Генрик Сенкевич — польский писатель, известен как автор исторических романов, лауреат Нобелевской премии по литературе 1905 года c формулировкой «За выдающиеся заслуги в области эпоса». Принадлежал к плеяде выдающихся польских реалистов XIX века. Был членом-корреспондентом и почетным академиком Императорской Санкт-Петербургской академии наук по отделению русского языка и словесности. Сенкевич был самым издаваемым в Польше автором художественной литературы в 1944—2004 годах: в этот период было выпущено 868 изданий его произведений общим тиражом 35,851 млн экземпляров.
Всем привет. С вами программа «Нобель» на Дожде, ее бессменный ведущий Дмитрий Львович Быков.
И Александра Яковлева, редактор этой программы, за которую, я думаю, господь только эту программу и терпит. Мы говорим сегодня о Генрике Сенкевиче, одном из первых нобелиатов, кажется, это 1903 год, если не ошибаюсь…
Пятый, 1905 год.
Да, 1905 год. И вот здесь я, честно говоря, в сильном недоумении, потому что когда мы говорим, скажем, о Гамсуне, двадцатые годы «Нобеля», все-таки у Гамсуна, при всем его дурновкусии, много довольно-таки недурной прозы. Сенкевич по меркам даже уже 1905 года — это безнадежный анахронизм.
Умер он десять лет спустя, ему было семьдесят, но сейчас страшно подумать, что Сенкевич дожил до Первой мировой войны, вот это как-то как если бы Вальтер Скотт в начале XX века прогуливался еще где-нибудь там по своей Шотландии родной.
На самом деле Генрик Сенкевич — это и есть такой Вальтер Скотт или, если угодно, Загоскин, доживший благополучно до XX столетия, автор авантюрных исторических романов и нескольких повестей из жизни польского шляхетства, который если и имеет какое-то значение для сегодняшней литературы, то именно как поставщик довольно такого увлекательного чтива.
Ну «Крестоносцы», вряд ли какой-нибудь сегодняшний подросток станет читать «Крестоносцев», с историей роковой Дануськи, которая сошла с ума в результате и умерла от любви, с историей всех этих пыток, сражений, темных геополитических игр XII-XIII веков. Для Польши все это, очень может быть, и значимо, но для современного российского читателя абсолютно ничего.
Я думаю, что из всего Сенкевича как-то более или менее уцелело для сего времени «Камо грядеши», Quo vadis, уцелело главным образом потому, что вот, понимаете, сложность в чем, это, конечно, так себе написанный роман. И вообще Сенкевич, как Болеслав Прус, его великий современник, как вообще большая часть восточноевропейской литературы XIX столетия, это все-таки очень ориентировано на чужие образцы.
Это такая качественная беллетристика, со страстями, с любовью, с роковыми незнакомками, и стиль Quo vadis это такой стиль журнала «Нива», помпезный и тяжеловесный, но вместе с тем ощущение великой новизны христианства, которое врывается в старый мир, там каким-то парадоксальным образом есть.
При том, что там, как всегда, чистые красавицы и там же красавицы демонические, вот есть блондинка-гречанка Эвника, влюбленная в Петрония, есть красивая, как ее называют римляне, «худосочная» Лигия, есть христианство, есть развратный Рим, есть поджог Рима, Нерон, в общем, по стилистике это такая живопись Семирадского.
Помните, вот был такой автор знаменитого полотна «Факелы христианства» и еще более знаменитого полотна, на котором голых и очень красивых христианок истязают на арене, такая в общем типичная совершенно академическая живопись рубежа веков. И так же это и написано, с пытками, с большим количеством христиан, умирающих и прощающих своих мучителей, со страшным Нероном.
Но здесь, наверное, наиболее любопытен образ Петрония, которого считают арбитром изящного при дворе, который пытается как-то Нерона удерживать от окончательных злодейств, и который в общем в какой-то степени автопортрет. Я думаю, что Сенкевич стоит на границе двух миров, отчетливо осознавая, что он весь принадлежит прошлому веку, понимая при этом, что новая Польша, за которую он ратует и которую он ждет, скорее всего, его не поймет. Тут он ошибся, потому что он был самым издаваемым польским автором.
Он понимает и то, что Польша вступает опять-таки в роковой для нее период самоопределения, она не будет больше частью Российской империи, Дюма предсказал: с Кавказом и Польшей придется расстаться, насчет Польши оказался прав действительно. И вот это немножко напоминает состояние первых христиан.
