от сложности. Где-то занимает… Опять же, зависит, иногда сразу, читаешь заголовок или просто слышишь голос, и у тебя сразу. Вот если слово, я придумал, я дальше заголовка уже и не читаю, и не надо. Иногда мучаюсь. Вот у меня всегда, я прихожу в бешенство, если в течение первой минуты я не придумаю, это уже дурацкая привычка. Я сам себя успокаиваю, говорю, куда ты денешься, все равно в восемь часов газета будет подписана, и ты никуда… Это я называю, дурацкое такое название, сидром бегущей собаки — то есть когда ты идешь спокойно, ты, допустим, через какой-нибудь забор не перепрыгнешь, но если за тобой бежит какая-нибудь здоровая собака, ты перемахнешь. Собака — это время.

Мне даже когда иногда, это чудо, но иногда бывает, что заранее присылают материалы, а я все равно их читаю в последний момент, потому что я себя знаю, чем меньше времени, тем как-то ты больше мобилизован. Это все с театра пошло. Театр и газета, они очень похожи, потому что там в семь часов начало спектакля, в каком бы состоянии не были декорации, все равно ты понимаешь, что ты их подремонтируешь, отреставрируешь, шифон наклеишь вместо окна, листики подкрасишь, так же и газета — в восемь часов подписывают и все, хочешь-не хочешь, но выдай.

Поэтому это как-то, я уже привык к этому, это не стресс, но это вот такая вещь, которая тебя держит в форме. Потому что когда спокойно рисуешь, я работаю с журналами раз в неделю, такая скука, за пять дней пришлют, уже восемь раз почитал, семь раз забыл, нарисовал опять про другое.

В чем плюсы того, что часть работы можно делать на компьютере в Photoshop?

Здесь не плюсы.

Есть какие-то?

Здесь, во-первых, время, потому что руками рисовать все-таки ч/б легко, а цвет — ты просто времени много тратишь, а тут тебе дается, поскольку я рисую две-три картинки в номер, материалы начинают поступать, или звонки, в три часа, у меня часа три-четыре остается на все про все, а темы естественно совершенно разные, тебе надо переключится с одной на другую, и пока ты рисуешь одну, вдруг придумалась другая, причем совершенно не в тему. Это очень смешно, когда сидишь и думаешь. У меня было несколько случаев смешных, рисуешь, допустим, какую-то аналогию с Юлием Цезарем придумал, клево, картинка про какие-то яркие выступления. И ты рисуешь про Цезаря, потом думаешь, господи, я придумал еще одну, она клевее, чем про Цезаря. И ты начинаешь другую рисовать. Да, но та-то была про выступления, а эта вообще совершенно про другое. То есть у тебя оказывается в главной фигуре зачем-то Цезарь, и он совершенно о другом говорит. Но это такие перипетии всякие.

А эскиз, вот эти контуры изначальные, вы карандашом все-таки рисуете?

Карандашом, да.

А потом обводите?

А потом обвожу маркером или что под рукой. Я очень долго, как в школе привык рисовать шариковой ручкой, я потом уже, наверное, лет десять в газете работал и все время рисовал шариковой ручкой, хотя это, конечно, несолидно. Там есть художники, они покупают рапидографы. Я однажды приехал из Польши, там взял приз, мне выдали денег, это был 1991 год, я не знал, как провозить их через границу. Все поляки надо мной хохотали, потому что я восемь документов взял, что это я не наторговал на рынке, а это за картинки заплатили мне.

Все равно их засунул куда-то там, под ремень, и мы пошли, я купил рапидографы немецкие, чертежные, рисовальные. Это фантастика! Это XXI век для меня был. Раньше эти перышки по 50 копеек, со звездочкой, или просто ручку заполнял чернилами или тушью. Но это удивительно было. Я купил какой-то бумаги рисовой, ручки, я все это разложил, я думал, сейчас я красиво нарисую, сел — и сорок минут в голове тундра, вата вообще, ничего. А вот карандашиком на каком-то обрывке бумаги, это вот завсегда. Это вот, это привычка уже дурацкая.

Вот важная тема, мы нынче все живем в мире, в котором уже случился расстрел художников в Charlie Hebdo. Как вы отреагировали на то, что произошло? И может быть, каким-то образом это повлияло на вашу систему координат?

Ну, система координат не изменилась, потому что в принципе у них, конечно, свой стиль, и мне он не свойственен. Это такая ярмарочная картинка, это берет традиции из той Франции, это такой… у нас это можно сравнить с лубком. Но там, действительно, на ярмарке это очень грубый юмор, это такой, как у нас Петрушка.

