В новой лекции о нобелевских лауреатах Дмитрий Быков впервые говорит об отечественном писателе — Александре Солженицыне, получившем премию в 1970 году. Почему она была «выдана авансом», как он его оправдал, и как премия гарантировала ему свободу?
Здравствуйте, дорогие зрители. С вами снова программа «Нобель», ее бессменный ведущий Дмитрий Львович Быков, и я помогаю.
И бессменный редактор Александра Яковлева.
Да. Мы сегодня обсуждаем нашего соотечественника Александра Солженицына, которому Нобелевскую премию вручили в 1970 году. Кстати, кроме нашей сегодняшней лекции вы можете обратиться к предыдущему нашему проекту «Сто лекций» с Дмитрием Быковым, где мы обсуждали роман 1974 года «Архипелаг ГУЛАГ».
Как бы не роман, а опыт художественного исследования, но будем считать, что это документальный роман. Что касается уникальности случая Солженицына с его «Нобелем», он получил «Нобеля», когда о ГУЛАГе не знал никто. Книга тайно переправлялась за границу, но отмашки давать ее печатать Солженицын не давал, именно потому, что после этого его пребывание в СССР сделалось бы невозможным. Оно и сделалось. Когда арестовали и стали допрашивать Воронянскую, его помощницу, у которой выпытали в результате место хранения рукописи, и она повесилась сразу после этого, он дал команду печатать. В конце 1973 года «ГУЛАГ» был стремительно напечатан, сначала у Никиты Струве, потом вся страна, вся Европа, весь мир начали это переводить и тиражировать бешено. Книга стала мировой сенсацией, Солженицына, был выбор — или посадить, или выслать — выслали, Андропов настоял.
Солженицын получил Нобелевскую премию, которая и гарантировала ему жизнь и свободу, потому что Нобелевский лауреат — это особый статус. Гарантировала ему эту жизнь и свободу всего за восемь лет его художественного творчества, он печатался с 1962 года, и в 1970 уже стал Нобелевским лауреатом. Хотя писал он к тому времени примерно всю жизнь, а печатался очень недолго, и главные его тексты далеко еще не были опубликованы. На Западе знали только его художественную литературу, а именно десяток рассказов, и среди них первый, конечно, «Один день Ивана Денисовича», ставший мировой сенсацией в ноябре 1962 года, затем «Раковый корпус», который, я думаю, доставил ему наибольшую всемирную славу, сейчас объясню, почему, и «В круге первом», роман, который, конечно, имел огромный резонанс, но прежде всего в России, потому что проблематика его русская.
Вот «Раковый корпус», мне многие иностранцы говорили о том, что эта история, этот роман, или, как сам Солженицын считал, повесть, она стала основой литературной славы Солженицына в мире, даже не «ГУЛАГ». Потому что Солженицын, как всякий крупный писатель, равен своему противнику. Когда он выходит на советскую власть, он, конечно, грандиозен, но по-настоящему велик он, вступая в поединок со смертью. Почему Солженицын этого «Нобеля» получил, с замечательной формулировкой «за продолжение нравственных традиций русской литературы» как раз в тот момент, когда уже казалось, что они брошены, эти традиции, что их не возродишь, а оказалось, что есть у нас еще писатель истинно толстовского негодования и достоевской мощи.
Кстати, и Пастернак получил премию со странной формулировкой «за продолжение традиций русского романа», хотя ничего дальше от традиций русского романа, чем «Доктор Живаго», нет, это роман символистский, совершенно не характерный для русской прозы, чем и объясняется его странная судьба на родине автора, как бы никто не понимает, что тут такого выдающегося. Как написал Самойлов, значение книги выше ее достоинств.
А Солженицын как раз поддерживает традицию русского социального романа, он здесь, можно сказать, очень органично встраивается в этот ряд. Но в чем его, как мне кажется, великолепное преимущество, и в чем особенность его. Солженицын вернул русской литературе мужество обращения к главным вопросам, она очень долго от этих вопросов бегала, занимаясь либо в эпоху теории бесконфликтности конфликтом хорошего с лучшим, либо в шестидесятые годы, старательно огибая Ленина, разбиралась со Сталиным. Масштаб вопрошания, сам масштаб подхода, они очень упали, конечно, очень изменились.
