Юрий Шевчук: Где мне найти очки от Махатмы Ганди?

Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь. В эфире очередная передача из цикла «Как все начиналось». У нас складывается такая мозаика десятилетия девяностых годов. У каждого свои девяностые, но в целом я просто очень не люблю вот этот эпитет, которые приклеился к девяностым «лихие», и стараюсь объяснить вам, что они были какие угодно: разноцветные, интересные, приключенческие. Сегодня у меня в гостях участник, человек, без которого девяностые представить абсолютно невозможно, что там говорить, Юрий Шевчук у меня сегодня в гостях. Добрый вечер, Юрий Юлианович.

Привет.

Вот скажи, для начала, для тебя был внутренний момент, когда ты понял, что восьмидесятые закончились, и настало какое-то новое время?

Процитирую великую книгу: в начале был свет. А до этого тьма.

По альбомам это четко, вот 1992 год — это «Актриса Весна». Но по ощущению было ли у тебя, что вот сейчас что-то меняется в воздухе, и восьмидесятые уже навсегда ушли?

Да не только у меня, это было у многих. Я вот говорил где-то уже, то время я называю, как «время ожидания», время ожидания какого-то вселенского праздника. А ты понимаешь, мы все помним детство, что ожидание праздника это лучше самого праздника. Вот ожидание, время ожидания, оно везде просто существовало и везде царило, во многом. Поэтому все ждали мы какого-то свежего ветра, перемен и прочее. Но праздник, конечно, не совсем получился, скажем мягко.

Получился совсем не таким, каким ждали.

Да, не таким, каким мы его ждали, но тем не менее, то время мы помним, конечно.

1991 год, и путч, это в Москве, а в Питере в этот момент что было?

В Питере то же самое было, но помягче, конечно.

Я помню Собчака, который взбирается по ступенькам и выступает с балкона.

Да. Но я в этот момент был, кстати, не в Питере и не в Москве, мы были на гастролях в Калининграде, так получилось. Мы долго думали, а мне уже звонил Влад Листьев: «Юра, давай, нам тебя не хватает, споешь “Не стреляй” на баррикадах Белого дома». Потому что мы в Калининграде отдыхали, и несколько журналистов программы «Взгляд», с женами, Политковская с нами была. Мы там сняли такую дачку, и все вместе с семьями жили там. Потом они поехали уже в Москву, а я там задержался, потому что у меня должен был быть концерт.

И вот в Калининграде это все случилось, и я подумал, что в Москве и так много всякого народу, светлого и не очень, а вот в Калининграде как-то вот надо бы. И мы вот концерт устроили на главной площади города, такой концерт свободы. И это было замечательно. Пришел весь город, я все это помню, помню этот ветер с моря. Сцена была не закреплена, она, как норовистая лошадь, вот так вот вставала на дыбы время от времени, и музыканты чуть было не сыпались просто на землю. Но было здорово, это была какая-то очень замечательная ночь.

Песни какие в это время писались? Как говорят, блажен, кто мир сей посетил в его минуты роковые. То есть когда возникают такие тектонические перемены, которые происходили в 1991 году, это наверняка должно было каким-то образом вдохновлять.

Да. Думая о тех временах, невозможно не думать о сегодняшнем дне. И если сегодня просто попытка какого-то смотрения на вещи, не побоюсь этого слова, может быть, более философского, насколько это возможно вот этой башке и этому сердцу, то тогда время было очень лихое, время было таких революционных слоганов, куплетов, таких жестких: «Я объявляю свой двор безъядерной зоной», или я там пел «Революция, ты научила нас», или еще что-либо...

Первый ролик, который я увидел у «ДДТ» по телевизору в программе «Взгляд», как раз вот этот.

Или «Предчувствие гражданской войны», это все было такое очень жесткое… Мы, кстати, в новой программе своей «История звука» эти песни все играем. Знаешь, очень интересное ощущение, я их не пел уже десятки лет.

Тогда расскажи подробно, что эта за программа и про премьеру в Москве.

Я перескакиваю, да?

Нет-нет. Ты просто прямо обозначь.

