Второй выпуск программы «Нобель» Дмитрия Быкова посвящен британскому писателю японского происхождения Кадзуо Исигуро, который стал лауреатом Нобелевской премии по литературе за 2017 год.
Здравствуйте, дорогие друзья! Мы перешли ко второй лекции нашего нобелевского цикла и к первому разговору о реальном нобелиате, лауреате 2017 года Кадзуо Иси́гуро. Хотя есть вариант Исигу́ро, и мы будем говорить то так, то сяк. Собеседник мой в этой лекции, как и во всех остальных, ― Александра Яковлева, редактор нашего цикла на Дожде. Раз ей все равно потом это слушать и монтировать, так уж пусть она может хотя бы задать вопросы в процессе.
Кадзуо Исигуро ― один из самых молодых нобелевских лауреатов, потому что средний их возраст приближается к 67, ему, когда он получал премию, было 63. За семь лет до этого я успел с ним познакомиться и взять у него интервью для тогда еще существовавшего журнала «Что читать?», так что он единственный нобелевский лауреат, с которым я знаком даже не через одно рукопожатие, а непосредственно.
Наверно, присуждение ему Нобелевской премии по-своему закономерно именно потому, что Нобель, как мы знаем, нобелевский комитет старается захватить максимальное число возможных читателей и поклонников, чтобы им понравилось решение. Исигуро в своем творчестве и в личности своей очень элегантно объединяет Восток и Запад. И дело не только в том, что он рожден в Японии, воспитан в Англии, прекрасно знает японский, но пишет на английском.
Он несет в себе очень многие черты японской культуры, и хотя в одном из своих романов, условно говоря, в первом, «Там, где в дымке холмы», он довольно остроумно смеется над штампами англичан относительно японской культуры, что якобы она вся выстроена вокруг идеи смерти и так далее, но он некоторые черты этой японской культуры в себе несет, только это не обязательно такая мисимовская установка на суицид, на непременное харакири, на императорскую славу, на самурайский кодекс.
Это скорее две вещи, которые японской литературе всегда присущи. Это некоторая общая меланхоличность, чтобы не сказать депрессивность, общий элегически-загадочный тон. И второе ― это понимание мира как тайны, эстетика недоговоренности, которая, скажем, в хокку, в танка присутствует всегда. Маленькое, выдержанное в очень строгих канонах стихотворение, которое недоговаривает, которое намекает. И вот эта эстетика намека, туманности, размытости присутствует во всех книгах Исигуро.
Если же говорить об общей атмосфере тоски и меланхолии, которая у него присутствует, она все-таки, да, связана с идеей обреченности. Он и в личном разговоре мне сказал: «Мы полагали, что прогресс приведет к свободе. А вот в Китае, например, который один из символов быстрого прогресса, нет никакой политической свободы. Мы думали, что Запад победит Восток за счет идеи личной инициативы, личной свободы. Ничего подобного не произошло: человек по-прежнему очень сильно стремится к несвободе, и инстинкт этот элитарный, авторитарный в нем очень легко находит поддержку».
И действительно, будущее у Исигуро и жизнь человеческая у Исигуро ― это всегда довольно-таки мрачная среда. Будущее и вовсе в наиболее популярной его книге «Не отпускай меня» предстает каким-то сплошным царством бесчеловечности. К этому дело идет, и, наверно, все человечество и будет разделено, условно говоря, на обслуживающих, как они там названы, и на тех, кто пользуется этим. Одни будут донорами, а вторые акцепторами, и никакой свободы и никакого равенства не просматривается на горизонте.
Слава пришла к нему не с первой книгой, не с вот этими «Туманными холмами», не с «Там, где в дымке холмы». «Там, где в дымке холмы» ― это довольно типичный исигуровский роман, история самоубийства молодой героини. Непонятно, из-за чего оно случилось, ее оплакивает мать. Скорее всего, случилось оно из-за того, что родилась она в Японии, живет в Англии и две культуры в ней никак не хотят совмещаться.
Поэтому она доходит до полной депрессии, не выходит из комнаты, выходит разве что за едой, а потом и вешается у себя в комнате по непонятной причине. Кстати говоря, как у Леонида Андреева в рассказе «Молчание», который мы разбирали в предыдущем лекционном курсе. Человек вообще загадка по Исигуро, самая тяжелая загадка для собственных близких.
