В новой лекции Дмитрий Быков обращается к Нобелевскому лауреату 1929 года — немцу Томасу Манну и его роману «Волшебная гора». Почему Манн — один из лучших произаиков XX века и какую идеологическую мысль он передает в своих тяжеловесных, но стоящих прочтения романах — смотрите в этой лекции.
Здравствуйте, дорогие зрители Дождя! С вами снова программа «Нобель», ее бессменный ведущий Дмитрий Львович Быков.
И Александра Яковлева, помогающий ему редактор.
Ура!
Мы говорим о Томасе Манне, который получил своего Нобеля, дай бог памяти, в 1923, кажется, году.
В 1929 году.
В 1929-м.
Формально Нобель был ему присужден за «Будденброков», что и упомянуто в формулировке. Но на самом деле, конечно, ближайшим к тому времени и самым недавним триумфом Манна была «Волшебная гора», которая в двухтомном варианте, огромный роман, задуманный как стостраничная новелла, но страшно разросшийся, принесла ему мировую славу.
Вообще путь Манна очень любопытен. Я думаю, что из всех европейских прозаиков XX века, если не считать Джойса с «Улиссом», Манн, конечно, номер один. Номер один прежде всего по невероятной глубине постижения реальности и по удивительной совершенно проницательности, с которой он все главные явления XX века ущучил, выделил и описал.
Конечно, в смысле художественной выразительности он и старомоднее Джойса, и многословен он слишком. Я думаю, очень прав был Пастернак, говоря о том, что там, где надо выбрать из десяти слов одно, Манн пишет все десять. Чтение его довольно утомительно, конечно, и тем не менее мысль, острая и не стеснительная, честная, не боящаяся собственных прозрений мысль Манна ― это, конечно, лучшее, что в XX веке дала Германия уж точно.
Манн начинал очень рано, в 22 года он закончил «Будденброков». Начинал он с классического романа семейного упадка. Надо сказать, что таких романов очень много в XX веке, на рубеже веков. Да и названия их однотипны ― это фамилия: либо это «Сага о Форсайтах», либо это «Семья Тибо», «Братья Лаутензак», «Семья Оппенгейм». И как вариант, кстати говоря, «Семья Ульяновых», потому что это тоже роман семейного упадка, хотя, может быть, Мариэтта Шагинян и удивилась бы.
Я, кстати, помню, когда я об этом сказал, несколько кретинов в сети, такие, знаете, окололитературные люди, которые в литературе не петрят ничего, но считают себя такими вдумчивыми читателями, очень смеялись. Им казалось очень смешным, что роман «Семья Ульяновых» и вообще все произведения о семье Ульяновых вписываются в ту же парадигму, что «Сага о Форсайтах», «Дело Артамоновых» и так далее, «Семья Тибо». Очень вписываются, потому что в этих романах всегда есть две главные линии: всегда есть линия упадка семейного дела, распада семьи, смерти ее молодых совсем членов, членов этого семейства, которым, казалось бы, жить да жить, и один молодой человек, который обозначает собою расцвет нового, который делает выбор в пользу нового и решительно вышагивает из семьи в это распахнутое будущее.
Правда, иногда это трагический персонаж, как Антуан в «Семье Тибо», который кончает с собой, но как раз Ленин, кузнец нового мира, очень даже в этот роман семейного упадка вписывается. Другое дело, что распад семьи, гибель трагическая одних ее членов и неудачная судьба других и обусловлена временем слома семейных и вообще человеческих ценностей. Распад семьи на рубеже веков, вырождение семейного ремесла, вырождение давнего такого бюргерского рода ― это и есть манновская тема.
Вскоре триумфальных «Будденброков», которые совсем молодому, самому молодому автору немецкоязычному принесли все возможные лавры, Манн пишет несколько довольно удачных новелл. Я думаю, что как раз в раннем периоде его творчества новеллы удачнее романов. «Тонио Крегер», в частности, настоящая писательская исповедь. Следующее значительное явление после цепочки полуудач ― это та самая «Волшебная гора», написанная в туберкулезном санатории, где он сначала навещал родных, а потом некоторое время лечился и сам.
