Максим Виторган: «Из-за джинсовой куртки на белом меху я получил таких люлей в подземном переходе, каких никогда не получал»

Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь. Меня по-прежнему зовут Михаил Козырев. Это моя программа «Как все начиналось», это такой сериал, который уже продолжается довольно долго, в котором я пытаюсь с разных сторон, с разными гостями исследовать феномен так называемых «лихих» девяностых, вот как нас приучили, что это главный эпитет, обращенный к тому десятилетию. Я разговариваю с теми людьми, которым есть что рассказать, не только о девяностых, но и о них, в частности.

Сегодня у меня человек, за чьим творчеством я следил издалека много лет, мечтал с ним познакомиться, ни разу как-то наши пути не пересекались, и вот наконец это произошло. Дамы и господа, прошу любить и жаловать, Максим Виторган. Здравствуйте.

Здравствуйте, Виктор. Ой, Михаил.

Привет, Виталик. Максим, у меня неожиданный первый вопрос, ты часто дрался в детстве?

Нет, не часто, но бывало такое. Просто в мое время как-то, когда я был в школе, в мое время как-то время от времени люди дрались. У нас там Патрики какие-то, это бывало.

А, то есть даже район на район бывало?

Нет, ну не район на район, но как-то там это время от времени происходило, и в школе как-то происходило. Но у нас как-то драки были, знаешь, такие, не озверевшие, у нас не хватали колья, трубы, не «мочили» друг друга.

Кастеты.

Да, и так далее. Ну, так, дрались и дрались.

Как-то просто, как я в один момент понял, ты как-то уверенно можешь дать человеку «в табло»?

Не, я вообще не умею драться, это неправда. Я не знаю, про какой момент ты говоришь, но я не умею драться. У меня был там какой-то опыт, но это… Я видел людей, которые умеют драться, это вообще не я совсем.

---

Просто, в частности, в одном из интервью ты рассказывал о том, что ты рисковал такие авантюры делать — просить таксиста тебя довезти, а потом просто сказать, что у тебя нет денег, это ведь неизбежно должно было кончиться дракой.

Ты знаешь, кстати, по этому поводу драки у меня не было , между прочим, ни разу вообще. Просто это так звучит сейчас странно, тогда это была ситуация такая, кто кого переборет, потому что никаких счетчиков уже, конечно, не было, те советские счетчики отошли, по ним никто не работал, инфляция была дикая, они не поспевали за ценами, поэтому ты ловил когда такси на улице, просто голосовал, ловил такси, то ты договаривался с водителем о цене. Притом что водитель, по идее, был обязан тебя везти, это же такси было, понимаешь, это же не частник какой-то, а такси.

И иногда… у меня был такой друг, товарищ такой был, он был товарищ боевой как раз, вот он как раз умел драться, и он очень не любил, когда люди наглели, и когда они заламывали какие-то огромные деньги, то он говорил: «Хорошо», садился в машину, приезжал и говорил: «Денег нет. Пожалуйста, выйдем, хорошо. Хочешь?». Как правило, надо сказать, таксисты съезжали с этой дорожки, и я, как дурак, время от времени это несколько раз за ним повторил, хотя думаю, что в принципе меня могли бы прибить там, честно говоря.

Ты с огнем игрался.

Но это, ты знаешь, это такое время было, когда казалось что море по колено, и что вообще никаких препятствий на пути нет. Я делал другую хитрость с этими таксистами, я все-таки еврейский мальчик. Там была такая, это называлось, если не ошибаюсь, «тюльпан», это была служба сервиса, которая им раздавала вот эти всякие заказы, диспетчерская какая-то.

Да, с единым телефоном, куда можно было позвонить.

Тогда еще были вот эти зеленые огоньки такси, и они по идее были обязаны остановиться, если он ехал с зеленым огоньком. Но они как-то смотрели на пассажира, выбирали подороже, видимо, не знаю, почему, с чем это было связано, и далеко не всегда останавливались, а точнее, даже редко. И я делал следующую вещь: я брал блокнот и ручку, стоял на дороге и голосовал, и когда видел, что машина не снижает скорость, я делал вид, что я записываю номер.

Блестяще.

И дальше, не всегда, но иногда, человек метров через 50 назад, я сажусь, называю адрес, куда ехать, мы едем. Я молодой парень, мне лет 18, я вообще не понимаю, как они на это велись все. И он мне говорит: «Ты что, из «Тюльпана?». Так я узнал, до этого я не знал, что такое «Тюльпан», это служба контроля какая-то. Я говорил: «Ну да». То есть они боялись наказания в этом смысле.

Я должен сказать, что ты был пройдохой, такое правильное определение.

Да, да, не то слово. Таксисты, в общем, они так или иначе сопровождали, я жил на Краснопресненской набережной, возле Белого дома, и там под мостом, который сейчас через Новый Арбат идет, где сейчас правительственная трасса, она и тогда была правительственной, но как-то к этому проще относились, видимо, там под мостом был 4-й таксопарк. И это, собственно, было место, куда можно было прийти ночью и купить алкоголь какой-то.

Ох. А у тебя это просто, считай, магазин под боком, из окна просто.

А у меня, это было уже совсем в старших классах и начало студенческих лет, у меня была такая, поскольку у меня родители много ездили, гастроли всякие и так далее, то у меня это происходило следующим образом: «Сегодня уезжают». — «Окей, во сколько?». — «В девять». — «Хорошо». Родители «Ну, все, пока», уже девять вечера, Максим типа ложится спать, «Сейчас долетим, позвоним, или завтра утром позвоним». Все, родители уходят, лифт вниз, и с верхнего этажа толпа такая тун-дун-дун-дун, ко мне, и все уже из 4-го таксопарка все, это самое.

Затаренные все уже.

И все уже готово, да. И так было пару раз, когда возвращались родители, либо опоздав на самолет и так далее. А тут уже «Лай-ла...»…

А ты помнишь, когда ты первый раз прямо напился?

Ты знаешь, честно говоря, нет. Может быть, еще несколько лет назад я это и помнил, но сейчас нейроны уже не переносят столько информации. Нет, я помню, например, что я, но это я был совсем ребенком, я был с родителями на гастролях в Даугавпилсе, и они, то ли был спорткомплекс какой-то, и там был зал, где был батут, и тут же был накрыт для них стол, «поляна».

И правила посадки за стол были такими: забегаешь на батут и…

Нет, они прямиком за стол, а я, конечно, весь день вот это пеу-пеу-пеу, и я вот в какой-то момент, напрыгавшись, подошел к столу и увидел у мамы какая-то стоит, что-то прозрачное, вода. Я же не знал. И я эту воду чпоньк! О, ужас! Попустило потом, я опять пеу-пеу-пеу, и ночью я как космонавт, меня изо всех…. И отсюда кровь, и отсюда непонятно что, и так далее.

