Сергей Рост: «Было ощущение, что именно нас не хватает на баррикадах»

Условный Новый год с 1989 на 1990 год. Как ты вошел в 1990 год? Какие у тебя были планы, надежды? Кем ты был в этот момент, что ты видел впереди?

Сразу же должен сказать, что все, что я здесь скажу, несерьезно и не считается, потому что я комедийный артист, сценарист и режиссер, поэтому могу говорить что угодно.

Лепить.

И творить.

Насколько я помню, я учился в театральном институте, уже перешел на режиссуру, мечтал стать режиссером и актером, в принципе, как все детство и отрочество. Собственно говоря, чувствовал себя хорошо, все было в рамках надежд. Друг Лифанов, помню, сыграл тогда вторую свадьбу, мы поехали праздновать в город Николаев и оказались первыми мужчинами, скажем так, молодыми мужчинами…

В городе Николаев!

Да, первыми мужчинами в городе Николаев, которые надели шорты. Они были, чтобы вы понимали, не под самое не балуйся, а довольно приличные, низкие, по колено. Мужские шорты.

Откуда взяли?

Нагиев где-то подогнал. Он всегда знал, где купить модные вещи. Мы ходили. К нашему ужасу, оказалось, что в Николаеве до этого не видели мужчин в шортах, ни в длинных, ни в коротких. На каждом шагу местные проходящие мужчины говорили нам, что мы педики, гомики и так далее. Нам каждую секунду приходилось вступать в рукопашную битву.

Прямо так.

Да. Нагиев, Лифанов, Рост и Климушкин, мы тогда учились практически вместе. Мы дрались на каждом шагу, отстаивая свое право ходить в шортах. Мне это, как и всем, нравилось, потому что я чувствовал себя неким хиппи, который несет послание в город Николаев: вот она, новая жизнь! Вот новый взгляд на мир!

Наших отцов били за длинные волосы, по-моему, а нас вот за шорты.

Шорты ― это был месседж.

Да, послание. Лет через двадцать после этого, будучи популярным на всю страну (и даже немного за рубежом) артистом, я приехал туда с гастролями, рассказал эту историю. Все местные начали мне говорить: «У нас? Да никогда!».

Да мы сами, ей-богу!

Вот так все началось. И потом свадьба эта кончилась немножечко печально. Вроде как все хорошо, веселились, гуляли-гуляли. На третий день свадьбы наступил ГКЧП. Видимо, это был все-таки девяностый год.

Девяносто первый.

Для меня так и начались девяностые. Мы почему-то решили, что мы должны ехать на баррикады. Какие баррикады, куда? Нас никто не звал, никаких баррикад тогда еще и в помине не было. Но мы бросились на вокзал, в аэропорт. Там почему-то оказались в очередях ― все почему-то захотели поехать из Николаева либо в Питер, либо в Москву на баррикады. Было такое ощущение, что все бросили отдыхать. Каким-то чудом мы купили билеты и прилетели.

Куда?

Мы летели в Питер, никаких баррикад там не было. Я сейчас понимаю: чего мы так сорвались? Отдыхали бы дальше, происходящие дальше события от нас не зависели.

Во всей этой замечательной комедийной истории, которая сама по себе представляет короткометражку, начиная от шорт и кончая вот этим срывом… но внутренне, если серьезно, в чем была причина? Почему вы вдруг взяли и сорвались? Понимаю, можно это списать на юношеский кураж, баловство, но ведь какая-то важная причина была.

Было ощущение того, что именно нас не хватает на баррикадах. На каких баррикадах? У великого Ролана Быкова, одного из самых любимых моих персонажей, в каком-то фильме было: «Пожаров нет, а жертвы есть». Все время надо куда-то бежать. У него у Бармалея много таких гениальных фраз.

Было ощущение, что это и есть та самая, не побоюсь этого слова, революция, о которой мы мечтали в те годы, все восьмидесятые годы, скажем так, которая началась. В восьмидесятые годы мы ждали, что вот-вот должно случиться то время перемен, о котором пел Цой (с которым мне удалось познакомиться при жизни), вот оно и наступило! Именно нас ждут, как пел Гришковец, «именно меня ждут, завтра должно что-то случиться», как раз случилось великое событие, мы должны там поучаствовать.

Надо было ехать в Москву, там бы мы поучаствовали, а так мы всего лишь приехали в Питер и там застряли.