Солженицын, вот об этом редко вспоминают, но ведь это правда, Солженицын еще и постоянный поставщик бестселлеров. А почему его книги абсолютными бестселлерами становятся, что ни напиши, это сметают с полок? Потому что это касается самой больной точки, всегда. Даже «Двести лет вместе», книга, которую многие, и я в том числе, считают образцом непонимания проблемы, ну просто совершенно мимо цели выстрелом, но все-таки она стреляет по очень существенной, по очень важной мишени, по важному национальному вопросу, русскому, прежде всего, а не еврейскому, важному для России. «ГУЛАГом» Солженицын ударил в главную скрепу, он как раз писал о том, что зэки — это особая нация, и это замечательная пародия такая на этнографический очерк, но дело в том, что не просто зэки — это нация, но и нация — это зэки, нация в основном скреплена страхом тюрьмы, тюремными законами и тюремной субкультурой.
Печальный парадокс.
Парадокс такой, да, но он об этом первый написал и по этой скрепе ударил. И во многом общество это расшаталось именно из-за того, что он описал механизмы его устройства. Что касается «Ракового корпуса», он там задал поразительно важный вопрос: «Как встречаться со смертью советскому человеку, у которого как бы душа ампутирована?». Ну он не верит, что у него душа есть. У него ее отняли. Какие-то. в общем, сходные темы, правда, в более краткой форме, есть и в его рассказе «Правая кисть», где тоже как бы герой революции, который встречается со смертью и старостью, ему нечем их встретить, потому что нечем задать вопрос о смысле жизни.
Что делать человеку не только без религиозного мышления, но человеку, у которого вообще вся метафизика ампутирована. И вот в «Раковом корпусе» он задается этим вопросом, как встречать смерть, там рак — это один из ее псевдонимов. Можно выжить, но для того, чтобы выжить, как выжил он сам чудом, нужна сильнейшая мотивация, нужно абсолютное сознание своего бессмертия и своей важности для бога, чувство миссии, которого большинство советских людей лишены. Можно выжить за счет любви, можно за счет какой-то глубокой эмпатии, но это все паллиативы. На самом деле человека поднимает к жизни сознание сверхценности этой жизни, которое есть у Костоглотова.
И неслучайно у героя такая фамилия, вот такой прямой, как бы проглотивший кость, Костоглотов действительно выдержал все. Правда, он, как мы понимаем, из одного ракового корпуса в сущности переезжает в другой, потому что он возвращается в ссылку, и ссылка эта бессрочная. И хотя он сейчас выжил, но надежда на освобождение для него довольно проблематична, поэтому финал, после посещения зоопарка, это довольно мрачный финал, когда сапоги его болтаются в проходе, и он возвращается.
Но потрясающая сцена вот самого этого посещения зоопарка, это торжество жизни вопреки всему, жизни, загнанной в клетку, еще и в Ташкент, в сухую пустынную степную природу, и все-таки в этих зверях живет какая-то неубиваемая сила жизни. И вот такой роскошный гимн ей содержится в этой финальной сцене, она еще и музыкально очень точно написана, помещенный в финал романа, когда бывший зэк, бывший раковый больной позволяет себе детское наслаждение, единственное в жизни, пойти в зоопарк, и после этого другому юноше, умирающему в этом раковом корпусе, пишет письмо с описанием своего посещения, тоже какая-то надежда.
Надо сказать, что в «Раковом корпусе» довольно много физиологии тоже и мрачных деталей, но там поразительно, что со смертью не надо пытаться договориться, не надо пытаться ее улестить, обольстить, как-то пойти на компромисс. Тут может быть только отчаянная борьба, и ничего больше. Вот эта предельная жестокость, в том числе к себе, смерть победит тот, кто к себе безжалостен, кто себя переламывает и кроит, компромиссов быть не может. Вот этот темперамент борца очень у Солженицына отчетлив.