И вот эти вот вертолеты…

Да-да. А так, честно говоря, я не помню, но в общем бывало разное. Бывало разное, сейчас уже не то.

Конечно, уже не так вштыривает. Скажи мне, а какая музыка звучала у вас дома?

Слушай, у меня вообще не очень была музыкальная в этом смысле семья, и не очень этим увлекались родители, но я помню, например, что они собирались со своими друзьями всякими, и, например, ставилась пластинка Джона Леннона. И сидел, например, Кама Гинкас, на полу, режиссер, который говорил по-английски и переводил песни Джона Леннона. Потом я помню, кто-то принес кассету, но это не моя компания, это родительская именно…

Понятно, что не твоя.

Кто-то принес кассету, сказал, послушайте, какой парень, послушайте, какие песни поет. «Как его зовут?». — «Не знаю, как зовут, он называется». — «Что значит называется?». — «Он называется "Машина времени"», вот такая была вещь. Например, уже когда я более активно начал слушать музыку, в старших классах, у меня было две иконы. Две иконы у меня было среди всего прочего, это были The Beatles, у меня прямо висел дома на стене, перед столом, висел английский флаг, на котором было написано The Beatles и флаг СССР, на котором было написано «Нау», «Наутилус». Вот это было для меня две иконы. Там, конечно, были всевозможные, открывалась куча всяких групп, от каких-нибудь, я не знаю, Judas Priest и Motorhead, Kiss, до группы Joy, понимаешь, вот такой был спектр.

Japanese girl… Очень смешная история, как ты попытался подарить папе Тото Кутуньо.

Да, но это мама меня подвела. Потому что у папы был день рождения, я хотел ему что-то подарить, мама мне сказала, а я не знал, что ему подарить. И мама мне сказала, она, видимо, имела в виду что-то другое, она мне сказала: «Ты подари ему, как если бы себе делал подарок». Ну и я пошел в магазин «Мелодия», купил пластинку Тото Кутуньо. Нет, у нас всегда присутствовал в семье, это вот прямо с раннего времени было, конечно, Высоцкий был всегда, я пел еще, да мы все тогда пели песни Высоцкого, еще маленькими будучи, даже не понимая слов, просто повторяя некий набор звуков моментами.

Потому что это набор винила был, вот эти вот записи.

Да-да.

И запись с оркестром, которая во Франции была сделана.

Да, вот эти все. И «плавающие» все эти кассеты были, и так далее. А потом уже, попозже, стали появляться какие-то типа Depeche Mode, но, например, я долгое время не отдавал себе отчет в масштабности группы Depeche Mode и она существовала у меня примерно на одном уровне с группой Spandau Ballet, если ты помнишь такую.

Ну, послушай, ты очень точно подметил, что это вот явления новой волны, в которую входили, например, еще и Eurythmics, Tears for Fears, Spandau Ballet…

Duran Duran какой-нибудь.

Да, Duran Duran. И для меня вечное восхищение Depeche Mode заключается именно в том, что мы сидим в 2019 году, и Depeche Mode, каждый их новый альбом, они колбасят по всему миру, а эти группы, к сожалению, в общем, уже стали частью истории, не более того. Почему именно у Depeche Mode это получилось, это всегда для меня загадка.

Мне кажется, они что-то украли у Rolling Stones. Я имею в виду не музыку. Очевидно, какие-то особые вещества, которые продолжают быть…

Вещества, может быть, но из всех перечисленных это единственная группа, у которой в музыке была тьма, темная сторона.

Да.

Все остальные были, новая волна — это светлая, оптимистичная, романтичная такая музыка, небосвод, солнце заходит, вот это все. А у них была такая темная сторона вообще, и это, я думаю, их и вывело из этой обоймы. Помнишь ли ты какие-то родительские вечеринки, посиделки, в которых кто-то, может быть, брал гитару и что-то играл?

Ты знаешь, вот честно тебе сказать, я бы и хотел что-нибудь такое тебе рассказать, но как-то это не особо у нас было…

Кама Гинкас, сидящий на полу и переводящий The Beatles, это уже…

Не, не особо было. Я потом пытался как-то родителей, уже через меня пошла музыка когда в семью, я пытался пристрастить родителей. Они вежливо к этому относились…

Тактично.

Например, я помню, у них считалась как-то группа «Кино», это было, как тебе сказать, нижняя грань дозволенного. Вот это уровень, который еще ничего, но уже как-то опасно, уже как-то…

Это на фоне того, например, что «Наутилус» и «Аквариум» они не принимали?

Ну да.

А «Кино» еще как-то так проходило.

Да. А «Наутилус» это было уже совсем.

Вспомни какие-нибудь вещи, в которые ты одевался в юности, и гордился ими. У каждого из нас есть какая-то мощная куртка и первые джинсы.

Слушай, ты знаешь, я помню, как мне родители привозили, но это я уже учился в институте, честно говоря…

Ну это начало девяностых.

Как мне родители привезли из Турции вот эту вот куртку, как она называется, «обливная кожа», светло-коричневая на белом меху. И я тогда, конечно, в институт пришел вообще королем просто, это было да. Я, например, из-за джинсовой куртки на искусственном белом меху в подземном переходе под Каменным мостом, в центре нашей столицы, получил таких «люлей», которых я никогда в жизни больше не получал.

Я с тех пор очень боюсь маленьких людей, потому что я шел от девушки, она жила в Доме на набережной, я был у нее в гостях, и ночью, уже было, не знаю, я только-только поступил в институт, было 12 часов ночи, а тогда 12 часов ночи это уже все, город мертвый был вообще, и никакого шанса дождаться троллейбуса и доехать по Новому Арбату до Белого дома у меня не было, и я понимал, что я пойду пешком. И я пошел в подземный переход, чтобы перейти на другую сторону Каменного моста, и мне навстречу вышли трое, двое таких, средней руки, а один вообще шпен, вот такой вот, понимаешь.

И у меня вот этот воротник из искусственного меха, и еще у меня был красный шарфик, в общем, такой был пижонистый я, и рюкзачок. И они говорят мне, мол, чувак, что в рюкзачке? А у меня в рюкзачке была форма для сценодвижения в институте, и в общем, по большому счету, ничего больше.

Умирать ради нее не хотелось.

