В новом выпуске программы «Нобель» Дмитрий Быков рассказывает о первой женщине-лауреате Нобелевской премии по литературе, Сельме Лагерлеф. Она получила ее в 1909 году. Сельма Лагерлеф — шведская писательница и прозаик, самая ее известная книга — история о чудесном путешествии Нильса с дикими гусями. Сельма стала почетным доктором Уппсальского университета, вошла в Шведскую академию и в 1909 году получила Нобелевскую премию за «отображение высоких идеалов, прекрасное воображение и духовное воспитание».
Всем привет. С вами программа «Нобель», я Александра Яковлева и с нами, как всегда, Дмитрий Львович Быков. И говорим мы сегодня о лауреате Нобелевской премии 1909 года Сельме Лагерлеф.
Сельма Лагерлеф — первая женщина, получившая Нобелевскую премию, в чем особенный символизм этого награждения. Она была уже известным шведским автором, ей был, в конце концов, 51 год, она уже была, наверное, самым титулованным в это время шведским прозаиком, хотя Швеции в это время очень есть из кого выбирать, заметим, что скандинавский модерн в это время набирает обороты, набирает силу. Но тем не менее, Сельма Лагерлеф до сих пор одно из самых чтимых имен в Швеции, и в Скандинавии в целом. Кстати, говоря, и в Финляндии, потому что когда Советский Союз начал в 1940 году Зимнюю войну, Сельма Лагерлеф не только выступила с посланием к интеллигенции мира не дать Советскому Союзу поглотить маленькую Финляндию, но еще и отдала свою золотую Нобелевскую медаль в фонд борьбы с интервенцией. Слава богу, что обошлось без этого, и медаль была ей возвращена. Сельма Лагерлеф принадлежала именно к тем благородным идеалистам, которым Нобель и завещал давать премию, прежде всего потому, что она была одним из самых яростных апологетов и проповедников христианства во всей мировой литературе XX века, причем христианства подлинного, такого боевитого, а не плюшевого и не уютного. Она действительно в этом смысле несколько схожа с Честертоном.
Я думаю, что три события определили ее жизнь. Во-первых, она с пяти лет болела детским параличом, и окончательно исцелилась только к 16 годам, но она все равно сохранила хромоту на всю жизнь. И то, что она провела в неподвижности практически десять самых счастливых лет детства, ну там естественно, что под конец ей легче было, но первые пять она просто не вставала с кровати. И конечно, бабушкины сказки, книжки, разговоры, все это превратило ее в ребенка мечтательного и такого несколько «не от мира сего».
Второе событие, это смерть бабушки, в предисловии к «Легендам о Христе» она говорит, что до сих пор это остается главным горем ее жизни. Надо сказать, что Сельма Лагерлеф вообще была не из тех людей, которые смиряются со смертью, которые признают смерть. Она абсолютно была убеждена в том, что, во-первых, души бессмертны, во-вторых, память о человеке всегда переживает его, и в-третьих, от нас зависит посильно воскрешать человека, обеспечивать его посмертное бытие. Это такое действенное понимание христианства всю жизнь было ей свойственно, поэтому она считала, кстати, что Карл XII, агрессивный шведский король, жестоко истощивший страну, был все-таки ключевой фигурой шведской истории, фигурой в некотором смысле христологической, хотя ничего особенно христианского в его действиях не было. А почему? А потому, что он сумел изменить нацию на многие годы и оставил в ее истории такой след, какого никто из шведов больше в истории не оставлял. Он сумел переломить каким-то образом шведский характер, до того пассивный, и вернуть ему викинговские добродетели, и не какие-то нордические холодные добродетели, а добродетели аскезы солдатской, он любил солдат и верил, что солдаты за ним пойдут, ну и конечно, рыцарственной жертвенности, жертвовать собой ради родины, ради будущего. Надо сказать, что знаменитое стихотворение Станислава Куняева «А все-таки нация чтит короля», которое, как он сам утверждает, посвящено памяти Сталина, является, я не знаю, сознательным или бессознательным, но абсолютным пересказом третьей главы романа «Перстень Левеншельдов», то есть это просто вот ровно то, что пишет о Карле XXII Сельма Лагерлеф. Я, правда, не допускаю мысли, что Станислав Куняев ее читал, но видимо, это носилось в воздухе.
