Гарик Сукачев: «Я с самого раннего возраста не сомневался, что я крутой»

Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь. В эфире очередная передача из моего цикла «Как все начиналось». Я приглашаю в студию людей, которые не просто могут вспомнить девяностые, но еще и были их активными участниками.

Дамы и господа, с удовольствием и уважением представляю вам, у меня сегодня в студии Игорь Иванович Сукачев. Привет.

Привет, Миша, дорогой.

Давай начнем вот с чего.

Давай начнем.

Твое участие в железнодорожной станции Тушино меня всегда интересовало. Скажи, что входило в твои обязанности, и что ты там сумел осуществить?

Да я сто раз это рассказывал! Но повторюсь просто, постараюсь коротко. В 1982 году, по-моему, ну, в начале восьмидесятых, это было уже после Олимпиады в Москве, все электрички, которые уходили из Москвы и возвращались в Москву, стали длиннее на четыре вагона. До того все электрички были восьмивагонные, после этого они стали двенадцативагонные. Соответственно, было решение партии и правительства Министерству путей сообщения переоборудовать все станции старые, у которых были короткие платформы, на станции новые, у которых будут длинные платформы. Ну, длиннее платформы, которые вот двенадцать этих вагончиков и будут принимать.

Я работал на ту пору молодым специалистом в Управлении Московской железной дороги, в Рижском отделении, это как раз направление мое, Тушино, станция стоит по Рижскому направлению. Теперь уже нет давным-давно этого отделения, его упразднили. И просто пришли станции, список станций, для нас, проектировщиков, таких-то и таких-то станций, которые мы должны перепроектировать. И соответственно мой начальник Андрей Иванович, он из Опалихи, он взял Опалиху, я из Тушино, я взял Тушино, кто-то взял еще что-то.

То есть это был твой выбор, тебе дали возможность выбрать?

Да, я увидел, «О, Тушино», отлично. Все, я беру Тушино. Андрей Иванович Серов взял Опалиху, там огромная станция, там она сложнее. И все, я сказал, можно я Тушино. Он сказал, давай-давай. И все, я все это чертил…

Я понимаю, что ты давно не ездишь на электричках, хотя, может быть. Но у тебя какой-то особенный трепет сердца, когда ты выходишь на перрон или прогуливаешься мимо этой станции, есть? Ты можешь сказать: «Это — мое!»?

Я тебе могу сказать, это было давно, это было семь лет назад, теперь уже. Когда моя дочь Настя пошла в первый класс школы, оказалось, странным образом, форма, у каждой школы есть своя форма, так вот форма для ее школы, для первоклассников, блин, продавалась в магазинчике, который стоит рядом с метро и со станцией Тушино железнодорожной. И опять судьба меня привела туда, и я говорю моей жене Ольге, которую ты знаешь, и Насте, говорю: «Пойдемте, девчонки, пройдемте через мост перейдем». А там довольно высокий мост, через железнодорожную станцию Тушино, и я постою на мосту на свою станцию посмотрю. Ольга говорит: «Да, это рядом, пойдем пройдем».

И вот мы так поднялись, Настя еще была низенькая, вот так вот носиком она стояла, носик только возвышался. И вот я говорю: «Вот, Настя, папа вот… Вот эту станцию я построил». И она была в восхищении, на что Ольга сказала: «Быстро уходим отсюда». Я сказал: «Почему?». Она говорит: «Посмотри, сколько народу на тебя смотрит». И там уже образовалась такая толпа, а так как уже появились эти фотоаппараты, я понял, что за нами сейчас будут бежать. Поэтому постояли две минуты, но ты знаешь, такое какое-то действительно довольно странное чувство. Ведь Володя Шахрин, он же тоже строитель.

Я как раз хотел… И Слава Бутусов тоже.

И вот это довольно странное чувство, когда ты молодой мальчишка, 22-23 года, и ты это все чертил, потом ты за всем этим надзирал, приезжал, разговаривал с прорабами, с бригадирами, с начальниками участков, сверял, какие там плиты кладут, те ли это плиты, какое основание. Сейчас это все такие воспоминания, как о каком-то другом человеке вообще.

О другом мире.

Какой-то другой мир, какой-то другой парень, и это удивительно. Но они нахлынывают ровно тогда, когда ты стоишь на этом мосту. Это уже какая-то склеротическая хрень.

Рановато еще. Скажи, пожалуйста, вот у каждого двора, у каждого района есть свои легенды и свои как бы короли района. Они потом очень часто у людей творческих вдруг эхом возникают в их произведениях, в песнях, в театральных постановках и так далее. Вспомни, пожалуйста, каких-нибудь.

Ну, у меня Янки Додсон, это реальный персонаж.

Расскажи про него, кто это был.

Там все в песне рассказано, там песня как бы рассказ о человеке, и кто он был, и что он был. Я жил в доме номер 37, а он жил в доме номер 39, и он реально довольно загадочной личностью для меня был. Человек, который выходил со своим тертым портфелем, куда-то уходил, и потом вечером шел пьяный, так же качаясь, с этим портфелем. И так очень упорно шел в сторону своего 39 дома, и всегда проходил упорно мимо вот этого, где детская горка и доминошня. И вот он ровно по центру всегда проходил, не обращая внимания на мужиков, которые играют в домино, не обращая внимания на подростков, которые играют на гитарах там, курят там и так далее. И он всегда вызывал у меня какую-то заинтересованность. И он нас реально послал, там в песне все рассказано.