И я как бы говорю, ну ребята, ну что вы, ей богу, а сам секу вот этих двух, потому что думаю, ну что тут вот эта тумбочка здесь бегает. Они говорят, ну давай куртку, я говорю, она мне самому нужна. И тут выпрыгивает такой человек, чварс мне, и все, и дальше у меня свет бумс, вот так вот. Он просто прыгнул, прыгнул и головой или чем-то, я не знаю, ударил меня в подбородок. И дальше я очнулся уже в этом подземном переходе, в кровище, шарфик на мне мой красненький, хороший тоже.

А куртка?

Курточки нет, и рюкзачка нет, понимаешь, с формой для сценодвижения.

А он не повторял при этом «Дяденька, ну зачем вам…», помнишь? Жуткая самая сцена из «Лапшина», где Миронова убивают.

Да-да. А дальше, вот к тебе вопрос, что я сделал дальше? Вот как ты думаешь?

Думаю…

При том, что мне 18 лет. Что я сделал дальше? Я весь в кровище.

Ты не добежал до того места, где продавали такие же куртки, чтобы в этот момент купить замену?

Вообще ты не туда копаешь, чувак. Ты ничего не понимаешь. Я, конечно, вернулся к девушке домой.

Молодец. Зачет.

Конечно, вернулся. В кровище, вернулся домой. Я не учел только одного, что прошло уже минут сорок, как я ушел, и ее заспанная мама с удивлением открыла мне, я залитый этой кровью. Но все равно свои очки я там набрал.

Правильный поступок вообще. Скажи мне…

Когда в 18 лет ты получаешь по морде, ты, конечно, сразу говоришь, что у тебя двойной перелом носа.

Ты знаешь, я знавал людей, которые говорят про перелом носа и в значительно более старшем возрасте.

Не знаю, я не знал.

Я вот думаю, ты же вырос в семье, в которой театр и кино были просто естественной формой существования. Вспомни, пожалуйста, какие-то яркие впечатления закулисные от спектаклей, в которых мама и папа играли.

Нет, тут все на самом деле очень просто, потому что был такой спектакль, когда они еще работали в театре Станиславского, был такой спектакль, который назывался «Сирано де Бержерак», чтобы ты понимал, в котором Шакуров играл Сирано, мой папа играл Кристиана, мама играла Роксану. Это был примерно какой-нибудь год 1982, то есть надо понимать, что мне там примерно десять лет от силы, на самом деле, даже меньше, наверное. Чтобы ты понимал, я до сих пор, вот до сегодняшнего дня, я могу, я помню шакуровские интонации, как он читает монологи эти, я помню все декорации, как они выглядят, я помню, конечно, не все сцены, но штук шесть-семь этих сцен я помню. И вот это вот:

Это гвардейцы гасконцы

Карбона Кастель Жалу!

Лгуны, хвастуны и пропойцы,

Которые даже на солнце

Наводят кромешную тьму!

Я помню, как он был одет, в этом черном свитере, без всякого носа, это был великолепнейший спектакль. Это собственно спектакль, из-за которого я решил стать артистом вообще, в принципе. И там, за кулисами этого спектакля, Сергей Каюмович обучал меня фехтованию сценическому, что, надо сказать, в дальнейшем сказалось на моей институтской жизни, потому что когда, на втором, по-моему, курсе, у нас появилось фехтование в институте, то я вдруг обнаружил, что я помню, тело помнит какие-то вещи, знает какие-то позиции и так далее. Вот это он меня обучал там этому, и я бегал каждый раз, когда Кристиан погибал, я бежал в гримерку к папе. На всякий случай, я понимал уже, что конечно, это театр, но на всякий случай мне хотелось проверить, мало ли.

Жив ли папа, на всякий случай, а вдруг.

Да-да, на всякий случай, чтобы я был спокоен просто. Потом, после того, как он погибал, там было несколько очень скучных сцен, потому что она уходила в монастырь, к ней приходил Сирано, какой-то долгий монолог, разговор долгий, он закрыт черной шляпой. Потом уже, в конце, можно было вернуться и успеть на тот момент, где он признается, что он умирает, и что его практически убили.

А это Шакуров над тобой издевался вопросом — кто тебе больше понравился, я или папа?

Нет, это было уже значительно позже, это было в театре Маяковского. Там тоже был спектакль, который я очень любил, но уже в более зрелом возрасте. Он назывался «Игра теней», где мама играла Клеопатру, папа играл, как его…

Антония.

Да, совершенно верно, Антония. А Андрей Болтнев играл Цезаря. Я очень любил этот спектакль, но я ненавидел приходит в гримерку после него, потому что каждый раз, когда я приходил в гримерку, с одной и той же интонацией каждый раз Болтнев спрашивал меня: «Ну и кто тебе сегодня больше понравился?». И чувствовал себя каким-то, почему-то каким-то страшным…

Папу нельзя предать.

Нет, я вообще никого, но просто вот эта вот шутка, которая повторялась из сезона в сезон, из раза в раз, она как-то странное производила на меня впечатление. А там, между прочим, на сцене моя мама появлялась с голой грудью.

О, ничего себе испытание для мальчика взрослого.

Да-да. Я помню, когда я первый раз это увидел, это был шок, конечно.

У тебя хватило сил спросить у мамы, а как?

Ты знаешь, я не помню, честно говоря. Не помню, не могу тебе сказать, не буду врать, не буду сочинять. Не помню, но это было как-то да, это мои родители не подумали об этом.

И тут вдруг — раз!

Да.

Мы подходим к историческому моменту, начало девяностых годов, связанному в первую очередь с воспоминаниями о путче, потому что это одна из тех вещей, мне кажется, что все наше поколение помнит, где и когда они узнали про смерть Цоя.

Это я тоже помню, да.

И точно так же мы все понимаем, где нас застала новость о путче. Давай тогда начнем с Цоя, если ты помнишь.

Про Цоя я узнал, я был в Сочи, в санатории «Актер» с родителями, отдыхал и вот там узнал. Я тебе еще раз говорю, для меня это не было таким, я не отдавал себе отчета. Для меня вообще «Кино» пришло чуть позже, группа «Кино», тогда я этого так не понимал.

А путч?

А путч застал меня в кровати.

Нет, просто твои воспоминания уникальны, поскольку я был у тебя дома, я видел, где этот дом, и куда открываются окна. Собственно говоря, чтобы зрители понимали, это вот площадь перед Белым домом, и если ты поворачиваешь на Кутузовский проспект, то собственно говоря, первый дом…

Нет, какой Кутузовский проспект? Вот прямо рядом с Белым домом, соседний дом.

Соседний дом, да.

На набережной, на Краснопресненской набережной.

Да.

Там все было просто, часов в шесть утра, послушай, к тому моменту я уже был и на митинге за отмену этой 6-й статьи Конституции. Шестая она была, я уже не помню?

По-моему, да.

О всевластии КПСС.