Гипертрофированный.

Вообще, абсолютно верно, абсолютно. Потом, они же все абсолютные анархисты, для них абсолютная свобода.

Ничего святого для них нет.

Абсолютно верно, и это надо понимать, потому что когда у нас нормальные, симпатичные, умные люди начали говорить, это святотатство… Это просто их жизнь, это их политическая позиция.

История политической культуры Франции конкретно.

Да, и за которую они, кстати, платят такую очень высокую цену.

Ну это вообще же, как бы мы же жили вне осознания того, что в нынешнем мире за картинку могут убить.

Да, абсолютно верно.

А сейчас мы живем в мире, в котором, понятно, ни одной карикатуры на пророка Мухаммеда с тех пор я не видел вообще в мировой прессе. То есть это урок, который преподан, и урок, который, судя по всему, очень накрепко усвоен.

Там тоже же была очень странная история, на датские газеты, они появились за полгода до этого. И все было спокойно. И очень все это было организовано, рассылались sms среди этих радикалов, то есть это не было спонтанным возмущением народа, это тоже была какая-то своего рода акция мщения, и довольно долго планировавшаяся. Да, мне рекомендуют, вот уже, допустим, можно рисовать ангелов и чертей, но вот что ближе, священников… Хотя церковь я рисую.

То есть, есть картинки с патриархом?

Нет, с патриархом нет.

Но я уверен, что никаких таких распоряжений вам не было дано, это внутренние ощущения.

Нет, ну как, рекомендовано было… Понятно, что вопрос о мусульманстве не трогать, это понятно было. Я понимаю прекрасно редактора, зачем нужны жертвы, и все эти вещи. Дело в том, что я отвечают только за свой прямоугольничек в газете, вокруг — трава не расти. Редактор отвечает за несколько большие вещи. Я понимаю, сейчас многие могут подумать, что я оправдываю, но нет, это так действительно есть. У нас одна из немногих действительно частных газет, за нами никто не стоит уже давно, поэтому, конечно, приходится иногда себя сдерживать.

Но какие тогда, можете перечислить, эти собственные табу, помимо, например, высших чинов православной церкви. О Холокосте можно сделать карикатуру? Вообще есть ли вещи, над которыми нельзя смеяться?

Миша, дело в том, что карикатура — это далеко не всегда смешно. У нас же опять тоже стереотипы такие. Это, может быть, благодаря журналу «Крокодил», эти теща и сантехник — две вечные темы, над которыми все смеялись.

Еще благодаря Кукрыниксам.

Кукрыниксы. Это да, понятно. А, допустим, Миша Златковский, известнейший карикатурист, или сейчас Андрей Попов из Санкт-Петербурга, там не смешные карикатуры, но они очень остроумные, они очень глубокие. В принципе это что? Это рисунок с законченным сюжетом. А как он уже будет нарисован… Он может быть печальным, злым, добрым, поэтому в принципе рисовать можно все, что угодно, вплоть до некролога, просто надо себе задать вопрос — «а нужно ли это?», «зачем это?». Это действительно так. У меня некоторые материалы совершенно…

Я иногда злюсь, мне присылают совершенно, казалось бы, ну не для меня. Они говорят, ну посмотри, может быть… И потом я действительно нахожу какой-то неожиданный ход. Они не смешные, это может быть не карикатура, а иллюстрация. У меня была картинка, где я вообще шел, с собачками гулял, мне на голову листик упал, с неба. Я подумал, хорошо, что не метеорит. У меня родилось — кусок земли, вот эти листики, они с таким ревом, с пламенем огня, как астероиды, как метеориты падают на Землю. Он полгода валялся, потом вдруг на какой-то материал… Я люблю рисовать ни о чем…

Потому что рано или поздно…

Да-да, и причем такой эффект неожиданный. Если бы я рисовал, читая материал, я бы так не нарисовал клево. А мне говорят, Леша, как ты это? Я говорю, да-а, что там, гений. Сам-то я понимаю, что это просто полгода валялся картинка. Поэтому по-разному, в этом какой-то кайф и есть этой профессии.

Есть ли у вас какое-то ощущение, что век карикатуры и вот таких рисунков постепенно заканчивается в связи с появлением очень большого влияния интернета и сетей?

Вот эти фотожабы? Да, они бывают смешные, они бывают остроумные. Да нет.

Есть ли в будущем мире, есть ли пространство для рисунка?

