Толстой без Нобеля или Нобель без Толстого? Почему величайший мировой писатель отказался от номинации на премию

Здравствуйте, дорогие зрители Дождя! С вами снова программа «Нобель», ее бессменный ведущий Дмитрий Львович Быков и я, бессменно ему помогающая Александра Яковлева. У нас сегодня выпуск необычный, мы снова вернулись к формату «Не Нобель», то есть хотим рассказать о том, кто Нобеля не получил, но бесспорно его заслуживает, а именно граф Лев Николаевич Толстой.

С Толстым получилось довольно забавно. Понимаете, ему собирались Нобеля присуждать в 1906 году, и он написал Ернефельту Арвиду, своему шведскому, финскому переводчику, чтобы тот как-то повлиял, чтобы не давали, потому что он говорит: «Мне отказываться будет очень неудобно, а отказываться придется, потому что я считаю всякие деньги злом, а Нобель ― это деньги прежде всего».

И кроме того, он совершенно правильно впоследствии говорил, что получил массу сочувствия и уважения от людей, которые считали, что надо наградить именно его, и это дороже всякой премии. Действительно, всегда лучше остаться несправедливо обойденным, нежели несправедливо награжденным. Тут фокус еще в том, что Нобеля за этот год получил такой итальянский поэт Кардуччи, довольно забавный персонаж, известный тем, что стихотворение его «Гимн Сатане» всемирно знаменито. Это такой первый, можно сказать, вестник декадентской поэзии в Италии. Вообще в Италии его считают таким своеобразным промежуточным звеном между литературой реалистической и символистской.

А в личной жизни он наиболее известен был тем, что после тридцати лет вполне себе адекватного брака влюбился в молодую писательницу, прозаика и поэтессу Анну Виванти, носил с собой и возил на гастроли пару ее трусиков в чемодане и периодически их публично доставал, вдыхал и опьянялся. Такой был персонаж, достойный Нобелевской премии во всех отношениях.

Я, кстати, думаю, что Толстой до известной степени предугадал, что лучше в этом году Нобеля не получать, потому что Кардуччи немедленно после награждения в феврале 1907 года помер. Видимо, Толстой каким-то образом от себя отвел ужасную опасность. Возможно, он это чувствовал.

Вместе с тем он положил начало такой славной и, я бы сказал, триумфальной традиции отказа от Нобеля. Мы знаем, что Сартр, например, от литературного Нобеля отказался и это обеспечило ему гораздо большую славу и принципиальность. Как говорил другой нобелиат, Бродский, конечно, хорошо, когда зовут, но лучше всего, когда зовут, не прийти. Вот это замечательная на самом деле стратегия, показывающая, что надо не добиться успеха, а отказаться от успеха. Вот это гениальная идея.

Когда Толстой в 1906 году, в октябре, 7 октября это знаменитое письмо с отказом, когда он, значит, шестого октября шестого года отказывался от Нобеля, Нобель был премией сравнительно молодой, да. Я бы даже сказал, не особенно авторитетной. Он всего-то там каких-то пять, что ли, лет к тому моменту существовал. И по большому счету, Толстой был Нобелю нужен, чем Нобель Толстому.

Толстой ― всемирно признанный главный писатель человечества, лучший на тот момент. Ясная Поляна ― место перманентного паломничества. В этой премии был бы какой-то оттенок суеты, и он, честно говоря, все время от суеты отказываясь в последние годы, всячески пытался свое тщеславие ограничивать. Но, кстати говоря, если уж быть совсем честным, то настоящее тщеславие ― это не добиться премии, а так вот от нее отмахнуться. Есть же вещи более высокие, чем земные какие-то награды. Как учит нас Джоан К. Роулинг, есть вещи посерьезнее смерти.

Я как раз полагаю, что Толстой под Нобеля, что ли, не подпадает по трем критериям. Во-первых, Толстой ― фигура действительно столь значительная, что присуждение ему премии вносит какую-то суетность в его жизнь пророка, жизнь старца, жизнь вождя довольно влиятельной секты, жизнь серьезного критика правительства и так далее. Негоже такому человеку гоняться за знаками земной славы. Сам Толстой в одном из своих дневников записывает: «Сегодня опять читал газеты о себе. Огорчался. Стыдно, Лев Николаевич», ― пишет он сам, да. «Стыдно, Лев Николаевич».

Стыдно ― в смысле, что читал о себе?