А потом же были еще митинги по поводу того, что происходило в Прибалтике, то есть это был мой первый митинг.

Ну, это все уже тогда было, да. И раздался телефонный звонок, где-то в седьмом часу утра или около того, позвонила одна моя сестра Инна, она врач, она рано выходила на работу. По стационарному, естественно, телефону, я проснулся от звонка от телефонного, слышу что родители что-то там говорят, возбужденно обсуждают. Я пришел, она позвонила и сказала, включите телевизор, посмотрите, что происходит. И мы выглянули в окно из родительской спальни, а оно выходит как раз на мост этот, который через Кутузовский идет, Новый Арбат, и там стояли танки уже в этот момент, на мосту. И я такой на это все посмотрел, сказал: «***», и пошел спать.

Единственно правильное решение.

Вот у меня была активная гражданская позиция, но не в полседьмого утра. И пошел спать, лег спать, и потом уже, когда мы проснулись, где-то после десяти или девяти утра, вышли на улицу, и я увидел, что эти танки стоят уже не на мосту, а вдоль Белого дома. И у этих танков находятся, чтобы тебе не соврать, ну человек пятьдесят народу, ну сто, хорошо, которые эти танки обступили. Сто человек, ну совсем мало, совсем ничтожное количество, и как-то мне в этот момент стало очень стыдно, честно говоря, и как-то это стало неловко.

И мы пошли куда-то там дальше прошли, встретили, я помню, артиста Сергея Жигунова, который бежал в Киноцентр, находящийся на Красной Пресне, где у него был офис, и сказал, что он бежит туда печатать листовки. И в общем, там уже какое-то начиналось движение, а потом я видел там выступление Ельцина с танка, и дальше все последующие дни путча я провел…

То есть ты видел его прямо вживую?

Да-да, я вообще там видел почти все, кроме того, что было внутри Белого дома, там я не видел. Но снаружи я почти все видел, потому что я все дни и все ночи провел там.

А родители как на это реагировали?

Ты понимаешь, смотри, у родителей сидел полон дом народу, вот здесь рядом, в соседнем подъезде, которые все к ним приехали туда. В какой-то момент мама ночью все-таки вытолкала папу, чтобы он пошел и нашел меня, потому что я написал им записку «Ушел на баррикады. Вернусь не скоро». Мама в какой-то момент вытолкала папу на улицу, чтобы он пошел и нашел меня.

Там уже была куча народу, огромное количество, и там уже стояли вот эти, там же все стали быстро объединяться в какие-то отряды, еще что-то, вот эти кольца оцепления, которые бы смяли за семь минут, я думаю, если не меньше. И вот эта самоорганизация, уже там по громкой связи говорили, что «Люди, служившие в разведке, подойдите к шестому подъезду», уже какие-то бывшие афганцы приезжали и все такое, в общем. Я всегда очень сторонился организованности, как правильно сказать, некой организации людей, вот когда людей собирают в отряды, мне сразу «ой, нет-нет-нет».

Не мое.

Вот в отряды я не готов. Так просто могу. И я каким-то образом умудрялся там фланировать, я как-то проходил.

Один?

Я встречал время от времени каких-то знакомых. Например, у меня там есть история, я встретил своего однокурсника там, Сашу Горшкова, я всегда, когда заходит об этом речь, рассказываю эту историю, потому что она произвела на меня сильнейшее впечатление. Я встретил своего однокурсника, собственно, под центральной лестницей Белого дома, вот этой большой каменной, который состоял уже в каком-то отряде.

Я встретил его, я был крайне удивлен этому, потому что мой однокурсник Саша Горшков жил в то время где-то на окраине Москвы, в пятиэтажке, в маленькой двухкомнатной квартире, с женой, родителями и только-только, совсем маленьким ребенком. Мне казалось, что это вообще не его война, что это вообще как бы, я был страшно удивлен тому, что он здесь. Я высказал ему это удивление, сказал: «Саш, что ты здесь делаешь?». И он мне сказал удивительную фразу, удивительную, он сказал: «Ты знаешь, я что-то включил телевизор, посмотрел вот на все эти балеты, всякие сообщения о том, что Горбачев заболел, вот это вот все, официальные вот эти…».

Заседания ГКЧП.

Ну, вот эти, официальные все эти. «Я посмотрел на это все и подумал, ну, чего они со мной так?». Понимаешь, и в этом, конечно, было, собственно, что такое человеческое достоинство, что они со мной так. И это прямо была очень трогательная история. Так вот, возвращаясь к папе, да.

Папа тебя нашел?

И я в какой-то момент увидел ночью, как мой папа, ты его знаешь, тихий интеллигентный человек, которому совершенно несвойственно то, что я сейчас буду изображать, его не пускают, стоят люди и не пускают. Я собственно увидел его, потому что я услышал голос.

Знакомый.

И он стоит, перед ним стоит маленький человек, который держит вот так тоже за руки, который его не пускает в оцепление. И он ему говорит: «Посмотри на меня! В лицо мне посмотри! Узнаешь меня?», вот так вот.

Сверху вниз.

Да. Надо сказать, что это действительно совершенно не свойственное моему папе поведение, но ему было больше, видимо, нечего делать. Ну, он как-то поговорил со мной и пошел домой, меня было не увести оттуда. Я про путч могу рассказывать очень долго.

Да, это революция у подъезда дома, в общем, была для Максима Виторгана.

Нет, у меня еще был 1993 год, там было страшнее.

Музыка какая-нибудь звучала там, на площади?

Ты знаешь, во-первых, я совершенно точно помню, что там выступала группа «Мистер Твистер», это, по-моему, первый и единственный раз, когда я слышал эту группу, живьем, я имею в виду.

Так.

У меня есть ощущение, что там выступал Шевчук, но, может быть, я ошибаюсь.

Не знаю об этом.

Может быть, я ошибаюсь.

У меня такое ощущение, что там «Алиса» выступала.

Может быть. Знаешь, я был свидетелем другой вещи. Я был свидетелем утра последнего дня, когда уже по большому счету было все понятно, и там уже началось совсем какое-то безумие в том смысле, что уже адекватные люди как-то стали покидать площадь, а там…

Но не ты.

И я, значит, наутро, рассвет, часов в пять утра, и вот эта улица, как она называется, которая идет вдоль нового здания американского посольства, где вот эта красного кирпича стена, и на стену поднимается черный человек, изнутри, оттуда, с американской стороны, с саксофоном.

Черный, в смысле с черным цветом кожи человек?

Да-да. Не черный от горя.

Так. Не афроамериканец, а в данном случае афромосквич.

Нет, он именно афроамериканец.

Афроамериканец, потому что он на посольстве.

