Почему в 1946 году Герману Гессе дали Нобеля от безвыходности, а его книги любят снобы, интеллектуалы и напыщенные дураки?

Здравствуйте, дорогие зрители Дождя. С вами снова программа «Нобель», ее бессменный ведущий Дмитрий Львович Быков и бессменно помогающая ему я…

Александра Яковлева.

Мы сегодня обсуждаем очередного Нобелевского лауреата, я не побоюсь этого слова, культового писателя, догадайтесь кого.

Я не зря всегда к слову «культовый» относился так пренебрежительно, потому что Герман Гессе, любовь к Герману Гессе для меня почти всегда маркировала людей неприятных, самовлюбленных и малоодаренных, что часто соседствует. Притом что самого Гессе нельзя не любить, прелестный писатель, но, наверное, я вряд ли назвал бы в числе своих любимых текстов «Степного волка», который был любимой книгой всех роковых женщин и суперменистых мужчин семидесятых-восьмидесятых годов. Вот как его у нас издали, так чтение Гессе сделалось какой-то прямо, ну не скажу интеллектуальной модой, но такой маркой, которую полагалась держать.

Я-то, честно сказать, с несколько большей симпатией отношусь к его самому знаменитому роману, а именно «Игра в бисер». Раздражают меня, конечно, его «Паломничество в Страну Востока», «Сиддхартха» и другие его индуистские, востоколюбивые вещи, востокофилические. Поэтому говорить я буду в основном об «Игре в бисер» именно. Вообще, как известно, я всегда хуже говорю о вещах, которые не люблю, потому что вот это, как Блок говорил о своем отношении к одной пьесе, не понимаю и как-то неинтересно понять.

Боюсь, что «Степной волк», например, при том, что она в общем довольно милая книга, и когда к моему восприятию перестало примешиваться раздражение от всяких людей, которые эту книгу хвалили, я ее прочел почти с любовью. Она очень милая такая, но это очень книга двадцатых годов, очень книга наивная, при все при том. И как раз она пронизана ненавистью к снобизму, и то, что ее взяли на знамя разнообразные снобы, это как раз очень показательно. На самом деле это попытка Гессе, призыв Гессе вернуться к естественному человеку, отказаться от бесконечной политизации, от войны, от всего того, что он называл «фельетонной эпохой» и вернуться к такой прекрасной непосредственности и простоте, которая есть в жирафе, есть в антилопе, очень хорошо, что он называет не волка, например.

Да и кстати говоря, сам «Степной волк» у него не как метафора хищника, это скорее метафора утонченности. И в абсолютно волчье время, да еще в Германии, его герой Гарри Галлер являет собой как раз пример человека культуры, человека одухотворенного, который просто именно потому степной волк, что он одиночка, что он не способен бегать в стае. Гарри Галлер это такой меломан, любитель музыки, любитель Моцарта, любитель Гете, ценитель той настоящей культурной Германии, из которой в двадцатые годы получается вот эта страшная квинтэссенция злобы, сентимента, обиды на весь мир.

Пожалуй, что «Степной волк», который имеет посвящение «Только для сумасшедших», это продолжение вот той линии, которую Шестов еще в своей книге «Апофеоз беспочвенности» назвал «Только для не боящихся головокружения», для не боящихся одиночества, для не боящихся нонконформизма, в этом и весь вызов. Но сама по себе эта книга, и то, как она написана, это манифест такой легкости, чувственности, безусловно, непосредственности, манифест всего живого против вот этой тотальной, засасывающей Европу мертвечины.

В остальном же я, кстати, думаю, что книга эта, грех сказать, ничего особенного из себя не представляет. Гессе пытается вернуть немецкому духу его непосредственность, музыкальность, легкость, избавить его от идеологии, от тяжеловесности, от злобы. Это такая несколько офранцуженная или, может быть, овосточенная Германия, отсюда не случаен его интерес к индуизму, к Востоку, к буддийскому культу покоя и доброжелательности, этого у Гессе очень много. Действительно, правильно мне сказал когда-то один замечательный однокурсник, что Гессе не выглядит классическим немецким писателем, в нем вообще немецкого очень мало: нет тяжеловесности, нет патетики, нет агрессии, а есть такая доброжелательность и улыбка, которая и запечатлена почти на всех его фотографиях.

«Игра в бисер», понимаете, это как такой стакан молока среди сплошного пива. И действительно, я вот такой человек, довольно осторожно относящийся к Германии экспрессионистских времен, Германии двадцатых и тем более тридцатых годов, и вот среди этого пивного путча разливанного вам предлагается стакан холодного молока замечательного. Вот это Гессе.

