«Славный старик», «ирландский дровосек» и «трогательный романтик». За что Бернард Шоу любил Советский Союз, что у него подсмотрел Пастернак и как читать «Пигмалион»

Здравствуйте, дорогие зрители Дождя. С вами снова программа «Нобель», ее бессменный ведущий Дмитрий Львович Быков, и как обычно, помогающая ему я, Александра Яковлева. Мы сегодня говорим о Джордже Бернарде Шоу, нобелевском лауреате 1925 года. Дмитрий Львович, вам слово.

Понимаете, относительно Шоу бытует несколько заблуждений, которые как-то хотелось бы, не скажу, развеять, но скорректировать, потому что часть из них все-таки плод его собственной работы по формированию авторского имиджа. Он хотел выглядеть эксцентриком, таким ирландцем, немного маргиналом в Британии, немного леваком, немного женофобом, и все это имеет какие-то, наверное, сходства с реальностью, но я бы рискнул сказать, что Шоу, во-первых, все-таки самый британский из британских авторов, невзирая на свое довольно скептическое отношение к английскому национальному характеру. Достаточно вспомнить его слова из «Цезаря и Клеопатры», он британик, и полагает, что обычаи его острова суть законы природы. Это трогательно, но в общем он очень британец, именно потому, что он защитник, классический защитник старомодных традиционных ценностей. А все парадоксы Шоу, в отличие, скажем, от парадоксов Уайльда, это не выворачивание общих мест наизнанку, это просто напоминание о старомодных ценностях в эпоху модерна.

И премию свою Нобелевскую, уже довольно, кстати говоря, пожилым человеком, которому, правда, еще тридцать лет оставалось прожить, он получил фактически за «Святую Иоанну», самую традиционную и самую моральную, старомодно-моральную из своих пьес, а не за «Пигмалиона», не за «Дом, где разбиваются сердца», но непосредственно за пьесу 1922 года, которая и была самым известным его произведением, во всяком случае, во всем мире и остается. Конечно, «Пигмалион» пьеса более ставящаяся, потому что это эффектная комедия, но Шоу заслужил, как мне представляется, свою премию именно напоминанием о традиционных женских и мужских доблестях в XX веке, когда все старались это забыть. Да и парадоксалистом, в отличие от большинства современников, от Уайльда и отчасти Честертона, он совсем не был. Да, в его пьесах довольно много замечательных афористичных фраз, но он прославился, собственно говоря, скорее как психолог, его герои, когда они пытаются острить, они выглядят очень неорганично. Его пьеса «Человек и сверхчеловек», скажем, совершенно непонятно, как можно было к этому натужному и напыщенному произведению относится всерьез, там часть действия вообще происходит в аду, и Люцифер произносит монологи, как можно было относится всерьез к этому произведению, о котором Лев Толстой отозвался с избыточной, на мой взгляд, точностью, взяв цитату из самого Шоу, He has more brain than is good for him, у него больше мозгов, чем нужно для его блага. Но Толстой, он и Шекспира, как мы знаем, недолюбливал, и вообще драматургов не любил, драматургия не его конек, не умеет он этого. А театр, это же такое пространство условное, и Шоу в этом пространстве как раз напоминатель о доброте, о храбрости, о мужской сдержанности и рыцарственности, о женской щедрости и милосердии, а вовсе не какой-то там ницшеанский игрок смыслами.

Шоу начинал с прозы, прозы в общем не очень хорошей, ни один из его пяти романов ни славы, ни денег ему не принес. Впоследствии он реализовался очень удачно как театральный и литературный критик. Первые его пьесы, сколько нибудь успешные, это девяностые годы XIX столетия. Его самые известные вещи это «Цезарь и Клеопатра», пьеса, которая сделала ему мировое имя, и «Пигмалион», которая остается самой ставящейся его пьесой, «Миллионерша», написанная несколько позже, то есть пьесы, как это ни странно, о прелести и взбалмошности женщин, и какой-то, если хотите, трагической обреченности мужчин.