Да-да. Поднимается с саксофоном золотым, и начинает на этом саксофоне играть. Это прямо, конечно, красота, и все сидят на этих баррикадах, это, конечно, красивая штука.

Я очень хорошо помню ощущение такого, что вот теперь-то будет новый мир, после 1991 года, а потом был 1993 год. Где ты был во время противостояния между Белым домом и Ельциным?

Нигде, я жил дома, я неделю ходил по паспорту домой, потому что там все было в оцеплениях, никого не пропускали, пропускали только, неделю, по-моему, ходил. Было понятно, что это закончится чем-то нехорошим совершенно. Я не знаю, насколько был шанс этого избежать, я помню, что какие-то попытки совершались, и Ельцин делал какой-то…

Это сейчас так принято говорить, смотрите, факт расстрела Белого дома вряд ли можно назвать сколь-нибудь позитивным фактором. Но я помню, что там Ельцин делал какие-то попытки, и пойти на перевыборы, и как-то еще, в общем, как-то договориться, но ничего из этого не получилось.

А самое главное, что я помню, вот я, например, проходил, я вот куда-то шел, не знаю, в школу или куда-то, и народу было значительно меньше, чем в 1991 году, но это даже не важно, это не имеет значения. И там вот, с тыльной стороны Белого дома в этот момент выступал Руцкой, и я помню, как он говорил, я слышал это своими ушами, вот эту речь про то, что мы поднимем самолеты, сейчас мы, значит, пойдем возьмем Кремль, выкинем этих из Останкино. Я помню, как говорил этот, как его зовут, генерал…

Макашов?

Генерал Макашов, что давайте выкинем этих жидов откуда-то, не помню, и так далее. Я эти выступления помню, и эта агрессия оттуда исходила, понимаешь, и неизвестно… И если я не ошибаюсь, взорвалась эта ситуация именно изнутри, со стороны Белого дома. Но я не хочу сейчас вдаваться в это.

Но у тебя тоже не было…

Но это было страшно. Перед подъездом стоял подбитый БТР, с оттуда торчащими трупами, вот прямо перед подъездом. Это все было, конечно, совершенно жутко, и ползали мы по полу там.

В квартире?

Ну да. Не очень понятно, зачем, но ползали.

Вы слышали как стреляют, это же прямо под окнами вашими.

Конечно. Мы не только слышали, мы чувствовали это. И вот эти вот все люди, которые стоят и смотрят на мосту, как стреляют танки по Белому дому, все это, конечно, странная картина очень такая. Но тем не менее, да, обратите внимание, что вот этот вот мемориал, который был, я думаю, что он и сейчас сохранился, за Белым домом, погибшим людям, уж не знаю, что там правда из него, что неправда и так далее. Но власть, типа победившая власть, никогда не тронула этот мемориал. Вот это был народный мемориал, где там вешали фотографии, писали какие-то списки, вешали какие-то властноненавистнические листовки и так далее. Сейчас, на фоне того, что происходит с местом убийства Немцова…

Немцова, да, на мосту.

Это особенно хорошо смотрится.

Хороший контраст, да. А расскажи мне, пожалуйста, про твои первых ощущения от выезда за рубеж. Ты же в девяностые годы побывал первый раз в Америке и во Франции.

Это я был в 1990 году, в Америке. До этого у меня была в году 1988 первая поездка в Венгрию, я поехал с мамой в тогда еще социалистическую Венгрию, которая, конечно, в гробу нас видала, по-моему, со своим социализмом. Во всяком случае, у них почему-то, в отличие от нас, вот я помню, я же был битломаном, вот мы зашли в музыкальный магазин, и там на полке написано The Beatles, так же, как по-русски это пишется, также и по венгерски написано The Beatles, и там все винилы стоят. Все, и еще немного больше. У нас этого было не найти вообще, понимаешь. И мне мама, у нас было мало денег совсем, и мама сказала, что я могу выбрать одну пластинку, и это был для меня кромешный ад, я не мог выбрать ничего. Я пытался уйти из магазина, сказав, что нет, мне ничего не надо.

Вообще.

Да-да. В итоге она настояла, и в итоге я естественно купил какую-то левую пластинку, просто сборник какой-то, который непонятно кто надергал вообще, и она у меня есть до сих пор.

На венгерском языке? Или все-таки оригинал?

Нет, она у меня есть до сих пор. И там много, я помню надпись напротив советского посольства, на стене, была коричневой краской надпись, «Руские говны» было написано, с одним «с».

Кошмар.

И люди так реагировали время от времени, не то чтобы, не резко агрессивно, но очень издевательски так реагировали на русскую речь, в общем, мне кажется, они нас не особо жаловали.

Да, а Америка?

В Америку, это чудовищная история, как я попал в Америку, это просто… Была такая, собственно говоря, это секта, хотя она называлась по-другому, преподобного Муна. Если помнишь, такие были мунисты, они абсолютно официально здесь, в Москве, во многих вузах проводили собеседования на знание английского языка и дальше организовывали поездку очень большой группы молодых людей в Америку, где ты приезжал, и должен был слушать лекции об учении этого преподобного Муна.

Представь теперь себе, 99% этой огромной группы, там был МАРХИ, институты еще какие-то, иностранных языков, и вот я попал, вот таким образом меня отобрали, по знанию языка, как это ни смешно. Компания Finnair, в тот год признанная лучшей компанией, я на наших-то самолетах тогда, ну, летал, конечно, но так, а здесь Finnair. Эконом-класс, да, но Finnair, лучшая авиакомпания мира того года, я запомнил, рыжая стюардесса, на которой хотелось жениться немедленно, вот прямо здесь, в самолете. Прямо здесь в самолете.

Пока он не приземлится.

Да, и эти мунисты, значит, мы подписывали какой-то договор, контракт, по которому ты обязался за время поездки не употреблять алкоголь, наркотики, не курить и не вступать в интимные отношения. Ща!

Конечно!

Конечно, да, я первый раз в Америке, и конечно, это мне очень важно! Я и лекции ваши законспектирую, конечно! И вот это вот все тоже буду соблюдать, конечно! Мы прилетели в Нью-Йорк сначала, это шок, вот тогда. Сейчас нет такого контраста, сейчас уже нет такого контраста совсем. Это даже не внешний вид, это образ жизни, это ритм жизни такой, которого ты не видел никогда, при том, что я жил в Москве всегда. Это такой ритм жизни, который ты во всем ощущаешь. Понятно, что там все эти товары, все эти небоскребы. Эти мунисты чертовы, они решили отобрать, поселили нас в гостиницу, всех разбили на пятерки, и у каждой пятерки был…

Куратор.