Я не удивлюсь, если они станут каким-то… Если газеты через несколько десятилетий будут вообще, где картинка, может, будет двигаться. Может быть это. Я не знаю, может быть, действительно все… Во многих же странах, я в Лондоне бываю периодически, там же вообще газета как приложение к интернет-изданию, потому что действительно, газета подписывается в восемь часов, а в девять часов что-то случилось, и все…

И стоят вот эти ящики большие, где эти газеты, и ты выходишь, ты берешь бесплатно, а все силы уходят на сайт, потому что там в течение секунды можно все заменить. У нас немного по-другому. В Москве, да, но поскольку у нас все-таки Москва — это одна вещь, а периферия и регионы, провинция — это другая, там все-таки привыкли еще к печатному слову, и там мало что изменится, наверное, в ближайшее время. Загадывать… Все равно юмор, все равно эта карикатура, может быть, видоизменится. Вообще пропадет, как, допустим, наборщики печати. Они же были…

Верстальщики.

Да, это же были… На них не дышали, с них пылинки сдували, потому что это редчайшая профессия, очень. Они капризные были. А сейчас их нет же, сейчас девочка раз, и все. И то, что они часами делали, это же надо справа налево, это потрясающе! Я наблюдал.

Ни разу не видел, как наборщики…

О, это шикарно! И они так здорово это, вот эти литеры вставляли. Причем буковки-то перевернутые. Это нечто! Эти оттиски, это краской пахло, эти медные листы. Все, исчезло, в глубинке есть, а тут уже нет ничего. Целиком профессия исчезла. Вот я думаю, что, наверное, с художниками, ну, наверное, что-то видоизменится, мне кажется, единственное.

Были ли у вас в девяностые, помимо политических рисунков, какие-то рисунки, связанные со светской или культурной жизнью, какие-то любимые герои, которые никак не исчезали никуда из газет, артисты поп-эстрады, кинофильмы, киноактеры? Вот такие сюжеты? Кого вы помните?

Во-первых, я же делал «Рекламную паузу», у меня была очень знаменитая по тем временам, потому что тогда было легче, тогда рекламы было не там много. И тот же Vidal Sassoon, его смотрела вся страна как рекламу, потом мою картинку, которую я совершенно не собирался печатать. Но как ни парадоксально, дамы редакционные настояли, она такого немного легкого эротического значения. И у меня была, раз в неделю выходила, ее ждали действительно. Или про напиток Herschi, Wagon Wheels.

То есть это было стебалово над современной новой рекламной реальностью.

Да, но потом мне сказали, а что ты рекламируешь? Мил человек, почему ты бесплатно рекламируешь их товары или услуги?

А, вот оно что!

И ведь невольно получается так, действительно, так. Я говорю, ну это же пародия.

Это прямо то же самое, когда с водой ребенка выплескивали.

Вот-вот, да. Я говорю, ну это же пародия. Пародия, да, но ты же пишешь, ты же рисуешь, и логотипы там иногда появляются. И она так… Сейчас она затихла, сейчас иногда так бывает, потому что огромное количество, не все даже видят или слышат. Тогда-то было четыре или пять каналов телевизионных, а сейчас, конечно… Ну потом, меня вот этот мой Буратино, который мне самому немного уже поднадоел, я сейчас редко его рисую.

И был потом какой-то Светский хроник у меня, который выплывал в каких-то смешных ситуациях, это было мое знакомство с некоторыми телевизионными ведущими, не буду раскрывать имен, я дружил. Там, конечно, жизнь была, дай бог, человек лежал у меня в ванне, отходил, брал телефон, говорил, я еду-еду, я уже в Останкино, все, уже на повороте, ну пробка, пробка. Я открываю, он — открывай, пробку сними, в общем, это было очень смешно. Я вот так иногда рисовал. Ну политика, экономика, она как-то первичней, потому что я и сам втянулся, ну и газета, нам без этого нельзя никак.

Можете с закрытыми глазами сейчас, с открытыми, например, нарисовать кого-нибудь? Михаила Сергеевича или Бориса Николаевича.

Михаила Сергеевича-то…

Или Бориса Николаевича.

Бориса Николаевича попробую, правда, уже, ох, сколько… Начинал я, по-моему, с бровей у него.

А у него яркие брови были, да.

Значит, вот такие глазки у него китайские были.

Отечные глаза.

Отечные глаза. Носяра у него был вот тут, картошкой.

Здоровенный, да.