Ну и третье событие, на нее радикально повлиявшее, которое и сделало из нее, наверное, писателя такой пронзительной силы, папа ее был человеком довольно-таки необузданных страстей, увлекся сильно алкоголем и азартными играми, и именно из-за него пришлось продать за долги имение ее детства Морбакку, в которой она умерла, которую она выкупила потом. Лагерлеф умерла в 1940 году, 82 лет от роду, и она последние годы жизни жила в Морбакке, она сумела ее выкупить литературными заработками. Я думаю, что если бы не сумела, правительство, высоко ее чтя, уж как-нибудь ей вернуло бы ее родину. Но вот эта усадьба Морбакка, которая действительно принадлежит к одной из самых живописных местностей Швеции, и ее приобретение, и ее упадок и продажа, это все оказалось для ее жизни ключевым событием. Понимаете, когда действительно дом вашего детства продают за долги, это, во-первых, поселяет в вас вечную мечту о возвращении, мечту о том, чтобы любой ценой вернуться в мир вашего детства и как бы реабилитировать его, защитить его, и второе, это, естественно, поселяет в вас мысль об упадке, о том, что упадок нравов, упадок страны, упадок морали в мире приводит к тому, что у вас отнимают все самое дорогое, самое заветное.
И Лагерлеф, при всем, так сказать, оптимизме и гуманизме ее творчества, жила постоянно с мыслью о том, что мир приходит в худшую пору, приходит в пору деградации. И эта мысль, она как-то подсвечивает мрачным светом многие ее сочинения. В целом Лагерлеф всегда считалась писателем большого оптимизма, добро торжествует, солидарность побеждает, все как бы на месте, но то, что она жила с ощущением мира, катящегося в бездну, и как-то мир старательно подтверждал ее догадки, особенно если учесть события последних двадцати лет ее жизни, паузу между двумя мировыми войнами, это безусловно подтверждает провидческую ее мощь, мир действительно катился куда-то не туда.
Она получила педагогическое образование, и первые двадцать лет своей карьеры она действительно работала учителем довольно успешно и плодотворно. И надо сказать, что самая известная ее книга, «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями», задумывалось именно как учебное пособие. Лагерлеф безусловно была права в том, что нужно каким-то образом совмещать образование естественное и эстетическое, то есть, если дети изучают естественную историю, или географию, или биологию, это надо делать в каком-то более-менее игровом варианте. Поэтому гигантская, на самом деле очень толстая, книга о «Чудесном путешествии Нильса», которая, собственно, ее и обессмертила, книга 1907 года, которая и принесла ей, можно сказать, «Нобеля», она лежит в русле такого просветительского романтизма. Она действительно считала, что… Кстати сказать, когда ей заказали это пособие по шведской географии, заказчики его не приняли, под предлогом того, что дети будут отвлекаться на приключения Нильса и ничего не узнают о географии Скандинавии. Ровно под этим предлогом Григорию Остеру завернули его задачник, потому что детям будет слишком смешно. Это всегда считается, что в обучении должен быть какой-то ненавязчивый налет скуки, но как раз вот Лагерлеф победила в конечном итоге, потому что книга ее, изданная в Швеции, и до сих пор издающаяся гигантскими тиражами, конечно, в детском, конечно, в варианте таком адаптированном, но все равно, она является для большинства скандинавов, да и в общем для большинства землян, наиболее убедительным источником сведений о трех вещах: во-первых, о скандинавской географии, во-вторых, о скандинавской мифологии, и в-третьих, о скандинавском национальном характере, потому что Нильс это и есть национальный характер Скандинавии.