Но слава настоящая пришла к нему с романом «Остаток дня». Фильм по нему назывался у нас «На исходе дня», в фильме сыграл Энтони Хопкинс. И, как всегда, два фактора способствовали популярности.
Фильм номинирован неоднократно на «Оскара», но ничего не получил.
Номинировался, да, ничего не получил.
Тем не менее он прекрасный совершенно.
Зато книга получила «Букера».
Книга получила «Букера».
И это сделало ее таким… Хотя это и не лучший роман Исигуро, но это сделало его, наверно, самым популярным поначалу, и он сразу стал самым подающим надежды британским литератором. И кроме того, его критическая рецепция была сплошь восторженной, особенно потому, что вот японец сумел написать самый английский роман двадцатилетия, да.
Да, они все от этого пищали, да.
Именно оттого, что это книга, которая глубочайшим образом анализирует, да, суть, метафизику профессии дворецкого.
Как всегда у Исигуро, событий очень мало, в основном атмосферные это явления. Роман происходит в конце тридцатых, когда уже британская цивилизация отчетливо трещит по швам, да, собственно, она уже и в прошлом. Старый дворецкий, Стивенс такой, который раньше служил британским аристократам, а теперь служит богатому американцу, едет за экономкой, прося ее вернуться. И вот все это шестидневное путешествие…
Которая семь лет не была, но так же тоскует по годам своей молодости.
Да, семь лет не была, но тоскует по прекрасным временам.
Это такое шестидневное путешествие, во время которого он вспоминает всю свою жизнь. Метафизика здесь довольно сложная, и, собственно говоря, о чем книга. Главное, о чем размышляет Стивенс, ― это особенности профессии дворецкого. Естественно, как всякий профессионал, он приходит к выводу, что дворецкий ― главный человек в британском доме и в британской культуре, что на нем все держится. Он промежуточная фигура между господами и слугами, он начальник всех слуг, от него зависит поддержание порядка и иерархии, и если не будет этой иерархии, культура эта будет уничтожена.
В общем, как, собственно, и правильно заметил когда-то Борис Гребенщиков, люди на островах почти всегда обладают трагическим мировоззрением, потому что как жизнь окружена смертью, так остров окружен водой. И идея предела, увядания очень им близка. И в этом, собственно, и суть романа, это как бы роман японца-островитянина об англичанах-островитянах, роман об упадке некогда великой культуры, об упадке всех добродетелей.
И хотя Стивенс, на мой, во всяком случае, вкус достаточно противный персонаж, потому что его апологетизация собственной работы и собственной службы дворецкого скучна и примитивна, противно на это смотреть, на такое самодовольство, на такой культ службы, но вместе с тем есть в этом какая-то самурайская в лучшем случае доблесть, какая-то лучшего образца готовность всецело служить хозяину, культ этого хозяина, культ порядка. И мы начинаем понимать, что британцы все-таки заслужили всемирное уважение и всемирную зависть. Да, они создали дворецкого как главного персонажа культуры. Не случайно в большинстве детективов убийцей оказывается именно...
Дворецкий.
Да. На которого никто бы не подумал.
И хотя чтение этого романа, пожалуй, довольно занудное занятие, он не принадлежит к числу, понимаете, самых увлекательных книг Исигуро, но, пожалуй, под конец начинаешь уважать его за то, с какой глубиной и страстью исследовал он малейшие нюансы этой службы: количество приборов на столе, порядок аристократического обеда, поведение во время автомобильных гонок или конских гонок, перчатки, которые для этого требуются. Всю малейшую нюансировку этой действительно очень точной, ритуальной, сложной службы.
Начинаешь уважать его за знание всех этих бесчисленных архаических реалий, и его, и героя, и даже начинаешь находить в этом неспешном чтении ― а книга небольшая совсем, там 200 страниц ― какое-то определенное своеобразное, да, печальное наслаждение. И, конечно, любовь героя, которая никоим образом не описана, которая старательно упрятана, начинает в конце концов бить ключом отовсюду. Мы понимаем, что все это ― трагическая история любви.
«Остаток дня», конечно, это не остаток жизни дворецкого. Конечно, это остаток жизни старой Британии, которая, вступая в сороковые, на наших глазах все-таки деформируется. И хотя она окажется в числе победителей в войне, но себя она не сохранит. Это мысль, которая пронизывает так или иначе все, что пишет Исигуро.
