Музыкант Сергей Воронов: «Политиков я не воспринимаю как начальников, я им сочувствую как людям»

Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь. В эфире программа «Как все начиналось». Меня зовут Миша Козырев, и я стараюсь по крупицам, по крохам, по воспоминаниям восстановить десятилетие девяностых, к которому приклеились несколько неблагоприятных эпитетов, а на самом деле время было волшебное, приключенческое, опасное, странное, но лучше всего об этом узнать из уст моих гостей. И сегодня я вам представляю человека, с которым я знаком примерно два десятилетия, но российский блюз знаком уже целых четыре десятилетия. Если говоришь «блюз», то подразумеваешь именно его. Сергей Воронов сегодня у меня в гостях. Сережа, добрый вечер.

Спасибо, Миша, за четыре десятилетия, но все-таки не так давно, не так долго. Хотя… Ну да, если брать самое начало, 1979 год.

Время летит.

Но тогда еще мало кто знал, что это такое.

Давай-ка первым делом я хочу о твоем детстве в Германии, поскольку, мне кажется, что вот там кроется эта страсть, которая снедает тебя эти четыре десятилетия.

До сих пор не снедла.

Не снедла, можно так сказать. Короче говоря, почему ты оказался в ГДР, и самое главное — откуда ты черпал музыкальное вдохновение в ту пору?

О, это не очень длинный список, но большой, я имею в виду, откуда я черпал. А как я оказался — мой отец поехал работать журналистом, и, соответственно, я поехал с ним. Мне было 6 лет, когда я приехал, и первое впечатление от Берлина очень странное было, мы приехали в квартиру, в которой почему-то не было света в тот день, когда мы туда приехали. А папа уехал раньше, он уехал на месяц или два раньше, и как-то он не позаботился о свете, я не знаю, что, может, там пробки выбило. И мы были голодные, и я попробовал впервые в жизни берлинский немецкий селедочный салат, из такой банки, но не консервной банки, а в такой пластмассовой баночке, это была селедка с подобием сметаны, это было очень странное ощущение, впервые. Потом я привык, втянулся. А что касается музыкальных впечатлений…

Ты пошел там в школу, как обычно в школу, на русской территории.

Я пошел там в школу в первый класс.

То есть это же была, как я понимаю, какая-то зона огороженная.

Нет, никакой огороженной, нет. Был Восточный Берлин, центр, столица ГДР. И в Восточном Берлине, столице ГДР, был огороженный Западный Берлин. Это удивительная вещь, отдельная история, мы не успеем все обсудить. Я пошел в школу советскую, и я закончил ее там же, в Берлине. Я проучился все 10 лет в Берлине.

Так, музыка.

Музыка. У меня родители были вполне нормальными, вменяемыми и демократичными людьми, поэтому мне никто не говорил: «Не смотри», хотя там негласное, как я позже, в старших классах узнал, там был негласное, не постановление, но рекомендация, чтобы дети, и родители в том числе, не смотрели западное телевидение. А я включал любую программу, смотрел. И я помню момент, я не знаю, насколько он принципиальный и важнейший в жизни моей, но это был первый культурный шок в моей жизни. Мне было лет 7, я крутил ручку телевизора, естественно, она была тогда ручная, со звуками, чик-чик-чик, хотя это был Grundig, западногерманский телек, черно-белый, и я увидел человека, который играл музыку, мне неведомую. И я переключил и вот так стоял, вот я помню, как стоял все три минуты, сколько длилась композиция, я не с начала включил. Это был Джими Хендрикс, который играл Hey Joe, в том числе и поднимая гитару ко рту, я не понимал, что дальше он с ней будет делать.

Ну это была концертная запись, у него же клипов не было.

Да-да. Клипы у него были, но это была концертная запись.

И ты увидел, как человек…

Я не знал, я ничего не понял, не понял, хорошо это, плохо, что это, но это меня накрыло, реально накрыло. Я этот момент помню до сих пор, потому что я из детства, даже из шестилетнего, я помню не так много. У меня такие есть яркие моменты: прием в октябрята (это отдельная история, потому что она драматичная история), потом, как мы сажали лук…

Так, подожди, несколько фраз хотя бы о каждой из этих историй. Октябрята, лук…

У меня не было черных ботинок.

Это трагедия.

Это была трагедия. Я не знаю, почему мои родители не купили мне черные ботинки, но на прием в октябрята должны были быть черные ботинки. Я не знаю, почему не купили. Потому что они были веселые люди, у них были всегда гости. Не то, что они мной совсем не занимались, занимались, но у меня была няня, поэтому все было на ее плечах. Она была с моего детства и всегда была рядом.

Русская, украинка или грузинка?

Она русская, с мордовскими корнями, из Саранска родом. Замечательная женщина, я счастливый ребенок. Мама меня очень любила, папа меня очень любил, но они были заняты делами, мама журналист, папа журналист, а няня всегда со мной. Так вот, и мы с няней, или няня, я тогда вряд ли мог помогать ей, она покрасила черным гуталином мои белые ботиночки или серые, ну такие они были серые. То ли мне просто не успели купить, потому что прошел месяц с тех пор, как мы приехали, или даже меньше. А, в сентябре мы приехали, а прием был в ноябре. Ну не знаю, за два месяца можно было, конечно, купить ребенку ботинки, но не суть. Короче говоря, я пошел в этих ботиночках.

А это Берлин, осень, дождь обязательно практически тогда был, до глобального потепления, и ботиночки приобрели некондиционный вид абсолютно. И я пришел такой, за ручку с няней, она меня передает преподавательнице, классному руководителю, и дальше происходит страшная вещь. Мне говорят, что все дети будут стоять на сцене, по-моему, там Дом офицеров был, это было в Харнцхорсте, мы жили в Харнцхорсте, где был Дом офицеров, советских, и там принимали в октябрята. И мне сказали, они пошушукались, и мама была в тот день, не помню, и мне было сказано, что я на сцене не буду стоять, все будут на сцене, а я буду за сценой ждать, но потом мне дадут значок. Это была трагедия.