Вот тут надо сказать довольно горькие вещи, потому что, скажем, Ибсен в «Пер Гюнте», в норвежском главном драматическом эпосе, тоже национальный характер Скандинавии описал без особенной лести, доминирующая черта этого характера — леность, в общем, и Пер Гюнт очень не любит работать. Он способен подраться иногда, он способен к великолепному вымыслу, выдумке, он очень много может выпить и съесть. Но, как и Уленшпигель, он работать ненавидит, да и Ходжа Насреддин тоже не большой был любитель этого, в общем, в народном характере, в подлинно народном духе отсутствует вот эта идиотская любовь к труду, которую пытаются навязать.
Мало того, что Нильс ленивый мальчик, который не любит учиться, он еще, во-вторых, очень эгоистичный мальчик. Об эгоцентричном характере, об эгоцентрике такой, очень присущей скандинавам, Лагерлеф писала всю жизнь. Правда, понимаете, это такая суровая северная земля, когда человеку приходится больше обеспечивать себя, чем думать об окружающих. Именно поэтому Сельма Лагерлеф так поощряет малейшее проявление эмпатии, малейшее проявление альтруизма в людях. И когда в «Легендах о Христе» она рассказывает об обручнике Иосифе, который пошел по домам, и никто ему не отпирал, потому что все спали и все жалели дать ему огня, чтобы обогреть его только что родившую жену Марию, вот это очень узнаваемо для шведа. Вообще то, что эгоизм является некоторой национальной доминантой, вот в «Перстне Левеншельдов» там постоянно говорится открытым текстом. Может быть, эта историческая пассивность, а некоторая такая натура лежачего камня, которую именно и сумел сдвинуть с места Карл XII, это и дает Сельме некоторые основания в Карле видеть национального героя, потому что он все-таки из шведа сделал борца, а не только вот этого пассивного претерпевателя погодных неприятностей.
И третья черта Нильса, которая тоже для национального характера крайне характерна, это такой внезапный авантюризм. Потому что если бы Нильс в какой-то момент не улетел с Мартином, а если бы домашний гусь Мартин не улетел с дикими гусями, то не было бы всей истории. Я, кстати, рискну сказать, что гусь Мартин в гораздо большей степени выражает шведский национальный дух, нежели Нильс. Что взять с Нильса, понимаете, Нильс, ну ребенок. А вот гусь Мартин, который вдруг полетел за Аккой Кнебекайзе, это воплощение скандинавского характера.
Надо сказать, что по Лагерлеф мир делится на глуповатых, добродушных и авантюристичных мужчин и мудрых женщин, женщина у нее всегда носительница мудрости, начиная с «Перстня Левеншельдов», хотя это ее одно из поздних произведений, но просто это наиболее наглядный вариант. Мужчина всегда предлагает какую-то глупость или грех, женщина всегда его здраво осуждает. Женщина носительница не столько жизни, сколько она носительница ума и доброты. Не случайно, кстати, в одной из лучших «Легенд о Христе» изображена древняя Сивилла, которой столько же лет, сколько песчинок на берегах ее родины, и она провидит среди темной ночи, во времена императора Августа, она провидит, что скоро ее озарит свет и придет великий младенец. А там, кстати, замечательный символ, у Августа улетает жертвенный голубь из рук, и это вот такое преддверие рождения царственного младенца.
Нужно заметить, что гусю Мартину, с его простотой и наивностью противостоит знаменитая Акка Кнебекайзе. Вот Акка Кнебекайзе как раз вожак диких гусей, одинокая мудрая женщина, которая ведет их через бесконечные препятствия туда куда-то на юг, перелетных. Вот желание сделать из шведа, из одомашненного и жирного гуся что-нибудь более мобильное и более отважное, это и есть, как ни странно, движущая сила всех книг Сельмы Лагерлеф. Она считала, что шведы за последние двести, после Карла, мирные года своей истории, за последние эти времена, они несколько утратили свои славные добродетели и вообще перестали понимать зачем они. Единственное, что их может как-то поднять, вот эта христианская вера, которая, как она считала вместе с Честертоном и другими апологетами, которая в XX веке гораздо более актуальна, чем за две тысячи лет до того, потому что человечество ушло дальше от Христа, оно еще менее готово услышать его проповеди.