Стыдно, что придаешь этому значение.

Вторая вещь, второй критерий, по которому Толстой туда не подходит, ― Толстой, вообще говоря, фигура значения всемирного, а Нобель очень любит поощрять людей, которые наносят на географическую карту ту или иную территорию, как, например, Маркес. Нельзя сказать, что Толстой нанес Россию на карту мира, что он как-то описал русскую специфику. Толстой, наоборот, всемирный гений, который придумал несколько ноу-хау, используемых во всем мире, от литературы, скажем, европейской до латиноамериканской.

Как-то несколько местническая премия, присудили ее в свое время Халлдору Лакснессу за Исландию или Маркесу за Колумбию.

Памуку за Турцию.

Памуку за Турцию, совершенно верно, потому что Памук действительно открыл ту Турцию, которую мы не знали, Турцию, условно говоря, интеллектуальную и либеральную, а вовсе не тоталитарную. В любом случае Толстой как-то несколько шире, нежели гений места.

И третья причина, по которой Толстой совсем не тянет на Нобеля. Вот это странно звучит, но Нобель, когда учреждал, когда завещал премию, требовал совершенно конкретно, у него это прописано, чтобы литературная премия присуждалась за произведения, утверждающие идеализм. Относительно Толстого сказать это крайне трудно.

Идеализм, с одной стороны, определенный, да, наверно, в его воззрениях присутствует хотя бы в том смысле, что он боролся за милосердие ― против правительства, за свободу ― против армии и судов и так далее. Но это идеализм такой не в понимании Нобеля и вообще не в европейском понимании. Идеализм в смысле торжества идеи над плотью ― да, безусловно. А идеализм в смысле христианском ― сложно все.

Толстой ― борец с церковью. Толстой ненавидит благотворительность. И всякий раз, как у него кто-нибудь заговорит о благотворительности, тут же находится герой, который за публичную благотворительность осуждает, как старый князь Щербацкий в «Анне Карениной». Там Китти говорит: «Она столько делает добра! Все знают об этом», а он говорит: «А лучше, чтобы она делала, да никто бы не знал». Вот это совершенно точно. Я представляю, с каким ужасом Толстой смотрел бы на сегодняшнюю публичную благотворительность, он просто проклял бы всю эту команду.

Толстой, поскольку у него непростые отношения с церковью, и христианство такое утверждает довольно странное, христианство без чуда. Он специально переписал Евангелие, убрав оттуда весь элемент чудесного. У него сложное отношение к идее воскрешения, он не верит в воскресение Христа даже, он не верит в бессмертие души. Известно, когда Стасов разбежался к нему христосоваться с криком «Христос воскресе, Лев Николаевич!», он с ним расцеловался, но потом сказал: «Христос не воскрес». На самом деле-то он, конечно, воскрес, как мы понимаем, но у Толстого сложное отношение к этому факту.

Поэтому с точки зрения идеализма он слишком такая, понимаете, по-русски квадратная, корявая, неправильная фигура, чтобы Нобелевскую премию ему давать. Я хорошо помню, как я Лимонова, пока мы еще общались, как-то спросил, хотел бы он получить Нобеля или нет. Он говорит: «Да нет, наверно, нет. Ну что? Если бы это давали лучшим, а то ее получали все какие-то жопошники вроде Сюлли-Прюдома».

Сюлли-Прюдом был первым лауреатом Нобелевской премии, и теперь к нему ― все-таки Лимонов умеет, как Ленин умеет приклеить ярлык, теперь к нему навеки приклеено «жопошник». Говорим «Сюлли-Прюдом» ― подразумеваем «жопошник». Действительно, был такой французский поэт-идеалист, но, по большому счету, ведь он как явление литературное особого интереса в наши-то дни не представляет, примерно как и Кардуччи, который запомнился своими…

Чем запомнился Кардуччи? Своими замечательными трудами по истории итальянской литературы, из которых он систематически вычеркивал имя Мандзони, которого он ненавидел глубокой личной ненавистью, потому что его в детстве заставляли его зубрить. Мандзони он везде вычеркивал, к тому же Мандзони был любимый писатель его папы, а папа воспитывал его крайне жестоко и вообще не разрешал заводить домашних животных. Вот это мы помним, этого Кардуччи.

По большому счету, 60%, может, 70% нобелевских лауреатов в истории литературы значительного следа не оставили. И как-то Толстого вписывать в этот ряд ― очень сомнительная идея. Понимаете, ведь если так посмотреть, то в любом случае Нобеля практически никто из настоящих значительных писателей не получил.