А можно я, у нас по традиции вопросы в конце, но я хочу про «Раковый корпус» спросить. А как вы думаете, писатель способен без личного опыта? То есть у нас есть личный опыт…
Он перенес действительно.
Я и говорю, что Солженицын перенес все это, он описывает частично свои переживания. То есть не частично, а он описывает свои переживания. Как вы думаете, вообще писатель способен написать такого уровня произведение без личного опыта?
Ну если он побывал в пограничной ситуации, в условиях борьбы со смертью, в условиях такого выживания, он вообразить это может. Но боюсь, что без личного опыта здесь никак. Просто, понимаете, бывают разные личные опыты. Об опыте борьбы с раком любой писатель, это переживший, в разное время писал. Сравнительно свежий пример, книга Владимира Данихнова «Тварь размером с колесо обозрения», но его рак добил, к сожалению, эта книга оказалась последней, царство ему небесное, замечательная вещь. Вот возьмем для сравнения книгу, скажем, Владимира Солоухина «Приговор», тоже о счастливом избавлении от рака, и книгу Солженицына, и вам сразу станет понятно, где советская литература, а где русская.
Не читала Солоухина.
Русофил Солженицын, который с Солоухиным дружил даже, давал ему интервью, тем не менее все-таки книга Солженицына обладает невероятной глубиной и точностью, а книга Солоухина, о чем там размышляет советский писатель перед смертью — о том, что от него останется, в каком состоянии архив, улажены ли его отношения с женщинами, то есть он решает какие-то проблемы бытового уровня, там метафизики по-настоящему нет. Это не значит, что опыт Солоухина меньше опыта Солженицына, это просто значит, что масштаб проблемы задается масштабом личности.
Для Солженицына проблема — как умирает раб, есть ли рабу для чего жить и за что цепляться, и как умирает свободный человек. Вот это его проблема. А «Приговор» Солоухина — это история о том, как советский писатель обидел домработницу, она его после этого прокляла, с ним случилась болезнь, и он выжил. Это бытовая вещь, которая даже до Трифонова не дотягивает. И вот это отсутствие второго дна, оно довольно гибельно. Я когда Солоухина читаю, я всегда вижу, хорошо написано, но я не всегда понимаю, зачем написано. Вот Солженицын это человек, который действительно выходит на самую больную проблему, с чем умирать, за что держаться.
И поразительная вещь, кстати, в «Круге первом». Когда Твардовский прочитал эту вещь, он говорил Трифонову: «Это великО». Вот что здесь велико действительно. Это очень советский роман, я бы даже сказал, что это лучший советский роман. Лучший в каком смысле, и в каком смысле советский? Это соцреализм по методу, увлекательно написано, хорошо закрученная история о «шарашке», которая занимается звуковой разведкой, которой занимался и сам Солженицын. А советская она в том смысле, что по-настоящему это еще роман как бы в рамках разрешенного, хотя уже с выходом на такое отважное разоблачение Сталина, ясно, что уже и Ленину недолго оставаться в неприкосновенности, и вся советская система.
На грани, но не пересекает.
В общем, он не переходит за эту грань. Этот роман вполне мог быть напечатан, на волне успеха «Ивана Денисовича», он был уже к тому времени вчерне готов, дальше Солженицын начал его вынужденно портить, сокращать, возник так называемый «КР-2», сокращенная редакция, «Круг два», но по большому счету не было особых препятствий для публикации этой книги. Ее можно представить, если бы Хрущева не убрали, ее можно представить так или иначе в советской печати.
А в чем там отдельная храбрость огромная, вот то, чего Солженицыну, конечно, не позволили бы, это там бедный дворник из заключенных, он говорит, вот если бы мне сказали, сбросят атомную бомбу, ты погибнешь, все твои погибнут, но и эти все погибнут, имея в виду русскую власть, он говорит, согласился бы, жги. Вот это «Господь, жги!» как бы от населения, доведенного до последнего отчаяния, это нота, которой Солженицыну никто бы не простил, это очень правильный такой вывод, он действительно увидел население, страну, которая доведена до последнего отчаяния, он увидел народ, который готов погибнуть, лишь бы вместе с «этими». Нам не выжить, но пусть чтобы и им не выжить! Вот это то новое, что там есть.