Кстати говоря, у нее была такая мысль, что безумие очень хороший путь прочь от земной такой примитивной прагматики. У нее есть очень славная повесть «Король Португальский», я не думаю, что она прочла Гоголя «Записки сумасшедшего», хотя бог знает, вообще-то она была человек широко начитанный, как положено учителю. Это история о том, как после очередной неудачи бедняк вообразил себя португальским королем, и последний человек, которого он узнает, это дочка.
Эта легенда, не легенда, у нее же так или иначе все ее сочинения выдержаны в жанре магического реализма, и это очень важный ее вклад, о котором позже. Эта история про то, как мирный абсолютно, правда, бедный, швед открыл в себе неожиданно португальского короля и на этой почве рехнулся, но рехнулся со знаком плюс, рехнулся творчески, ― это очень хорошо о ней говорит. Это все-таки догадка о том, что если современный человек не сойдет с ума, он, к сожалению, так и останется рабом, а рабство она чрезвычайно не любила.
Она, конечно, идеализировала старину, никаких вопросов нет. Как все практически такие настоящие идеалисты, она искренне считала, что человечество вырождается. Но за этой идеализацией старины не стоит идеализация архаических добродетелей вроде воинского культа и так далее. Кстати говоря, ведь немцы довольно искренне пытались ее, когда завоевывали Скандинавию, сделать своей союзницей. Они писали ей приветствия, они говорили, что культ старых добрых времен (а без архаики нет фашизма) именно насаждала Сельма Лагерлёф. Они очень ее вербовали. Если, скажем, на эту вербовку купился Гамсун как человек, в общем, гораздо более примитивный, будем откровенны, то Сельма Лагерлёф про них все поняла сразу. Она никогда не поддерживала нацистов, больше того, она активно помогала евреям бежать в Швецию.
За что ее книги запретили потом в Германии.
Да-да, и, например, именно Нелли Закс, женщина-еврейка, поэт, которая благодаря ей сумела в Швецию уехать. Таких историй много, много больше, чем упомянуто в источниках в интернете. Когда я был в Швеции, там мне рассказывали, что настоящий культ Лагерлёф именно потому и существует, что она сумела про фашизм все сразу понять очень быстро. А то, понимаете, нордические добродетели, очень многие скандинавы же купились, к сожалению, на это. А она при всей своей любви к Карлу XII все про них поняла очень быстро.
Правда, надо сказать, что про Советский Союз она тоже все понимала и абсолютно не обольщалась тем, что «Приключения Нильса с дикими гусями» там издаются и переиздаются. Из всех русских, наверно, ее абсолютным кумиром был Толстой. Она очень поддерживала его мысль о том, что нужно писать новые евангельские тексты, что нужно адаптировать, перечитывать, переписывать Евангелие, переписывать его для детей, сочинять национальные легенды на его почве, потому что надо сказать, что «Легенды о Христе» ― это очень скандинавская книга, там множество скандинавских реалий, главная ее задача ― это дать пересказ Библии именно языком, доступным скандинавам, языком скандинавского ребенка с пересчетом на местные реалии. Это очень заметно.
Конечно, Сельма Лагерлёф не была, по большому счету, наследницей нордической культуры, потому что среди всех древних добродетелей ее привлекает больше всего понимание, солидарность, положить душу свою за други своя. То есть ей прошлое дорого не тем, что там много бряцали мечами. И, кстати, наверно, ключевая сцена ее гениальной, без преувеличения, книги ― это разговор двух статуй, помните, Бронзового с Деревянным?
Да, на площади.
