В новой лекции о лауреатах Нобелевской премии по литературе Дмитрий Быков рассказывает о Уинстоне Черчилле, получившем награду в 1953 году за мемуары о Второй Мировой войне. Как многолетний премьер Великобритании повлиял на мировую литературу, привнеся в письменный текст элементы ораторского искусства, что стоит за вручением ему именно этой награды, а не Нобелевской премии мира, и почему Черчилль на самом деле восхищался советским проектом и советским человеком, несмотря на слова, произнесенные в знаменитой Фултонской речи 1946 года?
Всем привет. С вами после долгого перерыва программа «Нобель» на Дожде, с Дмитрием Львовичем Быковым…
И Александрой Яковлевой. Здравствуйте, Саша. Здравствуйте, все. Мы говорим сегодня о Черчилле, который увенчан Нобелевской премией за шеститомную историю Второй мировой войны.
Вообще надо сказать, что Черчилль, вероятно, самый «писучий» политик в истории XX века, потому что его история Первой мировой войны, кажется, даже более объемная, и шеститомная же «История английских народов» — это те труды, без которых не обойдется ни один специалист, ну просто потому, что у Черчилля все очень хорошо обстоит к компактностью изложения, с фактографией, с глубокой фундированностью материала.
Потом у него вообще-то был некоторый момент превосходства, поскольку он эти события делал, в значительной степени. Как известно, диссертацию Штирлица, которую он защитил после отсидки, сразу закрыли в сейф, но тем не менее, оппонировать ей не мог никто, он лично знал всех участников событий. Так же и здесь, Черчилль очень долговременный премьер, и разумеется, его Нобелевская премия это до известной степени компенсация неблагодарности родины, потому что именно в 1945 году Черчилль проиграл выборы.
Он вернулся потом в премьеры, это безусловно так, но когда его вытеснил из политики Эттли, о котором сам Черчилль говорил: «Скромнейший человек, видит бог, у него есть для этого все основания», это было ну слишком явным проявлением неблагодарности истории. Потому что Черчилль обещал британскому народу «кровь, пот и слезы», и свое обещание сдержал, с ним расстались как с воспоминанием о самых трудных временах, и может быть, как с воспоминанием о временах невероятного достоинства, нации нужно после перенапряжения немного прийти в себя.
Его, конечно, вернули, но конечно, консервативные принципы в целом в Европе пятидесятых годов начали сильно тесниться с разных сторон, и недалек уже был тот день, когда шестидесятые ревущие сметут консерватизм с повестки дня. Эта Нобелевская премия Черчиллю — это благодарность ему, благодарность очень уместная, за верность старой доброй Англии, которую мы любили.
Сразу я хочу сказать, что вот это, здесь они представлены в виде трехтомника, шесть эти томов о Второй мировой войне, конечно, нужны в основном историкам. Они трудно читаемы, это в основном цифры в большом количестве, военные телеграммы, переписка со Сталиным в полном составе, переписка с Рузвельтом в полном объеме. Это, конечно, скорее документальная хроника, нежели художественное произведение. Но поскольку границы романа в XX веке достаточно широко расширились, простите за тавтологию, то есть достаточно широко стали пониматься, видимо, можно понимать под романом любое автобиографическое повествование. То, что это повествование автобиографическое, это безусловно.
Конечно, Черчилль в первом же томе, в первом же предисловии, и повторяет это потом шесть раз во всех остальных предисловиях, «я пишу о том, что знаю, я пишу о том, в чем я участвовал», нельзя называть это объективной хроникой, потому что это никакой объективной хроникой не является, как, кстати говоря, и история Первой мировой войны, убедиться очень легко.
Главный день Второй мировой войны по Черчиллю это шестое июня 1944 года, или так называемый «День Д», день высадки десантного корпуса союзников на нормандском берегу после форсирования Ла-Манша. Сталин, кстати, пишет Черчиллю с уважением: Наполеон не смог форсировать Ла-Манш, истерик Гитлер не смог форсировать Ла-Манш, а вот союзники блестяще это сделали, причем в тот день, который считался по погодным условиям совершенно невозможным для десантирования.
Как это было, может увидеть каждый, посмотрев первые 20 минут «Спасти рядового Райана», это был действительно ад, тем более, что союзники умудрились как-то еще и полностью подавить все немецкие радары. Как с гордостью пишет Черчилль, из всех радаров сработал, дай бог, один из шести. Но мы же понимаем с вами, что все равно судьба войны решалась под Сталинградом, а не на нормандском побережье. «День Д» — это триумф солидарности народов против фашизма, «День Д» — это долгожданное открытие второго фронта, когда судьба войны уже была решена.