Огонь, который спалит все, да.
Да. Кроме того, эта характеристика, эта фигура Иннокентия Володина, человека, который сообщает американцам, в одном варианте «Круга первого», о наличии у России ядерного оружия, атомной бомбы, в другом — о том, что американская разведка в этом помогала, там разница в нескольких вариантах, но проблема в том, что Володин совершает самоубийственное для себя признание. Почему он этого хочет, ведь у него судьба идеально складывается?
Вот это ощущение человека, решившего радикально свою жизнь переломить, решившегося отказаться от советской лояльности. Он совершает, с точки зрения советской власти, самое страшное — он совершает предательство. Потому что в России вообще все, господствует предательный падеж, все объявляют предательством, любое расхождение с властью объявляют предательством родины, и на этой подтасовке у нас держится очень многое. Но проблема-то в том, что Володин выбирает это ценой, как бы этой ценой он пытается купить себе человеческую идентичность. Он пытается этой ценой не только сказать правду, бог с ним, он пытается этой ценой прорваться к себе подлинному, и это довольно страшная тема. Но как бы предавая эту систему, он совершает в некотором смысле подвиг рыцарственный. Вот это тоже для Солженицына, я думаю…
То есть предательство равно подвиг.
Ну, не то что равно, предательство равно какому-то приходу к человеческой идентичности, потому что советская власть эту идентичность отбирает, ты становишься подданным этой системы, условно говоря, подданным империи зла. Вот в этом смысле радикализм Солженицына, конечно, не имеет себе равных, потому что он разграничил эту идеологию и эту родину, оказалось, что родина отдельно. Поэтому предательство Володина у него становится подвигом, и более того, самого Володина он описывает не без некоторого восхищения. Конечно, этому не могло быть места при публикации, я не знаю, что пришлось бы делать Солженицыну с образом Володина для того, чтобы сказать правду о своем Нержине, о Сологдине, об узниках «шарашки». «Шарашка» — это его личный опыт, марфинская «шарашка», где он действительно работал. Потом его перевели, то ли за отказ сотрудничать, мы не знаем точно, там очень много разных версий, в общем, его перевели потом в Экибастуз, и он комфортного пребывания в «шарашке» лишился.
Но тут еще поставлен довольно важный вопрос. Ведь «шарашка» — это единственное место, где зэки, занимаясь своим профессиональным делом, они, как ни странно, внутри этого относительно свободны. Они ведут удивительные споры, теоретически гораздо более свободные, чем споры, например, сегодняшней открытой печати. Потому что ничего нельзя, все сразу или предательство, или посягательство, или экстремизм, а там с ними уже ничего не сделаешь, они уже сидят.
Там внутри вот этого микроклимат создается. Им можно все.
Они уже сидят, и они нужны, они необходимы, страна в них нуждается, поэтому люди в «шарашках» были более свободны. Как ни странно, вот об этом феномене снят фильм «Дау», видимо, «шарашка» была единственной возможностью интеллектуальной жизни в СССР. И по большому счету единственной возможностью интеллектуальной жизни в России, тебя не сошлешь, ты нужен, без тебя не сделать это оружие, акустическое ли, ядерное ли. Тебя вынуждены терпеть. Как вынуждены были терпеть Капицу, Ландау и Тамма, которые про эту власть все отлично понимали и говорили на своих кухнях, но они ковали этой власти ядерное оружие. И именно из такой «шарашки» вышел Сахаров, главный борец с коммунизмом. Поэтому вот эта «шарашка», как в некотором смысле залог интеллектуальной свободы, это и сегодня очень актуальная тема, поэтому проблематику этой книги Солженицына время не сняло. Видимо, быть свободным в России можно только, когда ты а) необходимый профессионал, и б) когда ты изолирован от остального общества в кругу таких же профессионалов. Довольно страшный диагноз, и поэтому «В круге первом» был такой сенсацией в России. На Западе меньше, потому что, что такое «шарашка», они вообще не понимали.