Например?

Например, его не получил Набоков и не мог бы получить. Его не получила Ахматова, хотя ее рассматривали как номинанта. Естественно, его не получил и не мог бы получить Андрей Платонов. Естественно, ни Мандельштам, ни Цветаева близко не могли к этому подойти, а Пастернаку помог только скандал с романом, отчасти его английская известность.

Но по большому-то счету Нобеля получает один в год, а работают в литературе двадцать-тридцать достойных этого. Поэтому, естественно, во всякой премии количество незаслуженно обойденных будет больше, и для хорошего писателя, в общем, всегда лучше принадлежать к этому отряду, к отряду незаслуженно обойденных, потому что награжденные всегда вызывают такой шквал недоброжелательного внимания.

Смотрите, Леон Фелипе не получил Нобеля, абсолютно великий поэт, Марсель Пруст не получил Нобеля, а Голсуорси получил. Хотя почему у Голсуорси больше идеализма? И потом, понимаете, вот какая вещь: все-таки после Нобеля очень часто так случается, что автор быстро помирает. А не к чему больше стремиться. Вот Голсуорси сразу после…

Черная метка?

Какая-то такая черная метка. Понимаете, есть, конечно, люди, которые после этого живут долго и счастливо, но Нобель обычно как-то увенчивает жизнь человека в литературе и становится некуда жить, незачем, да. Мировой чемпионат по литературе выигран, а как всякий чемпионат, это дело такое относительное.

Поэтому, мне кажется, Толстой выбрал с самого начала совершенно правильную позицию. Он не позволил себя присудить Нобелю, а не наоборот. Как бы Нобель не получил Толстовской премии, и это самое правильное. Правда, сейчас в России есть Толстовская премия, это довольно сомнительная премия «Ясная Поляна», сомнительная именно потому, что там какие-то очень странные критерии, да, но, с другой стороны, я думаю, что Толстой и сам бы ее никому не присудил.

Толстой был против института премий. Ну какие премии? Мы соревнуемся за бессмертие. В этом случае настоящей литературной премией является то, что тебя вечно помнят, или вечно ненавидят, или вечно любят, но на тебя оглядываются. Вот здесь, я боюсь, никакая премиальная институция ничего не сделает.

Мы говорили уже о том, что Нобель обычно еще дается или, во всяком случае, он себя так позиционирует, он расширяет представление о литературе, захватывает новые жанры. Вот уже авторская песня получила Нобеля в лице Боба Дилана. Есть серьезные подозрения, что Алан Мур ― ближайший кандидат, потому что комикс будут награждать, конечно. Уже награжден документальный жанр ― это Светлана Алексиевич, как бы новый журнализм в ее лице.

Нобель, конечно, расширяется. С этой точки зрения Толстой Нобеля заслуживал безусловно, потому что он создал новый тип эпопеи и именно из него, из его приемов растут все сегодняшние сериалы, прежде всего исторические. Он придумал исторический сериал ― это «Война и мир», типы героев, типы интриги, фабулы, которые лежат там в основе, совмещение семейного романа с историческим ― это Толстой придумал очень хорошо. Но, строго говоря, и Шолохов заслуживал по этому параметру, потому что он придумал наложить любовную драму на драму историческую, выбор между женой и любовницей наложил на выбор между красными и белыми. Очень примитивный ход, но работающий и сильный, благодаря этому получилась великая эпопея.

Толстой как великий расширитель жанровых границ, можно сказать, создатель новых жанров, кстати говоря, почти документальный роман с большими публицистическими отступлениями «Воскресение», все дела. Как раз Нобеля-то он мог получить на волне интереса к «Воскресению», тогда сравнительно недавно вышедшему, только что переводимому на все языки, безумно популярному. «Воскресение» ― самый экранизируемый его роман. Тут же инсценировки идут толпой. «Воскресение» действительно очень эффектная книга.

По большому счету, учитывая особенно его огромное публицистическое значение, это тоже до известной степени расширение границ жанра. Вот с точки зрения литературы тут вопросов никаких нет. Вопрос в одном: Нобелевская премия, как мы это увидим, говоря, например, о награждениях этого года, очень часто награждает не столько за литературные качества, сколько за благие намерения.