И надо сказать, что Черчилль ничуть не заблуждается на этот счет, он многажды подчеркивает, что русские связывали главные силы немцев, что русские оказывали самое масштабное сопротивление, что потери русских по объему значительно, как минимум вдвое, превосходят все суммарные потери союзников, это понятно. Но поскольку эта книга заявлена как субъективная, мы не воспринимаем это как искажение.
Поэтому перед нами, если угодно, попытка написать такой запоздалый роман-воспитание в шести томах, который мог бы называться «Я и Вторая мировая война», вот такой «Гарри Поттер и Вторая мировая война». Есть в этой книге и определенный философский вопрос, который там поставлен в полный рост и делает ее, при всей ее уютности, а это действительно очень уютная книга такая, заканчивающаяся уверенной победой добра, и с самого начала проникнутая верой в эту победу, все равно эта книга достаточно тревожная, потому что она ставит в общем серьезный вопрос — вопрос о том, почему человеческое стадо с такой поразительной легкостью скатывается в состояние вот этой агрессивной стаи? Что можно противопоставить соблазну фашизма, соблазну расчеловечивания?
Как раз, понимаете, появление в 1947 году книги Эриха Нойманна «Новая этика», что и дало вообще основания говорить о новой этике, как о термине, это тоже возникло не на пустом месте. Ведь новая этика, это всего лишь признание, что этика не может больше объясняться, формулироваться выбором большинства. Что мы обычно называем этикой? Те правила, по которым живет и функционирует большинство, такой коллективный Modus operandi, но тут оказывается…
Мораль вообще термин Цицерона, от mores, от нравов, и мораль — это нравы большинства. И тут вдруг в 1933 году оказывается, что большинство с поразительной легкостью становится на позиции фашизма. Во время Второй мировой выяснилось, что соблазны фашизма остаются чрезвычайно сильными даже в условиях серьезных военных бедствий, даже в годину военных поражений. До 1945 года нация верила Гитлеру, и после 1945 года надо было таким подвергать ее серьезным испытаниям и операциям ментальным, вроде перезахоронения жертв фашизма вручную, чтобы она вообще задумалась о том, что она творила. Это все лишний раз задает вопрос — а где же, собственно, тот критерий, который позволяет человеку не скатиться вот в это.
Когда Черчилль описывает «мюнхенский сговор», надо вам сказать, он описывает его с изумительной откровенностью и прямотой. Понятно, что во главе правительства в это время Черчилль не находился, он возлагает ответственность за все на предшественников. Собственно, один из самых симпатичных героев его книги, это Дафф Купер, военный министр, который тут же ушел в отставку, вот это такое воплощение, британский «капитан Тушин», воплощение британского характера, тихий несгибаемый человек, который сразу сказал: «Мюнхен» — это отвратительно.
Черчилль прекрасно понимает, что вообще-то именно начало побед фашизма в Европе, в том числе катастрофа Франции, которой он совершенно не простил капитуляции, в том числе, катастрофа коллаборационизма во многих странах Скандинавии и так далее, он же понимает, что начало всего было заложено в Мюнхене. Почему с такой легкостью люди разрешили себе Мюнхен, почему Гитлера терпели? Он же, кстати говоря, вот еще после раздела, фактического раздела Польши, после вот этой судетской катастрофы, Гитлер заявлял, что это его последняя территориальная претензия. Но ведь он предъявляет в книге перечень этих территориальных претензий, начиная с 1933 года, и поясняется, что вся политика Германии в это время была одной огромной территориальной претензией, причем на весь мир, без всяких на то оснований.
Это очень жестоко все сказано, и конечно, нравственная неразборчивость человечества — это в некотором роде главная моральная проблема книги. И вот Черчилль в этой абсолютно фактографической, сугубо исторической книге, он все время задается одним вопросом — что может быть противопоставлено фашизму именно как нравственному падению? Для него вот что очень тоже важно, и в чем прозорливость этого действительно очень умного малого.
Я, например, слушал множество лекций о Черчилле (одно время, кстати, даже моя когдатошняя любовь просто зарабатывала этими лекциями, потому что Черчилль был ее любимым героем), и все его очень солидарно развенчивают, все говорят, что и остроумие его преувеличено, и тактическое мышление его чрезвычайно раздуто, и никаким он полководцем не был, и в войне его преследовали неудачи, и тра-та-та. Но когда вот так почитаешь эту книгу, становится понятно, что его единственный талант, как политика, был всегда видеть зерно проблемы, главную проблему. И он ее действительно видел очень хорошо. Это, кстати говоря, роднит его с Лениным, они друг друга ненавидели люто, но оба цену друг другу знали.