Следующий роман, который был переведен в России и с которым и связана в основном его слава здесь, ― это «Не отпускай меня». У него много довольно книг, и практически все они сейчас, после Нобеля, переведены и пользуются такой ровной, может быть, без особенного восторга, но все-таки славой и уважением. Вот наибольшую популярность стяжал «Не отпускай меня».
Там три части, в двух из них непонятно, что происходит. Есть школа, пансион Хейлшем, живут там и дружат трое. Этот Хейлшем похож на всякую традиционную британскую школу в диапазоне от любого диккенсовского пансиона до Хогвартса, и самое странное, что там очень поощряют эстетические потенции участников.
Творчество.
Да, их постоянно заставляют рисовать. Их картины отбирают в какую-то галерею, и они даже склонны думать, что из них растят художников, но потом, разумеется, выясняется, что нет.
Потом они вступают в жизнь. Это такая, условно, антиутопическая Британия конца XX века. Все происходит как бы здесь и сейчас, но есть некоторые незначительные различия, по которым мы начинаем догадываться, что хотя этим героям и предоставляется полная свобода, но их растят для какого-то предназначения, о котором мы пока ничего не знаем.
В этом обществе довольно много, да, во-первых, фанатичная, параноидальная совершенно забота о здоровье. Постоянно контролируют их состояние, завесы, замеры, диета, все такое. А дальше мы узнаем, что появляется подозрительно большое количество инвалидов, за которыми надо ухаживать. Это тоже выпускники Хейлшема. А главная цель всякого выпускника Хейлшема ― это отдать, превратиться в отдавшего.
И только в третьей части мы узнаем, что растят-то их для органов, они потенциальные доноры органов. Тот, у которого взяли некоторые органы, но он еще жизнеспособен, становится инвалидом, нуждается в уходе, а тот, которого вообще на органы извели, который вообще умирает после этого, как правило, редко доживает до тридцати лет, потому что донорами могут быть только молодые.
Естественно, когда вещь только появилась, она тоже была номинирована на «Букера», но, правда, его не получила, может быть, из-за того, что «Букер» вообще не очень охотно поощряет фантастику, хотя это как бы не совсем фантастика, такая метафора, немножко кафкианская. Естественно, когда эта вещь вышла, то тут же появились тексты о том, что это о необходимости социального протеста, о необходимости борьбы, потому что Кэти, повествовательница романа, смиряется со своей участью, она, в конце концов, даже признает, что вот такова необходимость. Там есть два героя, Рут и, кажется, Том.
Том.
Да. Которые более-менее протестуют. Но она, в конце концов, признает, что это нормальная участь. Исигуро сам с присущей японцам такой фаталистической покорностью судьбе, покорностью долгу сказал, что он вообще не имел в виду пробудить этой книгой социальный протест. Я вот читал одну статью, где просто написано, что это книга о том, что бывает с пассивными людьми, с людьми, которые не сопротивляются. А сопротивляйся, не сопротивляйся ― что ты изменишь?
Это тоже такая метафора жизни: человек живет для того, чтобы отдать всего себя в конечном итоге и исчезнуть. Это действительно такое описание, если угодно, обреченности, жизни как процесса самораздачи. Больше того, и равенства никогда не будет. Всегда одни будут донорами, другие акцепторами, одни будут в Хейлшеме…
И там, кстати, выясняется очень интересная вещь, зачем их учили рисовать, зачем их заставляли рисовать. Потому что существовала общественная дискуссия…
Есть ли у них душа.
Есть ли у клонов душа, да.
Это ужасно, конечно.
Ужасно. Кстати говоря, эта же дискуссия идет и о человеке. До сих пор неизвестно, есть у него душа или нет и можно ли с ним все или нельзя. Это практически довольно похоже на жизнь. Единственное, что там в результате каких-то политических пертурбаций Хейлшем закрыт, но донорство само по себе не прекращено, это продолжается.
Я помню, почему его закрыли.
Почему?
Именно потому, что стало совершенно вообще неважно, есть ли у них душа.
Неважно.
Хейлшем ― это было такое особенное место, где, условно, ставился социальный эксперимент.
Где пытались доказать, да, социальный эксперимент.
То есть кто-то хотел доказать, что все-таки, да.