Ты предопределил мой следующий вопрос. Цой.

Хорошо. Дело в том, что я жил на улице Рубинштейна, как раз в двух шагах от Рок-клуба, который тогда, по-моему, был центром вселенной, центром всего рок-движения в мире. До сих пор честные люди, обожающие Москву, признаются, что в то время в Москве не было ничего подобного, а в Питере появилось. И ведь именно питерский Рок-клуб стал колыбелью таких монстров, как Борис Гребенщиков, Кинчев, Цой… Да все более-менее приличные люди тусовались там тогда!

Каждый день там случались какие-то события, происшествия. Не было интернета, и поэтому мы всю информацию узнавали в кафе «Сайгон» за чашкой кофе: «А ты слышал, вчера был концерт, на котором…» ― и тебе рассказывали. Ты думал: «Господи, почему же я там не оказался, я же должен был быть там!».

 «Курехин вывел трехрогого динозавра на сцену»!

Да-да. «Их пытались разогнать, но ничего не получилось, милиция была бессильна». Все время какие-то такие животрепещущие революционные события. В принципе, было ощущение, что революция, все эти перемены начнутся именно с Рок-клуба, что однажды кто-то из наших любимцев, либо Витя, либо Кинчев, либо кто-то еще…

Шевчук.

На концерте скажет: «Пошли!», и мы пошли бы, вышли бы на Дворцовую, взяли бы там все: почту, телеграф ― и праздновали по этому поводу.

Наверно, поэтому так боялись власти, каждый концерт окружали милиционерами, их часто было больше, чем народа в зале. Это еще больше разжигало страсть: раз нас боятся, значит, мы сила, это круто, мы пробились, несмотря ни на что, концерт произошел, несмотря на все запреты и угрозы, мы проявили свою волю, солидарность, в едином порыве… Это было прекрасное время.

С Цоем получилось знакомство такое. Я не думаю, что он как-то в своем мозгу запомнил меня, если бы мы потом встретились где-нибудь, уже в осознанной жизни, наверно, он бы долго вспоминал. Это было следующим образом: в кафе «Сайгон» мы пили кофе. Подошел мой друг Андрей Левитан ― он жил на «Владимирской», в двух шагах ― и сказал, что есть возможность пригласить Витю на домашний концерт к нему домой. У него была большая квартира, оставленная бабушкой и дедушкой, в ней сейчас какой-то большой магазин, а тогда она была полностью его.

Мы начали скидываться, кто сколько мог, я дал пять рублей, по-моему, Андрей дал семь, кто-то дал три. Такие были цифры. Скинулось человек двенадцать, не больше. Мы пошли, было два шага от кафе «Сайгон». Естественно, был только Витя, без группы, и его жена.

Марьяна.

Да-да-да. Она осуществляла функции контролера, билетера, менеджера.

Охраны.

И сборщика, так сказать, податей. Все время говорила, что мало. Мы вывернули все карманы.

И он сыграл.

Сыграл, да. Был прекрасный гитарный концерт, сольник.

Что он играл, какие песни?

«Здравствуйте, мальчики», «Камчатка»… Все вот эти первые его альбомы, которые мы тогда уже знали наизусть. «Ты выглядишь так несовременно рядом со мной» и так далее. Мы наизусть уже тогда все эти песни знали. Это было здорово.

Ты не представляешь, как я тебе завидую.

А потом, когда пошли один за другим, как из пушки выстрел, его звезда взошла, он стал сниматься во всех фильмах: и «Игла», и «Асса» Соловьева, и вот эти легендарные концерты… Я просто понял, что оказался в тот момент в нужном месте в нужное время, что мне ужасно повезло. Приобщился.

Хорошо. Вы, как я понимаю, обнаруживаете, что в театре в ту пору вообще нечего рыть.

Тогда мы еще не знали. Мы обнаружили это, когда начали выпускаться, опять же где-то в 1991–1992. Обнаружили, что действительно… Там же какая была система: раньше распределяли.

Да.

Столько-то человек в БДТ, столько туда, столько туда. Были какие-то разнарядки, просмотры, отборы. Когда мы выпускались, нам сказали: «С этого года уже сами устраивайтесь как хотите». Пошли эти бесконечные показы по театрам. Выяснилось, что молодые артисты никому не нужны, и так большие труппы.