Дело в том, что «Волшебная гора» ― это роман чрезвычайно своеобразный, очень странный. На общем фоне авангардного европейского романа тех времен он, пожалуй, выделяется очень резко. Роман этот прошел несколько этапов. Задуман он был действительно как короткая новелла о пребывании Ганса Касторпа, молодого отпрыска такого среднедостаточного рода, в туберкулезном санатории, ее знакомства с таинственной рыжеволосой красавицей Клавдией Шоша.
Этот роман поразительным образом превратил санаторий в метафору всей предвоенной Европы. Конечно, ключевое событие творчества Манна ― это Первая мировая война, которая многое переломила. В этом санатории все испытывают постоянную легкую лихорадку, которая характерна для начала туберкулеза. Еще нет стадии распада, еще есть возможность и надежда вырваться из этого замкнутого круга, но лихорадочность там во всем и некоторое предчувствие гибели там во всем. Это такой реквием старой Европе, и становится понятно, отчего она погибла: она погибла оттого, что стала сложнее себя, сложнее, чем могла выдержать ее политическая система. Она как бы взорвалась. Интеллектуально, культурно она переусложнена, она избыточна. Это отчасти и то, о чем говорил Шоу в «Доме, где разбиваются сердца», когда бомбардировка становится разрешением бесконечно затягивающихся всех этих узлов, разрубанием всех семейных конфликтов.
Строго говоря, Манн прошел через страшный соблазн национализма. Михаил Успенский глубоко прав, когда говорит, что при чтении книги «Рассуждения аполитичного» иной раз замечаешь, что Геббельс курит в углу. Да, действительно, у Манна был период такого опьянения национальной идеей, идеей национализма, идеей противопоставления культуры и цивилизации. Он был убежден, что цивилизация гибельна для культуры. Впоследствии эту мысль более подробно и, увы, еще более вредоносно развил Шпенглер в «Закате Европы».
Да, некоторое упоение варварством, стихийностью, дикостью и, конечно, национальной идеей. Понимаете, а кто ею не опьянялся тогда? Хайдеггер ― и тот, все его разногласия с Гитлером сводились к тому, что Хайдеггер-то, пожалуй, был в начале тридцатых еще и поправее Гитлера, поправее многих идеологов нацизма. Национальная идея опьяняла, идея возврата к корням опьяняла. «Рассуждения аполитичного» ― это книга, во многом проникнутая ненавистью к утонченной Европе, к космополитизму, да, безусловно. Некоторый возврат к варварству, некоторая апология варварства, которая там есть, собственно, объяснима, вот в чем ужас. Манн жестоко раскаялся в этом.
Когда в романе «Волшебная гора», Der Zauberberg, возникает Нафта, вот этот страшный идеолог архаики, нацизма, свежей крови, войны, там появляется очень важная тема его самоубийства, потому что тогда происходит дуэль старого гуманиста, классического европейца Сеттембрини с Нафтой, Нафта стреляет сам себе в висок. Эта идея самоубийства Нафты ― это никак не его смирение, никак не признание гибельности его теории. Это просто признание, что для него убить себя ― это по-достоевски стать Богом, стать выше Бога. Тема самоубийства Кириллова, восходящая к «Бесам».
Нафта убивает себя не от раскаяния, Нафта убивает себя от гордыни. И, в общем, прав, конечно, замечательный российский сексолог Лев Щеглов, сказавший, что пик желаний, заветная мечта всякого маньяка ― это убить именно себя. Это и есть вершина его карьеры. Это довольно точная мысль. Самоубийственность фашизма, да, то, что идеальным фашизмом является самоубийство, Манн почувствовал как никто. И когда Юкио Мишима проделал свое харакири в финале, это тоже, кстати, почти нобелевский лауреат, несостоявшийся, великий японский прозаик, это было тем же самым. Это чистое самоубийство Нафты, потому что вершина господства над миром ― это уничтожить себя, а не уничтожить мир.