Программа состоит из трех частей. Восьмидесятый года, когда появилось это название пресловутое, дихлорвинил, ну ДДТ, с восьмидесятого по девяностый, одна первая часть. Потом девяностый-двухтысячный, вторая часть. Ну и третья часть, понятно, где мы находимся с тобой сейчас. Ну вот такая программа, и составлять было очень сложно ее. Я понял, что без какого-то сквозного действия это будет просто какой-то набор таких популярных песенок, и все. И поэтому вот это действие, вот этот шампур, на который я почувствовал необходимость вот эти все песни насадить и поставить на огонь, он спас положение. И песни мы поем достаточно странные, может быть, совсем не популярные в то или иное время, но они, на мой взгляд, наиболее аутентично отражают вот это чувствование. Допустим, чувствование 21 сентября 1988 года, вот так. Там много личного. Поэтому, может, каких-то хитов нет в этой программе, но есть какие-то другие песни.

Я просто до сих пор часто возвращаюсь к впечатлению от «Иначе» в Олимпийском, и от видеорядов этих потрясающих, от гигантского этого экрана. Это было очень сильно сделано. Здесь проще?

Нет, этого не будет, нет, да и было у нас уже… Там видео будет, в основном архивы, мы показываем нашу прошлую жизнь, музыкантов. Музыкантов в «ДДТ» было немало, там и те, кого уже нет с нами, а это обязательно, я считаю. Там и Игорь Доценко, и Никита Зайцев, и Андрей Васильев, те, которые сейчас живые, но уже не здесь живут, по крайней мере, не с нами, то есть дядя Миша… Мы показываем ту эпоху, хронику какую-то собрали, но я говорю о том, продолжая тему, что интересно очень петь эти песни. Потому что мы же все время выдавали на гора какую-то новую программу, и мучили людей какой-то двадцаткой новых песен, которых никто не слышал, это было, конечно, очень жестоко.

Безжалостно.

Да, безжалостно по отношению к слушателям, но мы как-то об этом мало думали. А сейчас время какое-то пришло, Миша, очень много разговоров об истории, очень много путаницы, где история, где реальность была, где мифология. Мифология сейчас вообще все замещает, всю историческую науку, по-моему.

Это как блогеры замещают журналистов, так историю замещает…

Блогеры замещают журналистов, мифология — историю. Каждый про свои молочные реки трындит с утра до ночи, и кисельные берега. И вообще, допустим, про эпоху Ивана Грозного мы с тобой мало что можем рассказать, потому что мы там не жили. А вот эта последняя тридцатка лет, вот эта новейшая история России, вот этот маленький такой человек, рок-музыкант такой, Юра Шевчук с гитарой. Вот это все попытались мы соединить, его чувствования в разные времена, его мироощущения, его взгляды, те или иные, как они менялись, на жизнь, на страну, на общество, на человека. Что осталось? Что самое главное осталось? Вот об этом говорим в третьей части, я ее так и назвал «Что осталось?».

И очень интересно было работать над этой программой, мы сыграли уже больше двадцати концертов, она все время живая и меняется. То поешь «Предчувствие гражданской войны», то «Пластуна», то еще что-нибудь, еще что-нибудь, то «Милиционера в рок-клубе», мы сделали целый блок песен, рожденных в СССР, «Рожденный в СССР» тот же, то есть очень интересно. И как-то время настало, я это не умом почувствовал, а вот как-то я понял, что надо иногда собирать камни, не только их разбрасывать. И вот такая программа, но это не набор хитов, как некоторые наши коллеги делают, все лучшее и любимое для вас. Нет, там много такого, нелюбимого, наверное, но для вас. Для нас, скорее.

Сфокусируйся, пожалуйста, на песнях, которые в девяностые, вот эта вторая часть. Что там?

Мы там поем иногда «Новые блокадники новой войны», «Предчувствие», Чечне посвященные песни. Вот для Москвы мы сделали «Правда на правду», мне кажется, эта песня, мы ее раньше не пели, а сейчас мы пригласили Сережу Рыженко, московского замечательного музыканта, севастопольско-московского, который в свое время, когда я приехали из далекого Урала…

С моей родины, Екатеринбурга, в Питер.

Да. Пригрел меня на своей кухне. Это первый человек, с которым я подружился, и он мне показал каких-то людей, квартиры, настроение московское, он и Саша Кузнецов, в общем, это было здорово. И вот Сережа, а «Правда на правду», она без скрипки ну никак, и вот он играет там. Но вещь такая, именно о гражданской войне, а это было в девяностых, серьезно было, время перемен.