Понимаете, как бы привести такой пример? Скажем, со всякой точки зрения Эльфрида Елинек, конечно, хороший писатель, но награждена она не за литературные качества, награждена она за свою позицию. Как и Дорис Лессинг, да, хотя она писатель, безусловно, очень талантливый. То есть я боюсь, что в случае Толстого литературное качество не является достаточным аргументом, вот в этом вся беда. Его бы наградили не за литературу, а за общественное звучание. Боюсь, что его это не очень устраивало. Не зря он сам дочке иногда шутя говорил: «Ты же знаешь, что я не толстовец».

Боюсь, что здесь тоже было какое-то подспудное нежелание получать эту премию за общественную деятельность. Она обычно учитывает общественную деятельность: Голсуорси был председателем ПЕН-клуба, боролся за свободу, за все дела; Маркес был известен своей революционностью, левачеством, дружбой с Кастро. Такой нонконформизм всегда легкий она поощряет, как Хандке за его любовь к Милошевичу. Тут я думаю, что некоторая связь есть. Думаю, что Толстому не очень хотелось получать поощрение за адекватную общественную позицию.

Вот вопрос, конечно, о денежной составляющей. Надо сказать, что Нобелевская премия по нынешним меркам не такие уж ломовые бабки, по-простому говоря. Она колеблется в пределах от трехсот в плохие годы до семисот тысяч долларов. Это не так плохо, но все-таки все, что меньше миллиона долларов по меркам русской приватизации ― это, как говорил Полонский, идет в жопу. Полонский не Яков, конечно, а Сергей.

То есть ничего особенного в этой сумме нет. Другое дело, что в начале века это были другие доллары и другие деньги, это была значительная сумма, за нее стоило поупираться рогом, побороться, да. А для Толстого в этот момент любое финансовое поощрение ― это прежде всего был вопрос, как ему этими деньгами распорядиться. Он мог бы взять их на благотворительность разнообразную, но это была бы шумиха, он этого не хотел. Он хотел тихо, молча, тайно отказаться от прав на свои художественные произведения. Семья, кстати, в ужасе это встретила, и до сих пор потомки Толстого не очень любят его за этого шаг.

Я думаю, он не хотел очередного скандала с семьей. Кроме того, вообще мы по своему опыту знаем, хотя у нас больших денег нет и не было, мы знаем по своему опыту, что отказываться от денег трудно. Лучше их не получить.

Мы ― это вы?

Мы все знаем это по своему опыту, что гораздо лучше не получить и отказаться, чем получить и раздать. Это очень трудно, физически трудно. Я думаю, единственный человек, который сумел справиться с этими бесами и фактически раздать всю Нобелевскую премию на помощь молодым коллегам, ― это Бунин. Огромное количество денег ушло в первые же два года на помощь русским писателям в эмиграции. И Солженицын большую часть Нобелевской премии раздал, создал на эти деньги фонд Солженицына и раздал.

Это трудное дело. Не то чтобы Толстой был жаден, нет, конечно, но думаю, что сама публичность, сама необходимость давать по этому случаю объяснения, неизбежный вопрос со стороны правительства, а на что эти деньги пошли и не на помощь ли молоканам в очередной раз, а он очень многие деньги на это тратил. Известно же, что весь гонорар за публикацию «Воскресения» ушел на благотворительность, это большие деньги.

Но он не афишировал этого, и здесь об этом пришлось бы говорить вслух, а он этого терпеть не мог, потому что публичная благотворительность ― это позорное занятие, между нами говоря. Так что денежная составляющая здесь сыграла не последнюю роль.

Я прочитала в «Википедии», не знаю, правда или нет, что его номинировали в 1902, 1903, 1904, 1905-м…

Да, его они сразу начали.

Номинировали постоянно.

Номинировать начали сразу, но уже в 1906-м ему твердо собирались дать, и он об этом узнал.

А как это вообще, интересно, можно узнать? Я до сих пор не могу понять. Это же засекреченная информация.

Нет, почему?

Нет?

Что выдвигают, известно.

Что выдвигают, да. А вот что твердо решили дать?

Выдвигала его, кстати говоря, еще Россия, Российская академия наук его тоже выдвигала. Но тут же, понимаете, к сожалению, выдвижение ― это дело публичное. О тех, кого выдвигают, мы знаем. Другое дело, что мы никогда не знаем, кто рассматривается Академией, мы не знаем шорт-листа.