Вообще диалоги Сеттембрини и Нафты в некотором смысле выражают собой пик полемики, квинтэссенцию всей полемики, идущей в это время в европейском обществе. В своем романе, который в 1922 году был издан, Манн заклеймил, предсказал, выразил с предельной остротой фашизм. Я думаю, что его книга ― результат горчайшей, тяжелейшей работы над собой. Все, что шло потом, шло по сценарию, описанному в «Волшебной горе». Я не буду сейчас вдаваться в подробный анализ этой книги, она, безусловно, остается в ряду выдающихся романных свершений XX века. Линия Клавдии Шоша, любовная, вот этой рыжей роковой женщины, не менее привлекательна, чем линия идеологическая.
Но нам важно продолжение линии дуэли. Конечно, вот эта дуэль фашиста и гуманиста восходит к чеховской повести «Дуэль», к дуэли между лишним человеком Лаевским и таким протофашистом, профашистом фон Кореном. То, что он сделан немцем, тоже очень не случайно. Конечно, Манн внимательнейшим образом читал русскую литературу, которая была тогда в авангарде мировой мысли. Но то, что в «Волшебной горе» предсказано столкновение старой Европы с раковой опухолью фашизма и самоубийственность фашизма, ― это, конечно, великая интеллектуальная заслуга.
Все, что говорит Нафта, один в один повторяют наши сегодняшние идеологи национализма, что кончилась цивилизация, долой старую Европу с ее гуманизмом, да здравствует новое дикое варварство. Эти ребята просто не начитанные, они не понимали, про что «Волшебная гора». Кстати говоря, думаю, что одной из ошибок Манна является ― насколько я могу его критиковать вообще ― то, что роман его все-таки трудно читаем. Идеи, в нем выраженные, заслуживают того, чтобы автор позаботился о некоторой увлекательности изложения. В «Волшебной горе» он не думает об этом совершенно, хотя в целом, в общем, сам по себе антураж туберкулезного санатория для читателя довольно привлекателен. Тут вам и соседство смерти и влюбленности, обострение всех чувств. Люди любят про это почитать. Но у Ремарка получалось увлекательнее.
Кстати говоря, именно уже начало XXI века подарило нам изумительную пародию на роман Манна, а именно роман такого американского университетского писателя Тома Корагессана Бойла «Дорога на Вэлвилл», или «Дорога в Город счастья». Паркер ее блестяще экранизировал. Это тоже санаторий, только туберкулезный заменен на желудочный. Там присутствует русский князь с метеоризмом. Не зря рецензия моя называлась «Волшебная дыра». Это абсолютная пародия на Томаса Манна с теми же дискуссиями, с той же любовной линией, с той только разницей, что герои страдают не туберкулезом, а поносом. В остальном все очень похоже. XXI век так поступает с иллюзиями XX века.
Томас Манн считал своей главной заслугой тетралогию «Иосиф и его братья», написанную на библейском материале. Больше всего он гордился отзывом своей машинистки, которая, перепечатав первую часть тетралогии, сказала: «Ну наконец-то! Теперь я вижу, как оно все было». Действительно, он очень наглядно описал древнюю Иудею, но надо вам сказать, что при всех моих усилиях прочесть тетралогию я сумел, но полюбить ее не сумел, хотя и юность Иосифа, и влюбленность Иосифа, и великолепная совершенно интерпретация библейского сюжета, наверно, самого яркого в библейском сюжете, ― все это неотразимо привлекательно, но ничего не поделаешь, Манн пишет крайне тяжеловесно. Полюбить эту книгу я не смог. Видимо, многословие ее меня отпугивает, притом что там есть куски, безусловно, лучшие из написанного им.
Я выше всего ставлю новеллу «Марио и волшебник», которая представляется мне самым точным описанием европейского фашизма. История о том, как фокусник Чиполла задурил голову рабочему Марио, скромному зрителю, гипнотизер, фокусник, престидижитатор, а Марио его возьми да и застрели, потому что с этими дьявольскими соблазнами ничего другого сделать нельзя. Фокусник Чиполла ― это и есть самая наглядная, самая прямая метафора фашизма. И если бы кто-нибудь поставил эту картину! Но, насколько мне известно, были попытки экранизации, но ни одна не достигает, конечно, манновской гипнотической силы. Все-таки он так описал этого мерзавца, что эффект гитлеровской пропаганды явлен с поразительной наглядностью.