Отношение Шоу к женщинам, а собственно, женщины и были, как ни странно, одной из главных его тем, странно, потому что мы-то помним его именно как левака, как борца за права меньшинств, как борца за права пролетариата или ирландцев, как социалиста умеренного, но на самом деле, вот как ни странно, интересовало его в жизни только такая пленительная слабость и взбалмошность и обреченная печальная сила. В этом же смысле, наверное, и понятно его отношение к империи, потому что империя для него была таким же обреченным, закосневшим, по-своему трогательным началом, которое пытается хранить идеалы мужества, идеалы традиции в довольно-таки пестром, взбалмошном и развратном веке.

И Цезарь его, я думаю, это самый привлекательный мужской образ во всей драматургии двадцатого столетия. Мало того, что это очень смешная пьеса, история Цезаря, который вторгается в Египет, сажает на престол четырнадцатилетнюю глупую девчонку Клеопатру, попутно безумно влюбляясь в нее, это вообще история о мужском начале, в частности, об управлении государством, о необходимости жить среди дураков, сохраняя здравый ум, о необходимости сдерживать и ограничивать инстинкты собственной власти, о силе, которая выражается в трезвости, в том числе в трезвости самооценки. Именно этот Цезарь, я думаю, а не Цезарь исторический, гораздо менее привлекательный, послужил прототипом для Торнтона Уайлдера, когда он описывал историю Цезаря и Клеопатры в замечательнейшем романе «Мартовские иды», ставшим гораздо более знаменитым, чем пьеса Шоу. Мне кажется, в этой пьесе они одинаково привлекательны, что Цезарь, что эта девчонка, все фразы Цезаря совершенно прелестны, как и диалоги абсолютно репризны. Вообще Шоу, что уж там скрывать, он именно превосходный мастер остроумного, не напыщенного, не идеологического, просто очень смешного диалога. Когда входит Фтататита и говорит: «Кто здесь произнес имя няньки царицы?», а Цезарь отвечает: «Кто же, кроме тебя, способен его правильно произнести?», вот это как раз в духе абсолютно цезарианском. Там начиналась эта пьеса таким великолепным монологом, который Шоу, впрочем, критично призывал отбросить, если это кажется кому-то длинным, Сфинкс Египетский, обращаясь к залу, произносил монолог об измельчавших современных людишках, о великих страстях древнего мира, и заканчивал его словами: «Не вздумайте рукоплескать мне». После чего начиналось действие, когда перепуганная Клеопатра прячется на спине Сфинкса, а Цезарь, войдя в Египет, Цезарь, которого она называет старичком, и которого она совершенно не опознает, он пытается научить ее царствовать. «Не бойся Цезаря, Клеопатра, — говорит он, — ведь ты царица. Слышишь этот страшный рокот, рокот римского боевого рога, это голос Цезаря. А посмотри на мой нос, Клеопатра. Он не кажется тебе странным? Это римский нос, Клеопатра». И при этих словах Клеопатра в ужасе кричит: «Сфинкс! Раскуси его, Сфинкс!», и это безумно очаровательно. Она трусиха, она дура, как только он сажает ее на престол, она говорит, что сейчас она будет казнить своего брата, который всю жизнь ее обижал. Она несет в себе все отпечатки человеческой природы, а для Шоу человеческая природа это все-таки, так по-ницшеански говоря, есть то, что должно быть преодолено. Но проблема в том, что это преодоление, оно оборачивается, как правило, расчеловечиванием, утрата обаяния, утрата смысла.

И поэтому коллизия человека и сверхчеловека для Шоу, она не такая уж пустая, он действительно понимает, что преодолеть в себе человеческое, преодолеть свою слабость, преодолеть свое смешное, значит перейти в разряд не совсем людей. Вот «Святая Иоанна» это такое преодоление в плюс, и там она произносит, кстати, это любимый его прием, произносит совершенно поразительный монолог, обращаясь к современным людям, и пытаясь напомнить им о доблестях былых веков. Она рассказывает о том, во что выродилась война в этом веке, которая вместо благородной стычки превратилась в мясорубку страшную, она говорит о том, что мужчины не способны постоять за себя, о том, что ее прекрасная Франция пала так низко. Как раз этот монолог Жанны д’Арк о современности, он, так сказать, пленительно старомоден, и надо сказать, что Шоу вообще в своих пьесах отстаивает очень старомодные вещи, такие как верность, такие как принципиальность, такие как бессеребреничество.