Но вот мы сейчас обозначили вот этот вот момент, который ты помнишь из Калининграда, и надежд же очень много было. И была абсолютная неизвестность впереди, потому что мы же выросли в одной стране, и вступили, вдруг оказались совершенно в другой. В какой момент у тебя возникло ощущение, что что-то пошло не так?

В 1995 году. Это абсолютно точно, Чечня, Первая чеченская кампания. Я просто когда туда приехал, в январе 1995 года, я испытал какие-то сильнейшие ожоги просто, от того, что творится в стране, и увидел на этом острие времени, любая война это острие, где все существует вместе, все самоуничтожается, какие-то вещи, в которые ты верил очень серьезно. Оттуда я приехал другим человеком, я перестал доверять абсолютно правительству нашему, всему, что говорится, этим лозунгам, всему. До этого я скептически смотрел, может быть, иронично, во что-то верилось, во что-то нет, но здесь, конечно, после этой бойни, я просто-напросто… Ну, и ты знаешь, я после этого не участвовал уже в «Голосуй или проиграешь», во всех этих тусовках. Я ребятам сказал, что такую бойню устраивать, такое убийство огромного количества народа, все-таки не 1793 год был на дворе, во главе с Наполеоном будущим, а все-таки другие времена. И гуманности там не было никакой. Вот, это для меня было разделом таким серьезным. Я не ожидал от нашего демократического, как говорят, правительства, вот такого. Не ожидал абсолютно. Я просто даже глазам своим не верил, точно тебе говорю.

Там есть видео, на котором ты спрашиваешь, откуда, из какого города ребята. Это правда, что этих ребят остался один человек?

Там да, несколько человек. Я дружу, кстати, с Виталиком, командиром, он там тоже стоял, один из этих ребят. Он стоял без погон, потому что командиры, ротные, они погон не носили, потому что снайперы отстреливали прежде всего.

По погонам?

Да, конечно, по погонам. Погон стоил, сколько там, двести долларов. В общем, такая жесть была.

Объясни мне это.

Ну снайперам платили двести за офицера, пятьдесят-сто — за солдата. Двести долларов снайперам платили. Такая была бесчеловечная история. А Виталий, он живет в Краснодаре, вот недавно мы играли на фестивале «Чё за фест!!!», хороший, кстати, вот мы с ним там общались. Виталий, привет. Да, он живой.

Ты попадал под обстрелы?

Да, было конечно.

С кем-то еще ты поддерживаешь отношения из тех, с кем познакомился там? Я видел какой-то сюжет про водителя, который...

Я знаешь, что расскажу… Нет, веселую историю. Когда мы прилетели в Грозный, вертушка нас выбросила с Сашей Бровко, с гитарами, с камерами, и улетела. Я стою, смотрю, Кавказ, аэропорт, бетонка, и смотрю, такие прекрасные кусты появляются, смотрю, взрывы. Такие красивые были, минометный обстрел. И мы так загляделись, я закурил, надо же, вот попал. Вдруг какой-то боец несется: «Эй, идиоты, вы что тут, сейчас вас накроет!». Нас за шиворот и затащили куда-то. Но это было первое такое ощущение, такой какой-то бесчеловечной красоты происходящего.

Такой немножко «Апокалипсис сегодня», как у Копполы.

Да, тоже как художника меня это как-то зацепило, очень было необычно.

Самая важная вещь, которая для меня, например, поразительна, это то, что на концерты, которые вы играли, сходились обе стороны противоборствующие.

Да, был один такой концерт, когда мы выходили, мы пытались выстроить такое, человеческое лицо какое-то, ну, типа, ребята, давайте, как-то пытались этот миротворческий процесс поддержать. И главным поводом был, конечно, обмен пленных, который нам обещали за этот концерт.

Кто обещал?

Чеченская сторона.

Чеченская сторона? Что если это будет концерт и для них тоже?

Да, мы именно на этом настаивали. Сережа Морозов, еще ребята, это все мы делали. И сделали этот концерт, с одной стороны у меня была подпись Лебедя, с другой стороны Яндарбиева. И вот на этом стадионе, где потом Кадыров-старший погиб, вот мы на нем и играли. Это было три кольца военных, с одной стороны были российские, русские солдаты, с другой стороны — чеченские.

То есть, если это стадион, то пополам?

А посередине были дети, как сейчас помню. Здесь были мы, вот так и пели «Не стреляй», да.

Как они пошли на это вообще?