В данном случае, я думаю, его шансы были очень хороши, и он абсолютно правильно поступил, потому что, в конце концов, получить и помереть… Если бы с Толстым это случилось в 1907 году, мы бы очень многих текстов не прочли. Он именно в последние три года заканчивает многие свои поздние сочинения, что-то чувствуя. Да и вообще каждый день жизни Толстого драгоценен, поэтому большое счастье, что он отказался, и большое счастье, что Кардуччи перед смертью получил. Для него это играло роль, он был фантастически тщеславен.

Можно такой вопрос, более приближенный к нашим реалиям? Я тут поняла в последнее время, что «Войну и мир», по сути, в школе прочитали буквально единицы.

И правильно сделали.

А десятки так и не прочитали. А стоит ее вообще включать в школьную литературу? Для кого она написана?

Я честно совершенно школьникам всегда даю список глав, которые им надо прочесть. Читать «Войну и мир» в целом ― для школьника задача абсолютно неподъемная. Это роман, рассчитанный как минимум на ровесника Толстого, а по большому счету, на человека старше, потому что Толстой в 35 лет ― это титан, это гений на высшей точке своего развития. Далеко не каждый тридцатипятилетний сегодня может с ним конкурировать хотя бы в знании жизни, я еще не говорю о творческих способностях.

Поэтому это роман на вырост. Я думаю, что он сам лет двадцать спустя искренне изумлялся, как он смог это написать, хотя «Анна Каренина» ничем не хуже, может быть, и лучше. Я думаю, что школьникам имеет смысл читать «Отца Сергия», «Фальшивый купон», «Хаджи-Мурата». Кстати, «Хаджи-Мурата» особенно, потому что это значимый итог толстовской жизни и очень значимое наблюдение над жизнью человека между двух огней, когда нельзя быть ни с правительством, ни против правительства. Это очень полезно. В «Хаджи-Мурате», конечно, явный толстовский автопортрет: человек, который среди своих абсолютно чужой, а уж среди официоза просто враг номер один.

Я думаю, что «Войну и мир» нужно знать в небольшом объеме с тем, чтобы потом к этому вернуться. Поэтому если дети честно говорят: «Я не могу это дочитать», ну не мучайся, не дочитывай.

А какие главы, вы помните на память? Интересно, я уверена, что зрители сразу заинтересуются.

Нет, у меня огромный список, там 35 глав, совершенно четко продуманных. Из четырех томов я набрал те, которые школьникам сегодня особенно интересны. Разумеется, там есть и столь любимая Лениным сцена охоты, и сцена несостоявшегося бегства Наташи, и сцена смерти Пети Ростова. Я набрал те, которые школьник может понять.

А где-нибудь они опубликованы? Или это секретный ваш список?

Нет, Саша, у каждого должны быть свои педагогические ноу-хау, и я никому этого не говорю. Кстати говоря, они с большим удовольствием, получив мои указания, из какого-то нонконформизма читают больше. Если вы даете школьнику четко прочесть то, то и то, то он просто в знак протеста прочтет еще и это, и это срабатывает.

А вообще преподавать в школе Льва Толстого современная педагогика способна?

Способна и обязана, а что еще преподавать? Толстой заложил матрицу русского характера. Русский характер, каким мы его знаем, ― это Толстой. Каким его знает заграница ― это Достоевский, потому что Достоевский ― самый западный из русских прозаиков. У него огромные западные влияния, прежде всего диккенсовские, во многом влияние Эжена Сю, во многом Бальзака. Он свои детективы метафизические научился писать на Западе, поэтому русская душа, какой ее знает Запад, ― это Достоевский. Русская душа, какой ее знаем мы, ― это Толстой. Это русский способ выигрывать войну, и, конечно, это надо знать.

Но отдавать школьнику полный объем Толстого ― это совершенно немыслимо. Пусть он прочтет то, что ему по уму, во-первых, и то, что ему сейчас поможет выжить. Пусть он знает: когда тебя куда-то не пускают, надо расхохотаться в лицо и сказать: «Не пустил меня солдат! Меня, меня, мою бессмертную душу». Поскольку вахтеров очень много развелось, надо это помнить. Толстой в своем прикладном измерении тогда становится доступен. А полностью его читать ― это уже занятие основательных женатых мужчин, которые, удовлетворив первые свои порывы к жизни, первый тайм отыграв, задумались, зачем все это было нужно.

Почему женатых мужчин? А женщины куда делись, простите меня?