И вот Черчилль увидел главную проблему XX века, он понял, что фашизм — явление не экономическое, и даже не социальное. И конечно, он признает вину стран-победительниц, Антанты в 1914-1918, в Первую мировую, в том, что они загнали Германию в угол. Понятно, конечно, что глумиться над побежденным не следует, и Германия была обложена репарациями так, что возник фактор ресентиментов, фактор обиды, и на этой обиде Гитлер сыграл.
Конечно, если бы этого не было, все могло бы пойти иначе, у фашизма не было бы питательной почвы, но беда, к сожалению, не только в этом.
Беда в том, что фашизм — это вообще непобедимое, если угодно, потому что его нельзя заблокировать навеки, имманентно присущее человеческой природе и только ею преодолеваемое, но в ней и заложенное, такое состояние души. Это не усилия буржуазии, это не социальный фактор, это сознательное наслаждение от нравственного падения, это радостное барахтанье в грязи.
И вот, по Черчиллю, это доставляет человеку кратковременное, но очень сильное наслаждение. Это вот такой выход Хайда из Джекила, выход зла на поверхность, сравнимый с эякуляцией, это в общем главное удовольствие для очень многих людей — сознательно, нагло делать зло, то, что Гитлер называл избавлением от химеры совести. Вот мы избавляемся от химеры совести и получаем от этого большую физиологическую радость, он интерпретирует фашизм как торжество животного, низменного инстинкта, а из человека нельзя вытравить животное.
И он задается вполне серьезным вопросом — что можно противопоставить этому? И оказывается, что сильнее саморазрушения может быть только одно — самоуважение. Оказывается, что вот в этой пирамиде ценностей человека, условно говоря, в пирамиде Маслоу (как ее иногда называют там Булкоу, Хлебоу, Икроу и так далее), что в этой пирамиде Маслоу высшей ценностью является самоуважение. Человеку нравится быть хорошим больше, чем быть плохим.
И конечно, скажем, растление детей, говорят, пишут, это очень сильная эмоция: ребенок беззащитен, ты сознаешь, что ты совершаешь зло, причем зло очень масштабное, по Достоевскому вообще главное, и вот это сознание как бы его уязвимости и своего могущества, оно предъявляет, как бы добавляет особый смак происходящему.
Но защищать детей от изнасилования, оказывается, гораздо большее наслаждение, то есть делать добро человеку приятнее, и это тоже заложено в человеческой природе. Для Черчилля ключевым фактором британского характера является самоуважение нравственного человека, человека, который следует своим принципам и не позволяет себе скатываться в низменное, в животное.
Надо сказать, что вот это некоторое отвращение к природному и любовь к человеческому, к сделанному человеком, к селфмейдменам, к людям, себя сотворившим, к определенному насилию над собой, к дисциплине — это у Черчилля модернистское, он здесь такой последовательный модернист. Когда его называют консерватором, это консерватизм только в британском понимании. Он модернист, безусловно, и в форме, и в структуре этой книге, в которой всяким читательским аттрактантам, потаканию читателям уделено очень мало места, эта книга жесткая, строгая, деловитая.
Но самое главное, модернизм в его отношении к человеку. Человек — это то, что выше природы, это то, что выше инстинкта, и это честь, прежде всего, это достоинство. Это британское, во многом римское понимание, потому что он позиционирует Британию как наследницу Рима, а дело Рима — нести миру закон.
Вот эта внутренняя готовность человека соблюдать закон, им же для себя установленный, это и есть главная добродетель, и это сильнее фашизма. Потому что человек любит собой любоваться со стороны, и знаменитая самовлюбленность Черчилля, перефразируя его же каламбур, видит бог, у него были для этого основания, самовлюбленность человека, который вопреки всему остается человеком.
Может быть, очень может быть, что человеческое в человеке это такой же маленький остров, окруженный зверством, как мала Британия, и вот этот, кстати говоря, образ Британии. Очень интересно, что для Черчилля Британская империя это уже прошлое, он уже смирился с тем, что Британия перестала быть страной времен королевы Виктории, над которой никогда не заходит солнце. Это уже маленький остров, и метафора этого острова, которую они превратили в крепость, она проходит через всю книгу, он постоянно напоминает — мы маленький изолированный остров, мы остров-крепость, мы превратим Британию в последний оплот противостояния фашизму. Он постоянно подчеркивает ее маленькость.