Человеческое достоинство.
А потом стало вообще не важно.
Совершенно неважно, да.
Есть душа, нет души ― нужны органы, да.
И можно их спокойно потрошить, да. И вот в этом-то, кстати, если угодно, отношение Исигуро ко всем социальным утопиям, к свободе, к равенству, в которое он как не верил, так и не верит.
Несколько особняком, наверно, стоит ― я не беру сейчас его повести, «Ноктюрны» в частности, которые при всей их музыкальной прелести и при всей его глубокой эрудиции мне было откровенно скучно читать. Но меня восхищает «Погребенный великан». Вот это последний роман, маленький совсем, это фактически повесть.
Я за один день его проглотила.
А его так и надо, собственно говоря, читать. Роман, который предлагает нам довольно забавную метафору. Как всегда у Исигуро, речь идет о старости, об угасании. Двое героев ― это пожилые супруги. Но мы лишь в середине романа, романа такого как бы квазифантазийного, романа, действие которого происходит в огромной норе, в такой системе подземных жилищ в средневековой Англии, мы очень поздно понимаем, что речь идет о постепенном стирании памяти, что вот та хмарь, которая поднимается из болот, та хмарь, в которой прячутся орки, вот эта тьма, этот туман стирает память у граждан.
И больше того, главный герой, вот этот Аксель как раз более-менее пытается сопротивляться, он помнит какие-то эпизоды. А жена его Беатрис, например, совершенно уже… Она не просто смирилась, она абсолютно комфортно существует в этом мире, где любые воспоминания о прошлом стираются мгновенно, где вчера не бывает, да. И вот там есть девочка, которая пропала, и девочку забывают. Есть рыжеволосая женщина, которая помогала, и женщину забыли.
Как раз вот что он здесь пытается, по большому счету, как мне кажется, показать? Действительно, сегодняшний человек пытается жить так, как будто XX века не было, как будто он стерся из памяти. Он не пытается объяснить себе его кошмаров, он не помнит великих достижений культуры, он не помнит великую борьбу. Двадцать предыдущих веков христианства оказались как бы стертыми. Мы начали в какой-то новой Атлантиде, мы живем в пространстве какой-то массовой культуры абсолютно без памяти о вчерашнем дне. Главные проблемы, все, над чем мучились великие умы XVIII, XV веков, ― все это, условно говоря, XX веком отсечено.
Мы увидели, к чему приводят великие социальные протесты, чем кончаются революции, чем кончаются войны, и, в общем, та жизнь, которая описана в «Погребенном великане», в мире без великанов, в мире, где они погребены, ― это сегодняшнее существование большинства людей, выключенных из большой истории. Вот это диагноз, который Исигуро поставил и который, мне кажется, я боюсь, верен, потому что для человека XXI века XX век как бы не существовал. Это Россия все еще продолжает топтаться в крови, вспоминая подробно репрессии, и то большинство уже говорит: «Хватит!».
Такое ощущение, что XX век отрезал всю предыдущую историю человечества. Он научил больше всего забывать. Я не знаю, какого рода хмарь на нас опускается. Я думаю, что это хмарь такой чрезвычайно густой и плотной повседневности, которая требует слишком активно участвовать в дне сегодняшнем и не оставляет времени думать, требует слишком много работать, зарабатывать, смотреть, развлекаться и не оставляет времени на рефлексию. Очень может быть, что эта хмарь. Но то, что мы живем в пространстве, которое научилось забывать, которое разучилось думать, ― я боюсь, здесь он глубоко прав.
Еще достаточной славой пользуется его роман «Безутешные», роман, к которому сам я отношусь весьма сложно, потому что читать его очень интересно, примерно так же, как Мураками, но и довольно монотонно, примерно так же, как Мураками. Это история музыканта, в музыкальные аллюзии я не вчитываюсь совершенно, потому что плохо знаю эту сферу жизни. История музыканта, который как бы все время видит сон, который, выходя в двери из гостиницы, может попасть в дом своего детства, который может в контролере узнать бывшую возлюбленную.
Я не думаю, что это сон. Есть такая идея, что это происходит все во сне. Я думаю, что это определенное состояние души, когда по достижении некоторого возраста ты действительно перестаешь различать людей, их мотивы, они для тебя все становятся на одно лицо. Ты можешь встретиться с человеком и не узнать его, я это сейчас по себе знаю довольно часто.