Это один был из самых для меня, с одной стороны, тяжелейших, а с другой стороны, какой-то светлейший концерт, потому что мы чувствовали, что мы делаем какое-то именно то дело, о чем, может быть, Джон Леннон мечтал. Помнишь, когда он хотел собрать пароход и помирить израильтян и арабов, в свое время? Но его отговорили.

К сожалению.

Вот понимаешь, это было удивительное какое-то время. Была такая попытка.

А в ночи они расходились по своим позициям?

Нет-нет, там не по своим позициям, там уже Лебедь, в эти дни как раз соглашение мирное подписывали, прямо параллельно все шло. И закончилось все концертом таким. Все очень боялись выстрела. Вот один выстрел… Все с оружием, все, все вот сидят с оружием.

На стадионе все сидят с оружием?

Да, с оружием. И дети из подвалов, представляешь, чеченские, которые робко так смотрят, слышат какие-то за два года первые звуки без войны. Это 1996 год был. Такие чумазые, из подвалов.

Они выросли на войне.

Да. И один, я помню, чеченский боец, они же такие джигиты все, он с пулеметом там стоял-стоял, там русские охраняли и чеченцы, как бы вот цепь одна и цепь другая, и он стоял, и стрельнул. Ему что-то понравилось, как мы играем, не знаю, то ли от восторга, что война кончается, выстрелил. Его свои же, просто отобрали все оружие, положили на землю, со всеми вытекающими… избили очень серьезно. Потому что могли быть… все могли просто погибнуть, главное, дети, в этот момент. Знаешь, как по минному полю все…

На цыпочках.

Да.

А кто играл с тобой?

Все. Доца, дядя Миша, «Худой» Андрей Васильев, Вадик, все, Мурзик был, да, вся группа. А аппарат мы тащили на руках просто. Соколов, наш московский…

Юра?

Да. А отвечал за все Андрей Матвеев, тоже, кстати. Питер был, Москва была, Уфа была, все было. Такой, очень знаковый концерт. Но мы не только его, мы спели там и для наших солдат, и в Ханкале концерт.

Я видел много записей, в палатках просто прямо.

В палатках, в госпиталях были концерты, буквально просто каждый час. Помоложе были, что ли, энергии было больше, или чувствовал вот эту необходимость какую-то. Ладно, что-то мы отвлеклись.

Нет, это как раз самое важное. Я хотел бы показать нашим зрителям песню «Мертвый город. Рождество», которая, как я понимаю, была написана как раз под впечатлением того, как выпал снег наутро.

Скажи, пожалуйста, если мы окидываем взглядом десятилетие девяностых, то очевидно абсолютно, что такой язвительный пафос твой был направлен на поп-индустрию, на попсу. И вот я сейчас, озираясь, я же тоже принимал в этом активное участие, и вот из того момента, в котором мы сейчас находимся, эта война выглядит смешной вообще, вот эта война с попсой.

Конечно.

Она выглядит какой-то забавной, вот эта вот «розовая пасть голодного пса».

Но это не моя песня, ты знаешь?

Я знаю.

Я просто хочу сказать, что тогда мы просто почувствовали некую потерю вот этого, ветер биться стал в теснение вот этого наступающего тотального утилитаризма, когда все мы начали делать евроремонт. В этом ничего плохого нет, но что-то уходило, тот дух рок-н-ролла, который мы отчаянно, конечно, любили и который нас всех, в общем-то, и создал. И, конечно, попса для нас имела более глобальное значение, чем несколько персонажей, которые там в перьях что-то там поют «под фанеру». Нет, конечно.

То есть мы чувствовали вот этот разворот общества в сторону вот этой, может быть, чрезмерной прагматики, понимаешь. Подходили нулевые уже, и какой-то пофигизм, вещизм, и все-все, с этим связанное. И как-то нам это очень не нравилось, и мы предчувствовали беду большую, что дальше это разовьется как раз в какую-то излишнюю покорность, понимаешь, перед тем же начальником.

Тут же все непросто, старик, одно толкает другое, один шарик — и все это катится, бог знает куда. Ну, куда, мы знаем с тобой, прикатилось. Вот поэтому, тут в более широком значении была попса. А сейчас как раз, мне кажется, я вообще ни с кем не воюю, и ты это знаешь, и слава богу. И попса выживает просто, они выживают на корпоративах. Бедные люди просто, ну чего их ругать, у них жизнь тяжелая просто.

У них жизнь тяжелая?