Ситуация была в стране, насколько я помню, как раз пошли все эти ужасы, перебои с продовольствием, мылом, водкой, куревом, талоны, то-се. В этих условиях какой театр? Старики, народные артисты, еле выживали. Мы в поисках работы и применения себе нашли театр, который работал по очень прогрессивной системе: репетировал здесь, а работать выезжал в Германию и зарабатывал валюту.

И пусть это был не Шекспир и не Чехов, а детские представления в школах и детских садах, мы с удовольствием уцепились за эту возможность. Мы с Димой Нагиевым и Лешей Климушкиным вместе искали работу, мы учились на параллельных курсах и уже давно сдружились, еще в институте. Нашли вот этот театр. Режиссер Шварцман и его жена имели двойное гражданство, они были и немцами, и русскими. Благодаря этому они могли спокойно возить этот театр и весь его нехитрый скарб на каких-то старых машинах, к которым были прицеплены прицепы.

Это просто классический европейский театр Средневековья!

Да, менестрели такие, «Мы свое призванье не забудем!». Я мальчик из Советского Союза, я был уверен, что никогда в жизни не попаду за границу, а если попаду, то это будет Польша или Чехословакия.

Болгария.

Да. Может быть, ГДР, если очень повезет.

Если звезды сойдутся.

А тут мы поехали через всю Европу. Сначала через Прибалтику, где я понял, что только что отсоединенная Прибалтика нас ненавидит. До этого я не знал, мы ездили туда с друзьями, стоило каких-то копеек, три или два рубля, съездить на поезде из Питера в Таллинн, погулять с друзьями, с девушками, так романтично. При Советском Союзе никто ничего не говорил, а здесь на каждом шагу останавливали наши нехитрые две машины с прицепом какие-то люди с автоматами, говорили на непонятном языке, были очень злыми, выворачивали карманы, переворачивали все нехитрое театральное имущество. Мы объясняли, что мы артисты. Девочки наши очень боялись.

Я чуть не…

Подрался?

Чуть не загремел, что называется, не знаю куда, потому что практически подрался с одним литовским автоматчиком. Он был выше меня ростом. Я ему сказал: «Ты такой смелый, потому что ты с автоматом». Тогда он отбросил автомат и сказал: «Пошли драться», я и пошел. Нас растаскивали, его оттаскивали его автоматчики, меня оттаскивали наши девочки. Со стороны это смешно было, надо было снимать: Де Вито и Шварценеггер.

Дальше вы проехали Прибалтику.

Да, когда мы переехали в Калининграде западную границу, то есть в Польшу, сразу такая перемена, я удивился. Только перешли границу, но здесь шел снег, было грязно и холодно. Переехали ― снега нет и очень чисто. На первой же бензозаправке оказалось, что не просто туалет роскошный и с горячей водой, а он еще и с душем! Мы в дороге находились уже сутки, если не больше, мы все помылись там. Приняли душ, опять почувствовали себя актерами.

Польша встретила вас душем на безноколонке.

Да-да. Мы купили какие-то шоколадки, такого у нас еще не было тогда: Mars, Snickers и так далее. И поехали дальше, счастливые, согретые, веселые. У нас было две кассеты, на одной была Жанна Агузарова, я, естественно, выучил тогда весь ее репертуар наизусть. Сольник Жанны Агузаровой. И было вот это: «Lets's come together right now». Под это мы поехали дальше.

Когда мы въехали в Германию, я увидел, что это вообще другая планета.

Это уже была объединенная Германия.

Да. Я ступил на какую-то другую планету. Вообще в то время мало кто еще выезжал. Каждый рассказ человека, побывавшего там, был как «Расскажи, как там на Марсе?». И начинаешь рассказывать, а все говорят: «Ну ничего себе!». Было чувство открытия Америки, Колумб, который открыл землю обетованную.

Меня очень многое поразило. Зимой там тепло, растут розы. Чисто так, что мы с Димой ходили в белых джинсах, белых слаксах (было такое слово тогда).

Точно, так ласкает слух, я первый раз с тех пор слышу это слово.

Белые туфли, белые носки. Джексоновский такой вариант. Они не пачкались. Я понял, что можно ходить в носках. Легенда про то, что моют шампунем, наверно, правда, потому что даже пыли не было. Мы помыли наши машины, а через неделю пребывания в Германии я провел пальцем по машине и увидел, что нет пыли. Я большой любитель, автомобилист, несмотря на все запреты, угрозы и налоги, пока еще езжу сам. Выезжаешь с мойки, проводишь пальцем ― машина пылью покрывается мгновенно. Там пыли не было!