Женщинам лучше читать, конечно, «Анну Каренину». «Война и мир» ― мужской роман. Девочки любят читать мир, мальчики ― войну. Вообще у меня есть ощущение, что «Война и мир» ― это литература все-таки гендерно ориентированная. Ничего не поделаешь, при всем стирании всех и всяческих масок Толстой ― это писатель батальный, исторический, писатель… Как вам сказать?

У женщины со смыслом жизни все лучше обстоит. У женщины есть дети, у женщины есть дом, строительство гнезда. Женщина очень редко задает себе вопросы о смысле жизни, потому что ей приходится практически непрерывно этим смыслом жизни заниматься. Она жизнь дает, какой тут смысл? Он ей дан. Мужчине в этом смысле гораздо труднее.

Ах вы бедненькие!

Да, мне очень стыдно, я не могу до сих пор прийти к безгендерному миру. Для меня Толстой ― это мужской писатель, и это, кстати, еще одна из причин, по которой он писатель такого русского внутреннего потребления. Вот этого вечного смешения гендеров, европейской сегодняшней моды, ― этого в нем нет. По Толстому мужчина должен быть мужчиной, а женщина женщиной. К сожалению, от этого никуда не денешься.

Сейчас на вас феминистки ополчатся за ваше мнение.

А мне, честно говоря, плевать. Я люблю и умею злить дураков, а среди любых -истов: путинистов, феминисток ― их процент очень высок.

Подождите, а если действительно женщине нравится «Война и мир» и в войне, и в мире? Что теперь с этим делать?

Дай ей бог здоровья? Да, бывают такие замечательные женщины, которым близок…

Вот я, например.

Молодец, Саша.

Погладили меня по головке.

Женщины, которым близок Толстой. Но, по большому счету, из моих подсчетов и моих наблюдений я знаю, что девочки предпочитают Чехова, Тургенева, Достоевского. Толстой ― действительно слишком большая физическая сила требуется от человека, слишком большая выносливость, чтобы это читать и над этим думать.

Это писатель колоссального напряжения духовных сил, и своих, и читательских. Зарядка, конечно, полезна, но сделать зарядку может не всякий. Для того чтобы быть атлетом, чтобы делать зарядку, работать с гантелями, уже нужно обладать какой-то физической мощью.

Но можно, да, быть женщиной все-таки?

Бывают такие женщины…

Простите, что я к этому привязалась.

Понимаете, сколько бы я ни смотрел на восприятие «Войны и мира», проблематика «Войны и мира» ― это проблематика мужская. Не случайно там два главных героя ― это Пьер и Андрей. Наташа Ростова, что, думает о смысле жизни? Да нет, конечно, она просто живет. «Живая жизнь» ― про нее сказано. И подсознательно Толстой, я думаю, завидует этому женскому началу, которое не нуждается в своем raison d'être, не нуждается в причине быть. Оно есть, все дано. Что будет сидеть Наташа и размышлять о смысле жизни? Наташа просто воплощение жовиальности, такая натура необычайно кипучая. А вот Пьеру надо постоянно понять, заслуживает ли он жить и для чего он живет: то ли он родился убить Бонапарта, то ли он родился понять мироздание, и он идет поэтому в масоны. Пьер такой автопортретный, более убедительный, но мне представляется, что не родилась еще та женщина, которая поймет и полюбит Пьера.

Это почему так, Дима? Как-то так совсем уже.

Да нет, конечно, помните, как женщины про него говорили? «Он прекрасен, он не имеет пола». Для того чтобы полюбить Пьера, надо с его духовной жизнью мало-мальски совпадать. Я, кстати, встречал очень много учениц, одна вообще честная была девушка, которая сказала, в сочинении так написала: «Дмитрий Львович, пожалуйста, не зачитывайте это в классе, но скажу вам честно: от такого, как Пьер, я гуляла бы с таким, как Долохов».

Они совершенно честно любят Долохова, понимаете? И очень трудно женщине, нормальной женщине, здоровой, объяснить, почему Долохов ― это плохо. Вот как я школьнице это объясню? Она говорит: «Ну он же так любит горбатенькую сестру, он так любит больную маму». И вот объяснить, что эта любовь к сестре и маме еще омерзительнее, что она делает его еще хуже, ― это как блатного слезы над письмом матери делают хуже, потому что ужасен контраст между его зверством и подлой его сентиментальностью. Человек, который живет с женой Пьера и на его деньги, любит горбатенькую сестру и убогонькую маму. Просто хочется в морду дать! Омерзительный тип Долохов, самый ненавистный мне у Толстого. Но многие женщины сходят по нему с ума.