И так пришлось сделать?

Да, я стоял за сценой и рыдал.

О господи.

Вот советская власть меня сразу так.

Вот так вот, да. А потому что все, ботиночки не те. А лук как вы сажали?

А лук сажали, знаешь, принесли, каждый приносил луковицу в класс, мы ее сажали. У всех вырос, у меня не вырос.

В маленькие баночки такие стеклянные. У тебя просто не вырос лук?

Не вырос лук у меня. Тоже была трагедия. Вторая трагедия. Больше из первого класса я ничего не припомню.

Только Джими Хендрикс, лук и ботиночки.

Да.

Отлично.

Но Джими Хендрикс — это вот наибольшие впечатления. Потому что эти два впечатления, может быть, тогда уже я начал внутри себя, неосознанно негативные вещи гасить. И я сейчас смеюсь, конечно, над этим. Да, это смешно дико, трогательно, смешно, грустно, потому что с тех пор как-то по нарастающей я стал впитывать позитив, а негатив у меня просто отваливался, отсекался, и я не обращал на него внимания, я не переживал больше так серьезно, как тогда.

А что показывали еще, помимо Хендрикса, на западном берлинском телевидении?

А, что показывали, там я увидел Who в классе втором, я не знал, что такое W H O, потому что по-немецки «W» читается как «В», поэтому «ВХО». Я пришел в школьный автобус, мы же ездили на автобусе в школу посольства, и старшие ребята, я говорю: «Я видел “ВХО”». Я был в классе третьем, я думаю. А там старшие ребята, которые сидели на задних сидениях и менялись пластинками T. Rex и Black Sabbath, они такие: «Ха-ха-ха, «ВХО», это “Who”». Я не мог понять, как это Who, когда это «ВХО», я тогда еще английский не знал совсем. Потом началось, я уже стал искать эту программу…

Это все было завязано на телевизор или по радио еще?

Радио.

Радио.

Конечно же радио. Radio Lasenberg, Rias 1, Rias 2, American Forces Network, это для размещенных в Западном Берлине американских войск была станция своя, я там впервые услышал Джони Кеша, тоже был шок культурный. А по телеку потом, я уже знал, что есть Musikladen, музыкальный магазин, передача, которая шла, я сейчас не помню день, у меня с хронологией не очень хорошо, с такой детальной. Я уже искал, там я увидел Джонни Винтера, там я увидел New York Dolls, там все было. Все, кто приезжал в Германию, попадали в этот Musikladen. Была еще передача, которая шла из года в год, называлась Disko, соответственно '74, '75, по годам, '76, и вот она шла, шла, шла, но там они все пели под фанеру, а в Musikladen они играли несколько песен каждый, бывали концерты, и была еще известная немецкая передача Beat Club, там ребята играли по концерту целиком, живому.

Хорошо, когда ты признался родителям в своем увлечении вот этой демонической музыкой с гитарами?

Я признался в 11 лет. Ну как, признался…

Каминг-аут сделал.

Они меня не…

Ничего не приставали.

Не гасили, они не приставали.

Они прогрессивные у тебя были.

Потому что мама любила разную музыку, в основном, конечно, эстрадное направление, папа, ему медведь наступил на ухо, он за 14 лет в Германии так и не выучил немецкий язык хорошо, он очень плохо говорил. А мама, она музыкальная, и она училась в инязе тоже, как и я потом, она знала итальянский и английский, она любила итальянцев, Мина, Мильва, вот эти женщины, она любила Азнавура, Жильбера Беко — из французов.

Этит Пиаф, Мирей Матье?

В меньшей степени, хотя Мирей Матье все время мелькала по телеку, в Германии ее очень любили.

Джо Дассен все время.

Нет, это уже позже, я уже уехал в 1978 из Берлина, поэтому Джо Дассен начался, я не знаю, как мама к нему относилась, мы с ней не обсуждали. Ну и Марк Бернес у нас дома звучал. Это вот, кстати, то, что меня тронуло из русской музыки. И я прямо мог слушать его песни. У меня же были гибкие грампластинки, и я ставил, мне нравилось. Для меня главное, что выходит из человека, не важно, какая аранжировка, сколько аккордов, какие гармонические расклады, абсолютно не важно. Вот что-то входило, а что-то не входило. В меня сразу не входила эстрада, никакая, ни западногерманская, ни восточногерманская, ни чешская, ни польская, ни советская, вообще сразу не мое, тошнило.

Инструмент первый вспомни свой.

Гитара шиховская, 6 рублей она стоила.

6 рублей.

Но, что характерно, мне купила ее няня, не мама с папой. Они «да-да, хорошо, гитара, гитара», и в своих делах забыли.

Какого цвета? Обычного деревянного?

Какого цвета были гитары? Деревянного цвета с черным крашеным грифом, семиструнная. Ну естественно, я со старшими товарищами советовался, они мне сказали, как поменять, сделать прорези в порожке и сделать шесть струн.

Помнишь, какую первую песню ты разучил, какие композиции?

Я тебе скажу, это была не песня. Первое, что я разучил, было, как ни странно, при моей нелюбви к эстраде, но это все время звучало, и я подумал, что это легко можно подобрать, это был Popcorn.

Да, это прямо поп-трек вообще абсолютный.

Абсолютно. Он так и назывался Popcorn. То есть это, понимаешь, эта кукуруза.

Да-да, а потом, какая первая серьезная композиция, которую ты… то есть под аккорды какие-то…

А потом пошли Rolling Stones, потому что к этому моменту я уже влюбился в Rolling Stones, которых я послушал после Хендрикса и Джонни Винтера, и конечно, на них остановился. Мое ощущение музыки на них прямо, не то что остановился, я слушал Боба Дилана, я слушал Хендрикса, но в общем, все то, что такое раф, непричесанное, неприлизанное.