Сюжет из жизни.

Я его за это и прозвал Янки Додсон, это я ему придумал. Почему Янки Додсон, я же не знаю, мы подростки были. И мы его так и звали, Янки Додсон. Но он похож был на Янки Додсона, понимаешь.

Но в Янки Додсоне есть еще какой-то элемент того, что… янки же это прозвище американских солдат. То есть в этом еще есть какой-то западный флер, с этой уверенной походкой с портфелем.

Да, такой он упорный такой какой-то. Вот почему-то всплыло и все.

Характер.

Да, такой удивительный человек. Я думаю, что с очень изломанной судьбой, я уверен, что абсолютно одинокий, уверен. Потому что он всегда был один, и всегда одинаково одет, вот всегда.

Плащ или пальто?

У него был плащ, у него была шляпа такая вот, знаешь, такая старая. И вот этот коричневый тертый портфель. Он всегда одинаково выглядел, и всегда при галстуке, всегда. Рубашка несвежа была.

Переносимся в 1986 год. Какое впечатление на тебя произвел Сергей Галанин, когда вы первый раз увиделись?

Во-первых, первый раз мы увиделись с Сережкой раньше. Была такая группа, она называлась «Гулливер», в которой он играл. А с Сережкой Галаниным учился, теперь я уже и не вспомню, то ли в одной группе, то ли в параллельных группах, Серега учился в МИИТе, один парень, которого звали Сергей тоже, фамилию которого, к сожалению, я забыл. И он жил со мной в соседних домах, он был такой модный парень. Все же модные ребята друг друга узнавали легко и сразу как-то сходились, пластинки какие-то, еще что-то, сейшены подпольные. Мы же легко находили друг друга, ты же помнишь, просто по одежке.

По походке.

И однажды он сказал, хочешь пойти на концерт в ДК «Правды», на Белорусской? Там играет группа «Редкая птица», теперь она называется «Гулливер», и там играет на басу чувак, с которым я учусь вместе. Я говорю, ну, пойдем. Это был, я тебе сейчас точно скажу, какой это был год, это был 1984 год. Это точно совершенно, потому что «Бригада С» как идея уже существовала, мы с Кириллом Миллером все это пытались сделать, сначала театральную студию, потом рок-группу из этого. В общем, как идея она была.

Миллер это художник театральный?

Художник. Но это же начиналось как психоделический арт-проект такой, музыка моя вместе с театром. То есть я тогда же был очень увлечен театром, театром абсурда и так далее, очень увлечен. И мы что-то такое пытались сделать. «Закат солнца вручную», он же «Постскриптум», его уже не существовало, он превратился в группу «Браво». А у меня была страшная текучка, потому что люди, с которыми я играл, их было довольно много, это за один год, потому что мы с Сережкой дальше стали учиться вместе. Страшная как бы текучка была, и я как бы смотрел музыкантов.

Какое впечатление на тебя группа «Гулливер» произвела в этот момент?

Ты знаешь, группа на меня никакого не произвела впечатления, потому что это музыка мне совершенно была… Я был холоден к ней.

А что они играли?

Скорее, такой, знаешь, арт-рок, на мой взгляд. Но я даже помню, где мы сидели с Ольгой, мы сидели на четвертом ряду, слева. Я всегда старался на всех этих подпольных сейшенах сидеть на четвертом ряду слева.

Почему?

А потому что если «вязалово», то легко выбегать.

Они пойдут справа, а тут рядом можно сквозануть?

Да-да, то есть уже система была. И я увидел Сережку Галанина, у него был белый бас Ibanez, и чуб такой у него был, и он играл слэпом.

Ты объясни.

Слэп — это когда играют большим пальцем, бьют по струне, то есть с одной стороны это извлечение звука, с другой стороны это еще как бы барабан, какая-то часть игры барабанщика.

При этом получается с таким резким упругим звуком.

Да, с щелчками. И он играет в барабан, это довольно интересно слушается. И когда я его увидел, концерт закончился, я Ольге сразу сказал, вот мы вышли, и я сказал — вот с этим чуваком я буду играть. Ничего не предвещало, а потом случайно мы оказались в одном училище, я на режиссерском отделении, а Сережка на оркестровом дирижировании. Вот и все, и там мы познакомились. Он таким высокомерным немножко был…

Да? Серьезно? Потому что он был немножко рок-звездой?

Да, звезда.

А ты еще нет? И он так снисходительно…

Обо мне довольно странные слухи ходили по Москве, понимаешь, меня побаивались.

Это что значит? Чувак неуправляемый и вообще непонятно, о чем он?

Да, считали что я не очень в себе и со мной лучше бы так, не некотором расстоянии.

Подальше и аккуратнее.

В общем, позволяет себе, и лучше он него…

То есть ты помнишь этот элемент у Галанина?

Конечно. Всегда так, это было всегда, в среде твоих же товарищей, которые становились…

Резко уходили вверх.

Но это же молодость, понимаешь, это же молодость.

И это очень важно, свой собственный авторитет.

И это очень сильно стимулирует, ты знаешь. Зависти не бывает белой, она всегда черная, но она очень помогает двигаться вперед.