Что касается князя Андрея, то тоже такой душка, да, но весьма трудно найти женщину, которая бы поняла глубоко, почему он не пошел против воли отца и в результате фактически потерял Наташу. Князь Андрей ― человек со своей драмой. Все такие воздушные, нереальные, абстрактные устремления, к жизни он очень малопригоден. И вот для большинства женщин, во всяком случае, его поведение с Наташей совершенно просто аморально. Что это ― заставить женщину год себя ждать без всяких на то причин?

Болконские, вообще вся семейка Болконских: и княжна Марья, и старый князь, и князь Андрей, ― редко встречают любовь современного читателя, а уж читательницы и подавно.

Что-то я какой-то артефакт прямо, знаете.

Да, вы святая, безусловно.

Спасибо, да. Вы тоже.

Понимаете, я же еще беру восприятие школьницы. Для школьницы, для романтического раннего такого возраста судьба Наташи, например, совершенно неприемлема. Что это? Из Наташи получилась самка, она вбегает к Пьеру радостная, с пеленками, она потолстела, погрузнела. Можем мы любить такую Наташу? Нет, конечно.

В общем, я боюсь, что Толстой ― это писатель для взрослых людей в принципе, для людей, готовых принять ход жизни. А среди школьников и в особенности школьниц таких очень мало.

Почему боитесь? Вы же так и сказали, что он писатель для взрослых.

Потому и боюсь, понимаете, что выкроить Толстого, убрать Толстого из школьной программы нельзя, а оставить его там значит очень сильно обеднить. Поэтому уж пусть читают кусками.

Спасибо.

Я понимаю, сколько я навлеку на себя всяких негодований этим и за фрагментарное чтение, и за то, что Толстой ― мужской автор. Но, видите ли, Толстой же тоже много чего на себя навлек. Сколько ему писали негодующих писем после его отлучения от церкви? Я себя с ним не равняю, я просто говорю, что если всю жизнь бояться, что о тебе скажут, вообще ничего, даже и Нобеля не дадут.

Даже не дадут!

Посмотрите, как сейчас травят Хандке. Хандке так травят, что уж просто шагу не ступить. Ничего не поделаешь, наверно, человеку приходится через это пройти, потому что кого не травят, тот не мыслит.

Короче говоря, да, возможность собственного мнения оставляем слушателям.

Оставляем, да, оставляем будущим поколениям. Им, может быть, больше повезет в этом смысле, да. И поэтому, видите, я еще думаю, кстати, даже не знаю, говорить ли об этом. Все-таки Нобелевская премия ― это международное признание, а это очень осложняет жизнь русского человека. Когда тебя признают за границей, это очень часто расценивается как предательство. Вы посмотрите на ситуацию Пастернака, посмотрите, как бурно русские патриоты отреагировали на присуждение премии Алексиевич.

Как бы присуждение Нобеля ― это премия от врага. Сказал же Слуцкий, не тем он будь помянут, что Шведская Академия знает о России в основном в связи с Полтавской битвой. Это дурно сказано, это дурные слова, он за это заплатил долгим раскаянием, но, в общем, Нобелевская премия ― это премия врагов. Только этого еще Толстому не хватало в условиях его почти полной обструкции со стороны патриотов.

Но вы же не хотите сказать, что он боялся?

Бояться не боялся, он просто не хотел лишнего потока дряни, и это очень приятно. Он не хотел, понимаете, и так же говорили, что Толстой только косит под вегетарианца, а сам прекрасно знает, что ему дают мясной бульон, вот Толстой вегетарианец, а носит кожаную обувь, а вот Толстой живет среди роскоши, а проповедует нищету. И тут бы сказали: «Толстой проповедует отказ от всего, а взял Нобелевскую премию». Дураков же много, и сбрасывать со счета их существование нельзя. Поэтому будем как Толстой. Пусть ярятся, а мы будем вне всего.

Спасибо большое, Дмитрий Львович.

На этой оптимистической ноте мы переходим к следующему нобелиату.

Читайте Толстого, вы уже взрослые, значит, можно вполне себе позволить.

Да.

Спасибо большое, что смотрели «Нобель».

Увидимся через неделю.

Мы были в пространстве «Only people».

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.