Сырое.

Да, несладкое. Сладкая музыка, гармоническая мне не пошла.

То есть, как я понимаю, в историческом противостоянии, которое существовало в советских школах между поклонниками Beatles и Rolling Stones, ты, очевидно, был поклонником вторых.

Это началось позже, когда я вернулся в Москву уже. Там не было, там была вся музыка в реальном времени, вот эти пластинки были, потом я уже стал занимать места, ближе к старшим классам, на задних сидениях, я уже был в центре событий. У меня был друг, который жил в Западном Берлине, его отец там работал, когда уже открыли какие-то представительства в Западном Берлине, это году в 1976, и он возил эти диски, все это слушали. Потом я полюбил еще Jethro Tull в какой-то момент, услышал «Thick as a Brick» по радио тоже, и они давали всю пластинку. И я прямо сидел и слушал, и взял у папы диктофон, журналистский, и микрофоном записывал себе на кассету. Собственно, я так и записывал потом.

Сейчас переносимся на десятилетие, в конец восьмидесятых, когда вы с Колей Арутюновым в «Лиге Блюза» едете на западные гастроли. Как я понимаю, вы побывали в Швеции, еще в нескольких, вплоть до того, что Колумбия и Перу.

Да, да.

Вот это что был за трип, скажи мне, пожалуйста.

Это был трип во всех отношениях абсолютно. Да, мы с Колей воссоединились в 1987 году, потому что мы начинали в 1979 году, когда я вернулся, мы с ним познакомились, потом у нас не пошло. У него пошло, у меня не пошло с ним. Это был интересный трип. А, мы же были в Центре у Стаса Намина. И мы выезжали как такая сборная группа «Цветы», в которую входила группа «Цветы», которая называлась «Группа Стаса Намина» тогда, и «Лига Блюза». Мы съездили в Швецию, я помню, что мы поселились в гостиницу, первое, что я увидел из окна, там музей мореплавания, и за углом музея мореплавания стояли два алкаша и накатывали с бутылки. Я подумал, наши люди. Но не важно, не суть. А вот Колумбия и Перу, это очень было интересно. Там были фестивали, мы играли в две команды, то есть группа «Цветы» Стаса Намина и «Лига Блюза». В Колумбию и Перу нас пригласила, в Колумбию нас пригласила, как она называлась, La Voz, голос, газета компартии Колумбии.

То есть ты все-таки умудрился использовать коммунистическую линию, чтобы вырваться.

Это не я использовал, это Стас с Комитетом защиты мира, что-то такое, это было связано это все. Поездка от Комитета защиты мира была. И мы приехали туда, у нас были телохранители, нам было сказано, что здесь очень все серьезно, в Боготе, там лучше не ходите по улицам, потому что тут происходит такое. И эти ребята, такие мощные, из коммунистической партии, охранники, они сидели все время у нас внизу, чтобы мы, не дай бог, без спроса не ушли из гостинцы. Ну, из местной компартии, не из нашей.

А, я понимаю, да.

Это был уже период, когда с нами не ездят сопровождающие никакие Министерства культуры. Потому что когда мы со Стасом ездили в восьмидесятые годы, по-моему, это как раз кончалось, в 1988 году кончилось. До этого, в 1987 году…

Были эти незаметные люди.

Заметные, то есть представитель Министерства культуры, с нами всегда. А тут, по-моему, не было никого уже, по-моему, первый раз мы… И мы прилетели в Боготу, сначала мы были в Боготе, по-моему, и мы сыграли концерт. Это был большой фестиваль, там были кубинцы, американцы…

Все латиноамериканцы.

Не только латиноамериканцы, там были всякие.

Из Штатов были?

Из Штатов были команды. И был хороший, веселый фестиваль, с большим количеством выпивания, потом нас привозили обратно в гостиницу, и там один из членов одной из двух групп, которые выезжали, он был любитель курнуть. И вот так, знаешь, просто вещи тянутся друг к другу, и его местная какая-то кокаиномафия районного масштаба на старом мерседесе 123, они его вычислили и подружились с ним.

И от этого выиграли все участники.

Нет-нет, он сам по себе. Мы больше выпивали. Он подходит ко мне и говорит: «Слушай, ты можешь охранников как-то взять на себя?». А мы с Гариком Елояном, саксофонистом группы «Лига Блюза» взяли с собой десять бутылок водки, десять бутылок виски, тогда в Москве продавался Teacher's, учительский виски, и черной икры, она стоила копейки тогда еще, в то время. И колбасы взяли! И у нас был такой платяной шкаф, который открывался, и там висела колбаса на веревках, стояли эти банки икры, и водка и виски стояли. Мы говорим: «Сейчас сделаем». Взяли две бутылки водки, баночку икры, колбасы, спустились в лобби, говорим: «Ребята, мы с вами дружим. Хорошие вы ребята. Давайте накатим». Они говорят: «А что, нормально. Что нам делать? Давай накатим». И мы стали накатывать, в это время Владик так тихой сапой вышел по периметру этого холла и незаметно проник в этот мерседес, и уехал. Вот так он уезжал. А я там познакомился с девушкой, русской причем, на выставке достижения чего-то там, какое-то Экспо международное, не всемирное, по-моему, было Экспо, но какое-то такое. И я таким же образом ездил к ней, вечерами.

Ускользая. Вы вообще понимали...

Кто-то брал на себя ответственность и ставил…

Вы оказались просто в стране, которой фактически управлял Пабло Эскобар.

Ты понимаешь, в чем дело? Я тебе сейчас сразу скажу, отвечу на твой вопрос, по всем моим похождениям по разным городам я себя везде чувствовал очень хорошо. У меня не было никакого страха, я не слушал то, что мне говорят, я сам всегда смотрел, как это выглядит, и насколько мне там комфортно или нет. Я ночью выходил, ловил такси там на улице, потому что заказать нельзя было, и просто ехал в какой-то другой район, где я никогда в жизни не был.