«Игра в бисер» это, конечно, книга тоже довольно экспериментальная, достаточно нестандартная для европейского романа, это скорее трактат философский. Там применена глобальная центральная метафора, игра в бисер это метафора синтеза науки и искусства. Не только искусства, это что-то вроде шахмат, но гораздо более сложных и утонченных. В одной партии игры в бисер могут быть зашифрованы музыкальная фраза, литературная цитата, это такой синтез всех игр стратегических и всех искусств. Поэтому Йозеф Кнехт, который является магистром игры и главным персонажем книги, это такой для Гессе идеал ученого и мыслителя. Надо сказать, что мечты о синтезе науки и искусства для Европы ХХ века, особенно для Германии, очень характерны. Можно в Кнехте угадать Рудольфа Штайнера с известной долей приближения, с его антропософской теорией, тоже синтезом искусства и науки, с его утопией такого квазирелигиозного, а на самом деле сектантского сообщества, которое строит свой Гётеанум. Кстати говоря, два любимых автора немецких у Штайнера и у Гессе одни и те же, это Новалес, которого цитирует Галлер в «Степном волке» и это Гете. Они пытаются вот такой немецкий дух, несколько умозрительный, хрустальный, сложный, и строительство Гётеанума, которое устраивал Штайнер в своей общине, оно немного похоже на строительство Касталии, на волшебную чудесную область мира, которую описывает Гессе. Касталия это такой заповедник для интеллектуалов, что-то вроде Телемской обители у Рабле, где они предаются своим сложным и утонченным играм, своей игре в бисер.

Игра в бисер, как по-русски говоря, игра в бирюльки, это довольно такое пренебрежительное в общем выражение, обозначающее какое-то тонкое и бессмысленное занятие, не прагматическое. Но как раз в «Игре в бисер» Кнехт говорит: « Если бы все государства мира потратили одну десятую тех денег, которые они тратят на военные приготовления, на то, чтобы создать и содержать Касталию, это было бы самой разумной тратой». Да, может быть, никакой прагматики в игре в бисер нет, но она демонстрирует те высшие свойства человеческой натуры, которые вообще есть. И эти стройные, абстрактные, бесконечно сложные и красивые умствования, эти легкие хрустальные узоры, которые Гессе там выдувает, это такое на самом деле действительно сновидческое довольно благородное занятие.

Проблема с «Игрой в бисер», на мой взгляд, одна. Именно как художественный текст, от которого мы ожидаем живых и ярких образов, узнаваемых или, по крайней мере, объемных героев, это текст, который все-таки больше смахивает на научное нечто, на эссе, на трактат. Он художественно, на мой взгляд, недостаточно убедителен, но Гессе ведь и не ставил себе такой задачи, достаточно художественно убедительных эпизодов есть в «Степном волке». Это скорее такая мечта об идеальном занятии, об идеальных ученых, об идеальных людях. Гессе антифашист не в социальном, что ли, смысле, для Гессе фашизм это воплощение всего тяжелого, скучного, злобного, что есть в человеке. И если бы германский дух был моцартианским, а моцартианское это и есть для Гессе самый высокий комплимент. Все было бы прекрасно, но к сожалению, он стал вагнерианским, он ступил в другую крайность, и поэтому роман Гессе остается едва ли не самым оптимистическим памятником немецкого духа в ХХ веке.

Я не очень, правда, понимаю, как получилось так, что Гессе получил Нобелевскую премию. Из писателей награждавшихся он, наверное, ну далеко не самый яркий мастер. Боюсь, причина в том, что сработало главное определение «Нобеля»: за литературное произведение, дышащее идеализмом, воплощающее идеализм. Такого идеализма, как в «Паломничестве в Страну Востока», и тем более в как в «Игре в бисер», мы не найдем больше нигде. Я уже не говорю о том, что Гессе можно открывать практически на любом месте и читать это как глубокий личный дневник. Потому что это, понимаете, манифест какой-то робкой, почти инфантильной человечности.

Вот я действительно открыл, на чем открылось. «Ты тоже мне нравишься, в тебе тоже есть что-то красивое, милое и особенное. Тебе нельзя быть иным, чем ты есть. Не надо говорить об этих вещах и требовать отчета. Понимаешь, когда ты целуешь мне шею или ухо, я чувствую, что я тебе нравлюсь. Ты умеешь как-то так целовать, чуть робко что ли, и это говорит мне, он тебя любит, он благодарен тебе за то, что ты красива. А в другом мужчине мне нравится как раз противоположное, что он меня как бы ни во что не ставит, и целует так, словно оказывает мне милость».