Это созидательная эмоция?

Совершенно верно, вот в этом случае она дико созидательная. Ах так, ну ладно, все. Сейчас мы медленно спустимся вниз, как в том анекдоте.

И справимся со всем стадом.

Да.

Я очень хорошо помню первое потрясение мое, связанное с вашими телевизионными появлениями. Это было «Сидит сантехник на крыше» и «Моя маленькая бейба». Это, как я понимаю, производство было все ребят из «Взгляда», правильно или нет?

Это делали несколько… Первые, кто нас снял, это все-таки была «Утренняя почта». Это сделала «Утренняя почта», и она сделали песенку «Несерьезная прогулка», которая стала такой веселенькой. На самом деле, в нашем исполнении она была диковата, но сказали, давайте все-таки сделаем ее другой, тем более это предновогодняя какая-то «Утренняя почта». Вот она первая была. А потом сразу же упал какой-то занавес, быстро всех запретили, быстро к показу не разрешили, но ребята-взглядовцы все это дело увидели, и конечно же они всех нас снимали. Я имею в виду не только «Бригаду С», они старались снимать всех наших товарищей по оружию, насколько это было возможно.

Саша Любимов был гостем программы…

Санька Любимов, Влад Листьев, мы на то время как-то очень здорово подружились. Олег Павлович Табаков разрешал мне делать в «Табакерке» разнообразные безобразия по ночам, и мы там делали какие-то перфомансы, уже с группой «Бригада С», и туда приходила театральная общественность, во все это подполье. И как-то пришел Константин Райкин, тоже увидел и говорит, а сделайте у нас это все. И вот мы это сделали, и там на вечеринку к Косте Райкину, как раз пришли взглядовцы. Ребята молодые, журналисты, молодые, горячие и так далее. И мы с ними просто после того, как все играли, все же бухают, мы все стояли, нам дали круглый стол со взглядовцами. И те андеграунд, и мы андеграунд, и мы подружились прямо мгновенно с ребятами, они стали очень много для нас делать.

Было ощущение, когда вот эти съемки вышли во «Взгляде»… А это была программа, по популярности которой можно было судить, когда ты ночью, например, возвращался домой и видел, что все окна горят голубым светом, потому что вся страна смотрит эту программу.

Это правда, да.

Было ощущение, что ты вот раз, и проснулся знаменитым, на следующий день? Или у тебя постепенно?

Я не помню уже, Миш. Я все-таки, ты знаешь, мне кажется, я довольно индифферентно всегда к этому относился. Вот мне так кажется. Потому что, мне кажется, я вообще с очень раннего возраста в этом вообще не сомневался, в том, что я крутой. И я думаю, что я довольно индифферентно к этому относился. Конечно, кто-то из ребят расскажет по-другому, потому что у них другая память. Но мне так кажется, что я очень спокойно всегда вот к этому… Конечно, я думаю, что это бодрило.

То есть это все было закономерно. В твоем ощущении, это должно было случиться, рано или поздно, ну вот сейчас произошло.

Совершенно верно. Я не сомневался и по-прежнему не сомневаюсь, что я сделал совершенно, ну не я, а мы, группа «Бригада С», сделали абсолютно новую музыку, которой до нас не существовало. Так же, как группа «Звуки Му», так же, как вся наша плеяда. Каждый, что называется, полол свою грядку, и каждый был новатором. И в этом смысле, как говорила наша математичка, что и требовалось доказать. Вот и все. Поэтому, я думаю, я все-таки был индифферентен, но явно, что меня это бодрило, явно. Конечно, бодрило. Я помню, что первая публикация в «Московском комсомольце», мы еще учились в училище…

Это что? Что ты имеешь в виду?

Ты знаешь, маленькая фотография… Даже не «Московский комсомолец», а «Московская правда», была такая газета, и вот такая микрофотография, и какая-то микромикростатья, которая была, в общем, хвалебной, что где-то там, в Москве, появилась художественная самодеятельность, которая называет себя «Бригада», без всяких «С», и какая-то такая она милая. И мы вот, я помню, скупили эти газеты, и Серега был инициатором отвезти в училище учителям, потому что скоро госэкзамен. Хотя он был отличник, я был отличник, но на всякий случай.

Просто, чтобы было. Еще в вашем потрясающем созвездии очень важно было, чтобы Артем Троицкий отметил кого-то. То есть Артем, как тогдашний вообще как бы гуру, и с его едким критическим пером очень многие мои гости, музыканты твоего поколения, отмечают, что вот еще тогда вышло упоминание у Артема.

Ну, Артем нас ненавидел.

Ненавидел? Вот это интересный поворот.

Ненавидел первое время, потому что рок-музыка должна играться на электрогитарах, понимаешь. Вот и все.

И какие дудки? Что это такое, дудки?

И дудки, что это такое, попсень… Я помню, что ведь «Маленькую бэйби» написал благодаря Артему. Он «что это такое, отвратительная московская попса, что это такое»…

Это вот так вот он характеризовал?

И он же любил, и какие-то ребята, не буду остальных называть, он действительно любил питерский рок-клуб, дружил с Борей Гребенщиковым, и по-прежнему дружит с Борей Гребенщиковым… И вообще, для него колоссальное значение имела питерская волна, конечно, он очень любил «Центр», и по-прежнему они близкие друзья.