Манн вовремя сумел эмигрировать, как только начали жечь его книги.
Вовремя!
Вовремя, да. И уже за границей, уже в Штатах создал он, пожалуй, центральное свое произведение, хотя сам он предпочитал тетралогию, но думаю, что в веках останется «Доктор Фаустус». «Доктор Фаустус» ― это самая точная и глубокая интерпретация, самое точное и глубокое размышление над фаустианской легендой со времен Гете, может быть, и со времен самого Шписа, впервые ее изложившего. Это попытка отмотать немецкую культуру назад, дальше от фашизма и попытка понять, с какого момента можно отсчитывать здоровый немецкий дух.
Я-то теперь полагаю, что Германия просто погибла. Такое бывает, страна заболела раком, не всякая страна может его перенести. Фашизм ― это рак духа. Некоторые страны обладают врожденным иммунитетом, как, например, Россия, в которой ведь не может быть главной составляющей фашизма ― не может быть всеобщей фанатичной веры и глубокой дисциплины, заставляющей в это поверить. В России любой фашизм принимается вполне конформно, а внутри все над ним подсмеиваются, рассказывают о нем анекдоты. Это как со Сталиным, который сумел страну поработить, а поработить ее духовно не смог. Существовала огромная субкультура, подпольная культура.
В Германии было не так, в Германии она была гораздо незначительнее. Германия просто погибла. Почему не признать ― та Германия, которую мы сегодня видим, очень славная страна, но это другая страна? Она возникла на руинах национального духа, потому что у национального духа была смертельная болезнь, которую можно отметить еще в «Нибелунгах». И не зря немцы сделали ставку на «Нибелунгов». Россию, например, никакой путинизм не погубит, потому что он достаточно глубоко в нее не проникает. Россия даже в крымские времена, в эпоху крымской весны путинизмом не болела. Это была такая легкая корь, вроде насморка.
А для Германии это был рак, и страна погибла, и то, что стало со страной, гораздо лучше, чем то, что было, но это не она, это другая страна. Единственное, что ее роднит с прежней Германией, ― это язык. Или можно мягче высказаться, как говорила, скажем, замечательная Туровская, блистательная совершенно Майя Туровская, Майя Иосифовна, замечательный знаток германской культуры, погибла одна Германия, осталась другая.
Беда в том, что та Германия, которая погибла, была Германией Томаса Манна, а не Германией, скажем, Гессе, да. Вот Гессе, о котором нам тоже предстоит говорить, ― это другой немец, а Томас Манн ― это человек, очень серьезно ко всему относившийся. Германия Нибелунгов погибла.
«Доктор Фаустус» ― это весьма точный и убедительный роман о трагедии художника, о том, что с какого-то момента, по всей вероятности, обратите внимание, какая огромная фаустиана написана в XX веке, и прежде всего, конечно, это «Мастер и Маргарита» Булгакова. Появление Сатаны, который соблазняет художника, ― это главная проблема XX века. Но в том-то и проблема, что контракт на работу в XX веке, контракт на существование находится в руках Сатаны. Видимо, с какого-то момента Бог перепоручил руководство миром именно Сатане.
Все приметы фаустианского мира, фаустианского мифа есть в «Докторе Фаустусе». Есть гениальный композитор Адриан Леверкюн, он заболевает сифилисом, там целая теория того, что сифилис порождает манию величия. Такие клинические проявления есть. И в одном из припадков герою является черт, очень похожий на господина в клетчатых панталонах из «Братьев Карамазовых» Достоевского. Он говорит почти все то же самое и почти в той же манере. Он обещает Леверкюну главное ― гениальность. Не только могущество, не славу, нет. Он знает, чем покупать художника. Он гарантирует ему гениальность. Но все, кого он полюбит, будут умирать. И действительно, умирают женщины, в него влюбленные, умирает мальчик, которого он хочет усыновить.