Я бы сказал, что Quo vadis это, конечно, роман об умирании империи, об умирании не только позднего Рима, это и о России рубежа веков, конечно. И дело не в том, что в позднем Риме разврат, коррупция и вообще полный упадок, нет, дело именно в ощущении его моральной исчерпанности. Вот Рим кончился. А пришло время Павла, пришло время Петра, и апостол Петр, удивительное дело, появляется в книге.
Не мной замечено, что когда искусство реалистическое, историческое соприкасается с чудом, ну вот с христианством, например, оно, как правило, «лажается», потому что чудо не запечатлевается ни на экране, ни в слове, это надо быть евангелистом, чтобы это описывать. Но вот есть два примера, когда это более-менее получилось, у Уайлера, чей юбилей мы сейчас как раз отмечаем, в «Бен-Гуре», и то Христос не появляется в кадре, камеру стыдливо отводят от него, мы видим только исцеление. Исцеление, освобождение, чудеса, прокаженные исцеляются, но тем не менее, Голгофа сама в фильме отсутствует.
И точно так же и у Сенкевича удачно получилось ввести апостола Петра. Сама сцена, когда Петр уходит из Рима, он в общем, как в «Форресте Гампе», довольно уместно ввел своих выдуманных персонажей, Виниция и Лигию, вот этого римского юношу, влюбленного в рабыню-христианку, он довольно элегантно их вписал в историю, именно они уговаривают Петра уйти из Рима, когда Петру угрожает казнь.
И Петр уходит, но по дороге ему встречается Христос, знаменитое вот это, и говорит ему Петр: «Ты куда, Господи, камо грядеши, Quo vadis», а тот отвечает: «В Рим иду. Если мой апостол оставил народ мой, надо мне еще раз распинаться». «Ой, Господи, не-не, я пойду, пойду», разворачивается и идет. Петр же, он не зря камень, Петр, который всю жизнь раскаивается еще за петуха, что вот там я, трижды петух не прокричит, как ты меня предашь, поэтому апостола Петра везде изображают с петухом, символом его раскаяния.
Петр, добрый и простой малый, который будет камнем, удерживающим на себе эту церковь, вторично слабости не допустит, все, теперь, Господи, я иду. Он идет и, глядя на Рим, говорит: «Ну, теперь ты мой, теперь это мой город. Здесь будет столица победившего христианства». И она действительно там.
Ведь это величайшие символы, что в столице империи, в столице главного гонителя этих самых христиан Рима, неподалеку от того самого, совсем рядом с тем самым Колизеем, где терзали мучеников, Апостол святого Петра, понимаете, храм святого Петра. И сам этот апостол, который один раз пошатнулся, но никогда с тех пор не колебался, это же и есть удивительный символ.
Христианская религия, наша вера, стоит не на простых и цельных парнях, вроде Иуды или Пилата, она стоит на камне с трещиной, на Симоне Петре, который один раз поколебался и сказал: «Я не знаю сего человека», но после этого уже никогда. Вот это довольно мощный символ.
Что касается главных персонажей там, Виниция и этой Лигии, конечно, они отличаются определенной, как бы сказать, плосковатостью, как все положительные герои. Петроний там интересен, который все понимает и продолжает оставаться римлянином почему, а потому что Рим, а потому что античность, это средоточие поэзии в мире, средоточие красоты, он понимает, что христианство это все отменит.
Это красота, и он недаром арбитр изящного, он ценит все прекрасное, но он понимает, что настает время упадка пластических искусств, упадка Рима, упадка военной идеи, упадка всего. И наслаждаться красотой этого упадка он еще может, но понимает, что ему-то уже места нет, и отсюда его самоубийство. Он вскрывает вены, а Эвника умирает, знамо, от любви к нему.
Кстати говоря, это очень по-сенкевичевски, потому что как раз в это время он женился на молоденькой племяннице, это был его третий брак. Первая жена у него умерла, прожив с ним всего четыре года, от чахотки, оставив ему двоих детей. А тут он женился на молодой, и как бы испытал бешеный подъем, надежды, и конечно, Петроний с Эвникой это скорее предчувствие этого будущего брака, а может быть, и впоследствии жизнь развивалась по сценариям искусства, как всегда и бывает.