Когда Нильс как раз сидит под шляпой Деревянного. Они оба статуи, то есть они оба на самом деле воплощение народного духа, но просто одно воплощение чудовищное, прямо скажем, эта сцена, когда Бронзовый своей палкой молотит Деревянного, ― это внутренний конфликт, один из главных внутренних конфликтов XX века, потому что да, мы любим нашу старину, но мы любим нашу старину не за ее бронзу, не за ее жестокость. Мы любим ее за ее славу, безусловно, ведь этот же Деревянный был при жизни слугой Бронзового, его солдатом, но он остался человеком. Это очень важно ― то, что она чувствовала этот страшный риск превращения человека толпы, человека массы в эту железную субстанцию, которую она глубоко ненавидела.
Угадала она и еще одну важную вещь. Я вообще считаю, что из всех книг, которые я читал, трилогия о Лёвеншёльдах ― одна из самых увлекательных, потому что я, грех сказать, ставлю увлекательность выше очень многих достоинств книги. «Перстень Лёвеншёльдов», «Шарлотта Лёвеншёльд» и «Анна Сверд» ― это три части одного большого романа. Как все романы семейного упадка XX века, она имеет некоторые общие черты и с «Будденброками», и с «Делом Артамоновых», и даже мое любимое сравнение с «Семьей Ульяновых», потому что роман семейного упадка всегда строится по одной и той же схеме, и название его по одной и той же схеме, будь то «Сага о Форсайтах», «Перстень Лёвеншёльдов» или «Семья Тибо».
Но преимущество этой книги, во-первых, в том, что это магический реализм, плоский, скучный социальный реализм никаких перспектив в наше время не имеет. Лагерлёф рассказывает сказку. Разумеется, в этой сказке масса тонких философских обобщений и психологических картин, очень живых, и герои все абсолютно узнаваемы, но это сказка, вот это надо понимать. У нее есть замечательное такое эссе «Сказка о сказке», где она доказывает, что только этот род литературы всегда будет востребован. Это действительно так и есть.
Она к реализму относится настороженно. У нее есть такой двухтомник «Люди и тролли», я думаю, она всерьез верила, что тролли принимают какое-то участие в нашей судьбе и истории. Почему? Потому что, понимаете, беса никто не видел, но все ощущали. На человека иной раз бесы нападают абсолютно на ровном месте. Алкоголь, конечно, ― она ненавидела алкоголиков еще после трагедии с отцом, ― сильно облегчает бесу доступ к человеку. Но она еще и, безусловно, права в том, что бесы и тролли ― наши постоянные спутники. Невозможно рационально объяснить внезапную злобу, внезапный приступ тоски, биполярное расстройство невозможно объяснить. Это вещи, которые зависят от невидимых каких-то сущностей. Кто хочет все объяснять химическими формулами, ради бога, но для литературы гораздо лучше верить все-таки в беса или тролля.
Поэтому сказки Лагерлёф замечательно читаются, и ее великий вклад в литературу в то время, господи, это уже 1924–1928 годы, она уже, в общем, очень немолода, но этот эпический роман, рассказанный с точки зрения сказки, представляете, это примерно как мы бы рассказывали «Войну и мир» с участием домовых. А их участие там было бы очень уместно, потому что явно же некоторые поступки Наташи, когда бес ее смущает и она бежит с Анатолем, вполне можно приписать действию невидимых магических сил.
Собственно, она это и делает. Начинается там тоже с очень глубокой догадки о том, что старинный перстень Бенгта Лёвеншёльда, генерала, спутника Карла XII, украден из могилы. Это время, когда Швеция истощена войнами, золото все принуждены сдавать, а вот генерал хранил, берег всю жизнь свой перстень из большого куска золота и алого сердолика. Это грубая такая поделка, он совершенно не шедевр ювелирного творчества, но он большой. На этот перстень можно было бы купить целое поместье.