И Жанну он очень, прямо с восторгом принимал.

И «Браво», совершенно верно, и Николай Коперник там, «Ночной проспект» и так далее. Те ребята, которые играли психоделику такую…

Или новую волну.

Или новую волну в чистом виде. А здесь такое, я бы сказал…

Вообще непонятно, с чем вас едят.

И там какая-то метафора, в этом самиздате, что вот рокеры… Да я же это сто раз рассказывал, еще в те годы, еще двадцать лет назад, что я написал эту «Маленькую бейби», этот гимн, в ответ. Я сказал, ага, очень клево, тогда я напишу сейчас песню, под которую через месяц мужики будут бухать, а бабы, задирая ноги, плясать на столах. Так оно и произошло. То есть я напишу такую, блин, мерзость, которая будет суперхитом.

И на вопрос «Почему?» ты сказал: потому что могу.

Да! И чтобы закончить с Артемом, это уже на «Литуанике» было, то ли на «Литуанике», то ли еще на каком-то рок-фестивале, где все мы там были, и Витя Цой, и ДДТ, вот уже все мы, и мы что-то с Артемом, как-то мы вдруг стали выпивать. Довольно странно, так мы держались друг от друга на определенном расстоянии какое-то время, или это мне казалось, может быть. И вдруг мы с ним по рюмке выпили, и он мне сказал: «Нет, ты не прав. Я к тебе очень хорошо отношусь, мне вообще дико нравится “Бригада С”». Ну, я ему не стал там ничего говорить, типа чего ж ты тогда…

Не стал цитировать, не достал заметочку из кармана…

Ну, конечно, он имел право, и конечно же мнение Артемия было важным, потому что он действительно был на то время единственным музыкальным критиком, и настоящим музыкальным критиком. Он безусловно и разбирался, и разбирается в музыке в новой. Ну, он просто таким на свет родился, он фантастический, конечно, человек, с потрясающим вкусом.

И еще с умением написать. Я в какой-то момент даже наблюдал, поскольку я очень многому у него учился, и потом вдруг настало время, когда я с ним мог даже полемизировать и так далее, я наблюдал, что он смотрит на уровень общественной популярности и приятия какого-либо музыкального явления, и нарочито идет поперек.

Да-да-да.

У него есть прямо такой прием, если всем дико нравится вот это, я скажу, что это дерьмо. А если все пренебрежительно относятся к какой-нибудь, не знаю, Тане Булановой и Ларисе Черниковой, то я напишу хвалебную рецензию об альбоме Тани Булановой. Это его такой привычный прием.

Артем, если ты нас видишь, тебе огромный привет, старина. Огромный привет передаю.

Мы пока еще даже не подошли к девяностым, но уже на пороге. Здесь момент, нам позволяет делать эту программу Деливери Клаб, служба доставки, которая нам не позволяет умереть здесь от голода и жажды. Они сегодня подогнали нам пирожные, вот одно пирожное тебе, не знаю, ешь ты сладкое или нет, а другое мне.

А кроме того, как раз в эту паузу в студию зашел наш близкий друг и потрясающий фотохудожник Игорь Верещагин, он был у меня в гостях, когда мы предваряли его выставку, которая уже прошла в центре Церетели. А сейчас эта выставка обрела форму вот такой вот книги, это история рок-н-ролла, тут прямо ни одного снимка порожняком нет вообще. И она даже и у тебя, и у меня с дарственными надписями, и очень смешно, что Гарик только что рассказал, что видя обложку, он не помнил, что это портрет Игги Попа, он сказал: «Когда же Игорь сумел снять Костю Кинчева?». И мы решили, что сходство существенное вообще.

Давай перейдем к историческому моменту, 1991 год, путч, Белый Дом. Твой родной город, за который ты переживаешь больше, чем за любой другой город на Земле. Где ты был в августе, как ты…

Там был. С Костей мы как раз были.

Давай, расскажи.

А что рассказывать? Нечего, по сути, рассказывать. Чепуха это все, понимаешь.

Я прочитал такое горькое у тебя воспоминание об этом.

Да, у меня очень горькое воспоминание. Потому что, ты знаешь, я наблюдал, например, на Украине Майдан, ну вот то же самое, только в 1991. Вот эта оперетта, с этим бронетранспортером, с массовкой с этой, с флагом, который сшили, пока люди бегали туда-сюда. Как-то вот наступает этот внутренний момент честности, а потом понимаешь, что этим внутренним моментом как-то взяли и воспользовались. Нет, я бы сейчас не пошел никуда и никогда, ни на какие баррикады.

Так, может быть, ты изменился? Или мир?

Да, я стал старше, конечно. Я стал старше.

Но ты не относишься к этому… Это же упрек тебе, ты в это поверил. Ты пошел туда на троллейбус. Значит, ты был неправ?

Почему это упрек? Я не считаю, что… Ты знаешь, так или иначе, это же внутренняя отвага каждого человека, а там тысячи людей находились. Это же личный выбор, и это круто, потому что были и врачи, были медикаменты, и еду люди приносили, какие-то пирожки, какие-то каши женщины варили. Постоянно «Эхо Москвы» работало, я помню. И никто не говорил про Ельцина, все время говорили на «Эхе Москвы» про Горбачева, который, как известно, был под домашним арестом, там стояли крейсеры на рейде. По крайней мере, я это запомнил. Именно это, потому что 24 часа работало «Эхо Москвы».