А для остального мира, конечно, Солженицын прославился как человек, пробивший брешь в советской пропаганде, с помощью «Щ-854», то есть «Одного дня», и как автор «Ракового корпуса». Но присуждение ему Нобелевской премии подчеркнуло важную вещь, Нобелевский комитет чует масштаб, они в масштабе этой личности почуяли, что человек может еще больше, и в результате появился сначала «Архипелаг», потом «Август Четырнадцатого» и все «Красное колесо» в целом. Можно спорить о качестве, но масштаб несомненен. Солженицын получил свою Нобелевскую премию отчасти авансом, но этот аванс был оплачен, и чувствовалось, что он будет оплачен, так что из решений Нобелевского комитета это одно из самых прозорливых.
У меня тогда встречный вопрос. То есть мы с вами уже ни одного нобелевского лауреата обсудили, как раз вы сами говорили, что в основном-то это уже не аванс, наоборот, это признание заслуг.
Как правило, это уже зарплата, как сказал Ким.
Да, человек получает это звание и пожизненно может почивать на диванчике.
Гордиться, да.
А здесь все немножко наоборот. А еще есть такие, расскажите, кто еще из нобелевских лауреатов, подобно Солженицыну, написал свои ярчайшие произведения…
Я рискну сказать, что Томас Манн, потому что, думаю, что Томас Манн все главные вещи написал после «Нобеля», это касается и тетралогии, и «Доктора Фаустуса», и «Избранника». В любом случае Манн получил своего «Нобеля» в 1929 году году, сразу после публикации «Волшебной горы», которую еще не успели толком осмыслить, и формально за первый роман «Будденброкки». То есть вот это пример «Нобеля», данного авансом, а уже оплачен этот аванс был, конечно, гениальными послефашистскими творениями, прежде всего «Фаустусом».
А еще у меня, знаете, даже не вопрос, грустью поделюсь, когда я пару лет назад выяснила, что очень многие люди, не скажу, что взрослые, помоложе, не знают, что такое ГУЛАГ. И когда я это осознала и начала спрашивать, просто у всяких там знакомых, а что такое ГУЛАГ, прямо тест провела, и многие отвечали, это что-то, о чем писал Солженицын, или это книга какая-то, или это что-то про войну. Какой-то парадокс, получается, в памяти, я не говорю, что это объективное исследование, я опросила человек пятнадцать максимум, но как так получается, что из памяти нашего народа вытирается понятие ГУЛАГ.
Саша, а вот именно из-за того, что у народа короткая память, русская история так и устроена, циклически. И поэтому тексты Солженицына становятся актуальными при каждом заморозке, при каждом репрессивном периоде, при каждом периоде, когда любой день начинается с сообщения о новых посадках, о новых репрессиях, как частный случай, иногда о новых протестах. Но все-таки по большому счету перед нами проходит наша история, перед глазами наиболее везучих долгожителей по нескольку раз, они успевают застать, скажем, и сталинизм, и застой, или и застой, и нынешний заморозок.
То есть это наглядность русской истории, она именно для людей с короткой памятью, как замечательно сказал Кнышев, история повторяется трижды, один раз как трагедия и два раза для тупых. Если это Кнышев, по-моему, Шендеровичу ее тоже приписывают. Вот, к сожалению, это так и происходит, поэтому «Архипелаг ГУЛАГ» сегодня — это самая актуальная книга, и Солженицын самая актуальная фигура, и сегодня в рядах борцов с тоталитаризмом во всем мире, в России, в Венесуэле, неважно где, он в первых рядах, его ни одна диктатура не простит, поэтому он бессмертен.
Какую книгу посоветуете прочитать Солженицына в первую очередь? Тем, кто вообще еще не читал ничего.
«Случай на станции Кречетовка», изначально Кочетовка, это маленький рассказ, но это рассказ лучший у Солженицына, и глубже всего показывающий феноменологию советского человека. А мы услышимся через неделю.
Услышимся скоро. Благодарим традиционно пространство «Вкус и Цвет», которое нас здесь принимало. До скорых встреч.