И конечно, человеческое в человеке это такой же маленький остров, окруженный зверством, такой же кулак бронированный, какой была Британская империя в мире, в Европе, поглощаемой фашизмом на глазах и без всякого сопротивления. Этот рак захватывал весь организм, а мы сохраняем свою изолированность.
Iron Fist.
Iron Fist, совершенно верно. Island Fist и Iron Fist, островной кулак. И вот он сохраняет постоянно это самоощущение последнего оплота. Человеческое, действительно, как остров, окруженный морем, человеческое в нас окружено зверством: нашей физиологией, нашей памятью, очень, кстати говоря, жестокой и избирательной, нашей бессовестностью, ну много чем. Человеку нравится бессовестность, ничего не поделаешь, это состояние, которое вызывает у него восторг. Но еще больший восторг вызывает у него победа над собой, и это черчиллианская идея, закон Черчилля о том, что самолюбование сильнее саморазрушения.
Естественно, в этой книге заложен очень тревожный и очень актуальный посыл, говорящий о том, что мир после Второй мировой войны стал гораздо более опасным местом, не менее опасным, как хотелось бы надеяться.
Во-первых, Вторая мировая, она прямо или косвенно привела к тому, что Советский Союз расселся в центре Европы, и он теперь решает судьбы мира. Если раньше СССР был отсталой державой, сегодня это второй политический лагерь, который, если захочет, может уничтожить мир.
Второе — ядерное оружие, потому что ядерное оружие тоже, работа над ним сильно ускорилось Второй мировой войной, и ядерное оружие, Черчилль на это смотрит пессимистически, сдерживать окажется невозможным, после атомных бомбардировок Хиросимы этого джинна уже в бутылку не загонишь, это вещь неизбежная.
Третья вещь, которая его смущает чрезвычайно сильно, это то, что фашизм неискореним. Фашизм можно победить один раз, два раза, но победить его навсегда нельзя, потому что идеи реванша, говорит он, будут все равно в Германии многих вдохновлять. Как бы ни был ослепителен крах Гитлера, какая бы это ни была чудовищная по масштабам катастрофа, всегда найдутся люди, которые хотят повторить. И мы видим, что он недалек от истины.
При этом весьма любопытно его отношение, так сказать, к «советскому проекту». Он, конечно, недооценивал масштаб репрессий при Сталине, и ему незачем было об этом знать, потому что для него это какие-то темные дела на Востоке, и русские, конечно, для него все равно чужие, поэтому для него масштаб репрессий в России был не только фактором недостаточно ему известным, но и фактором недостаточно релевантным, конечно, недостаточно для него важным, он об этом не очень много думал.
Но что вот несомненно, что Черчилль к «советскому проекту» относился с величайшим уважением. Именно не к репрессиям, не к сталинизму, Сталин для него красный монарх, дядя Джо, тут разговора нет, а вот к модернистской утопии Ленина он относился не без уважения. Потому что он совершенно справедливо говорит, что Европа оказалась неспособна спасти себя сама, а спас ее «маленький остров нетерпимости», а именно Британия, и спасла ее Россия, которая принесла в нее, вот это очень важно, не свою азиатскую дикость, а свой модернистский проект.
Потому что он восхищается именно советским человеком, качествами советского человека: его самовоспитанием, его промышленной революцией, случившейся не без участия Америки, его интеллектуальным прорывом, его двадцатыми годами, которые заставили весь мир оглядываться на Россию, как на источник новых гениев. То есть для Черчилля, как ни странно, российское и советское не тождественны, и советское достойно самого серьезного уважения.
Вот эта вера в модерн, вера в то, что человек преодолеет архаику, преодолеет животность, вот это очень важно, что Черчилль консерватор только в том плане, что он отстаивает традицию, традицию старой доброй Британии. Но вообще-то он, конечно, скорее киплингианец, в очень значительной степени. Вот если брать людей ему идеологически враждебных, то это, в первую очередь, Шоу, с которым он пикировался всю жизнь, а если брать людей… Кстати говоря, Шоу тоже весьма ценил советский проект, но именно потому, что «теперь Советы нам больше не конкуренты».