Сейчас попробую, как вы, открыть на любой странице.

Вот книги Гесса это робкое прекрасное. Открывайте на любой. «Мария научила меня — в ту поразительную первую ночь и в последующие дни — многому, не только прелестным новым играм и усладам чувств, но и новому пониманию, новому восприятию иных вещей, новой любви. Мир танцевальных и увеселительных заведений, кинематографов, баров и чайных залов при отелях, который для меня, затворника и эстета, все еще оставался неполноценным, запретным и унизительным, был для Марии и ее подруг миром вообще, он не был ни добрым, ни злым, ни ненавистным, в этом мире цвела их короткая, полная страстного ожидания жизнь». Вот, слава тебе господи, вот это такая летучая прелесть. «Я наполовину человек, наполовину волк, так по крайней мере, мне представляется».

И тут мы погрузились с вами в чтение.

А приятно, хотя это совсем не литература. Это такая, действительно, мечта.

«Всегда оказывался такой мальчик в селении. Многие уже так приходили. Одни быстро робели и падали духом, другие — нет , и уже двое были у него в учении по нескольку лет, потом женившись, они переселились к женам в другие, далекие отсюда деревни и стали там заклинателями дождей или собирателями трав». Ну так для кого же Гессе писал? И почему вы называете снобами тех людей, которые его любят? Вот что-то меня немножко зацепило слово сноб.

Пожалуй, я могу сформулировать. Он писал для счастливых одиночек, вот скажем так. А сноб это несчастный одиночка, гордый одиночка. Тут какая штука, видите, снобом бывает человек от одиночества и непонятости. Но одиночество и непонятость бывают иногда ведь и приметой счастья, приметой естественности. Герой Гессе, вот этот Гарри Галлер, он не хочет быть с людьми. Не то чтобы они его отторгали, ему это не нужно. Он хотя и жалеет, что жизнь его проходит вот так, но он не хочет участвовать в грязных играх общества, он не хочет участвовать в политике, не хочет зависеть от власти. Это такой манифест благородного уединения. Я могу в этом найти свои плюсы, понимаете. Можно, я еще раз говорю, там можно эту книгу на любой странице открыть и под всеми статьями, под всеми фразами хочется подписаться. «Верующие знали об этом все-таки больше других, поэтому они установили святых. Святые это-по настоящему люди, младшие браться спасителя. На пути к ним мы находимся всю жизнь, нас ведет к нему каждая мысль, каждая любовь. Лик святых — в прежние времена художники изображали его на золотом небосводе, лучезарном, прекрасном, исполненном мира, — он и есть то, что я раньше назвала «вечностью», царство по ту сторону времени и видимости. Там наше место, там наша родина, туда, Степной волк, устремляется наше сердце, и потому мы тоскуем по смерти. Там ты снова найдешь своего Гете, и своего Новалиса, и Моцарта, а я своих святых, Христофора, Филиппе Нери. Ах, Гарри, нам надо продраться через столько грязи и вздора, чтобы прийти домой. И у нас нет никого, кто бы повел нас, единственный наш вожатый — это тоска по дому».

Ну вот мы это чувствуем, просто как все прекрасное, это слишком легко становится собственностью сноба, присваивается ими. Они очень падки на все чистое и вкусное.

Как-то вы жестоки к людям, любящим Гессе.

Не то чтобы жесток, понимаете, вот дело в том, что любовь к Гессе, она бывает в одинаковой степени приметой умного и приметой напыщенного дурака. Но напыщенных дураков больше, поэтому ни встречаются чаще.

Ладно, хорошо, договорились. Умные тоже любят его.

Бывают очень умные. Я помню, кстати. у друга моего, Володи Вагнера, легендарного артековского вожатого и гениального педагога, однажды украли из дома потрясающий набор вещей. У него украли книгу Гессе и банку сгущенного какао, которое Вагнер лелеял для себя, и мы имели с ним серьезные виды на эту банку какао, мы мечтали о ней, это было голодное время в «Артеке».

Какие оригинальные воры.

Да, оригинальные вкусы. Я чтобы его утешить, говорю: «Володька, ты представляешь себе, как этот вор местный украл эту сгущенку исключительно для того, чтобы как-то облегчить себе чтение Гессе, он страничку навернул — ложечку, страничку навернул — еще ложечку. Для тебя это была бы услада, а для него это пытка». И это его несколько успокоило.