«Дом, где разбиваются сердца», пьеса, которую он сам называл фантазией в русском стиле, это в некотором смысле приговор современности, потому что там дом, в котором страшно запутались все отношения, в котором старик капитан Шатовер, сошедший с ума от старости, выживший из ума, остается единственным приличным и здравомыслящим человеком, потому что все остальные изменяют друг другу, вступают в сложные многоугольники, в сложные связи. Символ невинности оказывается порочнейшей девушкой, символ добродетели оказывается омерзительной совершенно лгуньей, то есть когда всех в конце начинают бомбить, а это и есть в общем то, что отличает русский стиль, когда общие грехи становятся предлогом для апокалипсиса всемирного, грехи частные становятся поводом для общей расплаты, это же поразительно на самом деле по-русски, он это почувствовал. И как бы приговор, который он произносит современной цивилизации, приговор достаточно жестокий: она изолгалась, она предала себя, она заслужила войну, которую он воспринимал в несколько апокалиптическом стиле.

Нужно сказать, что в отличие от многих британских консерваторов, он в тридцатые годы все очень правильно понял про Гитлера, и начав с относительно позитивных высказываний о нем, понял, что здесь можно заиграться, и от этого парадокса уже отказался. Другим парадоксом Шоу представляется его защита Советского Союза. Он бывал в Советском Союзе дважды.

Встречался со Сталиным.

Отмечал семидесятипятилетие, встречался со Сталиным, нашел его юмор очень брутальным и убедительным, манеру его, по крайней мере…

Вообще был очень очарован им.

Знаете, применительно к Шоу говорить, что он был чем-либо очарован, довольно трудно.

Он ему понравился.

Ну, он вызвал у него одобрение стилистическое. Но тот же Шоу, который всегда ставил все-таки подпорки и подстилал соломки, сказал: «Ну неужели мы хотим видеть Россию равным конкурентом? Россия царская была конкурентом Британской империи, Россия, управляемая большевиками, таким конкурентом не является. Ну так скажите спасибо». Он и Китай рассматривал как серьезную силу, и совершенно прав был в этом. Правда, это не его открытие, многие так думали. Но он предполагал, что то управление, которое осуществляют большевики, или коммунисты в Китае, это лучше для этих стран, это убирает их с поля конкуренции, и может быть, он действительно был в этом прав. Потому что правление Сталина по сравнению с царской Россией было совершенно отчетливой деградацией, он не мог этого не видеть. Иное дело, что отношение его к России в целом был скорее моэмовское, эти два старых идеалиста и при этом циника были очень похожи в своем отношении к аморфной, женственной, бесхарактерной русской душе. Они-то оба настоящие британцы, Шоу может быть сколь угодно ирландцем, но он человек слова, человек чести, и кроме всего прочего, боксер. Его увлечение боксом привело как раз к его знакомству с маркизом Куинсберри, который впоследствии засудил Уайльда. Кстати, и к Уайльду Шоу относился с глубочайшим состраданием, и сказал, что Уайльд вышел из тюрьмы точно таким же, каким попал туда, не потому, что он остался плохим, а потому, что он уже был хорошим, потому что он всегда был тоже таким довольно старомодным гуманистом в душе, невзирая на все свои блестящие парадоксы.

Что сделало «Пигмалиона» самой знаменитой пьесой Шоу? Пьесу эту он писал для Стеллы Патрик Кэмпбелл, с которой, это вечная тема, я большую статью об этом писал, на огромной базе источников, было ли у него что-то со Стеллой или не было. У Шоу вообще было к сексу, чтобы сразу покончить с этой проблемой, довольно трезвое прохладное отношение. Он оценивал свои сексуальные впечатления по шкале от нуля до трех, троек в его дневнике очень мало, зато они пестреют нулями. Его в женщинах бесило все: комната женщины всегда кажется тесной от огромного количества безделушек, которыми она заставлена, запах женщин раздражает, и женщины всегда еще к тому же злоупотребляют косметикой, женщины постоянно говорят о ерунде. Считается, что перед браком своим, а ему уже было сорок, он женился на миллионерше, при этом социалистке, такой зеленоглазой нонконформистке, как он называл ее, считается, что перед браком они договорились, что между ними никогда не будет супружеских отношений и они никогда не поедут вместе в отпуск. Естественно, современный человек, к тому же наслышанный об Уайльде и Моэме, тут же вспоминает, что Лондон был столицей мирового гомосексуализма, но вот Шоу как раз в этом плане совершенно чист. Его вообще не очень интересовала эта сторона жизни, он считал это постыдной уступкой физиологии. Был ли он влюблен в Стеллу Кэмпбелл, в Стеллу Патрик? Ну, как сказать, он любил ее общество, любил ее разговоры. Он с ней переписывался, узнав о ее намерении издать эту переписку, не возражал, хотя сделал несколько существенных купюр и сам ее отредактировал, но получилось так, что Шоу ее пережил, поэтому получить деньги за его переписку, переписку с гением, как полагала она, она не успела.