Но когда я думаю об остальной его прозе, я начинаю понимать, что вот по художественным своим дарованиям он был такой Короленко. Короленко не зря, кстати, его очень много переводил, он перевел и его «Янко-музыканта», я думаю, не без известного такого влияния Сенкевича написал он и свое «Без языка», о путешествии галичан в Америку. Дело же в том, что Короленко по-польски читал как по-русски, он знал и украинскую мову, и польский язык, и вообще он в огромной степени вот такой представитель восточнославянских реалистов старомодных.
Когда Короленко пишет документальную прозу, это получается гениально, например, как скажем там, «Дело Бейлиса», или «Дом №13», или расследование вотякского дела, мултанского. Но когда он пишет собственную прозу, «Сон Макара», или «Чудную», или там уж совсем, «Слепого музыканта», как вариант, он впадает и в сентиментальность, и в слащавость, и в общем, как сказал про него циничный Чехов, хороший был бы писатель, если бы хоть раз изменил жене. Вот нету у него второго дна, он документалист гениальный, а вот собственно в прозе все-таки старомоден он ужасно.
И не зря он перевел «Янко-музыканта», который получился у него таким антикрепостническим и таким примитивным, ничего не поделаешь. И такими же плоскими получались у Сенкевича все его произведения на современную тему, в основном это малая проза. Любопытно, кстати, что в очерках своих, в частности, американских, он почти так же приметлив и стилистически нейтрален, и временами насмешлив, как Короленко, его американские очерки, они просто блестящие, во многих американских университетах их изучают как образец травелога, путевой прозы.
Я думаю, что если бы Сенкевич прожил чуть подольше, может быть, он и успел бы написать что-нибудь более модернистское о кошмарах XX века, но бог не привел его до этого дожить. Зато Польша, которая возникла потом, которая пережила, конечно, еще кошмар Второй мировой, но потом все-таки получила независимость и собственную культуру, и появилась на карте, чего она очень желала, она ему благодарна колоссально.
Настоящий культ Сенкевича существует в Польше. Я очень хорошо помню, как в 1984 году к нам в Совет ровесников, в эту программу «Ровесники» пришли польские студенты. Они не любили Россию, недавно был 1982 год, уже бурно росла «Солидарность», и на все попытки их расспросить, а как они в русской культуре ориентируются, они отвечали, что по-русски они почти не читают, и вообще они любят польскую литературу. Я спрашивал, ну а кто вам больше всего нравится из польской литературы. Они говорили: «Сенкевич».
Вот тогда я подумал, что актуальность этого автора для Польши, она действительно вечна, он один из тех немногих, кто доказал влиятельность польской литературы, хотя он был совершенно спокойно членом императорской российской Академии по разряду русского языка и литературы, прекрасно говорил по-русски.
Но в гостиницах, где бы он по миру ни останавливался, в Штатах, например, он всегда писал «Генрик Сенкевич, Польша», а никто не понимал, что это такое, потому что Польши не было на карте. Помните, как у Маяковского,
На польский —
выпячивают глаза
в тупой
полицейской слоновости —
откуда, мол,
и что это за
географические новости.
Польша была для мира географической новостью. Но «Нобель» Сенкевича в известной степени нанес как раз Польшу на карту мира, и это было серьезное предупреждение, в том числе, Российской империи. И не может не вызывать уважения это упорство поляка, отстаивающего свой язык, свою историю, свою национальную мифологию, поляка, который предсказал Российской империи вот такой глупый унизительный конец от торжества христианства. Христианство в России, как мы знаем, пока еще не до конца проповедано, оно имеет государственную окраску, но Сенкевич правильно понял, что куда приходит Христос, там Нерону места нет, и в этом вечная актуальность его лучшего романа.
Сенкевич писал плюс-минус в те же годы, что и Лев Николаевич Толстой.
Слушайте, тут никакой не может быть аналогии, потому что масштабный, очень трезвый и объективный тотальный реализм Толстого, реализм физиологический, моральный, любой, экономический, если угодно, он с довольно такой сказочной прозой Сенкевича ничего общего не имеет.
Сенкевич в своих исторических сочинениях более-менее похож на Мережковского, тоже Мережковский очень любил сцены оргий всяких, но если так посмотреть объективно, то Мережковский, конечно, в своих исторических трилогиях, русской прежде всего, вот в «Царстве зверя», он и современнее, и масштабнее, и он просто разнообразнее. Сенкевич, это и говорю, он писатель хорошего второго ряда, но чутьем, интуицией он наделен, и он понял, что наше время, время рубежа веков, это время «Камо грядеши», поэтому это перечитывается сегодня с очень таким глубоким смыслом.