Магазины, в которых было все, и мало того, что все, там было такое извращение, которое теперь мало кого удивит, а тогда думали: «Ничего себе, какие ленивые гады!». Если тебе лень готовить, были полуфабрикаты и еще готовые блюда. Ты холостяк, ты захотел не готовить, а купить уже готовое. Там это было, так называемая кулинария. Сейчас это тоже есть в наших универсамах, но тогда не было.

В общем, это было титаническое потрясение.

Я тебе скажу, что, может быть, по шоку, по наполнению жизни, по ломке стереотипов и по ощущению счастья не было ничего более сильного, чем та поездка с театром Шварцмана. Мама скажет, что стыдно это рассказывать, но я все равно скажу. Одним из самых сильных впечатлений этой поездки было еще и то, что немцы очень добрые. Мы жили у них.

Наш хитрый Шварцман вешал объявления на ратуше или около церкви, которая обычно была в центре города, ― мы объехали все городки Германии, даже маленькие, ― что такого-то числа будут бедные русские артисты. А тогда было принято любить Россию, посылать им посылки. От побежденной страны приходили посылки, всякие сухие корма, мы их получали, ели.

Вот, значит, что приедут артисты из России, бедные, голодные, им негде жить. Если кто-то из христиан этого прихода их пустит, будет очень приятно. Они приходили, разбирали нас за ручку, как беспризорных детей, и вели к себе в дома. Они нас бесплатно кормили, укладывали спать в роскошные кровати, в которых мы ни разу не спали, роскошные постели. Мы смотрели там какие-то удивительные телевизоры, пили их пиво, разговаривали на каком-то ломаном языке, полуанглийском-полунемецком-полурусском. В общем, это было замечательно.

Кто приходил на спектакли? Это были в основном школы?

В основном школьники, да, младшие школьники. Это были новогодние представления, обычно декабрь, перед всеми рождественскими праздниками. Шварцманом была придумана сказка, новогодний капустник, утренник, как угодно можно назвать. Иногда мы играли по два-три спектакля в день.

Это было без слов? Пантомима?

Это тоже очень интересное приключение. Мы учили роли на немецком языке. Я не знал немецкого языка и не знаю его сейчас, но до сих помню какие-то отрывки из ролей. Я могу выступать на корпоративах для немцев, они меня понимают.

Кого ты играл, какой спектр ролей был в этом спектакле?

Я играл Деда Мороза, Ступу Бабы Яги. Такие были в основном роли.

А Нагиев кого играл?

Естественно, Лешего, нечистую силу. Он такой обаятельный, смешной Леший. Был смешной момент. Он должен был из ступы, которую играл я, доставать какое-то волшебное письмо от дедушки Мороза или от кого-то еще и есть его. Естественно, с каждым разом я туда подкладывал все более плотную бумагу. В последний раз была какая-то толстая бумага.

Картон!

Картон с надписью «Ешь на здоровье, Дима!». Он делал вид, что кушает.

Я еще не дорассказал и десятой доли того, что было. Очень важное событие в нашей жизни было. Оказывается, немцы имели такую странную традицию, не знаю, имеют они ее сейчас. Они перед Рождеством, с первого декабря, начинали смотреть, нет ли у них в гардеробе лишних вещей, каких-то ненужных. Они сначала их чистили, гладили, стирали, аккуратно складывали, клеили зеленый крестик и выкладывали за ворота своего дома.

Что значил зеленый крестик?

Что это для тех, у кого нет. Турецкая мафия уже тогда пустила туда щупальца. Они подбирали, говорили, что отдадут это все нуждающимся, а на самом деле это вскоре появлялось на барахолке в Гамбурге или еще где-то. Нам потом все это рассказали.

Вот где росли Сами Хедира и Месут Озил.

Да, именно так. Но немцы свято верили, что, когда они это выкладывают, это их помощь, они помогают несчастным людям, у которых нет вещей. Выбрасывали мягкие уголки мебели, телевизоры, магнитофоны, стиральные машины, ковры. Нас-то, конечно, больше всего интересовали шмотки, потому что мы имели, что называется, одни джинсы на двоих. Когда очередная драка была, нас с Димой в очередной раз побили, я помню, что меня, видимо, побили не очень сильно, потому что я был в состоянии замочить эти брюки, потому что если я сейчас их не постираю, мне будет не в чем идти в институт. В чем мы были ― это был наш единственный комплект одежды.