А вот его идеологический единомышленник, конечно, Киплинг, потому что идея Киплинга это не просто экспансия, это же экспансия экспансии рознь, это не захват, это распространение на весь мир нашей британской fair play, нашей игры по правилам. Мы хотим, чтобы все играли по правилам, и не по нашим, а просто по честным правилам. Мы хотим, чтобы мир подчинялся законам логики, а не просто законам нашей власти. Вот The White Man’s Burden, «Бремя белого человека», это вполне себе Черчилль, и это вовсе не в имперской его политике, потому что она в основе своей давно уже не была имперской, его имперские мантры, которые он иногда повторяет, он сам в это, конечно, не верит, он признает, что Британия сжалась.
Но для него очень важно, чтобы Британия не изменяла себе, и главенство человеческого закона над законом джунглей, вот тот Маугли, который Красным цветком отгоняет Шерхана, это и есть, в сущности, черчиллевский символ веры. Во время Второй мировой войны человек отогнал Шерхана, отогнал зверя, загнал его в берлогу, и на его трупе, на его чучеле утвердил свое человеческое знамя свободы. Вот это взгляд Черчилля, свобода — одно из ключевых понятий, но это именно свобода человека, который сознательно сам выбирает свое бремя.
Конечно, понимаете, все говорят, что Черчилль получил «Нобеля» за стиль. Это в общем не совсем так, и стиль этот сильно преувеличен, потому что на всем протяжении книги есть более-менее одна удачная шутка: польский характер отличается замечательной стойкостью в преодолении им же созданных для себя трудностей. Это очень мило. Черчилль был остроумный человек, тут сомнений нет, кто бы еще стал в письмах к Рузвельту подписываться «Бывший военный моряк».
Он, наверное, был очень хорошим другом, наверное, он был обаятельным человеком, но как бы сила его не в этом, сила его в стойкости и доброте. Но что особенно важно, когда он говорит о британском характере, он подчеркивает одну его черту, которая весьма роднит его с характером русским — это такое как бы перемигивание перед смертью, это такое умение хранить черный юмор в критической ситуации.
Моя любимая там сцена, наряду с очень сентиментально написанным совместным богослужением англичан и американцев, или вот с великолепно описанной Тегеранской конференцией, все-таки лучшая там сцена, это когда Черчилль первый раз спускается в бомбоубежище с женой. Наконец немцы сумели прорваться к Лондону и бомбят город, самолеты, потому что вообще-то Черчилль все время подчеркивает полное господство союзников в воздухе, но прорвались, бомбят. Я спустился в бомбоубежище, как всегда взяв с собой бутылку бренди, меня поразило, как много шутят англичане, оказавшись в бомбоубежище. Вот это умение шутить в бомбоубежище, оно очень драгоценно.
И в этой тревожной книге, которая проникнута, прямо скажем, подозрительностью к человеческой природе, вот эта вера в человеческую способность героически переносить все, она ее озаряет. И если когда у вас совсем уже пропадет вера в человечество, перечитывание этой книги способно ее ненадолго вернуть.
Он в 1953 году получил Нобелевскую премию по литературе, а его несколько раз номинировали на премию мира, он ее вообще-то очень хотел, я читала, получить. Мало того, в 1953 году один из номинантов был Хемингуэй, но дали Черчиллю. Почему ему не дали Нобелевскую премию мира, которую он хотел получить?
Знаете, могу сказать. Черчилль для большинства не ассоциируется с тем политиком, которому обычно вручают Нобелевскую премию мира. Политик, получающий Нобелевскую премию мира, должен быть немного юродивым, он жертвует собой, ну он такая мать Тереза, понимаете.
Вот уж Черчилль на мать Терезу не похож совершенно, он не борется с голодом в Африке, он не занимается благотворительностью. Вообще надо заметить, что Черчилль на протяжении своей семидесятилетней политической карьеры, он прожил 90 с лишним лет, чем угодно, кроме благотворительности, занимался. Живописью он занимался, кстати, очень успешно, гораздо более серьезно.
Да, кстати.
Потому что его, что уж там говорить, национальный эгоизм тоже снискал ему не самую приятную репутацию. Многие говорили, что Черчилль презрительно относился ко всем остальным народам. Некоторый британоцентризм был ему действительно присущ, как вот у Моэма в рассказе про англичанку, которая умирает со словами «Англия, вот моя Англия!», это такая гордость в нем была.
Почему он получил «Нобеля» по литературе, обойдя Хемингуэя, понятно. Он, кстати говоря, Хемингуэй, все равно свое взял. Но проблема в том, я уже не говорю о том, что во Второй мировой войне, конечно, Черчилль был гораздо эффективнее, чем Хемингуэй, тут и разговоров нет.