Куратор какой-то, они из разных стран причем, эти кураторы все. И говорят, отдайте нам свои паспорта на всякий случай, потому что Нью-Йорк город опасный. И я, простой советский мальчик, честно пошел в номер, взял паспорт (номер тоже, это все шок!), взял паспорт и спустился с ним в фойе. И слава тебе господи, когда я спустился с ним в фойе, у нас в группе пара человек, которые, два из 150, которые до этого бывали в Америке и немножко слышали о демократическом устройстве общества и о законах, чуть-чуть, тоже неглубоко, но они в принципе понимали, что отобрать паспорт у них не может никто. Они устроили по этому поводу бучу, те сразу сказали — не-не, все, никакие паспорта, все, но пожалуйста, не выходите из гостиницы.

Щаз!

Вот, значит. Этот же парень сказал, я помню, как он сказал, он говорит: «Вы что, хотите, чтобы я сейчас нашел полицейского и сказал, что вы меня не выпускаете из гостиницы?». Тема была снята мгновенно. Дальше эти кураторы носились за нами, влачились за нами по Нью-Йорку, по которому мы гуляли круглосуточно, потому что денег на самом деле ни на что нету, но нас кормили, слава богу, и то хорошо. И нас перевозили из города в город, я побывал в Балтиморе, и в Филадельфии, и в Принстоне…

Все Восточное побережье.

По Восточному побережью, да. Шок, понимаешь. Мы сейчас, у нас вот это, молл, а тогда…

Торговый центр.

Да, торговый центр, вот этот огромный, а тогда я зашел под землю где-то в одном месте в Филадельфии, а вышел где-то в другом. Я представить себе не мог, что такое, что можно под землю заходить не только в подземный переход, или на крайняк в гараж какой-нибудь, а там может быть еще город какой-то. Все вот это вот, еда для собак, кошек, отдельная!

И такое бывает.

Они с ума посходили? У нас там своей-то еды для людей не хватает. Вот это вот все совершенно, значит…

Ну и как?

Я знаю, ты хочешь спросить, алкоголь и интимные связи, нет. Им стоило вывезти нас чуть-чуть из города, мы жили под Вашингтоном, в гостинице Holiday Inn, я запомнил. Мы жили под Вашингтоном, просыпаюсь я рано утром, нет, не рано утром, просыпаюсь я в один из прекрасных дней, когда накануне я соблюдал все договоренности с сектой Муна и ничего не делал, никуда не вступал, ничего не употреблял и так далее, просыпаюсь вот с такой вот головой совершенно, с кем-то там, с парнем, с которым нас поселили в номере, и понимаю, что мы пропустили, все уехали на автобусе в Вашингтон.

Нормально.

А здесь пустыня как бы, Holiday Inn стоит, и все. И автобан идет. Мы что, целый день будем здесь сидеть, когда вон он Вашингтон, каких-то 50 километров? Что делать? Ну, мы слышали про автостоп. Мы вышли на автобан, подняли пальцы вот так вот, нас тут же посадил в какую-то маленькую, заваленную хламом машинку какой-то итальянец, которого мы не понимали ни слова, что он говорит. Проехав минут 20, мы поняли, что он рассчитывает на какие-то деньги от нас получить. Мы сказали, что типа нет-нет-нет, извините-извините. Он немедленно остановился и высадил нас, немедленно, на какой-то ржавой машине.

Следом остановился, как мы потом выяснили, эфиоп, уже на машине более приличной, который сказал окей-окей, садитесь, я знаю проблемы эмигрантов в Америке, я вам все устрою, мне надо заехать в эфиопское посольство, потом я вас довезу, куда вас надо довезти. А мы, хрен знает…

В Вашингтон.

Мы уже в Вашингтоне, ну, куда нас надо довезти, и мы как идиоты, у нас еще не было денег на обратную дорогу тоже, и мы как идиоты говорим, в советское посольство.

Молодцы.

Он нас отвез в советское посольство, высадил. Мы пришли туда, я даже не очень понимаю, зачем, нам хотелось получить деньги на обратную дорогу, видимо, от родины, не знаю. Короче, не знаю, зачем мы туда пришли. А поскольку я еще был сильно невыспавшийся, то потом, когда мы уже пошли гулять, сейчас расскажу. Короче говоря, мы зашли в это советское посольство, объяснили ситуацию, секта Муна. Нам сказали — чего? Какая секта Муна? Вы как здесь?

Вообще?

Вы кто? Ну-ка, идите сюда. И нас, значит, в отдельную комнату, вдвоем, выходит вежливый и нежный молодой человек, немолодой человек, и какая-то девушка, и с нами разговаривают. И мы им все — прам-прам-прам. После этого, надо сказать, я действительно не понимал, что происходит, после этого случился большой скандал, потому что стало известно, что вот эта вот секта, они официально это делали, но как-то это никто не оценивал, набирали людей в институтах Москвы.

Ниже радаров проходили, ниже радаров.

Да-да. В общем, мы пошли гулять по Вашингтону, я был сильно невыспавшийся, и уже к тому моменту мы были примерно неделю в Америке или, может быть, чуть больше, и я уже чувствовал себя свободным человеком, я легко мог положить ноги на стол, сесть на пол. И я лег на лужайку и заснул под деревом, вот там где-то, у всех этих вот, в Даун-тауне. Заснул под деревом и проснулся от того, знаешь, когда сон постепенно уходит, уходит, и ты понимаешь, что вообще происходит что-то неладное, и то это уже тебе не снится, а это уже в реальности, и ты вскакиваешь.

Я ложился на пустой лужайке, под деревом. Вокруг меня людей — не продохнуть, все играют в какой-то бейсбол, разложены пикники какие-то, видимо, все приехали туда вот так вот, скопом, и там именно не пройти, не протиснуться. Вокруг меня, я лежу сплю, а вот здесь вот люди везде, вот это все, гуляют и так далее. Это все прекрасные вещи.

Скажи, пожалуйста, а теперь Франция, Авиньон. Первый раз ты там побывал просто как зритель, а второй раз уже со спектаклями.

Да, первый раз я выиграл, как это ни смешно прозвучит, со своим однокурсником Игорем Гординым, французское посольство устраивало каждый год в Москве конкурс творческих работ на французском языке. Чтобы ты понимал, мы в ГИТИСе изучали французский язык. Чтобы ты понимал, по-французски я не знал ни тогда ни слова, ни сейчас не знаю.

Вы прошли с номером-пантомимой?