Слушай, неужели ни разу ты не получал прямо в репу? Серьезно? Ночами, где-то

Нет, ну а что, длинные волосы, борода. Я не интересен каким-нибудь людям, которые хотят киднеппинг совершить, понимаешь, я не так выгляжу.

Я не понимаю просто. Просто на гоп-стоп взять и кошелек…

Не знаю, я не ощущал, что кто-то... У меня не было вот такого, мне как-то было уютно всегда, хорошее настроение, весело. Я люблю людей, люблю всех, поэтому…

Да, это у тебя замечательное качество, которое, надо сказать, что сохраняется с годами, время его не берет. Как ты познакомился, каким образом тебя судьба свела с Китом Ричардсом?

Это было, кстати, до Колумбии.

А, еще до!

Да, это было за два месяца. Колумбия была в августе, а Кит Ричардс был в июне. Но я, чтобы закончить с Колумбией, я в Колумбии познакомился с парнем, которого зовут Камило Помбо, дай бог ему здоровья, не знаю, куда он сейчас делся, мы потеряли связь в какой-то момент. А Камило Помбо в Боготе жил в соседнем доме с кем и дружил? С Эндрю Лугом Олдэмом.

Вот так.

Вот так вот. Но когда мы были в Боготе, Олдэм улетел в Лондон, и возвращался лишь на следующий день после нашего отъезда. А я уже был знаком с Ричардсом. И мы с Камило тут же, типа, как, ни фига себе, давай мы с ним познакомимся! Когда вы улетаете? Я говорю: «В четверг». — «Блин, он в пятницу прилетает. Вот его дом». Я у Камило потом был, у Камило, кстати, я был еще в имении его погибших то ли от рук каких-то террористов, то ли… в общем, он сам не понимал, как они погибли, была автокатастрофа, что было очень часто в те времена. Они были влиятельные люди, роскошное абсолютно имение, и я там что-то курнул, не знаю чего, и я прихожу в себя часа два с половиной, я умирал реально. Я умирал, я прощался, я видел здесь луну, здесь солнце, это было на самом деле, там было солнце, здесь была луна. Я вызвал врача, приехал какой-то усатый мужчина, они поговорили по-испански, надо мной две головы, посмеялись и разошлись. Я был дико обижен, потому что я умираю тут, врач смеется, у меня все сковало, руки-ноги. Потом я понял, что я не умираю, но завтра концерт, а левая рука не приходит в себя. Я думал, все, как я подвел людей. Чувство ответственности врожденное. Я не смогу играть. Потом я понимаю, что рука отходит, но голова, знаешь, я говорю слова, а понимаю, что это не я. Я смогу играть, но я буду на всю жизнь сумасшедшим. Потом я просто заснул, меня кинули в машину, довезли до гостиницы.

И нормально. Как ты на следующий день?

Прекрасно. Но я с тех пор очень стал относиться осторожно ко всяким изделиям.

У меня та же самая история. У меня какая история. Когда я попытался поразнообразить свой диапазон вредных привычек этим делом, то все как-то разошлись, смеясь, по разным углам, а я остался, мне нечего делать, я начал смотреть футбол. И в этот момент меня и накрыло. То есть ничего, да я вообще ничего, да я ничего не чувствую. А тут вдруг накрыло во время футбола. И самое потрясающее, что меня больше всего поразило, это то, что комментатор предвидел события на поле. То есть он говорил о том, что вот этот центрфорвард выходит один на один с голкипером, удар, штанга, а там вообще еще игра на другой половине поля. А потом вдруг повторяется вот это все.

Да-да.

И вот после этого это был самый запоминающийся матч в моей жизни. Я как-то так после сказал — нет, вряд ли, я не готов тоже для этих экспериментов. К Киту Ричардсу возвращаемся.

А с Китом Ричардсом мы приехали, мы уже играли в «Лиге Блюза», Стас, соответственно, брал в группу нового бас-гитариста и гитариста, потому что Солич тоже был в «Лиге Блюза»… А, это был Москонцерт, и там надо было отработать в Москонцерте, мы были при Москонцерте тогда еще, по-моему, я сейчас уже не помню, по-моему, да, еще, да, какое-то отношение имели. Короче, надо было отработать какое-то там время в группе, чтобы тебя выпускали за рубеж, и поэтому Стас говорит, Соличу и мне: «Поехали в Нью-Йорк». Поехали, конечно. Мы приезжаем в Нью-Йорк, а в 1986 году мы были на фестивале, но это попозже, ладно. Короче говоря, я в этом фестивале в 1986 году в Японии, в Токио, познакомился, подружился с барабанщиком Стивом Джорданом, известный парень. И я звоню Стиву Джордану в Нью-Йорке, я говорю: «Я прилетел». А мы не виделись как раз с декабря 1986 года. Я говорю: «Я прилетел, давай встречаться». А это было 12 дней. Он такой: «Hello». Я говорю: «Привет, это я». Он говорит: «You …» (ты издеваешься надо мной). Не в смысле, что звонишь рано, он тут же проснулся.

Как ты тут мог оказаться?

Ты что, здесь, типа. Я говорю: «Да». Он говорит: «Это очень странно, потому что я вчера с друзьями разговаривал про тебя, и тут ты мне звонишь. Приезжай». Я к нему приехал, мы поехали сначала… Я взял с собой бутылку водки, то ли пшеничной, по-моему, сибирская все-таки была. Которая была из них 42 градуса или 45?

Боюсь, что я тебе не раскрою эту тайну.