И кстати, вот удивительное дело, я заметил, что хотя он из рук вон, действительно, вальтерскоттен со всеми героями, обязательно любовь, обязательно роковая тайна, обязательно красавица, обязательно чистый юноша-воин, он, тем не менее, сегодня читается. Вот есть довольно много людей, которые любят его историческую драматургию читать.
Бог с ним, что он экранизируется везде, особенно в Польше, он очень киногеничен, но его почитывают и школьники, потому что все-таки, может быть, потому что это действительно хорошие сказки, немножко в фантезийном духе, а может быть потому, что какое-то чувство роковой весны, вошедшей в мир, в нем есть.
Вот такое христианское понимание истории, понимание, что христианство вошло и разомкнуло цикл, как говорил Пастернак. Пока нет христианства — история циклична, когда входит христианство — она становится прямой чертой, шар и крест, как у Честертона.
И в этом смысле он, конечно, молодец, при том, что диалоги просто никакие, портреты ну совершенно дико старомодные, он очень традиционный человек. Ну что вы хотите, понимаете, польский дворянин, получивший абсолютно классическое образование, всю жизнь читавший классику, изучавший античность, человек абсолютно XIX столетия, просто наделенный чутьем на новизну. И Польша ему за это очень благодарна.
Я все-таки к вам привяжусь, ну мне интересно, ну если они с Толстым писали на русском, рядом творили, в одной и той же временной, у них есть какое-то, может быть, вы знаете, общение было, что они друг о друге…
Ну вот, слушайте, одновременно написаны «Кукла» и «Анна Каренина». «Кукла» Пруса и «Анна Каренина», ну сравните…
Ну, да, невозможно.
Лялька, она и есть лялька. Притом что я не хочу совершенно унижать польскую прозу, но Прус, он немножко вот на Сенкевича похож, у него тоже есть знаменитый исторический роман «Фараон», который дивно экранизируется, Барбара Брыльска в нем там блистала в полуголом виде. Но это все равно, как ни смотри, это все-таки XIX век, понимаете, это Семирадский.
Другое дело, что Семирадский был превосходным живописцем, не хуже, чем передвижники, но просто это живопись, хотя и очень старомодная опять же, но поставленная целиком на службу академизму, и вот такая же академическая проза у Сенкевича. Когда его читаешь, вот сейчас я перечитывал, вот сегодняшними глазами, Quo vadis у меня книга более-менее настольная, я там люблю ее читать в отпуске, она очень расслабляет, но именно потому, что она увлекательная, там все так здорово, при этом она одухотворенная.
Но вот «Крестоносцев» читать совершенно нельзя, полное ощущение тоски, совершенно не понимаешь, что общего ты имеешь со всеми этим людьми. «Пана Володыевского», который вот у вас лежит, пробовал я читать, ну совершенно не идет, хотя она тоже очень динамичная. Ну понимаете, а Вальтера Скотта вы давно перечитывали? Почитайте сейчас «Шотландских пуритан», ну это же невозможно.
Нет, невозможно. В детстве я его прочитала, но больше я уже не возьму,, невозможно.
Ну невозможно. «Айвенго» еще туда-сюда, и то из-за Ребекки, которая все-таки задает какие-то проблемы, а так в принципе…
Но при этом что есть у Сенкевича, действительно, в Петронии есть настоящая драма, понимаете. Вот эта драма, о которой Юлия Латынина хорошо пишет — вы можете любить христианство сколь угодно сильно, но вы должны понимать, что с античностью отходят в мир великие тайные знания, великие искусства, великое понимание человеческого. Пока не наступит Возрождение, будет тысяча лет забвения всего этого. Потом начнут раскапывать все эти статуи, и христианство коснется пластических искусств, и появятся все эти светлые, светоносные итальянские Мадонны. Но пока-то будет тысяча лет темноты.
Средневековье, сейчас его стараются реабилитировать изо всех сил, но темные века, ребята, есть темные века, и христианство здесь не виновато, просто античность отжила свое. И вот Петроний, который это понимает, это фигура, которая способна вызвать душевное волнение.
Спасибо всем большое. Это было пространство Only people, нас здесь любезно принимало, как, прочем, и всегда. Смотрите «Нобель» на Дожде. Увидимся.