Это фиксация таких не то чтобы возрастных изменений, это вот то новое состояние, состояние тоже старости, конечно, у Исигуро это главная его тема ― старость, увядание, увядание культуры в частности. То состояние, когда ты существуешь полусонно и автоматически. Почему это происходит? Может быть, потому что для него нет ничего, кроме его музыки, его профессии. Может, потому что для него сливаются все города, через которые он едет.
Но это действительно состояние угасающей цивилизации, которая живет как бы в таком глубоком постоянном сне, где люди теряют личные черты, перестают различаться. Я не понимаю причин, но ощущение это я узнаю, узнаю его по себе. Он его зафиксировал замечательно. И сам Исигуро, такой классический сдержанный японский британец, тоже, мне кажется, ходит среди людей как среди каких-то видений, которые его внутренней жизни никак не затрагивают. Ему положено ― он дает автограф-сессии, положено ― он выпускает роман, но все это для него какой-то странный сон.
Может быть, это тоже наследие кошмаров XX века. Еще в одном его романе, как раз в этих «Холмах», «Там, где в дымке холмы», героиня все время вспоминает бомбардировку Нагасаки и не может признать, что мир после этого стал прежним. Он и не стал. Очень может быть, что мы все после XX века и конкретно после сороковых до сих пор существуем на автопилоте, во сне, в полусуществовании, потому что шок был слишком силен. И очень может быть, что XX век был последним веком осмысленной человеческой истории, а после этого наступила такая вот хмарь, о чем, собственно, Исигуро и рассказал.
Но главная причина его успеха, я думаю, во-первых, в загадочной и печальной, меланхолической атмосфере его книг, а во-вторых, в том, что он пользуется очень интересно английским языком. Вот тот язык, на котором пишет Исигуро, ― это, конечно, классический правильный английский, в переводе очень трудно передать его несколько мертвенную, несколько хрустальную чистоту и правильность, его некоторую архаичность.
И хотя он владеет им с пятилетнего возраста, как Набоков, и для него это был в каком-то смысле первый язык, но, видимо, сама физиология здесь другая. Для него это все-таки язык иностранный, и отсюда идеальная чистота, правильность, гармоничность всех конструкций. Его английский язык немножко похож на английский язык Набокова своей абсолютно словарной, такой идеальной чистотой и немножко другой мелодией. Все-таки это психология чужая.
Вот только хотела сказать, что как будто музыка с таким легким минорным оттенком.
Восточным, да.
Да, и с таким очень специфическим ритмом.
Понимаете, в чем дело? Ведь для японца мир всегда немножечко тайна, слишком рациональное его осмысление не нужно. И мне кажется, что даже сейчас, даже когда мы читаем Мураками, вот у Мураками тоже очень подробные, очень внятные детали и абсолютно, как во сне, размытый, неточный смысл происходящего. Это наиболее заметно было и в некоторых текстах Акутагавы.
А, кстати говоря, вот в одной рецензии прочел я, в раздраженной читательской рецензии, что в «Безутешных» чем подробнее выписан герой, тем меньше он имеет отношение к действию. Это абсолютно кафкианский рецепт кошмара: детали видны, а целое ускользает. И вот в этом смысле Исигуро очень точно описывает атмосферу печального сна. У него деталей масса, но общий смысл происходящего всегда ускользает, как и общий смысл человеческой жизни, и поэтому его дворецкий в «Остатке дня» так знает все детали сервировки, но зачем он живет, так и не может понять.
Непонятно.
И что он бережет, в чем был смысл этой культуры? Это от него совершенно ускользнуло. Может быть, она потому и обречена, что она выхолощена. И вот это ощущение ускользнувшего смысла для Исигуро очень типично. Я не знаю, как бы он отнесся к этой интерпретации, наверно, как всегда, он бы вежливо улыбнулся и сказал, что можно понять его и так.
Он всегда избегает прямых толкований, именно это, может быть, и делает его такой культовой фигурой среди японских критиков. Он очень вежлив и благодарен за всякий отзыв, и видно, что он совершенно не тщеславен и что его ничего не интересует, кроме его чистой и загадочной речи. Он бескорыстный прекрасный художник, каких мы знаем и каких мы любим.