Да конечно, тяжелая. Ну тяжелая жизнь, это же просто очень мрачно. Выходишь на сцену, там все пьяные, там тебе на лоб чирики клеят, я не знаю, но это жизнь, по-моему, для музыканта очень тяжелая, душная.

У меня был абсолютно чудовищный опыт, когда кто-то посмотрел наш спектакль, который мы играем в «Театре на Страстном», и заказал нас на частную вечеринку, на день рождения. С Алексом Дубасом, мы вдвоем играем, и Женя Любич играет. И я впервые понял, что такое выступать перед столиками с жующими людьми.

Ужас!

Я реально после того, как я первый раз вышел со сцены, я сказал: «Не надо никакого гонорара. Можно я просто пойду?».

Вот!

«Можно я пойду просто, потому что у меня такого унижения не было никогда».

Слушай старого Юлианыча, не надо никаких гонораров вот таких, потому что ты больше теряешь, психика твоя больше теряет, это точно, больше нервных окончаний сгорает.

Я это пережил, только повторяя про себя: «Так, это репетитор для моих дочек...».

Представляешь, люди там едят, выпивают… И тут я «Еду я на Родину…» Я вот не представляю. Может, такой клип снять, я не знаю. Смешной такой, ернический. Но это, конечно… Эту песню не буду трогать, но там есть другие, над которыми можно постебаться.

Идея клипа замечательная, да. Просто снять — «ДДТ» на корпоративе.

А ты знаешь, у меня вообще идея, у меня скоро пресловутый юбилей, меня сейчас журналисты одолевают: «Вот, а как будете праздновать?», «Придете ли к Малахову?», со своими нафталиновыми подружками.

Конечно. Конечно приду.

Они все будут вспоминать: «Ой, я Юрия помню» и так далее. А у меня такая шальная мысль в голову — подзаработать денег и пригласить всю попсу к себе, и чтобы мы, допустим, с тобой сидим а столом и еще пару друзей, выпиваем, а они поют.

Это прямо уголовная статья, есть такая, это такой процесс, это изнасилование.

Нет, а мы просто сидим, рок-н-ролльщики…

Человек десять-пятнадцать.

Да, таких ребят. А они поют все. Клип с этим можно сделать.

Клип отличный, да. Жалко, Леши Балабанова нет, он бы снял, конечно, такое безжалостное видео. Хотел вернуться к «Миру номер ноль». Это альбом, обозначающий в определенном смысле рубеж между заканчивающимися девяностыми и новое время.

Середина девяностых.

Абсолютно неожиданный был альбом. Опять поворот в аранжировках, вообще то, чего не ждали люди.

В звуке.

Да, «Метель» только более традиционная, все остальное — прямо совсем. Как он рождался? И почему конце девяностых ты ощутил потребность опять, как ящерица, сбросить?..

Ну высказаться. У нас три таких больших программы — это «Черный пес», я не побоюсь этого слова, где-то ближе к концепту, концептуальные такие программы, «Мир номер ноль» и «Иначе». Три. На троицу меня на эту хватило.

Раз типа в семь-десять лет тебе нужно все стряхнуть, все.

Да, нужно, нужно.

Все!

И в себе, в группе, в окружающем.

Откуда эта потребность все изменить?

Фиг его знает.

Ладно бы кризис был.

Миш, копится просто, копится, копится. Какие-то мысли, какие-то идеи, я все складываю, все у меня это в ящиках, в письменном столе лежит, ждет своего часа. Потом открываешь, думаешь… Да и какое-то сочетание внутренней энергии, может быть, и вот этих мыслей. И думаешь: а, наверное, время пришло и об этом поговорить. «Мир номер ноль», да, была попытка обобщения какого-то — я, ты, он, борьба местоимений, он, она, вместе дружная страна. А дружная ли? А как? А вообще? А что? А выход? Выхода нет, выход есть. Есть какая-то попытка осмысления вот этого переживаемого нами в то время, такая, не просто в образе одной песни, в образе уже программы, в каком-то виде.

Вот меня очень точно ассоциируется рубеж между девяностыми…

А знаешь, когда я придумал это название? Вооо, классно было! Я пограничникам пел, тогда армия не лучшие времена переживала в девяностые, всем было не до нее. А мне как-то всегда, знаешь, кому-то плохо — надо приехать, хотя бы лапу пожать, уже, знаешь, дорогого стоит. Мы приехали…

Последний эпизод «Дальнобойщики», только что был.

