Генрих Бёлль — немецкий писатель, поэт, переводчик и сценарист. Во время Второй мировой войны в 1939—1945 годах пехотинцем воевал во Франции, участвовал в боях на Украине и в Крыму. Четыре раза был ранен, несколько раз симулировал болезни, пытаясь уклониться от военной службы. В 1970 Бёлль и Набоков публично сняли свои кандидатуры на Нобелевскую премию в пользу Александра Солженицына. Несмотря на это своего Нобеля Бёлль получил два года спустя «за творчество, в котором сочетается широкий охват действительности с высоким искусством создания характеров и которое стало весомым вкладом в возрождение немецкой литературы».
Здравствуйте, дорогие друзья! С вами снова программа «Нобель», ее бессменный ведущий Дмитрий Львович Быков и я, Александра Яковлева, ему бессменно помогающая. Мы сегодня обсуждаем немецкого нобелевского лауреата Генриха Теодора Бёлля. Он своего Нобеля получил в 1972 году. Дмитрий Львович, вам слово.
Надо сказать, что для меня награждение Бёлля в некотором смысле загадка, потому что Гюнтер Грасс, получивший своего Нобеля значительно позже, как мне кажется, писатель значительно более самостоятельный и состоятельный.
Что касается Бёлля, то ему же вручили, понятно дело, как представителю ― тогда об этом много писали ― культуры, которая казалась вымершей, но дала новые побеги. Немецкий дух после 1945 года, ясное дело, был не просто бесповоротно надломлен, но и Германия как единая страна перестала существовать. Она разделилась на две, она, как, собственно, и желали державы-победители, утратила военное значение.
А что касается культурного значения, то здесь попытка реставрировать германский дух была предпринята Томасом Манном в «Докторе Фаустусе», романе, я думаю, лучшим на немецком языке в XX веке, но тем не менее именно в «Докторе Фаустусе» сделан был страшный вывод о том, что страна пережила рак, а после рака восстановиться может далеко не каждый организм. Это был приговор. Существование Германии стало до некоторой степени посмертным.
И вот Бёлль ― это первый, как считалось, большой писатель, который появился в этой новой Германии. Он мобилизован был еще в 1939 году, успел повоевать во Франции, если это можно назвать войной, потом был в Крыму, Украине, несколько раз пытался откосить от армии по болезни, ему это не удавалось. В результате он сдался в плен французам в 1945-м, то есть весь военный опыт у него за плечами. И он как раз на вполне антифашистских позициях стоял уже и к 1941 году. Надо сказать, что он, все-таки будучи 1917 года рождения, к своим двадцати четырем уже очень хорошо про фашизм все понимал.
Не понимал он другого: каким образом вся страна, да еще принадлежащая вековой культуре, оказалась так склонна к этому гипнозу? И самое главное, вышла ли она из него? Можно ли сказать, что Западная Германия ― а Бёлль живет в Бонне, он классический западный немец, отношение его к социализму очень двойственное и очень странное, мы об этом будем говорить. Можно ли сказать, что Германия пережила фашизм, что страна, которая существует сейчас, является ее правопреемницей? Вот это вопрос, который Бёлля очень мучает, потому что на чем, на каких основаниях может нация после столь полного разгрома возродиться, не очень понятно.
Мне-то больше всего нравится у него роман «Глазами клоуна», который в СССР и был всего популярнее, понятное дело, благодаря инсценировке, постановке в театре Моссовета. Да и вообще мне кажется, что из всех его романов он самый живой, непосредственный, и Шнир, вот этот двадцативосьмилетний герой, как-то вызывает наибольшее сострадание.
Но в России, в Советском Союзе Бёлля больше всего полюбили за роман «Где ты был, Адам?», полный национального покаяния, отчасти за роман «Бильярд в половине десятого», где Бёлль как раз довольно печальные делает вывод о том, что тем, кто при фашистах хорошо себя чувствовал, и после фашистов лучше всего, а вот антифашисты не вписывались ни в тот мир, ни в этот, потому что мир всегда терпит только конформистов. И в «Бильярде» это, кстати, было довольно заявлено.
Мне «Глазами клоуна» нравится потому, что это прежде всего история любви, причем история любви человека, который буквально помешан на проблеме католицизма, помешан потому, что его Мари, единственная женщина, которую он любил, он так совершенно моногамен, она ушла к католику, причем католику убежденному. Католик для Бёлля не более чем символ человека, которому есть на что опереться, у которого есть твердая готовая система взглядов.
А вот Бёлль ― это как раз человек, который странным образом не может ни на чем успокоиться, и Шнир его, вот этот клоун, не случайно он сделан и назван клоуном, хотя на самом деле он комический актер, то, что называется стендапером сегодня, он как раз не может успокоиться ни на чем, глушит себя то коньяком, то водкой, чувствует полную неспособность дальше играть, такой тотальный творческий кризис и одиночество его настигают.