У него нет человеческого контакта ни с кем, потому что он зациклен на сверхчеловеческом. Фаустианская трагедия XX века дана у Манна с поразительной силой, вплоть до того, что он предсказал увлечение Лени Рифеншталь. Он говорит, что интерес к человеку, которого нет у Леверкюна, который исчезает в сверхчеловеческом, мог порождать искусство, но теперь искусство Леверкюна напоминает ему каких-то гигантских подводных монстров, каких-то чудовищных рыб или кальмаров, которые без света там в страшных безднах своих клубятся. Надо сказать, что последним увлечением Лени Рифеншталь были подводные съемки. Каким-то образом это расчеловечивание культуры Манн с поразительной ясностью почувствовал.
Надо сказать, что вопрос Фаустуса, вопрос, вернется ли Германия, возможна ли Германия, остается открытым и в «Волшебной горе», которая тоже заканчивается вопросом, а из этого ада, из этих сражений родится ли когда-нибудь любовь? Этой фразой заканчивается роман. Для Манна вопрос был открыт. И хотя он написал потом два небольших довольно оптимистических романа, незаконченный «Признания Феликса Круля, авантюриста» и вполне оптимистический религиозный роман «Избранник», все-таки нельзя не признать того, что ответ Манна о перспективах европейской цивилизации и о перспективах человечества в целом был скорее сумрачен, был пессимистичен. Цивилизация, какой мы ее знали, покончила с собой, а родится ли когда-нибудь любовь ― вот с этим тревожным вопросом он оставляет читателя.
Правда, нельзя не признать, что чтение Манна для терпеливого, конечно, человека, довольно утешительно само по себе, потому что мы слышим голос Сеттембрини. Мы слышим голос человека доброжелательного, старомодного, надежного. И от всего облика Томаса Манна исходит эта доброжелательная европейская надежность. Такой человек может заблуждаться, безусловно, но в конце концов всегда вырулит на верный путь.
Вопрос у меня. Что-то я вас слушаю, думаю. XX век как-то получается, и Россия, и Германия, то есть Манн, Гессе…
Булгаков, да.
Страна выживает своих каких-то лучших сынов.
А, то, что они вынужденно уезжают?
Да. И из России тоже уезжали, если успевали, писатели и поэты.
Понимаете, я бы вообще сказал, что Россия и Германия в XX веке подтвердили свое роковое сходство.
Вот я про то и говорю, что они как сестры-близнецы, да, в этом плане, выдавливают лучших, оставляя себе худших.
Я много думал о том, что предопределило такое сходство. Я думаю, что национальный миф России и Германии во многом базировался на национальной исключительности. Россию спасает, во-первых, размер. Невозможно фашизировать такое пространство, невозможно его и капитализировать, и коммунизировать. С ним ничего нельзя сделать, оно сожрет все.
-зировать.
Да. Это замечательно сказал Григорий Горин: «Фашизм в России не пройдет, но это только потому, что в России ничего не проходит». Это довольно точно. И кроме того, Россия действительно всегда пестовала миф о том, что в ней одной сохранился настоящий дух, настоящая соборность, настоящее искусство. Но дело в том, что этот миф, как и любые другие мифы, вызывает в России довольно дружную насмешку, и это, может быть, не так плохо.
По телевизору говорят, что мы лучшие, а сами про себя говорят: «Из нас как из дерева ― и дубина, и икона». Русский народ самоироничен, и того, что получилось в Германии, здесь не получится никогда. Может быть, именно поэтому русский фашизм никогда не будет побежден. Он никогда не будет оформлен, он никогда не создастся. Это как прыщ, который нельзя выдавить, потому что он не назрел, как это ни жаль. Вечно будет зреть этот прыщ, зато вечно организм будет бороться с этой инфекцией, и это будет давать интересные художественные результаты.
Я прочитала, что Томас Манн вел из Америки антифашистские радиопередачи для немцев, очень активно пропагандировал антифашизм.