Не знаю, потом, когда все это закончилось, началась оперетта, понимаешь. Начался этот дурацкий «Рок на баррикадах», я просто уехал оттуда и все. Ехал, я на то время жил же в Тушино, жил я на Комсомолке, а это Волоколамское шоссе. Я ехал за последним бронетранспортером, на такси 17 таксопарка. Вот первая машина, которая шла за «брониками», которые уходили из Москвы, там сидел я. И на броне сидели уставшие, такие же, как я, ребята. Молодые, такие же, как я, уставшие, измотанные совершенно, ничего не понимающие. Вот и все. А дальше, это оперетта, с походами в Кремль, с медальками. Мне же тоже звонили, придите, получите. Я сказал — никуда не пойду. Выдайте всем медальки, тогда я пойду эту медальку получать.

Последний раз, это было еще в те годы, звонили, ее передали в мэрию, лужковскую тогда, мне позвонили из мэрии. Я сказал — никуда я не приду, ничего я не получу, ничего мне от вас не надо. Это не то что, вот ты меня спросил, а теперь уже как-то не страшно, раньше совсем не хотелось это никому, кроме близких, рассказывать. А теперь это уже стало носить исторические какие-то черты, и не в назидание молодому поколению, а просто такое личное, собственный опыт, почему бы не сказать. Вдруг кто-нибудь когда-нибудь озаботится сделать какой-нибудь такой большой материал по этому делу, или написать что-нибудь интересное, или снять. Им попадется наша с тобой передача, и вдруг вот такие слова, пригодится просто человеку. Вот и все.

Но с высоты прошедших лет, какое отношение ты сегодня испытываешь с Михаилу Сергеевичу Горбачеву и к Борису Николаевичу Ельцину?

Я по-прежнему к Горбачеву, лично, вот лично я, я всегда это утверждал, испытываю глубочайшее уважение, по-прежнему. Потому что моя жизнь, история, конечно, не терпит сослагательного наклонения, но тем не менее, он изменил мою жизнь, лично он изменил мою жизнь. Ясно, что страну было уже не удержать, мы не будем дальше углубляться, но моя жизнь изменилась благодаря ему. Благодаря перестройке, благодаря тому, что рухнул железный занавес. Я, ты знаешь, рассказывал, у меня брали ведь интервью, какой-то из центральных каналов, о падении Берлинской стены. А я ведь находился в Берлине и видел своими глазами, как ее рушат. И у меня брали довольно большое интервью, когда была годовщина падения Берлинской стены.

Ты выступал там в это время?

Да, у нас были гастроли. У нас были гастроли «Бригады С» в Западной Германии тогда, но я был один. Группы не было, я был один, и узнал, не помню, в каком городе я был, я был не в Берлине, вот откуда-то я приехал, наверное, может быть, из Дюссельдорфа, может быть, из Кельна, но я ехал. Ты понимаешь, уже шло все, уже внутренне, в воздухе носилось, что что-то будет. Вот все мои на то время товарищи, с которым я общался, музыканты немецкие, говорили, что что-то будет, вокруг что-то будет.

А ведь тогда я… мы проехались там, Вилли Брандт открывал наш концерт, например, Йоханнес Рау, все правительство Германии, я с ними здоровался за руку. И так Россия была популярна, Советский Союз, очень короткое время мы были… прямо вообще нас обожали. Меня обнимали там, понимаешь, люди, и так далее. Да и всех, наверное, обнимали людей, русских, на то время советских, скажем так. И я это прямо своими глазами видел, и я это рассказал. Но это не показали, потому что это по какому-то центральному каналу, там были воспоминания Владимира Владимировича Путина, мои воспоминания явно были совсем не нужны.

Померкли.

Да-да, явно. Потому что мои воспоминания, личные воспоминания просто человека, который стоял и видел, как все это, Бранденбургские ворота, у которых я еще несколько недель назад, дней назад, стоял с западногерманской стороны, я никогда не был в ГДР, и на смотровой площадке смотрел на Ундер-ден-Линден, где прыгают кролики, полоса отчуждения, там развелась огромная колония кроликов, со стороны ГДР, диких кроликов. Полоса отчуждения, автоматчики ходят, и мрачный город. То есть сейчас Восточный Берлин, это что-то…

Это праздник.

Да. Но я давненько, семь лет назад меня пригласили с моим фильмом, «Праздник», кстати, общество российско-немецкой дружбы, как раз годовщина, начала или окончания, не помню, связано с войной, мой фильм «Праздник», и меня пригласили туда.

Первый день войны.

Да-да. И мы с Ольгой, с моей женой, поехали туда, я давно не был в Берлине, я мечтал показать ей Берлин, потому что я очень люблю Берлин, я там провел довольно много времени.

И ты поражен был тому, что было тогда?

Я поражен был Восточному Берлину. Я не был никогда, и мы пошли пешком, до Бранденбургских ворот, и вошли в эти ворота, вот так вот. Они мне казались колоссальными в молодости, а они микроскопические, малюсенькие. Уже другое воспоминание, понимаешь, потому что все казалось колоссальным. Эти тысячи и тысячи людей в ночи, которые идут из Западного Берлина в Восточный Берлин, люди из Восточного Берлина в Западный Берлин, все кафешки бесплатно, шампанское привозят бесплатно.