И вот когда он умирает, он завещал себя погрести с этим перстнем, перстень погребен в могиле, в склепе, и никто туда не может попасть, но, поскольку умирает маленькая девочка из семьи, то разворошили могилу и на ночь оставили склеп открытым. И один крестьянин, который об этом знал, пошел ночью, отвинтил железный гроб Лёвеншёльда и похитил перстень, и с этого началась целая цепочка историй ужасного зла. И у него усадьба сгорела, и сын у него, алчный, украл потом этот перстень и стал дальше пускать по свету, в общем, тоже история очень похожая на толстовский «Фальшивый купон», но, конечно, в скандинавском колорите ― перстень не фальшивый.
Она очень права в том, что главные беды XX века начались с того, что распечатали могилу, что украли страшный артефакт, страшный символ зла, и этот перстень кроваво-красный пошел дальше крушить мир, пока опять-таки не нашлась мудрая женщина, которая не прекратила его путь по свету.
В известном смысле здесь предугадана другая трилогия о другом кольце, и все мы понимаем, о каком. И то, что Толкин, большой знаток северной мифологии, скорее всего, читал эту книгу, видимо, и вызвало определенную близость. Он подумал о том, что кольцо всевластия может послужить очень хорошим сюжетным мотором, причем кольцо, что Толкин уже додумал, доставшееся абсолютно хорошему существу, абсолютно доброму, которому носить это кольцо физически тяжело, и он перерождается.
В общем, идея древнего зла, которое опять проникло в мир, то, что Лагерлёф и Толкин одновременно пришли к этой мысли и написали об этом сказочные трилогии, ― это лучшее отображение и лучшее объяснение того, что сделал с миром фашизм. Я, кстати, думаю, что Лагерлёф в «Сказке о сказке» абсолютно права: есть вещи в истории, есть вещи в психологии, которые без сказки объяснить ведь невозможно, которые не получают убедительного объяснения, если мы не привнесем в историю вот этот процент фантазийности.
А то, что Сельма Лагерлёф, безусловно, создала модель современного романа, это так, потому что роман без сказки никуда не годится. И именно в подтверждение ее догадки весь мир сегодня читает «Игру престолов». Реальная история Йорков и Ланкастеров никому не интересна, социальное объяснение войны Алой и Белой розы не интересно никому. Всем интересен мир, где драконы активно участвуют, где все делят Железный трон, потому что реализм ползучий свое время отжил, как ни странно.
И, в общем, нельзя не признать, что Сельма Лагерлёф, вернувшая в конечном итоге себе старую усадьбу Морбакка, осуществила великую в каком-то смысле историческую миссию. Она сумела заклеймить злобную сторону и реконструировать добрую сторону. Трудно найти лучший итог жизни, чем смерть в родной усадьбе. Очень немногим людям XX века так повезло, а вот она, которая сумела вернуть Морбакку, это примерно то же, что вернуть настоящую Швецию. И, конечно, Нобелевская премия Сельмы Лагерлёф ― это залог того, что премия достается правильным людям чаще всего.
Мне вспомнилась Беатрис Поттер, которая тоже себе вернула и сохранила Озерный край для Англии с ее сказочными историями, так же возвращала себе по кусочку эту землю, которую пытались застроить, но она стала заповедной благодаря ей.
Да-да, совершенно верно, и не только это. Понимаете, было же в каком-то смысле несколько этих великих сказочниц на переломе веков, которые сумели, кстати говоря, последняя из них ― это уже явление абсолютно XX века, это Пэм Треверс, которая сумела создать «Мэри Поппинс». Традиция старой доброй европейской сказки сводится в общих чертах к тому, что несказочное описание мира его, безусловно, обедняет.