Но это, конечно, не заставляет нас менее тревожно, менее заинтересованно относиться к его книгам и всегда искать этот вечно ускользающий смысл. Именно поэтому он один из немногих авторов, которых все-таки читают очень хорошо, читали и без Нобеля. Он прекрасно продается, и британские читатели платят ему самой искренней преданностью.
А вот мне показалось, что в России ― я просто, вот пока мы с вами обсуждали, кого мы в этом цикле представим, хотя у меня вообще друзья читающие люди, не очень много людей отзывалось о том, что, во-первых, они хотя бы одну книгу его прочитали, а многие вообще говорили: «А что это? Кто это?».
И только когда я говорила: «А помните фильм „Не отпускай меня“ с Кирой Найтли и Кэри Маллиган, еще молодые девушки?», тогда зажигаются у людей глаза, тогда люди что-то вспоминают. Или вот тот же фильм «Остаток дня». То есть люди, наше вот окружение больше знает его по вот этим ярким фильмам.
По экранизациям. Это всегда так бывает, слушайте.
По успешным экранизациям.
«Остаток дня», мне кажется, как раз довольно занудная картина, простите меня все. И правильно ему «Оскар» не дали. Но на Хопкинса можно смотреть в любое время и в любом количестве.
Хопкинс хорош. А Эмма Томпсон там какая!
Да ничего нет особенного, а Эмма Томпсон вообще довольно скучная.
Вы сказали про детали. Мне кажется, фильм хорош этими деталями. Он прямо показывает эту аристократичную неспешную, уходящую, замирающую жизнь.
Неспешностью, аристократичностью, да. Но то, что его многие прочли, ― его многие прочли, но в таком, знаете… Вот это интересный вопрос: в каком социальном слое? Его очень активно читают менеджеры, недовольные своей жизнью, менеджеры, которые думают, что они достойны большего и могли бы жить более осмысленно.
Это вам менеджеры рассказывали?
Да. Я читаю отзывы на него, которые есть на «Лабиринте», еще где-нибудь, где идут обсуждения.
Интересно.
Его чаще всего читают в отпусках или в самолетах менеджеры, которые умнее как бы, чем им положено. Они тоже не знают, в чем смысл их работы и зачем она нужна, они аристократически, как дворецкий, относятся к долгу, но жизнью своей они недовольны, их жизнь пустовата. И они думают: «Ах, вот мы тоже!». Одна девушка так написала: «Я тоже как будто все время в этой хмари, я совершенно забываю, что я делала вчера».
Он поймал это ощущение, когда из жизни ушло такое, если угодно, осевое время. Ушло «зачем», потому что люди уже поняли, что если задавать себе вопрос «зачем», то ты просто рано или поздно придешь к мировой войне, а если ты будешь на автопилоте существовать, то эта хмарь тебя и покроет и все обойдется.
Так что Исигуро ― это писатель для двадцати-, тридцати-, сорокалетних, которые активно работают, которые состоятельны, которые могут себе позволить читать серьезную литературу и при этом недовольны собственной жизнью. Мураками, кстати, тоже. Просто вот все говорят: «А почему же получил Исигуро, а не получил Мураками?». Отвечу.
Да, ответьте, пожалуйста.
Потому что Мураками написал больше и хуже. У Исигуро шесть коротких романов, а у Мураками, условно говоря, десять длинных, и они очень неряшливы, очень много в них… Это как джазовая импровизация.
Не боитесь, что сейчас на вас ополчатся любители Харуки Мураками?
А пусть ополчатся! Кстати, Мураками еще сохраняет шанс получить. Но я не понимаю, как можно читать «Хронику заводной птицы».
Вместо «Дэнс, дэнс, дэнс» будут кричать вам: «Run, Forrest, run!».
Ради бога! Пусть! Я не понимаю, как можно читать Мураками с увлечением. Мне уже по «Овце», книге сравнительно небольшой, по «Охоте на овцу» было понятно, что это невыносимо.
Мураками, может быть, довольно милый писатель сам по себе, именно милый, да, как мило пиво на фоне водки или джаз на фоне Вагнера. Он писатель по-своему достаточно цельный, эстетический, все его книги выстроены по одним лекалам. Но при этом, конечно, Исигуро производит впечатление гораздо большей серьезности и концентрации мыслей. И, конечно, британская культура поверх японской довольно сильно на него повлияла.