Вот понимаешь, клетки-то мозга… Короче говоря, взял эту бутылку, большую, приехал к нему, он говорит: «Сейчас давай съездим быстро в даунтаун, там в Сохо снимают клип Музыканты Нью-Йорка против СПИДа. Я там быстро сыграю, меня снимут, потом к друзьям поедем, выпьем твою бутылку водки». Мы съездили, он там снялся в клипе, я попил пива, пока его снимали, мы сели в машину, этот продюсер, который занимался эти клипом, говорит: «Давай я вас довезу. Куда?». Стив говорит какой-то адрес. И мы в машине только, собственно, начинаем разговаривать, потому что когда я к нему приехал, мы тут же сели… И я говорю: «Как? Чего? Как ты?». Он говорит, ну там, записался, у Рода Стюарта, с Диланом, еще с кем-то, и сейчас с Китом Ричардсом записываюсь. И я потом уже стал этот разговор отматывать и вспоминать, как он в этот момент выглядел. Сначала я не обратил внимания, потому что был в шоке. Сейчас он пишется, вот сейчас он пишется с Китом Ричардсом! А я курил сигарету, я прямо помню этот момент, я курил сигарету, и я так за одну затяжку ее докурил в машине.

Тогда можно было курить, да.

Тогда еще Нью-Йорк был френдли в этом смысле, к табаку. Я говорю: «А вы тут, в Нью-Йорке пишетесь?». Он говорит: «Да, сегодня, завтра». И я потом уже, отматывая разговор, видео разговора, которое осталось где-то в подсознании, я его раскопал, и я увидел эту хитрую улыбку Стива, который так мне говорил, а сам наблюдал за мной и улыбался. А тогда я ничего не видел. И из меня так вырвалось: «Ну мы тут неделю будем», я так примерно сказал, мы тут неделю будем, но, может, как-то хоть посмотреть, издалека. А дальше он уже так со своими белыми зубами улыбнулся мне в лицо и говорит: «Так мы сейчас к нему едем».

Офигеть!

Я подумал, так, мы едем к Киту Ричардсу. Так, ну да, нормально. Возьми себя в руки, возьми себя в руки. Мы подъезжаем к дому, он прощается с этим продюсером, я тоже прощаюсь, мы входим в дом. Это было, кстати, знаешь, где? Помнишь была Tower Records?

Да, конечно. На Таймс-Сквер.

Нет, это нижний, большой.

Которых уже нет, почил в бозе.

Да, и вот этот дом буквально соседний, соседний вход, только не по Бродвею, а по 3-й улице, какая там, я не помню.

В общем, даунтаунее не бывает.

Да, даунтаунее не бывает. Мы входим в большой подъезд этого сталинского дома, я их так называю «сталинские дома», большие эти, поднимаемся на лифте, и у меня такое, знаешь, какое-то состояние прямо очень, очень нервное, я думал «как?», ну это же не может быть, правильно. Понимаешь, у меня не было запрограммировано даже в мечтах этого. Хотя я уже повстречался с Питером Гэбриэлом, с Лу Ридом и так далее. Но мои герои-то — вот они. И поэтому у меня не было даже «как бы с ним познакомиться?», бред, потому что этого не может быть никогда, та самая ситуация. И тут я к нему еду на лифте, остается пару этажей. Я такой уже, знаешь, думаю, ну ладно, сейчас что-то я себя чувствую плохо как-то, сейчас я упаду в ноги, поцелую ему ногу и умру. И в принципе жизнь удалась. В это время выходит человек из квартиры, идет к нам навстречу, обнимается со Стивом, и дальше… Я это много раз рассказывал, но если это не сказать, то всей картины не будет. И дальше происходит очень смешная ситуация, которая меня выводит из этого ступора, потому что не мне Стив Джордан говорит: «Вот он, познакомься», а он говорит Киту Ричардсу: «Вот он!». Я так… Я что-то не понял, что? Он говорит. И вот ему самому он говорит про меня : «Вот он!». То есть не то что: «Ну вот он», как-то так «Вот он!», с радостью. Я не понимаю, что происходит. Значит, быстро в мозгу, знаешь, такая цепочка быстрая, судорожная, Кит Ричардс, что, знает меня? Это как? И он такой: «A, hi».

Оказывается, это как раз, они вчера, накануне…

Это самое. Стив говорит: «Sergey». А Кит стал меня сразу называть Сёрджи: «Сёрджи, hey. Please to meet you». И потом, когда я пришел уже в квартиру, познакомился с женой, с Патти Хэнсен, прекрасной совершенно, увидел дух маленьких дочерей, которым было по два года, или они нет, они погодки, по-моему, да, одно1 два, другой три.

Я не помню.

Алекс и Теодора. Там какая-то собака, кошка. И мы сели за стол, и там какие-то закуски, и сел парень молодой, лет 30, наверное. Это оказался Джо Блэни, который звукоинженер той пластинки сольной, которую как раз Ричардс с Джорданом писали. И выяснилось, что когда он мне с утра сказал, что я вчера говорил о тебе с друзьями, они вчера накануне ночью, ночью причем, незадолго до, меньше, чем за сутки до этого, они посмотрели видеокассету, которая вышла только что с того японского фестиваля. И Стив показывал Ричардсу and семье, показывал — вот мой русский друг. И тут я на следующий день появляюсь.

Мы услышали историю знакомства с Китом Ричардсом, но ты умудрился записаться с ним на этом альбоме Talk Is Cheap. Как я понимаю, твоя партия заключалась в хлопках.

Ты абсолютно прав, потому что я всегда и говорил, когда меня спрашивали, начиная вот с этих самых лет? — вы сыграли на гитаре? Я говорил, я не играл на гитаре, эта информация помимо меня распространилась.

Протекла.

Ну да, протекла каким-то образом. Была история такая. Мы же были там со Стасом, и у нас был концерт в Central Park, в субботу или в пятницу, а в субботу мы улетали уже, в общем, накануне, концерт, который тоже был какой-то там peace, peace and love. Там играл Пис Сигер тот самый, со своим банджо, там играли Peter, Pol and Mary.

Вообще не помню.