Да, да, с друзьями, и приехать на какую-то очень на какую-то очень далекую погранзаставу, на границе с Монголией. И там, знаешь, вот, как в повестях Пушкина, сидит такой начальник погранзаставы, жена московская, маленький ребенок, и он думает вот в эти девяностые не о боевой подготовке, а о том, как накормить завтра солдат. Жратвы нету просто, денег нету, ничего нету, керосина нету, бензина нету. И вот такой, знаешь, сидит, полная такая степь, там две тысячи километров над уровнем моря, ни одного куста, и эта степь горная, она переходит в Монголию. Я говорю: «Товарищ командир, а можно по Монголии погулять?» — «Да иди, куда хочешь!». Я походил там по Монголии, но там, кроме сусликов, я никого не видел. Ну еще какие-то там чуваки стада гоняли туда-сюда, такого, знаешь, бандитского вида. Ну, они так их, проверяют. Ну и там столб пограничный и «ноль», просто «ноль».

Я знаю, что он обозначает.

Ну на границе. Просто ноль, все, Россия закончилась, отсюда или она заканчивается, или она начинается. Вот этот столб и «ноль» просто. Я думаю, господи, вот же название программы — мир номер ноль.

Отлично.

Который вот между, все, ничего нет, кроме неба и камней, и все. Ну вот так вот и… Хорошее было время.

Я поражен, что… Мы же выпускали его на Real Records, это был наш первый большой альбом, большой релиз, и ты не рассказал эту историю, это же прекрасная история вообще.

Ну, я забыл, может быть. Прекрасная история, да. Мир номер ноль. У меня даже где-то фотография валяется, где я стою у этого столба, дождь такой мелкий, пограничники стоят такие, никого вообще. А иди, говорят, куда хочешь. Классно, да.

Опять же из сегодняшнего дня, интересно было бы узнать, как ты оцениваешь Михаила Сергеевича Горбачева и Бориса Николаевича Ельцина? Ты понимаешь, что это два лидера, которые по всем социальным опросам занимают всегда самые нижние строчки. То есть впереди у нас всегда либо Путин, либо Николай, а Горбачев и Ельцин, они все внизу.

Нет, я вот сейчас не скажу, не скажу. Ребята пытались. Не все вышло, далеко не все, очень далеко не все, но они пытались. Я искренне убежден, что пытались что-то хорошее для страны сделать. Что-то получилось, что-то нет, абсолютно просто. Не учли реформаторы, они и тот же Гайдар, они ставили на активного человека, молодого, креативного, как сейчас говорят, харизматичного, но не учли очень много людей, которые уже были за чертой этой энергетики, понимаешь? Люди пожилые, пенсионеры, люди, у которых жизнь уже продолжалась, и она сложилась у них, интеллигенция, врачи, эти люди ужасно страдали, шахтеры, работяги, ну вот это вот они не учли. Это была, конечно, колоссальная ошибка.

Ставить нельзя только на харизму, нельзя, нужно думать об огромном количестве людей, которые не могут, знаешь, ваучеры обменять или купить еще на один-два, три, пять, десять, купить заправку или еще что-нибудь, этих людей в те времена было очень мало, ты знаешь, да. И знаешь, где они сейчас. А вот это огромное количество простого народа очень страдало. И мы, конечно, как рок-н-ролльщики, естественно, мы это все видели, конечно, видели. То нас ужасно просто убивало, что не взяли в расчет вот это, скажем так. Это была огромная ошибка. И сейчас мы ее пожинаем.

Сейчас, знаешь, реформы в стране необходимы, но после, может быть, нынешней власти попытаются какие-то реформы начать, потому что без этого Россия, мне кажется, просто, ну не дай бог, что-то случится. Реформы необходимы, но человеку нынешнему, большинству объяснить и просто убедить его в их проведении очень сложно будет. И вот этим очередным реформаторам добиться веры большинства граждан, что они необходимы, эти реформы, что их надо делать, архисложно, как говорил Владимир Ильич Ленин, будет это все сделать, очень сложно. Потому что тогда, конечно, накосячили много.

И значит, из этого, если сложно будет объяснить, значит, скорее всего, реформ не будет?

Будут. Просто должны прийти такие политики, которые абсолютно просто… Ну они должны босиком по Тверскому ходить, как Махатма Ганди, то есть не имея ничего за душой, чтобы народ им поверил просто, что они действительно искренне хотят, не посредством этих лозунгов что-то для себя и для любимой семьи, а именно для людей. Такие люди есть, они придут, конечно.