Именно поэтому европейская его слава больше, чем у Мураками, и Нобелевскую премию ему присудили, на мой взгляд, очень справедливо. Хотя в Европе или в англоязычной прозе были авторы гораздо более сильные, но Нобелевская премия любит тех, у кого хороший вкус, а у Исигуро он даже слишком хороший.
Понятно. Согласна, кстати, я Мураками в свое время, лет десять назад, зачитывалась взахлеб, а потом в какой-то момент я поняла, что все, я не могу, я наелась.
Это как колбаса: везде одинаково, да.
Получила вот этот какой-то заряд.
И хватит, спасибо.
Да.
Выше головы он не прыгнет.
Тогда у меня знаете какой вопрос? Есть у меня какое-то странное ощущение, что Исигуро называют самым английским писателем. А вот тот же самый Голсуорси, у которого тоже есть Нобелевская премия, с его описанием той же английской аристократии в «Саге о Форсайтах», которую я безумно люблю и надеюсь, что мы с вами о ней еще поговорим отдельно.
Мы, конечно, поговорим о «Саге».
То есть тут нет какого-то обидного подтекста? То есть а Голсуорси чем не самый английский писатель со своей же Нобелевской премией?
Понимаете, вот в том-то все и дело, что Исигуро подчеркивает свою английскость лишь на фоне своей восточности, своей японскости. Самый английский писатель сейчас ― это далеко не Исигуро, это, я не знаю, трудно называть Макьюэна, но, может быть, это Макьюэн. Да это может быть кто угодно! Это может быть Коу, например, потому что в английской литературе все-таки главный герой ― это не дворецкий, главный герой ― это сердитый молодой человек.
Еще и есть некоторый обязательный налет английского скепсиса, английского эпатажа, который есть у Шоу. Англичанин не такой хороший парень, как Исигуро, может быть, ни его дворецкий, ни его героиня Кэт в «Не отпускай меня», может быть, они как раз и не имеют типично британского бунтарства или типично британского нонконформизма. Не будем забывать, что рок-культура и панк-культура тоже вышли из Англии.
Исигуро ― это человек двадцатого столетия, причем его середины, он такой гораздо более архаичный и смиренный. Но, может быть, англичане хотят себя видеть такими, как он, и в этом смысле он больше льстит их национальному сознанию.
Дворецкий, по-моему, там вполне себе английский.
Действие «Остатка дня» происходит, формально говоря, в 1956-м, и дата эта есть в романе. Но на самом деле герой вспоминает 1938–1939-й, канун войны. Многие полагали, что следует принять предложение Гитлера и начать сотрудничать с ним, встать на его сторону. У Черчилля никогда не было такого соблазна, но многие в Британии рассматривали Гитлера как вполне перспективную фигуру. И вот как раз в тот момент, когда дворецкий присутствует при эпических разговорах, не слыша их, не обращая на них внимания, он говорит: «Я как бы стоял у ступицы колеса мировой истории», он косвенно присутствует при великом повороте.
Но основное содержание книги совсем не это. Оно то, что дворецкий, целиком посвятив себя долгу и растворившись в нем, в результате пропустил всю жизнь мимо и находит в этом особое, великое достоинство. Он честно делал свое дело, не отвлекаясь на великие мировые события. Только на самых последних страницах романа ненадолго у него возникают сомнения, он начинает думать, что, наверно, прожил неправильно. Он встречается вот с этой экономкой, за которой он ехал, и мы вдруг узнаем, узнаем в самый последний момент, что он, оказывается, любил ее всегда. Она тоже его любила, но он не позволил себе увлечься.
И вот происходит разговор: «„Я чувствую, мистер Стивенс, что должна вам ответить. Как вы справедливо сказали, мы теперь навряд ли скоро увидимся. Да, я люблю мужа. Сперва не любила, долго не любила.
Когда я много лет тому назад ушла из Дарлингтон-холла, я не понимала, что ухожу всерьез и совсем. Может, я считала это всего лишь очередной уловкой, чтобы расшевелить вас, мистер Стивенс. А когда я сюда приехала и вышла замуж, тут-то меня и проняло. Долгое время я была очень несчастна. Но годы убегали, война началась и закончилась, Кэтрин выросла, и вот однажды до меня вдруг дошло, что я люблю мужа. Живешь-живешь с человеком и, оказывается, привыкаешь к нему.