А он получил свою Нобелевскую премию в 1946 году, то есть окончилась Вторая мировая, это не было каким-то политическим шагом Нобелевского комитета?

Нет, не политическим.

А что?

Просто почему бы не доказать, что Германия жива? И что настоящая Германия вот это, а не то, что мы…

Ну, да, я вот про это, собственно, и думаю.

Нет, я не думаю, что это политический шаг. Это скорее такой жест милосердия вполне в духе Гессе, что-что, но это он заслужил.

Так все-таки он заслуживает Нобелевскую премию, или это дух милосердия?

Понимаете, как писатель, я думаю, нет. Но с другой стороны, мы же говорили уже, а что, Сюлли Прюдом заслуживает? А что, Рабиндранат Тагор уж прямо такой действительно звездный автор? Но Гессе это очень милое явление, почему иногда не наградить среди кошмаров ХХ века такую прелестную, чистую, хрустальную вазу, такой монумент добра и любви, ну в этом есть что-то. А то, что он не слишком яркий изобразитель, так знаете, от писателя не требуется уж обязательно только изображать, он иногда может и утешить, ничего дурного.

Он очень увлекался психоанализом, и даже к Юнгу ходил работать. И еще в юности, я прочитала, он предпринял попытку самоубийства.

Он об этом писал в «Волке», да.

В общем, у него много было сложных душевных переживаний, с которыми он реально пытался работать, то есть он очень много посвятил времени именно психоанализу, в то время популярному.

А кто в избытке ощущений, когда кипит и стынет кровь, не ведал ваших искушений, самоубийство и любовь? Сказал Тютчев. Но наверное, всякий мыслящий человек хоть раз, да мыслил о самоубийстве. Гессе благополучно преодолел все свои духовные кризисы, он пример жизнеспособного, упорного и защищенного интеллектуала, это не так мало в ХХ столетии. Я еще раз говорю, его книга, она нужнее одиночкам и людям замкнутым, а художественная сила, она же не всегда нужна. Понимаете, то что он, может быть, как художник не так убедителен, как мыслитель, ну ничего в этом нет, «Игра в бисер» именно хорошо придумана. И меня, честно говоря, эта книга всегда усыпляла, но усыпляла таким легким и приятным сном, в котором грезятся приятные какие-то вещи из детства, а не кошмары сегодняшней реальности.

А вот люди музыки, такие очень творческие, все его как-то любят, тянутся к нему.

Да, у него музыкальная проза.

Отсылки к его творчеству у Гребенщикова есть, про степных волков.

Да, Гребенщиков его любит. Он много раз просто признавал, что любит «Игру в бисер».

Да, он не скрывает этого.

Ну, их и индуизм в общем очень объединяет, и «Сиддхартха» одно из настольных чтений БГ. Но видите, какая вещь, вот раньше интеллектуальная мода была читать Гессе, а сегодня интеллектуальная мода читать Паланика. Все-таки нельзя не признать, что Гессе умнее, что он лучше, что Советский Союз в старости своей продуцировал более умную, более интересную публику, чем сегодняшнее время.

А такой вопрос, если помните, в 1946 году ему дали Нобелевскую премию. Вы считаете, что в общем не так и заслуженно.

Он не долго прожил после этого.

А кому надо было дать в таком случае?

Знаете, в 1946, наверное, имело бы смысл дать ее Ахматовой, которую как раз начали травить. Но вряд ли они о ней тогда достаточно знали. Я думаю, что альтернативы такой разумной не было. Фолкнер получил примерно в это же время, чуть позже. Нет, выбор Нобелевского комитета в это время практически безупречен. Да и в любом случае, Гессе заслужил, чтобы на склоне дней кто-то признал его выдающиеся заслуги.

Кто-то.

Ну, Нобелевский комитет не худший вариант. Не награждать же его было Ленинской премией мира или Сталинской премией мира, хотя думаю, что думаю, что для дела мира во всем мире он сделал достаточно.

Хорошо, спасибо большое.

Спасибо, мы услышимся через неделю.

Я вас ловлю на слове, очень хочется записать в цикле лекций «Нобель» лекцию «Не Нобель» про Анну Ахматову, потому что она действительно заслужила. Хоть и не получила.

С наслаждением. Заслужила и чуть не получила.

Спасибо большое. Мы к вам обязательно вернемся. Это была программа «Нобель» на Дожде, и мы были в пространстве Only People.

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.