А есть кто-то на горизонте?

Давай не будем тыкать пальцем, потому что их тут же…

Моментально обуют, оденут и посадят в автомобили.

Дадут денег, иномарки, и все. И опять Махатма Ганди у нас не будет.

Не получится, да.

Я в новой песне пишу, что все думают о том, о сем, а я думаю о том, где бы мне найти очки модели «Махатма Ганди». Да, походить в этих очках и посмотреть на мир сквозь эти очки, было бы здорово. Такие волшебные очки «Махатма Ганди».

А твои сильно отличаются от «Махатмы»?

Ну, думаю, что все-таки да. Тот-то был, конечно, великий человек, без единого выстрела освободил страну просто. Без всякой войны, вот так, да, без кровищи.

Я хочу еще спросить тебя про две поездки, которые были в девяностые. В 1990 ты первый раз попал в Америку. У вас была вот эта история с записью альбома.

Ну, 1990 год, да. Мы были одни из первых.

Какое впечатление Америка произвела?

Нет, раньше, раньше, был такой американский продюсер, он приехал Ленинградский рок-клуб и предложил нам просто какой-то тур по Америке, с нами был Ляпин Саша, и вот из всего рок-клуба, он был на концертах, предложил контракт нашей группе «ДДТ». Но мы вообще нигде не были до этого. Тогда же, ты помнишь, а каждой второй российской заднице был американский флаг. Тоже был какой-то перекос, но сейчас наоборот все, ровно. Вот нас бросает.

Вообще середины не знаем никогда.

Когда, ребята, мы золотую середину найдем? Чтобы брать лучшее оттуда и лучшее в нас сохранить, вот тогда мы пойдем. Но неважно. Мы приехали. Ну что ты! Там рок-звезды, Джими Хендрикс, в голове, Джон Леннон, там это, то, Битлы, Pink Floyd, и мы, конечно, туда поехали. Это было нечто, это был кайф! Прилетаем в Лос-Анджелес, представляете, чувак, который пять копеек на метро стрелял иногда, на Невском, а тут приезжаешь, и стоит огромный лимузин! Там шампанское, Лос-Анджелес, Голливуд!

Пальмы кругом!

Какой-то просто то ли сон, то дурь. И мы так сидели с Никиткой Зайцевым на крыше этого лимузина с такими бутылками шампанского, и говорим: «Все, старик, вот оно!». И потом на следующий день нам предлагают джем со Стиви Уандером в клубе «Голубая лагуна». Мы там играем со Стиви Уандером.

Реально со Стиви Уандером?

Да, я напился, упал на его подпевки, вот с такими грудями, ну в общем, все было хорошо. А я на них упал, обнял их и начал целовать. Безумие.

Ты, наверное, хотел исполнить свой традиционный танец на сцене.

Да, да, было там человек пять таких, Григориев Распутиных на высоте своей деятельности. Но очень быстро это все закончилось, но было, конечно, было.

Долго в лимузине не удалось посидеть с шампанским.

Потом мы давали интервью MTV, оно же только тогда…

Да.

И мы прилетели в Нью-Йорк, там MTV.

Таймс-сквер, вот это здание слева.

Да, нас неделю крутили по всей Америке — группа из России, «ДДТ». Все там, наливай. Я помню, на балконе MTV была вечеринка в нашу честь, а мы тогда уже месяц там прожили, дали несколько концертов, очень быстро все надоело, очень быстро.

Да?

Да очень быстро как-то надоело, и все, как-то вот домой там, что-то как-то все начали ныть музыканты, и я тоже как-то, знаешь. Надоело все, домой, домой.

Корюшку, рыбалку, грибы пособирать.

Да, ну я не знаю. Мы как бы, понимаешь, выпили, закусили, и как-то нам этого хватило просто. А дальше как? Ну домой хочется, дома дела, жизнь, родные, близкие. Мы оказались не теми людьми. Расчета никакого не было, пригласили — приехали. Я помню, американцы, они такие интересные, может быть, я первый русский, которого они увидели, и там кто у них был директор MTV в то время, основатель, он говорит: «Yuri, you are welcome! America. Would you like a drink?», и дает мне вот такой фужер с водкой полный, и все так на меня смотрят. Я так, как тот мужик из фильма «Отец солдата» или как там, я не помню, я так, глазом не моргнув, выпил медленными глотками эту водку, хотя внутри это все… Ну я думаю — надо стоять.