Он писал «Пигмалиона» специально для нее, и день, когда он в апреле, дай бог памяти, 1913 года, читал ей первую редакцию пьесы, войдет, конечно, в историю театра как день одного из самых удачных (нрзб). Она сразу поняла, что восемнадцатилетняя Элиза написана на сорокатрехлетнюю нее. Она была в ужасе от вульгарности этой девки, особенно ее бесило вот это ее беспрерывное «Вау!», которое она там кричит с первой сцены. Но Шоу с присущей ему прямотой ей пояснил, что изобразить переход такой вульгарной бабы в светскую даму способна одна женщина в мировом театре, уж после этого комплимента она вынуждена была согласиться. Пьеса с самого начала показалась ей весьма сценичной. Возникли долгие ссоры относительно партнера, долгие переговоры с директором театра, короче, пьесу уже успели поставить в Германии, когда к 1915 году она наконец добралась до британских подмостков. Кэмпбелл была невыносимой партнершей, вот тут Шоу действительно все предусмотрел, там есть сцена, когда она швыряет в Хиггинса туфли, он специально купил мягкие тапки, потому что предположил, что она может швырнуть в партнера эти тапки со всей силы. И даже эти тапки она умудрилась швырнуть так, что довела его до слез на репетиции. С ней очень трудно было работать, но она была неотразима, что поделать. Когда мы смотрим на фотографии Стеллы, мы понимаем, что личности более хитрой, более пленительной, более прелестной трудно было бы… Он сам говорил, что природа ее таланта властная, она вас покоряет, хотите вы этого или нет.

Естественно, что «Пигмалион» это пьеса не об удачной женитьбе. Там, собственно говоря, Хиггинс вовсе не женится на Элизе Дулиттл, Шоу написал специальное послесловие, чтобы это подробно разъяснить. Только когда он дописывал пьесу для голливудского сценария, его уломали сделать намеки на то, что она все-таки останется с ним.

Хэппи энд.

Хэппи энд, что она остается с ним. Он-то думал, что она выйдет замуж за Фредди, который больше гораздо для нее годится. А Пикеринг вообще холостяк, его это не интересует. Шоу вкладывал в пьесу довольно серьезное содержание, он совершенно искренне полагал, ему так казалось, что это история о человеке, который, помните, как Барон у Горького, который все время переодевается, и его социальная роль зависит только от того, как он одет или, в случае Дулиттл, от того, как она говорит. Он пытался доказать, что экзистенциальная сущность человека совершенно не зависит от его общественного статуса, что лондонская цветочница и гранд-дама это совершенно одна и та же баба, она чуть иначе умеет себя вести и чуть иначе пахнет, но приодень любую цветочницу, научи ее разговаривать, и ты, как вот из манекена, из чучела делают красавицу или оборванку, ты можешь из нее сделать все, что угодно.

Это, конечно, многие трактуют как нелестную мысль о том, что женщина это пластический податливый материал, а Пигмалион скульптор, лепит из нее что захочет. Но это вовсе не так, тут гендерные проблемы не при чем, человек это вообще материал для скульптора, вот что из него скульптор сделает, то это и будет. Поэтому для него актриса это человек (нрзб.), потому что любой человек постоянно что-то играет и никогда не бывает собой. Где Элиза Дулиттл настоящая? Когда она кричит «Вау!» или когда она предстает великосветской дамой в финале и обрушивает на Хиггинса вот этот свой обвинительный монолог?