Понимаете, все-таки процесс жизни ― там же писала Сельма Лагерлёф в «Легендах о Христе»: «Никогда не видела я ничего более чудесного, чем внезапное милосердие». Действительно, чудо внезапного милосердия абсолютно иррационально, его объяснить нельзя. У нее есть такая сказка, когда святой Иосиф как раз приходит за огнем обогреть жену, а нет ни одного полена, нет у него ведра для угольев. Он тогда набирает эти уголья к себе в подол, в полу рубашки, и они ее не прожигают, как будто он набирает орехи или яблоки. И пастуху, который у него тогда спрашивает, как так получилось, он говорит: «Старик, если ты не видишь, я тебе объяснить не могу». Вот это действительно, если ты не видишь.
Она понимает очень хорошо, что если объяснять человека хоть в какой-то степени рационально, если видеть в нем животное или видеть в нем одну большую химическую реакцию, с этой точки зрения совершенно невозможно объяснить это чудо внезапного милосердия, которое не приносит пользы, не приносит добра. Там же замечательный эпизод, когда собаки набрасываются на вора и не могут его загрызть. Они очень хотят его загрызть, но физически чувствуют, что не могут этого сделать.
Так же иногда и с людьми, понимаете? Поэтому без сказки, без мифа чудо внезапного милосердия объяснить нельзя. Нельзя никаким образом объяснить то, что Нильс Хольгерсон, отвратительный мальчишка, ну отвратительный, который над гномом измывается, начинает спасать этого гуся, поить этого гуся, всячески облегчать ему существование. И то, что дикие гуси его взяли к себе, и то, что Акка Кнебекайзе его пожалела, логически не объяснимо. Поэтому то, что она вернула сказку в обиход, уже за одно это «Нобеля» давать следовало. Мир реализмом не исчерпывается.
Вы говорите, она уже в начале века ощущала, что мир катится в бездну. Прошло сто лет, ощущение это как-то присутствует в воздухе.
А он все еще катится.
И сказочник вернулись, та же, пожалуйста, «Игра престолов», а «Гарри Поттер»? Тоже же сказка современности. А мир все катится и катится. Дима, это вообще остановится когда-нибудь?
Нет, на самом деле, он в сороковые-то годы все-таки остановился. Но, к сожалению, гадину не додавили, и она продолжает поднимать голову.
Дело в том, что даже в хорошем триллере маньяка никогда не убивают с первого раза. И абсолютно права Роулинг в том, что за Первой магической войной была Вторая, а за ней Третья. Маньяк неубиваем, это такая вещь, которая продолжает преследовать человечество и будет ее преследовать достаточно долго. Но, по крайней мере, во-первых, не надо превращаться в домашних Мартинов, бдите, ибо не ведаете, когда придет, да? А второе ― наверно, нужно все-таки помнить примитивные добрые ценности вашего детства. Лагерлёф же правду говорила: «Я в детстве узнала все главное о мире, и остальная моя жизнь к этому прибавила немного».
Думаю, что немножечко беречь какой-то мир детства, когда вы были ко всем добры и все к вам… Мы будем сейчас, кстати, говорить о Стейнбеке в следующей программе, у него есть очень страшные персонажи, но они страшны именно тем, что у них не было детства, что они в детстве научились уже манипулировать людьми. Пестовать в себе внутреннего ребенка, конечно, этот ребенок может казаться слабоумным, как Ленни в «О мышах и людях», но все-таки, кроме детства, видимо, с горечью я должен сказать, кроме детства, в жизни человека нет эпохи, когда он склонен поступать правильно. Поэтому Сельма Лагерлёф глубоко права, возвращая нас к благородному инфантилизму.
Получается, магический реализм встает на защиту здравого смысла.
Я не знаю, я не уверен.
Что может вообще защитить?
Понимаете, нет. Насчет здравого смысла, понимаете, надо все-таки стать португальским королем. Насчет здравого смысла я не убежден, потому что у Лагерлёф есть очень здравомысленные персонажи, в том числе и среди священников, кстати. Но здравомыслия недостаточно, вот в чем дело.