Peter, Pol and Mary — это люди, которые популяризировали песню Боба Дилана Blowin' In The Wind, то есть она у них хитом стала. И мы с ними в течение концерта исполняли песни, а снимал все это действо тот же самый Хад Пери, который снимал японский концерт, который накануне посмотрел Кит Ричардс вместе с Джорданом.

И откуда он узнал про тебя.

Понимаешь, как все это связано, удивительно. К чему это я говорил-то?

Я говорил про хлопки.

Да. Мы, когда приехали в Нью-Йорк, я же говорю, у нас не было ни сопровождающего, никого, мы сами по себе. Стас поехал к друзьям, у них там остановился. Один из наших друзей, любитель …

Аккуратно подбирай слова.

Любитель, так сказать… Нет, не любитель, а тот парень, с которым подружилась кокаиновая мафия местного, районного масштаба в Боготе, он поехал к своим тоже друзьям, известным музыкантам, которые уехали в Америку жить в восьмидесятые годы. В общем, все разбрелись. И я звонил, когда познакомился с Ричардсом, я позвонил Стасу, потому что я знал, как он относится к Rolling Stones.

Я ему звонил, а мобильных-то не было, я звонил по тому телефону, где его друзья жили, у меня был телефон. Дозвониться невозможно было, потому что они тусовались где-то, естественно. И после концерта у нас был прием, один какой-то миллионер ньюйоркский в Waldorf Astoria снял пентхауз, и мы там гуляли. И когда все торжественные речи кончились, я говорю: «Стас, я тут с одним парнем познакомился. Я не знаю, насколько тебе интересно, Кит Ричардс». — «Какой Кит Ричардс? Когда? А что мне не сказал?». Я говорю: «Мы со Стивом Джорданом уже там…», а мы же потом были на студии, потом были второй раз на студии. Он говорит: «Что ты не сказал?»

Дозвониться не могу.

Я говорю, я дозвониться не мог, я звонил по телефону, проверь автоответчик. Он говорит: «Где? Чего? Как? Звони!» Я говорю: «Стив, мы сейчас приедем». И Маурин поехала с нами и взяла фотоаппарат. А все было записано уже, мы там поиграли в предыдущие дни, ночью точнее, ночные смены были, поиграли просто для себя на акустических гитарах с электричеством, поболтали, повыпивали, курнули. У меня была с собой пачка «Беломора», я к всеобщей радости всей записывающей команды показал им, как надо делать, забивать, Т-образную непонятную бумажку эту. Еще важный момент, извини. Я Стиву прожужжал все уши, понимаю, времени у тебя сейчас мало, но у тебя во всех ньюйоркских магазинах есть скидки, а я хочу купить Statocaster, у меня есть небольшое количество денег, пускай не самый крутой, пускай обычный Statocaster, но нужна твоя скидка. И он мне каждый раз говорит, я помню, помню, потом, и остается последний день, и я понимаю, что я уже все, без Statocaster уезжаю, ну ладно, зато такая встреча, какой Statocaster нафиг, эта встреча стоит тысячи Statocaster.

Мы приезжаем все на студию, а вся музыка была уже записана, когда мы общались с Ричардсом, он дописывал вокал к этим песням. И мы пришли на студию, и первое, что произошло, Ричардс говорит, я буду говорить по-русски, потому что все говорят по-русски и понимают лучше по-русски, он говорит, там есть маленький подарок для тебя. Я говорю, какой подарок, и так все хорошо. Он говорит, иди посмотри. Я подхожу, смотрю, там чехол лежит мягкий гитарный. Нет, он не сказал подарок, он сказал, там кое-что есть, иди посмотри, то есть подарок не было слова. Я смотрю, чехол, думаю, что такое с чехлом. Открываю молнию, достаю гриф и понимаю, что это гитара старая, клевая гитара. Он такой — 59-го Stat. Я говорю: «Отличная. Твой?». Он говорит: «Теперь твой».

Бинго.

Это был тоже культурный шок, один из культурных шоков в моей жизни.

Что она сейчас делает?

Она сейчас играет, время от времени. Я с ней проездил потом все гастроли, у меня другой не было. Я брал куда-то с собой, а мы же пили страшно, я мог бы потерять, на нее падали бутылки, там такие вмятинки, царапинки, она вся избитая. И в какой-то момент, я купил себе еще Telecaster, я с двумя ездил, я ее берег, но я очень любил на ней играть. Потом, когда гитары стали прибавляться в семье, эту, конечно, я стал беречь уже, я понял, это же, извини меня, нельзя так случайно где-то оставить. Я же потом одну из гитар в пьяном состоянии оставил в такси, была у меня история.

Так с хлопками как это получилось?

Так вот, Стив же продюсер диска был, в основном, он же много продюсировал, он Бадди Гая продюсировал, Роберта Крэя, Чака Берри, фильм он делал, знаешь, «Хай-хай, рок-н-ролл».

Да.

У него очень хорошее ухо и вкус. Он говорит, слушай, вот в этой песне хлопки нужны. То есть, мы там в студии, пообщались, гитарой позанимались, но дело есть дело. Студия оплачена, надо работать. А он такой, он даже пива не пил на студии, серьезный человек. Вот он говорит, хлопки, прямо я чувствую, будет очень круто. И он так смотрит на нас со Стасом, пойдем, хлопки сделаешь. И мы пошли и сделали хлопки.

Слушай, у нас больше половины передачи ушло именно на какие-то вещи, но это по статусу положено, это прямо самая сочная история.

Отец.

Отец, да. Но при этом тебе удалось познакомиться с несколькими абсолютно легендарными музыкантами, еще с ними пообщаться, еще с ними порой поджемовать. Вот я могу перечислить для зрителей, это и Кит Ричардс, и Ричи Самбора, и Лемми из Motorhead, и Гэри Мур. Кто на тебя произвел самое сильное впечатление?

Я тебе скажу так, начнем от противного, как говорят.

Кто обломал?