Да, он длительно разоблачал фашизм, пропагандировал антифашизм, пытался отмыть образ Германии от фашизма. Но обратите внимание, что его пригласили вернуться в Германию уже в 1945-м. Манн ответил довольно издевательским письмом, где объяснил, перечислил все случаи, когда коллеги его предавали, когда его выдавливали, выжимали из Германии, и сказал, что нет, простите, теперь я не чувствую особенного желания к вам вернуться. Я уехал не по собственной воле и возвращаться не хочу.
Он посетил Германию несколько раз, он был на торжествах по случаю юбилея Гете, он речи говорил. Он приезжал, но из Америки переезжать не хотел. Я думаю, он освоил главную мудрость XX века: «Высшая доблесть заключается в том, чтобы преодолеть собственные корни, преодолеть все врожденные данности».
А про Америку? Из Америки же тоже его выдавили в результате, насколько я знаю.
Да нет, Америка его вполне себе приняла. Он получил профессуру, его очень любили.
Он там долго жил, но умер-то он…
Он там и умер.
Да?
Насколько я знаю, да. Где умер Манн? Кстати, надо проверить. По-моему, он умер в Америке.
Он в Цюрихе умер.
Значит, в любом случае не в Германии.
Нет, не в Германии.
Он вернулся в Европу, наездами жил, но из Америки его никто не выдавливал, нет. Он, конечно, сложно относился к маккартизму, он говорил, что он этим недоволен, но Америка благополучно пережила маккартизм. Маккартизм вовсе не был там повальной модой. Так что…
Но все-таки тянуло его к корням. То есть он переехал в Швейцарию с семьей, в Швейцарии он и умер.
Может быть, лечиться, не знаю. Он же умер от болезней легких, легкие были слабые всю жизнь. Он об Америке до конца дней отзывался с благодарностью, это понятно, потому что, в конце концов. он говорил: «Сколько бы я ни тосковал по родине, но то, что я пишу эти строки среди роз Калифорнии»…
Другое дело, видите, что Манну принадлежит один блестящий афоризм. Он всегда дотошно с таким несколько старомодным любованием подробно описывал разные этапы своей работы, чем он при этом болел, о чем думал, что читал. И вот в «Романе одного романа» он говорит замечательную вещь: «Нельзя отрицать, что фашизм был нравственно благотворен для Европы. Абсолютное зло заставляет людей добра объединиться, их разногласия на фоне этого зла становятся ничтожны». Нельзя не признать, что фашизм привел к колоссальной определенности, он настолько скомпрометировал националистическую идею, что теперь ее отмыть уже невозможно. Поэтому Томас Манн благодарен Германии за дурной пример.
Понятно, что читать его тяжело. Если одну книгу выбирать, то какую? Для наших читателей.
Для людей традиционных вкусов, для поклонников семейного романа ― «Будденброки». Для людей, желающих понять, что происходит в мире, ― все-таки «Волшебную гору». Лучше этого нет ничего. Меня в свое время, слава богу, несмотря на мое врождение, прирожденное такое отталкивание, меня заставила Елена Иваницкая, замечательный критик и преподаватель. Нет слов, как я ей благодарен.
Кстати говоря, я очень хорошо помню, когда я Ирку с новорожденным Андрюшей должен был встречать, жену, из роддома, навести дома идеальный порядок, сделать абсолютно генеральную уборку, пришла мне помочь Иваницкая. Мы вообще дружим многие годы. И мы, наведя этот порядок, засели в кухне отдыхать, и там Иваницкая мне пересказала «Марио и волшебник», которого я тогда еще не читал. Должен сказать, что ее пересказ был значительно лучше, чем манновский рассказ. Мне врезались абсолютно в воображение ее детали. Лена, если вы нас сейчас смотрите, большое вам спасибо. Вы мне не просто открыли Манна, вы улучшили Манна.
Класс, спасибо большое.
Увидимся через неделю.
Благодарим вас за то, что смотрели нашу лекцию. Спасибо пространству Only People, которое нас здесь любезно приняло. Оставайтесь на Дожде.
Не бойся быть свободным. Оформи донейт.