Здравомыслие подсказывает человеку чаще всего эгоистическую модель поведения. Я думаю, что детство ― это как раз время, когда человек склонен верить в чудеса и не склонен слушаться здравого смысла. Я боюсь, что от здравого смысла наибольшие беды, как от реалистического подхода, потому что, понимаете, со всех точек зрения эгоизм ― выгодная вещь, да, надежная. Я никогда не понимал, почему надо помогать окружающим, понимать этого я не могу. Но я знаю то, что это делать зачем-то надо. Даже не потому что они тебе помогут, а просто в человека вложен такой нравственный компас, который позволяет ему это делать. Просто надо, понимаете, ощущать себя не зрителем божиим, а воином божиим, и тогда все получится.
А про права женщин? Она первый нобелевский лауреат ― женщина, а потом она много билась, я знаю, за то, чтобы дали какую-то стипендию женщинам-литераторам Шведской академии, не добилась, плюнула, основала свою стипендию.
Это, кстати, правильно.
Сделай сам.
Точно так же, как когда у нее не взяли учебник, она издала книгу сама, и все получилось. Видите, современная наука же много спекулирует на том, что Лагерлёф вообще мужчин не знала и не интересовалась, а лесбийскую жизнь вела довольно активно. Но, правда, все замечают, что из ее творчества это никак не следует, это так просто сложилось.
Но, в конце концов, и Туве Янссон, тоже великая скандинавка, была лесбиянкой, и что же? Ничего не поделаешь. Просто борьба за права женщин с этим, я думаю, никак не связана, просто пора признать, что любые формы дискриминации, как правило, ведут общество к моральной тупости, как это ни ужасно. Другое дело, что борьба за права женщин не должна превращаться в борьбу за истребление мужчин. Это, по-моему, Black Lives Matter нам доказала чрезвычайно успешно: как только меньшинства начинают полагать, что их задача ― мстить остальному человечеству, они впадают в ересь гораздо худшую, чем любые дискриминаторы и плантаторы.
Надо просто эту грань чувствовать, но Сельма Лагерлёф ее чувствовала, конечно, ее борьба за права женщин никогда не была борьбой против мужчин. И думаю, что многие сегодняшние агрессивные феминистки Сельму Лагерлёф просто не читали, потому что иначе бы сам дух ее текстов, всегда доброжелательных и, главное, интересных, он бы их каким-то образом отвлек от этого идиотского самоубийственного занятия.
Последний вопрос. Вы сказали, она была мастер адаптации, она адаптировала все.
Мастер адаптации евангельских сюжетов к национальным.
Географию в сказку, евангельские сюжеты переплела…
Да, а человека XX века к искусству магического реализма.
Очень не хватает современному миру вот таких классных адаптаций. А почему мы всегда упираемся в эту стандартизацию и никак не можем сделать то, что она сделала уже больше чем сто лет назад, и не только она?
Понимаете, я боюсь, что для современной, во всяком случае, России больной темой является национальная самобытность. Надо любой ценой отстаивать свою самобытность, а все другие неправы, все остальные во грехе.
Да, безусловно, Сельма Лагерлёф адаптировала к реалиям Скандинавии большинство мировых сюжетов и текстов, но она их как минимум знала, она ими интересовалась. И потом, более убежденного интернационалиста, я думаю, найти невозможно, потому что она, как истинная христианка, понимала иллюзорность национальных разделений.
У нас все будет получаться, как только мы перестанем с упоением кричать, что мы правильная страна, а все остальные неправильные. Я не знаю, кто «мы», в данном случае так кричит небольшой процент государственных идеологов, которые ведут страну в бездну. Наша задача ― не дать им ее туда привести, потому что это все-таки слишком жестокий путь достижения правды.
У нас прямо такой финал, как манифест.
Манифест, и правильно, потому что Сельма Лагерлёф и говорила, что хорошая литература всегда прежде всего восклицание, восклицание о том, что такое правда. Да, мы должны восклицать.
Спасибо большое, Дмитрий Львович. С вами была программа «Нобель» на Дожде, я Александра Яковлева. Читайте хорошую литературу. Всем пока!