Проститутки из Западного Берлина целой когортой фигачат туда… Это такое зрелище было, ну фантастика. Я стою, курю, я уже не помню, с кем я был, мне не хочется называть великие имена, но я с кем-то был из великих. Мы стояли, не хочу я говорить, кто, не буду, может быть, я ошибаюсь, то ли с одним, то ли с другим. И сказали, а вот этот парень русский, и меня просто чуть не затискали, как котенка. И это, конечно, было зрелище.

Скажи, пожалуйста, почему тогда, как ты можешь объяснить себе, что во всех рейтингах, кто был самым популярным руководителем нашей страны, Горбачев неизменно оказывается на последнем месте?

Ну, это же очевидно всегда, так и должно быть. Это очевидно.

Но это вызывает у тебя чувство горечи, обиды, несправедливости?

Не вызывает. Не вызывает, нет, конечно. Ты пойми, мы жили, я понимаю людей, я понимаю простых людей, я точно так же, как и ты, наверное, в то время даже не думал о том, что будет распадаться Советский Союз, и не хотел этого распада. Но ясно было, мы были молодыми ребятами, и теперь бы я, наверное, вот в этом в своем возрасте, я понимал бы, что это уже не удержать, потому что и Грузия началась, Карабах начался, это же ужас. Я же видел фотографии карабахские, когда приехали, не буду говорить азербайджанцы или армяне, чтобы не обидеть ни тех, ни других, молодые ребята из ЦК комсомола, вот тех республик, и показали, и они приехали к Стасу Намину, потому что не знали, что делать, им нужно было прорваться в Кремль.

И они привезли вот такую кипу фотографий, на которые смотреть нельзя. И я это смотрел, на вот этот ужас, и было понятно, что все распадается, все разваливается. Я очень сильно переживал, очень сильно, как многие, как мои родители, как твои родители, понимаешь, да. Поэтому, очевидно, рухнула павловская реформа, заводы закрылись, пустые полки магазинов, сухой закон. Хотя все же забыли, что мы же всегда, мы же страна, которая склонна к царизму, это правда, мы все-таки к этому довольно склонны, ментально так мы устроены, на мой взгляд. И конечно же это все ассоциируется с одним человеком, так же, как и, например, сухой закон. А ведь все забыли, а я прекрасно помню, что предшествовало сухому закону.

Между прочим, отлично работали креативщики. Тогда же было время самиздата, и в самиздат, я думаю, это сделало ГБ, вбросили книжки самиздатовские, затертые и так далее, какого-то профессора, фамилию которого я не помню, который доказывал, что древние восточные славяне никогда не пили. И это читали в трамваях, это читали студенты, и так далее, и только после этого закрыли кислород и вырубили виноградники молдавские. Я, кстати, между прочим, тоже плакал. Виноградарь, старше меня, старше нас с тобой, когда я приехал в Молдавию, безутешно плакал на моем плече, и сказал, что больше ста лет этому винограду. Это же понятно все. Трудно объяснить, у нас с тобой ностальгическая, такая милая, добрая передача, и я очень рад этому обстоятельству.

Я придерживаюсь того же самого тезиса, который ты с самого начала сказал, о том, что я навсегда благодарен Горбачеву, он изменил мою лично, конкретно, жизнь. Она бы сложилась я не знаю, как, но точно не так успешно и складно, как она сложилась.

100 процентов.

Но я, конечно, всегда нахожусь в недоумении, почему это не понимает большая часть страны.

Потому что люди… Ну как, Миш, это же все на поверхности…

Внутренне я себе все логически могу объяснить.

Ведь все семьи, ведь как в Великую Отечественную, так и в перестройку, сначала люди верили, а потом все пострадали, все, безусловно. И смертность какая была, колоссальная, понимаешь.

Тогда скажи, в связи с этим, как ты относишься к Борису Николаевичу Ельцину?

Крайне негативно. Крайне негативно, никогда этого не скрывал.

Почему? Общая сумма зла перевешивает сумму добра и намерений?

Совершенно верно. Меня всегда унижало, обо мне пишут, что я хронический алкоголик. Я к этому привык за всю свою жизнь. Обо мне можно написать, все что угодно и как угодно, можно топтать меня ногами и так далее. Я такая условная единица в пространстве, о которую, собственно, можно вытереть ноги, если тебе заблагорассудится, хоть в интернете. Не наяву, так просто по роже можно получить.

А это президент огромной страны, и я испытываю колоссальное оскорбление, когда он ссыт на колесо самолета и бухой дирижирует оркестром. Это оскорбляет меня, как, блин, человека из величайшей страны просто, понимаешь, из величайшей, несчастной, блин, страны. И по-прежнему оскорбляет, и никогда не перестанет меня это оскорблять, это просто кошмар. И чеченская война — кошмар. Кошмар! Ужас, понимаешь.

Был какой-то выход другой? Надо было дать им уйти?

Конечно, он был.

Надо было их просто отпустить?

Ну, старик, мы же с тобой не присутствуем там.

Мы не геополитики, это точно.