Но это же про литературу речь, а не…
Про литературу, понимаете, у него есть некоторое важное стилистическое завоевание. Мы же говорим, что Нобелевская премия по литературе, она присуждается за две вещи, ну за три, скажем так. Либо за идеализм, но это надо быть Сельмой Лагерлёф, либо за такое нанесение на карту новой территории, как Колумбиум Маркеса, надо быть немножко Колумбом, либо за расширение границ литературы, за освоение литературой новых территорий, вот как у Черчилля. Потому что Черчилль, конечно, расширил границы литературы, скажем так, он привнес в серьезную риторику, такую политическую, приемы устного ораторского искусства.
Черчилль был сильным оратором, этого не отнимешь. И сильным оратором он был не потому, что он харизматик, не потому, что он умеет зажигать людей. Ну толстый бульдог такой, ничего особенно зажигательного в нем нет, он действительно похож на традиционного консерватора: бренди, сигара, шляпа, в лучшем случае еще лошадь под ним, но он не выглядит харизматиком, это вам не Ленин на броневике. Хотя Ленин тоже, кстати говоря, мне одна женщина, его слушавшая, говорила: «Ну вот Жорес, это было да, а Ленин просто был очень логичен, просто очень убедителен».
Черчилль умел привнести в свою речь действительно эффектные, сильные риторические ораторские приемы, и в этой книге множество устных ораторских спекуляций, рассчитанных на давление на слезные железы. Он умеет вовремя быть сентиментальным, он умеет вовремя пошутить, вовремя привести пример из античности, он строит свою книгу как устное выступление, как лекцию о Второй мировой войне. Зажигательность, лаконизм, формулировочность, вот эта афористичность — это, конечно, Черчилль. И безусловно, как устный оратор, он гораздо убедительнее всех, с кем он конкурировал. Говорят, что самому ему очень нравилась медлительная речь Сталина, как он говорил, что эти большие паузы для создания иллюзии, что он думает в это время, что-то обдумывает.
Это он ее на слух воспринимал? Он же русский-то не знал, это ему размерность…
Размерность, совершенно верно, эта ритмичность. Я бы сказал, что вот эта книга очень хорошо воспринимается как устная речь. Мне случалось ее слушать несколько раз в машине, в аудиоформате, когда ее слушаешь, она убедительнее. Потому что Черчилль говорит так, чтобы, во-первых, его понимал средний британец, заумствования никакого нет, а во-вторых, он очень хорошо чередует главные жанры устной речи: случай, притчу, цифру, цитату, исторический анекдот. Так что он, как ритор, своего «Нобеля» заслужил.
Он же не единственный британец, получивший Нобелевскую премию по литературе? Я уже сейчас вспоминаю, сколько мы с вами уже обсуждали. А если их начать…
Я вам больше скажу, он вообще не единственный ученый, получивший «Нобеля» по литературе. Моммзен получил «Нобеля» по литературе, насколько я помню, Бергсон получил «Нобеля» по литературе. Ну, говорят, а вот философам не дают, поэтому ему дали, но ведь Бергсон прекрасен именно стилем своего изложения. Когда вы читаете Бергсона, вы, может быть, не все понимаете, но вам интересно.
А когда вы читаете Черчилля, вы может быть сколько угодно не согласны, но иногда, на какую-то долю секунды, вам хочется принадлежать к этой традиции, вам хочется с гордостью оглядывать пятьсот последних лет британской истории и говорить: «Никогда англичанин не будет рабом!». Он риторически убедителен, ничего не поделаешь.
И главное, хочется, глядя на себя, не восклицать двадцать раз «Мы самые бедные» или «Мы самые обиженные», или «Мы самые духовные», а просто говорить «Мы оставались людьми». Вот мы про себя этого сказать не можем, мы и сейчас ими не всегда остаемся. А Черчиллю не в чем было себя упрекнуть, поэтому я убежден, он долго прожил потому, как он совершенно справедливо говорил, долго живут те, кого не мучает совесть.
Он был, по данным опроса BBC, в 2002 году признан самым величайшим британцем в истории.
Популярным британцем. Второе место занял Шекспир.
Даже Шекспира обошел.
Шекспира он обошел именно потому, что окажись Шекспир во главе Британии в 1938 году, не очень понятно, как бы он себя вел, а этот вел себя правильно.
Но Шекспир пораньше жил.