Нельзя, позади Родина.

Они там в осадок все выпали. Я так, раз, чувствую, земля плывет, говорю: «Where is tree?» Береза где у вас? А у них на крыше MTV целый сад растет, и там действительно росла береза, я ее обнял, я говорю: «Where is восток?». Он говорят: «Россия там». Я обнял березу и заплакал, я домой хочу, все, я Америки нажрался, все. Это последнее воспоминание, которое я помню.

Дальше мрак, пауза, склейка, Петербург.

Да, да, да. Ой, смешно сейчас вспоминать, чего только не было.

Это я тоже не слышал никогда.

Только на Луну не летали.

Вот еще одно важное путешествие у тебя было в Югославию, в момент распада страны.

Да, именно тогда, кстати, начали портиться именно в народе отношения Россия — Запад, именно тогда, да, именно из-за Югославии. Тогда вот просто они начали действительно портиться. Ну мы просто решили сделать концерт, поддержать братьев-славян. Почему нет? Против войны же мы, везде. И там тоже спели, на главной площади Белграда, концерт быстро закончился, потому что начался обстрел, мы там бегали под этими бомбами, тоже группа молодцы. То есть сыграли концерт хороший. Там тяжелая история была, меня пригласили на телевидение белградское, и мы приехали с Олегом Никулиным, моим другом, я там спел «Не стреляй», «Долой войну» и так далее, все эти песни, и поговорили хорошо. Олег, он человек военный, он сказал: «Ваше телевидение ведь первое разбомбят». А там такая девушка была, знаешь, красивая такая югославка, невероятно, ведущая. Центральное телевидение Белграда, операторы, такие же как вы, все стоят, снимаю, мы там песни поем, общаемся. На следующий день просто телевидения этого не было. Прямое попадание. Они все погибли тоже. Представляешь? Ужас. Вот с такими чувствами мы оттуда и уехали. Ты знаешь, там очень интересно, там… Как же эта гора, которая над Белградом, называется? Королевская что ли гора? Там замок королевский, а под ней зоопарк. И вот мы сидели там вечерами с журналистами, а там хорошая такая выпивальня была, со сливовицей, живили, живились, бухали все, конечно. Ну когда война, все бухают, потому что иначе просто это все.

Мозг взорвется.

Мозг взорвется, да. И наблюдали, как вот эти томагавки над головой, знаешь, такой зуд противный, как бормашинка у зубного техника. И такой удар. Ну мы так, раз, мрачно, по рюмке. Но звери все, вот как в зоопарке, они все начинали реветь ровно за 4-5 минуты.

До бомбардировки?

Да, просто такой вой поднимался, и мы уже знали, что будут бомбить, что сейчас полетит. Вот невероятное тоже какое-то, вот ночью, знаешь, и ты действительно тоже как в аду просто, рев вот этот нечеловеческий — все что-то хохочет, гикает, кричит, рычит, мяукает, вот это, конечно, и все на высочайших тонах таких, на панике на полной, вот это, конечно, тоже какое-то ощущение такое просто армагеддонистое даже. Ну ладно, об этом много можно рассказывать.

Хорошо. Да, о путешествиях это, конечно, сильно. Давай пригласим людей на концерт, в Москву и в Питер, или в другие города, как считаешь нужным.

Что-то мы все про войну как-то говорим. Я был не готов. Ну неважно, о чем говорить, главное, искренне. Я хочу сказать, что приходите, друзья, на концерт, ну и все.

В Москве пятого числа, в Олимпийском.

5 марта в Москве в Олимпийском, 11 марта в СКК, потом у нас будет в Брянске, кстати, куда нас губернатор не пускал, будет концерт. Ну, губернатора уже этого нет. Вот так вот Юрий Юлианович.

Все преходящее, а музыка вечна, вот так вот.

Потом в Нижнем Новгороде замечательном, в Уфе, конечно, любимейшей, в Лондоне будет неплохой, я думаю, концерт, то есть там, где люди, там мы и поем. Все, всем добра.

Это был Юрий Шевчук в программе «Как все начиналось». Я надеюсь, что вы провели этот час с таким же удовольствием, как и я.

Всем добра и мира.

Пока.

Пока.

Фото на превью: Алексей Скраубе / Дождь