Но это вовсе не значит, конечно, что время от времени у меня не бывают минуты ― минуты крайнего одиночества, ― когда думаешь: „Господи, что же это я сделала с моей жизнью“. И приходят мысли о том, что ведь могла бы быть и другая жизнь, посчастливее. Я любила думать о той жизни, которую могла бы прожить с вами, мистер Стивенс. Вот тут-то я начинаю беситься из-за какого-нибудь пустяка и ухожу. Но всякий раз быстро понимаю, что мое настоящее место ― рядом с мужем. В конце концов, упущенного не воротишь“.
По-моему, я не сразу ответил, потому что эти слова мисс Кентон тоже не сразу дошли до меня. Больше того, как вы можете догадаться, их тайный смысл породил во мне известные сожаления. А если честно ― чего уж скрывать? ― у меня разрывалось сердце. Однако я быстро взял себя в руки, обернулся и сказал с улыбкой: „ Вы совершенно правы, миссис Бенн. Как вы верно заметили, упущенного не воротишь. Не позволяйте глупым мыслям мешать счастью, которого вы заслуживаете“».
Вот в этом он, собственно говоря, весь. Жизнь могла бы быть другой, она могла бы быть счастливой, но человек всю жизнь становился идеальным дворецким. И теперь в финале он может сказать, что он стал идеальным дворецким. Это не так плохо, это тоже почти самурайский кодекс. Самурай тоже мог бы жить, но долг ему велит умереть.
В этом, наверно, и причина, почему Исигуро так нравится печальным менеджерам. Да, они могли бы быть чем-то получше, чем менеджеры, но им приходится признать, что они достигли совершенства в своей печальной и, в сущности, служебной профессии.
Там в начале романа, когда его хозяин отправляет в этот отпуск и говорит: «Вы же, наверно, даже не путешествовали по стране».
Да, «Наверно, хотите проехаться».
Когда он сказал: «Вы хотите увидеть мир?». А он сказал…
Нет!
Он сказал, что весь мир был в этом доме.
Был в этом доме, совершенно верно.
Это такое, да, то, чем он закрылся от мира.
Да, такая британская культура.
То есть вся британская знать была в этом доме, и ему достаточно этого.
Наверно, да. Тоже островная цивилизация такая: вот мы сосредоточены здесь, и пусть уж все едут к нам, а не мы куда-то. Хотя мы понимаем в финале, что это, в общем, довольно жалкая жизнь и довольно жалкая участь, и тот остаток дня, который у него остается, тоже довольно жалок.
Что-то мне стало так грустно.
Знаете, с другой стороны, я думаю, Исигуро задает и себе такие вопросы, потому что он положил жизнь на то, чтобы писать очень хорошую и довольно традиционную прозу на английском языке, а ведь можно было бы прожить гораздо более эффектную жизнь и писать гораздо более эффектные тексты. Но он выбрал себе вот такую нишу и, наверно, может быть доволен тем, что достиг в ней наибольшего совершенства.
Он вообще отлично справляется с вот этим поиском ответа на вопрос, кто мы и где наше место.
Да, и где наше место. Наше место рядом с мистером Бенном.
У него то место, да, где на органы клонируются, то его место…
Да, совершенно верно.
Вот они, эти места, он их показывает.
Да, смириться с участью.
Здесь старый аристократический дом и участь дворецкого обслуживать хозяина.
Да. А вот я клон, я должен раздать себя. И, в конце концов, это тоже…
А в «Погребенном великане» старики, у которых отшибло память, и они ищут вот это место, потерянное, забытое.
Да, а потом, в конце концов, понимают, что они есть друг у друга и им надо жить в норе. Наверно, в этом есть какое-то смирение, но мне всегда нравился другой темперамент и, если честно, другая литература. Но вместе с тем, читая «Остаток дня», я горячо сопереживаю этому персонажу.
Спасибо большое.
А в следующий раз мы поговорим о гораздо более ярком типаже, о законченном бунтаре Бобе Дилане.
И в завершение нашей программы, конечно же, мы благодарим это пространство «Вкус & Цвет», которое нас здесь гостеприимно принимает, и наших друзей из издательства «Эксмо», которые нам позволили наполнить это пространство всеми этими прекрасными книгами нобелевских лауреатов. Читайте хорошие книги!