И улыбка у него такая была. Ну и, конечно…

Почему такая голова? А, ну да, это прическа такая.

Шта-а-а?! Вот так как-то получилось.

Посмотрите, пожалуйста. Вот что называется, рука мастера.

Ну уже забыл. Я его уже не рисовал сколько, господи, с 2000 года не рисовал. Последняя картинка была, он сидит с утра в шапке деда Мороза, стол заставлен бутылками, он сидит, на экране Путин, и он говорит: «Господи, что же я вчера наговорил-то». Когда он сказал, ухожу, я устал, я ухожу. Вот это была последняя картинка.

А на экране Путин?

Да, а на экране уже Владимир Владимирович, дорогой, единственный.

Последний вопрос, не имеющий отношения непосредственно к вашей профессиональной деятельности, у вас много блестящих, выдающихся друзей-музыкантов. Есть ли в памяти какая-то самая главная пьянка, в которой они принимали участие?

Ну это естественно, Сергей Юрьевич Воронов, который уже пять лет, кстати, не пьет, предал все наши светлые идеалы. Я сижу, по-моему, то ли футбола, то ли хоккея, с конями своими, пиво, понятно, чай-кофе. Вдруг мне приходит sms на телефон — Леха, приезжай в «Метлу», я с Лемми. Кто такая Лемми? А я-то тогда думал… У Сережи девушку тогда звали совершенно не Лемми. Ну, я заинтригованный приезжаю, боже мой, они дуются в бильярд. Эта шляпа, эти бакенбарды.

Надо объяснить зрителям, кто такой Лемми Килмистер.

Да, это Motorhead, это мистер Лемми.

К сожалению, покойный.

Потрясающий человек, с огромным чувством юмора. Через пять минут мне казалось, что мы с ним знакомы с детства и в одной песочнице, я у него ордена воровал и закапывал в песочек, потому что он же собирал, он был на Старом Арбате, он купил кучу каких-то медалей, орденов, он же собирал все эти вещи. У него жилет, тут подкладка. Пиво, потом пошло не пиво, мы куда-то поехали, то ли в «Маяк» старый. На утро мы с Сергеем Юрьевичем Вороновым открыли глаза в поезде Москва — Санкт-Петербург, на Московском вокзале. Первым делом я посмотрел в купе, нет ли Лемми. Но Лемми не было. Оказывается, мы поехали, по-моему, на день рождения Мити Шагина, который тоже завязал, и вел уроки «12 шагов к исцелению».

Это лидер «Митьков».

Да, «Митьков». Мы купили ящик водки и поперлись к нему в мастерскую. Удар ногой в дверь, мы с ящиком водки: «Митя, друг!». А там эти люди сидели, которые только-только завершили свое алкоголическое прошлое. И вот это, помните, фильм «Вий», шесть часов пробило, петух, пробили куранты, и вот эти вурдалаки лезут на окна, и они все… И вот эти люди полезли на окна, когда они увидели ящик водки.

Вы попали на заседание анонимных алкоголиков.

Да-да, абсолютно верно. И нас, ребята-ребята, вот к себе, туда.

Пожалуйста-пожалуйста, не надо.

В общем, там была поездка… Потом мы оказались на квартире, где снимался фильм «Брат», первый, где они праздновали день рождения. Это была квартира продюсера группы «Колибри». Я спал на бильярдном…

Это та сцена, где Сережа Бодров заходит, и там Настя Полева, Егор Белкин и Слава Бутусов.

Да-да-да, абсолютно верно. Я почему-то спал на бильярде. Какой-то пришел мастер тату, какому-то человеку делал татушку. Серега играл на губной гармошке. То есть это было вне времени, вне пространства. Это потрясающая поездка, но началось все вот с этого, два пива с Лемми.

Спасибо большое, что так замечательно побеседовали. Последний вопрос у меня такой. Если бы можно было встретить Алексея Меринова в 1990 году, например, в 1991 году, вот вам, то есть ли какой-то завет, который вы бы ему передали или предостерегли от чего-то, памятуя, что дальше пойдет еще тридцать лет жизни? От чего бы предостерегли?

Да, ну ничего себе вопросик такой. Леша, не пей паленую водку, будет очень плохо. А, то есть я в девяностые годы?

Да, все нормально, это прекрасный ответ.

Береги здоровье, Леша. При любой власти оно всегда понадобится все равно.

Алексей Меринов в программе «Как все начиналось». Спасибо за то, что смотрите Дождь. Пока.

Счастливо. Ну ничего?

Отлично вообще.