Мир, увиденный глазами клоуна, ― это мир тотального фарисейства, жадности, бессмысленности, а главное, особую ненависть этого клоуна вызывают люди религиозные, потому что это люди жадные, фальшивые, лгущие на каждом шагу и прикрывающие собственную жестокость и тупость готовыми клише. Вот это для Бёлля такая чрезвычайно насущная тема.
Я честно никогда не мог продраться через роман «Групповой портрет с дамой», потому что я начинаю люто скучать на первых его страницах, до последних это так и остается. Мне кажется, что Грасс с его иронией, с его фантастическими сюжетами, с его «Собачьими годами» и «Жестяным барабаном» был писателем гораздо более мощным. Но Бёлль, руководитель западногерманского ПЕН-центра, большой друг Советского Союза и вместе с тем друг Солженицына, Бёлль казался, что ли, более прогрессивным. К тому же Бёлль первым легитимизировал в мировой литературе тему немецкой вины, о которой он, собственно, всю жизнь и писал.
Я думаю, главное прозрение Бёлля заключается в том, что фашизм в человеке не просто не преодолен, а он непреодолим, потому что фашизм ― это стремление человека к уютным и комфортным готовым ответам. Бёлль, в сущности, как я думаю, отчасти оправдал Германию, показав, что фашизм ― это для человека наиболее естественное состояние. Вот это прямым образом сформулировал Михаил Успенский в своем романе «Райская машина», но Бёлль до этого додумался напрямую.
Дело в том, что фашизм ― это не эксцесс, это не болезненная опухоль на пути человечества. Фашизм ― это нормальное состояние человека. Противоядием от него может быть только или творческий дух, или, как в случае Шнира, врожденное изгойство. Шнир вообще гений, он наделен способностью по телефону чувствовать запахи, он такой абсолютный эмпат. И вот либо ты гений, либо ты обыватель, либо ты изгой, либо ты фашист. По Бёллю, мне кажется, дихотомия выглядит так. И о том, что Германия с поразительной легкостью скатится в этот привычный вывих при первой возможности, он предупреждал неутомимо.
А то, что он был большим поклонником и соратником даже Солженицына?
Он не был, конечно.
1970 год, Набоков и Бёлль сняли свои кандидатуры ради того, чтобы Солженицын получил. И Бёлль получил два года спустя.
Да. Собственно, Набокову и так вряд ли светило, Бёлль получил.
То есть для него очень важна была фигура Солженицына?
Понимаете, для него была важна фигура Солженицына, но и возможность печататься в СССР для него была очень важна. Он с Солженицыным познакомился через Копелева, его товарища по шарашке, сокамерника и его близкого друга. А сам по себе Копелев был лучшим германистом, активным пропагандистом Кафки, переводчиком. И вот таким образом Бёлль вышел на Солженицына.
Надо сказать, что у Бёлля была позиция двойственная. С одной стороны, ему очень нравилось печататься в СССР и приезжать сюда. Он сюда постоянно приезжал, снимал фильмы о Ленинграде, дружил с большинством писателей, собирал их у себя.
О Достоевском в Ленинграде.
Да, о Достоевском в Петербурге.
Да-да. У него документальный фильм.
Понятное дело, что любовь его к Достоевскому, мне кажется, имела не тот характер, что у Кутзее, характер некоторого глубокого внутреннего сходства. Я думаю, просто он любил Достоевского, как любят русскую экзотику. Мне кажется, что Бёлль в Советском Союзе был весьма популярен именно потому, что он такой вот классический либеральный буржуа, у которого есть свои заблуждения, но который в общем наш, в общем по убеждениям с нами совпадает.
Это классический деятель семидесятых годов, эпохи конвергенции, и то, что он принял Солженицына у себя, не помешало ему еще несколько раз сюда приехать, и только потом его перестали здесь печатать и не печатали до середины восьмидесятых после нескольких довольно резких высказываний. А так он умудрялся какое-то время оставаться другом, официально другом Советского Союза. И я могу понять почему.
Почему, кстати?
Не только потому, что он воевал на Восточном фронте и как бы на себе, условно говоря, почувствовал более сильного духом противника, но и потому, мне кажется, что в те времена, особенно в семидесятые годы, Советский Союз был островом некоммерческой культуры. Культура советская в это время была исключительного качества. Все, кто дружил с Бёллем: и Вознесенский, и Ахмадулина, и Зорин, ― все дома, в которых он был…
Так же и с Маркесом. Маркес же тоже был большой друг Советского Союза и приезжал сюда, а почему? А потому что это страна Тарковского, потому что это страна Хуциева, страна относительно некоммерческого кинематографа и великой поэзии. И, конечно, он себя здесь чувствовал органичнее, чем в Штатах, потому что это и Европа, и при этом прогресс, и поздний СССР, уже беззубый и с дрожащей головой, как бы не чурался западных интеллектуалов. Конечно, здесь была бёллевская среда, настоящий его читатель жил здесь. Толпы зрителей ходили на «Глазами клоуна» с Бортниковым, потому что это были настоящие интеллигенты. А где Бёлль взял бы этих интеллигентов в Западной Германии? Его российские тиражи были больше немецких.