Самый необщительный был Лу Рид. Это был тот же фестиваль в Японии, о котором говорили уже раньше. Мы приехали, такие восторженные, Питер Гэбриэл пригласил, и мы общаемся там.

А с Питером Гэбриэлом что?

Питер Гэбриэл интеллигентнейший, приятнейший, добрейший человек, он искренне радовался, обнимались, руки жали, тем более что Стас с ним познакомился в Нью-Йорке, по-моему, когда мы были в первый раз в 1986 году. И он прямо душа-человек, с ясным взором и так далее. А Лу Рид такой в себе, знаешь, такой mean guy. Ричардса я еще не знал, я знал к этому моменту только старых калифорнийских рокеров, это Питер Албин, который Big Brothers & The Holding Company, группа Дженис Джоплин, руководитель ансамбля, как бы у нас сказали. То есть это хипаны, приятнейшие люди.

А Лу Рид остался мрачен, себе на уме.

Он как бы не пошел ни на какой диалог, не было такого, знаешь, клево, ребята, давайте сейчас там… ничего не было. Все остальные были чудесные.

С Лемми как сложилось?

С Лемми сложилось в Москве. Эдик Ратников привез его в Москву, первый концерт был знаменитый в Горбушке. И он говорит, давай мы сделаем, до приезда сказал еще, давай мы сделаем на второй день вечеринку в кафе, в клубе «Честерфильд», напротив Курского он был раньше.

Я помню хорошо.

Давайте, вы в первый отделение сыграете, а потом ребята вдарят, выпьем, туда-сюда. Ну, собственно, так все и произошло. После того, как… Причем они, знаешь, неформально, они не вышли там сыграть три песни, они там дали хорошенько и сыграли. Мы сыграли минут сорок, а они час сыграли прямо в этом «Честерфильде», там все были на ушах. И потом пошли играть с Лемми в бильярд, потом мы оказались в «Марике».

Неожиданно.

Потом оказались еще где-то, я не помню. Дальше я не помню. В общем, ночь и следующий день мы с ним ходили по клубам, и пили жестко. И разговаривали про музыку. И он с самого первого момента, как мы с ним познакомились, когда он стал мне доверять, понимаешь, да…

Ну, понятно, чужая страна, пресса…

Даже не страна, я вообще быстро находил общий язык с людьми. Не потому, что английский знал, а потому что…

А тебе надо было просто прикоснуться к струнам гитары, я думаю, там любой понимал…

Как-то мы с ним нашли общий язык, он все мне говорил, ты же понимаешь, что я играю рок-н-ролл, а не хэви металл. Он все время говорил, и потом, когда он приезжал в следующий раз, все время говорил, я не играю хэви металл, что они ко мне все пристали, я не играю хэви металл, я рок-н-ролльщик, я люблю блюз и рок-н-ролл.

А второй раз получилось так. Мне позвонили из «Би-Би Кинга» и говорят — ты где? А я где-то выпивал, зависал где-то, не помню. Время одиннадцать вечера, а я же тогда арт-директором работал. Я говорю, я сегодня не приеду, что в одиннадцать вечера приезжать. Они говорят, тебя тут Лемми ждет. А, мы на второй день когда, я его пригласил в «Би-Би Кинг», когда была в «Честерфильде» вечеринка, и мы там еще гуляли. А когда он приехал в следующий раз, он приехал в «Би-Би Кинг», и начал меня требовать. Я к нему приехал, сидит такой Лемми, брошенный, народу никого уже нет в «Би-Би Кинге», это был, наверное, будний день какой-то, не помню. Короче говоря, народу было немного, и он сидит такой и пьет «Джек Дэниэлс». Говорит, где ты был так долго? Я говорю, как, мне позвонили, я сразу приехал. И мы с ним там посидели, попили, поболтали, и потом поехали в «Метелицу». А в «Метелице» я не помню, кто играл, скорее всего, что-то не очень интересное было.

Где Лемми и ты, и где «Метелица», вообще как это может пересекаться вообще?

А там был какой-то чувак, из организаторов, говорит, поехали в «Метелицу», нас ждут. Мы поехали в «Метелицу», сели на втором этаже за бар. И там что-то странное творилось на сцене, я даже не помню, что там творилось, не помню, честно скажу. Я помню только, в какой-то момент, а я с кем-то стал разговаривать, и Лемми стало совсем скучно, и смотрю, его нету. Я думаю, пропал парень, куда он один поедет, он ничего не знает в Москве. Я тут же бегом вниз, к охраннику, где чувак в шляпе? Он говорит, обернись. Я оборачиваюсь, а Лемми стоит и играет в однорукого бандита. И потом я узнал уже, что он фанат, он просто просаживает кучи денег, выигрывает и просаживает.

Да, это известное его хобби.

Я говорю, пойдем, а он — подожди, подожди, и он прямо фанат.

Я хочу вспомнить тот момент, когда впервые ты принес Diamond Rain ко мне, на радио «Максимум», и мы ее поставили в эфир. И это же была какая-то знаковая стартовая точка для CrossroadZ.

Конечно.

И клип был, Хлеб, по-моему, его снимал.

Да, Хлеб, Хлебородов Миша, спасибо ему.

Как вы выбрали эту песню, и как проходили съемки? Мукасей, по-моему, был главным оператором, и Хлебородов снял.

Да, все правильно.

Это просто такой прямо знаковый слепок эпохи.

Ты знаешь, как мы выбрали, выбора, собственно, особо не было, потому что…

Ты понял, что ты написал хит?