Нет, мы сыграли, у нас была одноактная пьеса, которая называлась, внимание, prix ​​de conduire, что в переводе на русский язык почему-то означало «Учитесь водить автомобиль заочно». Мы сделали эту одноактную пьесу и заняли первое место среди всех коллективов разных вузов, и призом к этому нашему первому месту была, собственно, поездка в Авиньон, на театральный фестиваль в Авиньон. Но это уже совсем другие ощущения, конечно, это город, надо понимать, два на два метра, обнесенный крепостной стеной,

Я был там, весь этот замок, с крепостной стеной.

Где на каждом сантиметре…

Играется какая-то пьеса.

В каких-то магазинах, подвалах, в церквях, везде, на каждом сантиметре, выступают, то есть это крупнейший театральный фестиваль в Европе.

Мира.

И мира даже, тоже, да. Играется везде, и это, конечно, прямо отдельное совершенно дело.

Расскажи мне еще пару слов про то, как ты оказался на Елисейских полях, после победы сборной Франции.

Ну, как я оказался? Приехал, как я оказался. Я поехал туда, это вот было, как раз когда мы ездили на гастроли в Авиньон, и поскольку я был тогда совсем заядлым футбольным болельщиком, то я, уже понимая, в какие сроки будет у нас поездка, а мы должны были чуть позже ехать, я решил поехать раньше, специально чтобы застать Чемпионат мира и пойти на финал в Париже. И вот эти вот все, я был на Елисейских полях, когда они ехали на этих автобусах, и автобусы двигались, Елисейские поля же не очень большая улица, они двигались часа четыре сквозь толпу. Бабушки стояли, кричали «Je t'aime Barthez», с детьми, с собаками, вот это вот все совершенно невероятное, конечно.

Но это сногсшибательные же впечатления.

Да ты что, это вообще. У меня есть фотографии, которые я делал на пленочный фотоаппарат еще, вот они проезжали у меня вот здесь вот прямо. А на следующий день после этого я попал на Марсово поле, где был концерт Жан Мишель Жара.

Нормально.

Ничего нормального, Жан Мишель Жар выкусил по полной программе в этот день, потому что его концерт начинался с того, что у него на огромных экранах на фоне Эйфелевой башни собственно, начиналось вот это вот: девять, восемь, семь… И когда дошло до трех, а я напомню тебе, что сборная Франции в финале победила сборную Бразилии со счетом 3:0, и когда дошло до трех, все эти тысячи людей, которые пришли посмотреть Жан Мишель Жара, начали скандировать Nous sommes champions. И там где-то, на их фоне, далеко-далеко, играл свои первые песни Жан Мишель Жар, пока все эти люди не умолкая, скандировали Et un et deux et trois zéro, и всем было абсолютно, никто даже не пританцовывал, понимаешь.

Отлично.

И через пару дней после этого было очень смешно, когда я ехал в метро, я еду в метро и вдруг слышу, как у меня за спиной, там сидят двое каких-то подростков, в худи, абсолютно осипшие, которые делают так, в общем, они поют вот эту вот песню, Et un et deux et trois zéro, и понятно, что они уже умирают, они уже не могут вот это выпевать все.

Третьи сутки без сна. У нас осталось 10 минут. Первое, чтобы закончить историю, ну, не закончить, мы, в общем, в принципе, как я понимаю, с твоим талантом рассказывать, программ пять нужно, чтобы как минимум. Но тем не менее, я обратил внимание, насколько упоенно я сам рассказываю истории про девяностые, ты рассказываешь истории девяностых, многие мои гости это делают.

И я обратил внимание на то, какая реакция была на твое интервью в программе «А поговорим», когда ты рассказывал истории про девяностые годы, и там я прочитал комменты, полные отчаяния и злобы на то, что девяностые для страны и девяностые для тебя и меня — это просто две не пересекающиеся вселенные.

Тут нельзя путать, послушай, нам довелось в нашей жизни пережить такую серьезнейшую штуку как изменение общественной формации. Такие вещи происходят не часто, и это, конечно, невероятное потрясение. Вот спроси меня сейчас, хотел бы я вернуться в девяностые? Нет, не хотел бы. Не хотел бы, девяностые были там, где они были. Я рад, что закончился Советский Союз, я не знаю, как бы я вообще мог, вот сейчас я уже себя хорошо знаю, знаю свой характер и так далее, я вообще не очень понимаю, а как бы я жил в Советском Союзе, не очень понимаю.

Но мы должны отдавать себе отчет, что это, конечно, послушай, это у людей, как тебе сказать, изменились фундаментальные настройки жизни, понимаешь, фундаментальные. Это глубочайший и психологический, и ментальный, глубочайший удар по целой нации. Другое дело, что там избежать этого удара было невозможно, это историческая обреченность.

Это, знаешь, я сейчас вот делаю спектакль «В городе Лжедмитрове», вот у нас там все время все ждут крушения коллайдера, в который, вместо того, чтобы использовать его в назначенных целях, сбрасывают мусор со всего мира, утилизируют, и этим зарабатывают деньги. Вот это, конечно, метафора исторической неизбежности, вот это крушение, понимаешь. Но относиться к этим годам, как к чему-то…

Понятно, что мы были молодые, понимаешь, еще что-то, но надо понимать, что это страшное, серьезнейшее потрясение для людей. Другое дело, что иногда про это потрясение рассказывают люди, которые этого никак не переживали на самом деле и так далее, но это уже совсем такие вещи. Но я бы не хотел возвращения девяностых, конечно, нет, такое можно пережить один раз за жизнь. Другое дело, что я думаю, что нам это придется еще раз пережить, к сожалению.

Какие-нибудь двадцатые ревущие или сороковые.

К сожалению. Но это изменение общественной формации, это все, это период первичного накопления капитала, это везде.

Понятие частной собственности возникает.

Введение понятия частной собственности, понимаешь, когда ты должен не получать деньги, а зарабатывать деньги, это огромные серьезные потрясения.

Ты сам упомянул, давай все-таки расскажем зрителям о грядущей премьере. Это большая крупнокалиберная твоя режиссерская работа, то есть по сравнению с режиссерской работой над спектаклем «Кто».

Да, там три человека, маленькая сцена.

Три человека, камерное вот так вот все. А тут «В городе Лжедмитрове», вы создавали эту пьесу непросто.

Непросто, непросто, многоэтапно.

Кортнев, ты, еще…

Сережа Белоголовцев, Ярослав Свиридов, там собралась целая компания. В какой-то момент я уходил из этой работы, потом вернулся. Но это бог с ним, как это все создавалось, сейчас мы находимся накануне премьеры, поэтому если я не на репетиции, это значит, что я только с репетиции, поэтому я так одет, например. Мы трудимся не покладая рук.