Вообще обвиняющая женщина это довольно частая для Шоу фигура, как и в «Тележке с яблоками», женщина, из которой сделали что-то, и она вот так отблагодарила своего создателя. Довольно частый ход, который потом у Пастернака, в частности, и вообще в литературе ХХ века стал довольно распространенным, стоит вспомнить «Спекторского». Сначала из женщины делают монстра, или великолепного монстра, как царицу из Клеопатры, а потом с высоты своего положения она испепеляет своего создателя. Надо сказать, что большинство женщин так и делают, строго говоря.

А у Шоу в этой пьесе заветная его мысль о том, что человек ни в любви, ни даже в творчестве не бывает самим собой, что его экзистенция, его тайная сущность проявляется только в моменты самопожертвования, что единственное, что человек может сделать от себя, это самопожертвование. Отсюда его совершенно искреннее христианство, сколько бы он не позиционировал себя как атеист, отсюда его поклонение образу Жанны д’Арк, отсюда вера в то, что без жертвы человеческий путь вообще лишается смысла, превращается в самолюбование.

И Шоу на протяжении всей своей карьеры отстаивал, к сожалению, самые простые истины. Собственно, я и понимать его начал с подачи Швыдкого, который все-таки очень хороший театровед. Я говорю: «Что-то я не понимаю Шоу», «Именно потому, что вы пытаетесь понять. А нечего искать, он очень простой». И вот тут я понял, что он действительно славный такой старик, и его пленяли в Советском Союзе именно вот эти простые ценности равенства, жертвенного труда, все, что прокламировалось на словах. При этом нельзя, конечно, не отметить удивительной его простоты и удивительного очарования в частной жизни. Он был убежденным вегетарианцем, противником всяческой роскоши, таким поклонником и продолжателем Свифта, который считал человека, с его тягой к роскоши, таким грязным еху. Естественность, простота, минимум роскоши, минимум кокетства, отсюда его ненависть к богатству, к пышному наряду, к демонстративному пользованию этим богатством, к яхтам, к автомобилям. И особенно, конечно, трогательно, как он пишет той же Стелле, все это попало потом в пьесу «Милый лжец», Стелле Кэмпбелл он пишет, в частности, что почти все его знакомые посулили ему раннюю смерть от вегетарианства, многие из них уже умерли, добавляет он, и когда-нибудь из их лучевых костей я закажу вам распялку для перчаток, чтобы она всегда напоминала вам о бренности мясоедения.

Какой милый человек!

Это мило по-своему, да. Конечно, он относился к мясоедам с той же долей пренебрежения, как и ко всем сторонникам жизни роскошной, недисциплинированной и праздной. Сам он был вечный труженик, письма его исчисляются какой-то двузначной и чуть ли не трехзначной цифрой, пьесы он писал по нескольку в год, и далеко не все доходили до сцены. Как публицист и колумнист он был совершенно неутомим, в общем Шоу такой образец вечного труженика. Прибавьте сюда его постоянные разъезды, посещения, борьбу за бесчисленные права, спорт страстный, нудистские купания, он часто любил фотографироваться в чем мать родила, едва задрапировавшись. В общем, такой образец чрезвычайно здорового и трудолюбивого человека, почти с поразительной наглядностью доказывающего всю жизнь прелести воздержания.

И особенно трогательно, что он, понимаете, вот знаменитые его остроты, оно тоже какое-то милое, какое-то тоже трогательное. Это не жестокие шутки Моэма и опять-таки, не довольно циничные насмешки Уайльда. Из всей его устной довольно богатой коллекции хороших ответов, мне вспоминается только один диалог, с Черчиллем. И то, надо сказать, что Черчилль там его переострил. Это когда Шоу, вручая ему билеты на свою премьеру, сказал: «Даю вам два билета. Можете прийти с другом, если у человека вроде вас могут быть друзья». «Непременно, — сказал Черчилль, — сейчас прийти не могу, приду на второе представление, если у пьесы вроде этой будет второе представление».

Класс.