Ну, ощущение было. Причем это очень странная история, с этим Diamond Rain, это было после… Во-первых, надо сказать, что встреча с Кейтом Ричардсом мне дала дикий толчок энтузиазма по поводу того, что я… . Мы же с Колей Артемовым опять разошлись, борьба интеллектов дала свои плоды, два лидера в группе быть не может. И я остался один в тот момент, у меня не было группы. То есть она была до осени 1988, а потом ее не было. И у меня были какие-то болванки своих вещей, то есть кое-что мы делали в «Лиге Блюза», одну или полторы вещи, собственно, поэтому и разошлись с Колей, потому что я хотел делать эти вещи, он хотел те и так далее. Некоторые мы писали вместе, что было вполне нормально. И это был такой сильный толчок, что я прямо начал писать песни, одну за другой. Я написал песен на альбом. Сначала я написал четыре песни, и среди них была Diamond Rain, потом появился Миша Космос. Помнишь Мишу Космоса?

Он же и финансировал это все.

Миша Космос.

Это сильный персонаж, скажем, да.

А мы с ним еще дружили, интересный момент, что он короткий период времени был директором «Лиги Блюза», в 1987 году. То есть мы его взяли директором, как человека, который соображает в деньгах, грубо говоря, имеет хотя бы понимание, как это вообще происходит. У нас не было директора. И мы с ним съездили на гастроли, вместе с группой «СВ», где Леша Романов пел. Суперсостав был, конечно, это были русские Greatful Dead, реально, я от них перся. Ничего подобного, мне кажется, ни до, ни после не было.

Миша Космос.

Мы с ним дружили, мы с ним реально дружили. Я к нему приезжал в Чертаново, мы там выпивали, смотрели, у него была куча последних видеокассет, фильмы и так далее. И я понимаю, что… И как-то вышел разговор на клип, не помню, как он вышел, честно тебе скажу, кто был инициатором, не помню. Мы все варились в одной каше, Хлебородов, Миша Мукасей, «Арт Пикчерс», тогда они уже были.

Да, уже поколение

Как-то все были в одном котле, мы где-то все тусовались вместе, встречались, выпивали. И как-то вышел разговор, то ли Миша предложил, в общем, каким-то образом… Я помню, что я у Миши взял тысячу долларов, это были огромные деньги. Причем Миша мне дал тысячу долларов и на клип, и на пластинку, на запись. Представляешь, как мы обходились? Клип, снятый на кино, и пластинка целиком, записанная на ленту еще тогда, на живую ленту, два дюйма.

Я поражен просто, как за такой гонорар Хлебородов и Мукасей согласились снимать.

У нас были хорошие дружеские отношения.

Просто это все по дружбе?

Они понимали, что у меня больше нет денег, они прекрасно это знали, что денег больше нет.

Где вы снимали?

По минимуму, то есть мы снимали не в роскошном павильоне, а мы снимали в предбаннике павильона мосфильмовского, который ничего не стоил, кому-то проставили водку и все. Все это было по дружбе.

Я помню свое впечатление, когда я впервые увидел, я подумал, это фирменный абсолютно клип. Фирменная песня, фирменный клип, то есть вообще ни на йоту это не отступает от каких-то канонов того времени. Это было для меня мощное потрясение абсолютно.

Да, они прекрасно клип сняли, они просто молодцы, и большая им пожизненная благодарность. Миша энд Миша, люблю вас.

У меня общий вопрос, под занавес, вот какой. Скажи, пожалуйста, чем тебе дух того времени более всего запомнился? Чем оно отличалось от того времени, которое пришло потом?

Ты знаешь, я на этот вопрос отвечал в конце восьмидесятых так, и я пожалуй, так же отвечу. Мне было очень приятно, что страна наша, которая, по моим ощущениям, жила на кухне, открыла дверь в гостиную, вышла, а там куча интересных людей. Понимаешь, да, о чем я говорю? Там здорово, интересно, люди разные, интересные, другие. А мы у себя в кухне жили-жили-жили, клево, все свои вроде бы, и то, как показывает историческая практика, не все свои, это не зависит вообще от нацпринадлежности человека, это зависит от его души, в первую очередь. Это был прорыв, для меня это было счастье. Денег не было ни хрена в девяностые годы, очень было тяжело. Я продал гитару, у меня была гитара японская, Stratocaster Squier, у моей семьи не было денег, я продавал гитару, что вообще было запредельно, за пределом. Я себе сказал, что я гитару продавать не буду никогда. Но это был все равно кайф, жизнь была, потому что мы создавали, и никто не говорил, что это можно, а это нельзя. Вот принципиальная важность момента.

А что с тех пор изменилось? Что сейчас ты ощущаешь? Где мы находимся?

Ты знаешь, сейчас мне тоже никто не говорит, что можно и что нельзя. У меня нет начальника надо мной. Что касается политиков, я их не воспринимаю как начальников, я их не воспринимаю вообще никак, но немножко сочувствую им, как людям, что делать, так получилось у них. Была вот эта… смысл был. Делаешь, куча интересных людей, с ними поговорил, сделал, и был суперэнтузиазм у них. У всех, не только у меня, у всех у них. Поэтому и ребята за эти копейки сделали то, что они могли, не то что левой ногой, они сняли, смонтировали, на пленку сняли, Мукасей где-то пленку достал. В общем, люди хотели что-то делать, хотели делать вместе, был этот дух единства. Было круто, очень круто было.

Я говорю, денег не было, продуктов не было, но меня, если честно, меня этот вопрос как-то мало всегда интересовал, даже сейчас. Хотя я люблю вкусную еду, качественную, но я могу прожить и без, могу забыть поесть в течение дня, ничего страшного. Это не главное, главное, что есть вот эта химия между людьми. А потом все стали как-то расти, для некоторых рост ассоциируется со словом подняться, подниматься, и им стало уже не интересно. Может быть, они в душе еще здесь, но они где-то там. Им кажется, что там, на самом деле, я считаю, что там люди души, а люди кошелька, они, конечно, не там, их жалко всегда.

Сегодня вечером у меня в гостях был Сергей Воронов, апологет блюза и абсолютно вдохновляющий музыкант, который долгие годы занимается своим любимым делом. Надеюсь, что вам было так же замечательно, как и мне. Спасибо большое, Сережа. И спасибо вам за то, что смотрите Дождь.

Спасибо.