Жил пораньше, но понимал побольше. Конечно, Шекспир был умнее всех современников и многих потомков, а вот сказать, что он был нравственно безупречен, мы не можем, нам это от него не нужно. Черчиллю не в чем было себя упрекнуть. У него были, наверное, в жизни слабости, но были у него все-таки моменты, вроде 6 июня 1944 года, на которые можно оглянуться с уважением и говорить, что мы господствовали над противником на земле, в воздухе и в море. Кстати говоря, все-таки звездный час России она встретила вместе с Америкой и Англией, а не в конфронтации с ними, это важно помнить.
Важно, конечно, помнить и то, что Фултон все-таки начался, «Фултонская речь», начавшая «холодную войну», это заслуга Черчилля, и это заслуга очень сомнительная, этот грех на нем будет всегда. Но нельзя не помнить и того, что послевоенная Россия тоже, знаете, не была райским царством, она тоже была довольно сложным образованием. Надо было решать, как с ней быть после уничтожения главного общего врага.
Черчилль в Фултоне, конечно, сильно испортил мировой климат, выступая там в Штатах, но он, с другой стороны, довольно сильно все-таки расставил некоторые точки над i. Это в 1941 году он мог говорить — против Гитлера хоть вместе со Сталиным, если Вельзевул выступит против Гитлера, я буду искать союза с Вельзевулом, введу в Палату лордов Вельзевула. Можно так сказать, это для 1941 года актуально, для 1946 года уже нет.
Надо сказать, что ответом на Фултон в России был резкий поворот во внутренней политике, и в частности, постановление о «Звезде» и «Ленинграде», так что Ахматова не зря называла себя жертвой послевоенного синдрома. Она не зря говорила, что начало «холодной войны» это в некотором смысле ее вина, потому что нечего было встречаться с сэром Исайей Берлиным, конечно, это Сталина взбесило.
Но проблема в том, что Черчилль тогда нашел в себе силы сказать неприятные, но необходимые слова, размежеваться с Советским Союзом. Это очень горько, но это было необходимо, потому что Сталин же, как мы знаем, в 1945 году совершенно не успокаивался победой над фашизмом. Мечта о мировом господстве у него тоже была, и бывшие друзья очень быстро начали рассматриваться как оппоненты. И обратите внимание, что в фильме «Незабываемый 1919 год» главным врагом уже сделан Черчилль, там уже Черчилль это уже не бывший союзник, это главный ненавистник России и Советского Союза. Так что они с дедушкой Джо очень хорошо друг друга понимали.
Кстати говоря, они действительно были в каком-то смысле достойными друг друга игроками. Как вспоминает кто-то из окружения Черчилля, после Фултона он сказал: ну, теперь-то дядюшка Джо перестанет посылать мне мой любимый армянский бренди. Сталин после этого удвоил порцию посылаемого бренди. Это такой красивый жест, все равно что Путин в ответ на слова «Он убийца» говорит: «А я вам желаю крепкого здоровья», так и хочется добавить «Оно вам еще понадобится». То есть в некотором смысле в традициях этой пикировки Россия не отстает, жаль только, что это деструктивная традиция.
У нас мало кто знает, ну я так, из обывателей, конечно, сужу, о том, что Черчилль вообще Нобелевскую премию по литературе получил. Спрашивала там своих подписчиков в Instagram, опрос сделала, 80% ничего об этом не знали. У нас даже когда историю преподают или литературу, в общем нигде эта информация никак не фигурирует.
А вообще нам важно знать, что Черчилль был безумно, если в мировом масштабе брать, талантливый литератор? Или нам хватит Шекспира, Шоу, Исигуро, других нобелевских лауреатов, есть что почитать?
Объективно говоря, он, конечно, получил ее не как писатель. Вернее сказать, он получил ее за применение к писательству ораторских и политических технологий, скажем так. Это тоже заслуга.
Почему важно об этом знать, потому что важно вообще читать и перечитывать эту книгу, понимаете, она напоминает нам о лучших временах в истории российско-западных отношений, она напоминает нам о временах, когда мы были вместе. Она напоминает нам о временах, когда, как говорил Томас Манн, наличие в мире абсолютного зла уничтожило внутренние противоречия добра. Это великое дело.
Классная цитата.
Поэтому я бы эту книгу очень рекомендовал к прочтению, как и «Доктора Фаустуса». Очень мало, серьезно говорю, очень мало в мире книг, которые бы осмысливали опыт Второй мировой войны, это слишком сакральная вещь, сакральная особенно для Советского Союза, да и для всего мира. Очень мало вещей, которые бы говорили правду о Второй мировой войне, и прежде всего о том, с какой легкостью человечество расчищало путь абсолютному злу.
Забывает о человечности.