Мы не присутствуем там, где плавают самые большие и зубастые рыбы, и, конечно, они всегда хищные. Вообще Коралловый риф. Как известно, это вообще мир.

Экоциноз такой, пищевая цепочка.

Да, экосистема, пищевая цепь. Нет ни одной рыбки нехищной на Коралловом рифе, все рыбки хищные. Но на поверхности они жизнерадостные и красивые. Мы на них смотрим, и они не жрут друг друга на глазах у водолазов.

Прекрасный образ.

Но когда ты спускаешься вниз…

Чуть поглубже…

Я водолаз. Ты спускаешься вниз, там идут акулы, которым наплевать на этих маленьких жизнерадостных рыбок. Они идут жрать крупную рыбу. И в принципе, если ты им встретишься на дороге, и у них плохое настроение, ты будешь этой рыбой. Вот и все. Красиво, да?

Поэтому глубоко лучше не спускаться, точно.

Да-да-да. Поэтому конечно же, у каждого из нас свое мнение, это прекрасно, мы разнообразные. Но я сказал о главном, это для меня перевешивает все.

Две главные политические позиции я от тебя услышал. У нас остается десять минут, я хотел спросить тебя про первые выезды за границу в девяностые годы, первые гастроли.

У нас в восьмидесятые они были.

В восьмидесятые, да. Расскажи, пожалуйста, какие страны вы посетили, какие приключения испытали, как к вам относились на этих гастролях. Вообще, первое ощущение от того, как ты вырвался за границу? А еще и вдобавок не просто отдохнуть, а прямо поработать в свое удовольствие.

Самые первые гастроли у нас были в капстрану, как известно. Мы поехали в Финляндию на крупнейший рок-фестиваль, который называется Provinssirock. Это был 1988 год. Дело в том, что на то время мы дружили с группой Scorpions очень сильно, и когда мы узнали, что мы едем на Provinssirock, западные партнеры прислали нам документы, и мы тогда впервые услышали слово «райдер». Мы не знали, что такое райдер. Что это такое? И Марио, который был нашим роут и стейч-менеджером, подошел к роут и стейч-менеджеру Scorpions и спросил, ты знаешь, что такое «райдер»? Тот говорит, конечно. Марио говорит: «Не можешь дать?». Тот, не спрашивая зачем, скопировал ему вот такой райдер, и просто дал.

Реально, многостраничный, вот такой.

Вот такой, да. Это вот если ты Марио пригласишь, он тебе все это расскажет. Это очень весело. И Марио, ничтоже сумняшеся, взял этот райдер, там было порядка 73 страниц…

И исправил везде группу…

И исправил везде группу Scorpions на группу «Бригада С». Фишка в том, что это райдер был тура, а не концерта. И когда мы приехали в Финляндию, Марио спросили: «Извините, а зачем 40 комплектов басовых струн?». И Марио: «Написано — делайте». И они сделали. И у нас то ли пять, то ли восемь гримерок было.

То есть это были самые волшебные условия в истории.

Да-да. Ну мы наглецами были такими! Но я спокойно к этому относился. В Финляндии был сухой закон, да. А у нас в райдере ящик водки для меня, понимаешь? Вот и всё.

Скромно!

Да. Поэтому… И я приезжаю перед нашим выступлением, а мы играли вообще предпоследними, потому что в райдере мы играем или последними, или предпоследними. Ну, Марио поставил, вот. Но нас упросили, потому что Ramones последними играют, понимаешь?

Отлично!

Нам сказали: «Ну вот у нас Ramones». Мы: «Да, пожалуйста».

Но это не самый конец истории. Значит, я приезжаю, меня привозят, у меня отдельная машина. Всё, меня привозят. Бежит Марио с белыми глазами, и я понимаю: что-то не то. И он говорит: «Гарик, я тебя умоляю! Они очень хорошие ребята, вот такие ребята!». Я понимаю, что что-то не то, очень сильное что-то не то.

Я говорю: «Что случилось?». А мы идем. Я говорю: «Где моя гримерка?». Он: «Понимаешь, просто чуваки ошиблись, им по ошибке, они перед нами выступали, ну, им по ошибке дали нашу гримерку! Ну они очень хорошие ребята!». Я говорю: «Ты мне скажи, что там вообще случилось!». И мы идем. Он: «Они твою водку пьют!». И тут я врываюсь, блин!

Ramones?

Нет.

Или кто?

Молодые чуваки стоят.

Молодые какие-то чуваки.

Чуваки… Ну, они слегка опешили. Я думаю, что я… «Привет» ― «привет», «как дела?». И они говорят: «Мы молодые, сейчас, мы уйдем, нам сказали, ваша гримерка». Они извинились, что пили нашу водку. Я, конечно, сказал тут же, понимаешь, доброе слово и кошке приятно: «Да пейте, у меня её как грязи» и так далее.

И они говорят: «А мы, вот сейчас у нас были гастроли в Германии! У нас первые гастроли, это наш первый вот такой вот рок-фестиваль! А мы играем голыми!». Я говорю: «Ну, да клёво». Они говорят: «Мы вам майки подарим!». И там, значит, голые чуваки, у них такой чулок на члене, длинный. «Это наши майки».

В общем, это была группа, как ты догадался, Red Hot Chili Peppers, которых никто не знал. Они были молодыми ребятами.