Вот это блистательно, да, оба они прелестны. И кстати, надо сказать, что Шоу во время Второй мировой войны был последовательным сторонником Черчилля, и вел себя с замечательным упрямством и с замечательной нравственной точностью. Что касается его эксцентриад, эскапад, некоторой эксцентричности внешнего облика, вы знаете, трудно было с его внешними данными не выглядеть эксцентриком. Он был огромного роста, очень худой, рыжебородый, а рыжие, они всегда такие, немножечко склонные к клоунаде, потому что, ничего не поделаешь, общественное мнение диктует им такое поведение.

Ирландский прямо дровосек.

Да, ирландский дровосек. Он действительно был такой здоровый, 94 года он и прожил. И Шоу в знаменитых его гетрах, или в знаменитой его боксерской стойке, в которой он тоже любил фотографироваться, или с кочергой, грозящей критикам, это такие нормальные реакции самозащиты, трогательного и по-своему уязвимого человека, который всю жизнь хотел добиться признания от собственной матери, и всю жизнь очень страдал от того, что мать не прочла ни одной его пьесы. «Нет, — он говорил, — одну пьесу она все-таки прочла и отозвалась о героине как об очень аморальной женщине».

Он в принципе очень трогательно предан немногочисленным друзьям, и он заботливый и верный друг. Он вообще очень, так сказать, славный малый, и если мы сейчас, озирая его пьесы, начиная с «Профессии миссис Уоррен» или с «Домов вдовца», и кончая той же «Тележкой с яблоками», пьесы за сорок лет неустанной работы как-то попытаемся подытожить, мы поймем, что это рыцарская защита человечности в продажном и опошлившемся мире, как ни странно. Поэтому, как это опять-таки не ужасно звучит, в Советский Союз с его пуританскими ханжескими взглядами и поразительно фальшивыми, но просвещенческими лозунгами, лежала ему прямая дорога. И когда Шоу приезжал сюда и видел постановки своих пьес и неизменно они были триумфальными, он был здесь более на месте, чем в тогдашней Европе.

Что же касается главного, его драматургического мастерства, основы этого мастерства, как мне представляется, у него был удивительный дар создавать живых людей. Когда мы читаем монологи Пикеринга или Хиггинса, когда мы читаем Цезаря, когда мы читаем «Профессию миссис Уоррен», мы всех этих людей видим. Секрет здесь, по-моему, в том, что если ты хочешь запечатлеть человека, относиться к нему надо любя, и более того, снисходительно. Еще Булгаков сказал, персонажа надо любить, иначе вы наживете тяжелейшие неприятности. Это так, но к человеку надо быть снисходительным. И вот эта любовная, несколько религиозная снисходительность озаряет таким закатным светом все пьесы немолодого человека Шоу.

Какой-то такой романтик уходящего времени…

Да, он романтик. Если его переписку почитаете, романтик именно потому, что переписка его со Стеллой, из которой сделали пьесу «Милый лжец», переписка бесконечно трогательная. Но она и с ее стороны прекрасна, «Да, мне всегда будет сорок шесть лет, и ни днем больше. А что моей дочери тридцать пять, так в Индии, например, это никого бы не удивило». Прелестно, да. Или его замечательная совершенно реплика, «Старость это ужасно, Стелла, но ничего не поделаешь, это единственный известный человечеству способ жить долго». И не случайно Шоу говорил, а хорошо бы на моей могиле написать слова «Я всегда знал, что если жить достаточно долго, с тобой рано или поздно случится нечто вроде этого». И не зря он говорил, что у биографов не будет никаких материалов о его жизни, я каждый день съедал утренних два яйца, а потом работал. Ничего в моей жизни не было интересного, со мной никогда ничего не случалось. Это я случался с другими, а со мной никогда и ничего. В общем трогательно, понимаете. Он был, конечно, эгоцентрик абсолютный, но ничего не поделаешь, как сам же он говорил, большинство людей, заботящихся обо всем человечестве, как правило, равнодушны к ближнему.