Да-да, вот об этом надо бы помнить сейчас. Это забывают не просто о человечности, это бы бог с ним. Забывают, человечество очень не любит помнить, как оно ложилось под Гитлера, с каким облегчением, с какой радостью оно расчищало ему дорогу, как немцы говорили: да, конечно, евреев, может быть, и жалко, но ведь вообще-то они сами виноваты.
Разве Томас Манн, припомним ему, не написал «Размышления аполитичного», в которых доказывал, что евреи, ну все-таки да, ну еврейская мысль, а были у него и дневниковые записи, уже в тридцатые годы, где он говорил: конечно, нельзя вот это вот все, но ведь во скольком они сами виноваты, и как евреи повредили немецкой мысли, немецкому стилю. Вот его натыкать бы носом после некоторых вещей!
Потому что есть масса людей, которые Томаса Манна, тоже нобелиата, защищают в любой ситуации, как справедливо заметил Михаил Успенский, до таких обобщений не поднимался и Геббельс. Действительно, хороший был человек, про германский дух, про то, что Европа не Германия, Германия не Европа. Получил свое потом, нечего уж так кичиться-то, друг наш Томас. Когда он писал на приглашение поехать в Германию, теперь-то уж я в Германию не поеду. Давайте вспомним, что в 1933 году он сам еще очень многого не понимал, и пока его книги личные не начали жечь, он замечательно подтверждал фразу Солженицына — даже самые емкие из нас способны объять только ту часть правды, в которую их ткнули рылом. Не будем уже о том, Томас Манн хороший писатель, но все-таки Черчилль более последовательный человек. Все под Гитлера легли, как милые.
Вот и надо помнить о том, что сколько бы мы не говорили о «Пакте о ненападении» и о его греховности, давайте помнить о том, что Черчилль для «Пакта о ненападении» в этой книге находит многие оправдания. Он видит в этом тактический ход, и он, кстати сказать, никогда не рассматривал Россию как долгосрочного союзника Гитлера, он всегда понимал, что Россия его в конце концов и остановит. Поэтому вот, кстати, то, что Черчилль написал о пакте 1939 года, это нашим надо бы использовать на полную катушку.
Он никогда нигде не говорил про то, что Сталин «взял с сохой, а оставил с бомбой», это не его слова, но то, что Сталин в 1939 году стоял перед необходимостью как-то с ними замиряться, это у него сказано. Это может быть отчасти потому, что как-то к Польше он уж исторически очень не питает симпатий, поэтому все понятно. Но вообще напоминать о том, как люди податливы на мерзость, сейчас нам и без этого многое об этом напоминает, увы.
Хорошо рассказали, Томас Манн хороший писатель, но Черчилль все-таки более последовательный человек.
Человек, да. Ну что, у Томаса Манна есть много грехов перед еврейским народом…
Писатель или человек. Все-таки больше нужно быть человеком?
Как сказать, конечно, то что Манн лучше выдумывал сюжеты, это не вопрос, это было его профессией, то, что Манн лучше писал иногда, тоже не вопрос. Но, понимаете, Манн тоже впадал иногда в дурную гамсуновщину, о чем мы будем еще говорить, и у Манна есть много вещей, которых он мог бы стыдиться.
Понимаете, вот я обычно книги не выбрасываю, но «Рассуждения аполитичного», даром что их перевел мой близкий друг, я выбросил, я не мог эту книгу иметь дома. Потому что это мерзкая книга, и Томас Манн за нее получил по полной программе.
Он осудил свои заблуждения, правильно, мы все осуждаем наши заблуждения, но некоторых вещей делать не следует даже в порядке заблуждений юности, тем более, что ему было сорок лет, он был далеко не мальчик. Гадкая книга, пожалуй, гораздо, в разы более гадкая, чем «Закат Европы» Шпенглера, и сегодня, кстати говоря, многие из нее именно черпают аргументы в пользу национального ресентимента.
Вот если уж на то пошло, то гораздо более точным, более строгим последователем Ницше был, конечно, Черчилль, а Томас Манн скатывался все время в то, что Ницше называл моралью рабов, ресентимент морали рабов. Поэтому светлый образ Черчилля долго еще будет вдохновлять нас в наши невеселые времена.
Спасибо большое, Дмитрий Львович.
Увидимся.
Мы говорили об Уинстоне Черчилле, лауреате Нобелевской премии по литературе 1953 года. Дмитрий Львович Быков…
И Александра Яковлева.
Всем спасибо. Мы благодарим пространство Only People за то, что оно нас любезно у себя, как обычно, принимало. Всем пока.