Просто задумывался этот проект как концерт группы «Несчастный случай», где пару артистов будут читать какие-нибудь тексты. А потом, когда мы написали пьесу, она получилась такая фантасмагоричная, и стало понятно, что она требует какого-то очень яркого, такого театрального воплощения, такого разнообразного. В общем, вот так вот, пошло-пошло. Там еще случилось такое, я напридумывал кучу всего, с тем, что что-то обязательно же не получится. Ну чисто технически, от чего-то будем отказываться.

И тут вдруг получилось.

И оно вдруг пошло все, все начало получаться. И сейчас, чтобы ты понимал, количество материала, которое мы выкинули из пьесы, об условиях жизни в Лжедмитрове, о каких-то законах, о каких-то персонажах и так далее, этого количества материала, мы ждем звонка из Netflix, потому что нам хватит на один сезон сериала точно вот этого.

Точно. Чем тебя порадовали музыканты группы «Несчастный случай» как актеры?

Ты знаешь, мне было очень интересно, я тебе объясню, почему. Они, конечно, вообще, я честно говоря, был даже удивлен, до какой степени, что называется, отдельная профессия. Они вообще без представления, как это работает. Я когда это понял…

Как быть актерами? Не музыкантами, актерами.

Да-да, как быть актерами. И я когда это понял, я честно говоря, пришел в ужас. У меня началась легкая паника, потому что я понимаю, что я им что-то объясняю, а они ничего не понимают. Они просто…

А если быстрый курс преподать?

Нет, бессмысленно, они просто не понимают, что я им говорю. И тогда я придумал, сначала на теоретическом уровне, а потом воплотил это в жизнь, я сел и начал думать и придумал. Думаю, они музыканты, у них хороший слух, и я придумал такую систему, сначала теоретически, а потом воплотил в жизнь, я взял персонажа, каждого из тех, кого они играют, и выявил у него наиболее характерную интонацию.

Например, если это, условно говоря, гаишник, который тебя останавливает, он же все время ждет, что ты ему предложишь деньги, и поэтому они все время немножко говорят, как бы вроде как не на что не намекая, но при этом говорят медленно, чтобы у тебя было время подумать и принять уже некоторое решение, и они совсем не агрессивные, они говорят: «Ну что мы можем сделать», они тебе говорят: «Ну что вы, Максим Эммануилович, нарушаете. Ну как так, ну что вы, ну как так». И пока ты вот эту нудятину не прекратишь бесконечную.

И ты придумал ему музыкальный лейтмотив?

Да, я придумал, я их, потратил какое-то время, большое время, на то, чтобы их конкретно выдрессировать на эту интонацию, наиболее характерную. И когда они уже начали в ней себя ощущать совершенно уверенно, смотреть это было невозможно, я хочу сразу предупредить, но когда они начали ощущать себя в этом, я понял, что они уже сидят на этом крепко, как бы они уже не думают о том, что они делают, они делают это на автомате, то я взял и перестроил все сцены целиком.

И все, что стало для них привычным, мизансцены, какую-то сцену вообще переписал целиком, вообще всю, там ничего не осталось из нее, все изменил, а вот эта характерная интонация в них засела уже, они схватили этот образ. Это не значит, что они теперь могут сыграть что угодно, но конкретно это могут, они схватили. И кроме того еще, понимаешь, они очень хотели, они прямо были очень заведенные, а когда ты очень хочешь, это тебя поднимает над бренностью.

Насколько, приведи какой-нибудь момент, фрагмент диалога, или опиши какую-нибудь сцену, которой ты прямо вот сегодня особенно гордишься.

Не-не, я не буду так говорить. Я могу рассказать короткий диалог, который я даже предлагал, ты знаешь, я человек радикальный, по нашей общей работе, я предлагал этот короткий диалог конкретно вынести на афишу. Но мои более хладнокровные товарищи сказали…

Осторожно.

Да. Сказали, что ты идиот, и на этот диалог вообще никто не пойдет, это наоборот всех отпугнет. Диалог этот, на мой взгляд, стилистически и смыслово описывает наиболее точно все происходящее в спектакле. Диалог этот происходит между мэром города Лжедмитрова Сергеем Рыло-Рылеевым и его помощницей, как она у нас называется, «ихняя любовь», Кирой Константиновной Неволиной. Когда он рассказывает, они вспоминают случай, как там какой-то, из города нельзя уехать никуда, невозможно, невозможно физически и запрещено законодательно, ни подрыть нельзя, ни улететь.

И вот он вспоминает, как кто-то соорудил крылья, и все летал, летал, и получалось, что он летал так, по кругу. Купол, понимаешь, да. И он летал по кругу, летал, пока не упал от головокружения. И он говорит ей: «Кстати, кровь там отмыли?». Она говорит: «Нет. Клумбу поставили и качели». И мне кажется, если вдуматься в смысл этих слов, то он наиболее точно отображает. Но на самом деле спектакль…

Добро пожаловать на площадь Маяковского в городе Москва.

Нет, это даже не, площадь Маяковского тут ни при чем, это такая метафора, историческая скорее метафора, а не имеющая непосредственное отношение к мэру Собянину, например. Но спектакль у нас, надо сказать, светлый и о любви. И надо сразу сказать, как я сказал, что все аллюзии, которые возникнут у зрителя с какой-то нашей нынешней жизнью, они остаются, во-первых, а) на совести зрителя; б) на его административной и уголовной ответственности.

Прекрасно.

И сатира не является для меня в этом смысле самоцелью, является такая, знаешь, легкая, мне на самом деле вот этот вот персонаж мэра, для меня лично, это пожалуй самый интересный персонаж в пьесе. Вот эта его правда, а она существует, и его любовь существует, и его правда существует, понимаешь, это не просто так, это не какой-то такой фельетон или водевиль.

Когда прийти в театр? Расскажи зрителям.

Ну, смотри, вы можете прийти в театр 20-21 марта, но там нет билетов просто.

Поздравляю.

На самом деле приходите, у нас есть 3-4 и 15-16 апреля спектакли. У нас спектакли будут в мае, что, конечно, очень рискованно, май месяц для театра опасный.

Не боюсь за этот спектакль.

Но у нас спектакль в июне, до июля у нас уже есть все расписание, и потом в следующем сезоне надеюсь, что он тоже будет.

Последний вопрос, который я задаю всем гостям программы. Если бы вот сейчас сюда бы вошел Максим Виторган образца 1990-1991 года, в самом вот том историческом…

Я бы уржался, Миша. Я бы уржался, я видел свои фотографии оттуда, это невозможно смотреть на этого человека. Я вообще не понимаю, как мне давали женщины, понимаешь, а такое иногда случалось.

Это был Максим Виторган, программа «Как все начиналось». Спасибо за то, что смотрите Дождь.