Да, но его все равно запретили в какой-то момент. Его не пугала эта перспектива?
В какой-то момент его запретили, но на самом деле Бёлль никогда из библиотек, в отличие от Солженицына, не изымался, спектакль по нему не снимался с афиши. Он оставался даже в школьной программе, в вузовской, «Бильярд в половине десятого» как пример прогрессивной немецкой литературы все изучали, хотя, на мой взгляд, «Бильярд» ― это довольно скучный роман, ничего там особенного нет.
Рассказы его, его «Где ты был, Адам?», его «И не сказал ни единого слова» или «Путник, когда ты придешь в Спа…» и так далее ― все это продолжало перепечатываться и изучаться. И я рискнул бы сказать, по большому счету, что та знаменитая конвергенция, о которой мечтал Сахаров, именно в лице Бёлля и осуществлялась, потому что советские интеллигенты с их полумерами и полуоппозиционностью, немецкий интеллигент с его чувством вины и одновременно желанием самооправдаться по темпераменту совпадали.
Мне кажется, ближе Грасс с его радикализмом, но Грасса начали переводить в России значительно позже. А Бёлль ― это такой прекраснодушный либеральный интеллигент, который очень подходил здесь по духу. Может быть, мне надо прочесть «Групповой портрет с дамой», когда-нибудь я надеюсь это сделать, чтобы понять, в чем было еще при этом его величие.
Я прочитала «Где ты был, Адам?» двенадцать лет назад.
И как?
До этого я о Бёлле не знала ничего. Меня пробрал, наверно, не талант его как рассказчика.
А фактура, которой он оперирует.
А то, что я увидела. Знаете, война, всю жизнь, я думаю, как и многие из нас, видишь ее только с этой стороны. А там он показывает, собственно, войну глазами среднестатистического немецкого солдата, который мерзнет под кустом и, извините, срет, потому что у него болит живот, а там бомбежка. И его там где-то под этим кустом и рвет миной.
Потому что для нас, вообще говоря, для советской власти Бёлль был прекрасен тем, что он описывал немецкую катастрофу глазами немца, расписывался в этой катастрофе, в немецкой вине, в том, что мы их раздавили морально. Это все было правильно, но Бёлль, во-первых, что называется, абстрактный пацифист, и его за этот пацифизм у нас тоже не жаловали.
Во-вторых, все немцы встали перед проблемой: как оправдать нацию, которая попала в такую катавасию? И Бёлль, в общем, оправдывает ее единственно возможным путем: он говорит, что конформизм в человеческой природе, что большинство западных немцев текущего момента, которые ищут спасения у церкви, например, готовы хоть сейчас впасть в такую же ересь, в тот же фашизм, то есть что для человека скорее противоестественно уметь сопротивляться.
И в этом смысле, конечно, то, что случилось с Германией, могло прийти и в Америку, и об этом многие писали, могло случиться и с Англией, да, и Франция этому не сопротивлялась. То есть он, по сути дела, подводит к выводу о естественности слияния с массой для человека. Очень немногие маргиналы, каковы у него все положительные герои, могут этому противостоять. «В принципе, что? Мы были солдаты, мы выполняли долг», ― вот так он это понимает. А способности к сопротивлению есть у единиц. И я бы сказал по-честному, что Бёлль не дает окончательного ответа.
Не дает. А он разве к этому стремится?
Я думаю, стремится, конечно. Я думаю, что даже Грасс в этом смысле радикальнее. Мне кажется, что Бёлль просто по градусу, по температуре его прозы не дотягивает до гения. Это все слишком либеральный хороший вкус.
Так вы считаете, это все-таки политическое решение ― дать ему Нобеля?
Оно не то чтобы политическое, нет. Понятное дело, это решение мировоззренческое, скажем так, это попытка восстановить немецкий дух. Но немецкий дух-то, по большому счету, у Бёлля не восстановлен, конечно. Вот в чем дело. Это европейская проза, а не немецкая проза, и он отказывается все-таки признать ― как, кстати говоря, и Томас Манн отказывается ― окончательную катастрофу немецкого. Он не может вслух сказать, что немецкое умерло. У Грасса на это хватило решимости, он, по сути дела, пропел отходную немецкому проекту в целом. А Бёлль, как мне представляется, нет.
Бёлль ― это именно слишком хороший человек для того, чтобы писать великую прозу. Мне кажется, вот этот внутренний надрыв в нем был, и он привел к его сравнительно ранней смерти, всего в 68 лет, по нынешним меркам это рано. Мне кажется, что какого-то решительного шага он так и не мог сделать до последнего, и поэтому его проза остается половинчатой. Вот только «Глазами клоуна», там, где описывается настоящее падение отчаявшегося человека, там есть какое-то… Но все не могут быть клоунами. Гений рождается один на несколько миллионов.
Спасибо большое. Это был «Нобель».
«НоБёлль».
Да, «НоБёлль» в пространстве Only people.
Увидимся через неделю.
Увидимся с вами скоро, оставайтесь на Дожде. Спасибо, Дмитрий Львович.