Офигеть!

И Фли подружился с Сережкой Галаниным. И когда они приезжали сюда, Серега мне звонил и говорит: «Пойдем». Я не пошел, потому что всё было на Васильевском спуске.

Да.

Я сказал: «Я просто не пройду, меня не пропустят». А Сережка пошел, Фли его узнал!

Я попал туда и получил газом «Черемуха» по глазам, потому что там давка была.

Ну да.

Но потом всё-таки добрался до Фли.

Серега к ним на бэкстейдж, они его, конечно, узнали, говорят: «Как ребята там?» и так далее. Это было ему очень приятно.

Понимаешь, вот святое воздействие чулок на детородных органах!

Да. Но я, правда, сказал: «До вас это делал уже кто-то, по-моему, в 1967 году». Но они не обиделись.  В общем, оказались такие. Ну, мы же ровесники.

Чудесно, да.

Молодые клевые ребята.

Да.

И потом мы ещё бухали там второй день, когда закрытие фестиваля, там пресс-клуб, у всех кончилось бухло. Пиво было только в пресс-клубе. И вот мы, значит, две группы в этот пресс-клуб за пивом.

С Red Hot Chili Peppers!

Да-да. Вот, это очень весело было.

Хорошо. Замечательная история. Я, заканчивая, хотел бы задать тебе два вопроса.

Хорошо.

Первый вопрос. Вспоминая девяностые: что тогда начиналось и что с тех пор закончилось?

Ой…

Непростой.

Ну, он непростой. Давай что-нибудь мы с тобой всё-таки… Что-то такое милое.

Давай попроще, давай.

Да, давай.

Если бы сейчас вот открылась дверь и сюда бы зашел Игорь Сукачев в самом начале, в середине восьмидесятых…

Ну…

Что бы ты ему сказал, от чего предостерег и что бы посоветовал?

Да ничего не сказал бы и ни от чего не предостерег бы! Я бы сказал: «Тусуйся, чувак, всё круто». Вот и всё. Да нет, всё отлично.

Ты знаешь, ну блин… Нам столько отмерено в одной человеческой жизни, но мне уж… ну, я, наверно, скажу «нам» всё-таки. Так много в одной человеческой жизни и встреч, и потерь, и разлук, и радости, и печали, и революций, и войн и так далее. И в такой короткий промежуток времени. И каких-то надежд, и каких-то разочарований, и ещё чего-то, и ещё чего-то, рождения детей.

Что это, знаешь… Ну, я уж не буду говорить о других странах, но, казалось бы, хватило… У нас, как у кошек, девять жизней, понимаешь? И это вызывает теперь у меня какое-то такое даже удивление. Я вот когда иногда говорю, довольно редко, но всё-таки иногда с женой говорю: «Слушай, какие же мы с тобой всё-таки счастливые люди! Какая у нас потрясающая молодость была! Как нам было тяжело, когда мы стали старше, как нам было тяжело. А как ты эти, блин, носки вязала и продавала около метро, чтобы Сашке молока купить, в девяностые!».

И вот это вот всё, понимаешь? И блин, круто, это ведь круто. Не дай бог, конечно, нашим детям такой крутости. Как наши папы и мамы говорили. Я теперь их прекрасно понимаю, потому что папы с мамами говорили ведь точно совершенно: «Лишь бы не было войны. Только бы не было войны». Вот сидят, выпивают компанией, да, ты там сидишь и думаешь: «Только бы стишок не заставили, блин, читать или играть на баяне опять! Или на этот стул садиться, или на него вставать, блин!». И за что? «Только бы не было войны», понимаешь?

И ты ещё думаешь: «Какая война? Чего они?».

Какая война? Конечно. Да, да.

Война ― это где-то в школьных учебниках.

Да-да. А теперь ты понимаешь.

Она рядом.

Ты сам часть вот этой вселенской мудрости гигантской, которая идет прямо тысячелетиями просто внутрь, и ты являешься частью этого всего, это пойдет дальше, дальше расти, это дерево. Вот, поэтому… Ты знаешь, я как-то стараюсь быть эпикурейцем. Я довольно циничное существо иногда бываю, но мне кажется, что у меня всё-таки есть чувство юмора. Поэтому оно, наверно, всё-таки как-то бодрит меня, понимаешь? Я как-то…

Черт его знает, я вот этот ужас ― то ли я его уже остро, когда он кончается. Знаешь, это как к зубному врачу пойти. Это пример, я его приводил много раз. Вот когда у тебя болит зуб, вот только тогда, когда он болит, ты понимаешь и можешь сказать, какая это боль, из чего она состоит, из каких составляющих, из каких мелочей. Как выглядит тот ковер на стенке, и узор этого ковра на стенке, и деталь этого ковра на стенке, на который ты лезешь от боли. Но как только тебе вырвали зуб, прошла секунда ― ты не помнишь этой боли. Ты не можешь о ней рассказать, потому что её больше нет.

Вот я, наверно, просто так устроен, понимаешь? Новая боль приходит, и никуда от неё не денешься. Но пусть она будет и личной, понимаешь? Пусть она не касается каждого из нас в отдельности и всех вместе. Вот этого хотелось бы, понимаешь? Но этого, к сожалению, не избежать. К сожалению.