А мне кажется, вопрос такой, сейчас в нашем обществе вот этот образ Элизы Дулиттл, из цветочницы делают леди, сейчас бы его не упрекнули в том, что он недостаточно уважительно относится к женщине? Она для него как…

Видите ли, в чем беда, Шоу сейчас вообще не ставят. Если вы посмотрите на репертуар современного театра любого, последняя постановка Шоу, Волчек сделала в «Современнике», была лет двадцать назад, ну пятнадцать. Если взять «Цезаря и Клеопатру», идеальная пьеса для немолодого актера, для молодой актрисы, для массы людей, задействованных в массовке египетского дворца, одна Фтататита чего стоит, а Британ, с его вечно здравомыслящими занудными суждениями, там на все амплуа. Он театральный человек, прекрасно знающий, что в пьесе должны быть такие-то и такие-то роли, и надо занимать многих актеров, он замечательно умеет это делать. Трагедия заключается в том, что он пьесами своими напоминает людям, что они только люди, и с ним получается, как с Моэмом, если вы будете говорить им правду в лицо, они непременно обзовут вас циником. Это очень горько. Поэтому собственно, и сегодня в репертуаре большинства петербургских, российских, новосибирских театров вы Шоу не найдете. Он как бы, во-первых, действительно старомоден, а во-вторых, для того, чтобы его играть, надо все-таки текст доносить, а не режиссерскими изысками заниматься. У меня есть сильное подозрение, что режиссера, уважающего авторский текст, вы сегодня не найдете днем с огнем, поэтому и Шоу вы не найдете на сегодняшней сцене. Слава богу, что он ничуть не проигрывает, когда вы ставите его в голове, читая его просто для личного удовольствия.

Конечно, из девяноста или сколько там у него есть пьес, по-настоящему читабельными остаются десяток, но это великолепный процент, знаете, для любого драматурга, кроме, может быть, Шекспира, у которого тоже читают пять пьес.

А он был награжден в 1939 году «Оскаром»…

За «Пигмалиона». «Пигмалиона» он доделал.

За сценарий, да, «Пигмалиона». Необычно для литератора.

Это необычно, потому что он…

Больше не было таких наград, я вычитала, то есть нобелевский лауреат, имеющий «Оскара».

Я, во всяком случае, не знаю человека, который бы и «Нобеля» и «Оскара» получил одновременно.

А, Боб Дилан еще. Но у него там своя история.

Я не знаю, есть ли у Боба Дилана «Оскар».

Вот я прочитала, в «Википедии» написано, что есть.

Есть, да? Ну хорошо, если так.

Я честно говоря, не знаю, за что. Можно уточнить.

Понимаете, дело в том, что обычно писатели экстра-класса брезговали работать для Голливуда. Из нобелиатов, скажем, для Голливуда много работал Фолкнер, но Фолкнер, чья переписка с Рейганом являет, кстати, пример замечательного тоже диалога, Рейган был очень неглупый малый, и Фолкнер переписывался с ним регулярно. Он пишет, что раньше я думал, что над моими голливудскими сценариями будут смеяться только лошади, теперь я думаю, что лошади на моем ранчо слишком умные для этого. И действительно, он ненавидел работу для Голливуда. Но если ее хорошо делать, вот у Шоу, например, получалось, в конце концов. Да и Фицджеральд всю жизнь мечтал для Голливуда что-нибудь этакое серьезное сделать, и переписывал сценарии, но только у него не очень получалось. Да и «Нобеля» ему не дали. А так в принципе Шоу к кинематографу с самого начала относился очень уважительно, он верил, что кинематограф будет мощным средством воздействия на людей, может быть, самым мощным. В этом плане он совпадал с Толстым, который говорил, что если бы к кинематографу подойти умным и понимающим людям, тогда это было бы искусство. И видит бог, это было бы искусство.

Спасибо большое, Дмитрий Львович. Может, я старомодна, но «Пигмалион» я смотрела, классный фильм, хоть и черно-белый, и такой он старенький…

Это и фильм классный, и пьеса классная.

Но при этом он очень очаровательный. И пьеса тоже, естественно.

Да и честно говоря, многие реплики «Пигмалиона» вполне достойны того, чтобы остаться лучшим средством объяснения в любви к женщине, потому что женщины, конечно, невыносимы, но конечно, без них невозможно.

Ай-ай-яй. А мужчины выносимы? И тут мы подрались.

А мужчины еще хуже, и в этом-то весь кошмар. На женщину хотя бы смотреть приятно.

Спасибо большое, Дмитрий Львович. С вами была программа «Нобель» на Дожде. Спасибо пространству Only people, которое нас принимало, и смотрите нас дальше.

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.