Мы приехали, увидели эти мешки. Дима почему-то о них уже знал заранее, кто-то ему передал тайное послание. Он вывел нас на охоту, как он это называл. Мы пошли вдоль домов. Это, поверь, намного интереснее, чем собирать грибы. Там мешочки, ты их собираешь, приносишь туда, где жил. Тихонечко, чтобы хозяева не видели (мы стеснялись при них это делать), запирались где-нибудь в ванной, высыпали это все и видели, что там просто волшебная пещера Аладдина. Там все, о чем мы мечтали: заграничные футболочки, которых мы никогда не видели, с фирменными названиями, какие-то свитерки, джинсы.

Никогда в жизни у меня не было столько одежды, сколько я привез оттуда. Я раздаривал друзьям, я привез маме первую в ее жизни норковую шубу. Правда, я ее не нашел в мешке, я ее купил за 50 марок на барахолке в Гамбурге. Но она все равно была кем-то выброшена, подобрана турком, который ее и продал в Гамбурге на барахолке. Я понял, что мне наплевать, есть у меня зарплата или нет, вот эти марки, которые отдавали, потому что я уже чувствовал себя разбогатевшим, состоявшимся человеком. И счастье тогда перло, было просто удивительное. И красота самой страны, и новые впечатления, и свалившееся неизвестно каким образом богатство.

Не знаю, хватит ли нам времени, но очень хороший эпизод, никогда не забуду. Дело в том, что, когда мы туда приехали, у нас было еще одно потрясающее впечатление. Мы же были как дикари. Мы в Питере, что Дима, что я, что Леша Климушкин, все выросли в петербуржских окнах. Что это такое? Старинные рамы, в основном деревянные, которые вот так открываются, вот так закрываются, есть шпингалеты. Ты-то наверняка знаешь, это я для молодого поколения. Никакого евростандарта, стеклопакетов тогда близко не было. Мы не знали, что такое может быть.

И вот первая же встреча, в первом же доме, где мы поселились у добрых немцев. Я открываю окно в ванне, и оно вот так открывается, на меня. Я сейчас понимаю, что оно может открываться в разные стороны.

Да, есть разные функции.

А тогда я открыл на себя, эта часть осталась здесь, а вот эта отклонилась. Я понимаю, что я сломал немцам окно. Я в шоке: они пустили меня, а я им окно сломал. Я говорю: «Дима, мне кажется, я сломал окно!». ― «Идиот, давай прислоним, может быть, незаметно будет». Мы прислонили его, как-то закрыли. Вроде стоит. Перекрестились, все.

У нас был один комплект одежды, как я говорил, в первые дни, у каждого свой. Мы решили, так как мы артисты, привести себя в порядок. Мы не только помылись, но и постирали носки, например, в рукомойнике. Что такое рукомойник с точки зрения нас, ленинградских парней? У нас была такая штучка в ванне в коммуналке, где я рос, обычно на цепочке. Ей закрываешь, а потом вот так дернешь, она открывается.

Да.

Вот такая простая система. Но у них-то был уже евростандарт. Мы этого не знали. Я закрыл пальцем эту штуку, там она была. Когда мы постирали, я начинаю пытаться открывать, чтобы спустить воду. Она не открывается. Я понимаю, что нельзя оставлять грязную воду в раковине, это стыдно. Я спрашиваю: «Дима, что мне делать? Она не открывается?». Он тоже все исследовал и не нашел. Потом мы узнали, что за краном есть пимпочка, надо было дернуть, но тогда-то мы ее не нашли, вообще не знали, что она может быть.

Мы, естественно, спустились вниз, открыли ящички, добрались до так называемого «стакана», отвинтили его, вся грязь вылилась на пол. Мы нашли тряпки, стали все вымывать. Мы вымыли пол два раза, выжали, вычистили. Пимпочка была закрыта, но не прикопаться: все было чисто вымыто, сверкало. Только пимпочка закрыта. А нас уже кушать зовут: «Идите кушать, Сережа, Дима!». «Да-да, мы идем!».

Какие вы были вежливые, с уважением относящиеся к хозяевам дома люди!

Чтобы не опозорить страну. Культурная миссия! Не дай бог что, по нам будут судить обо всей стране!

Как вы попали на радио?

Тоже в поисках работы. Я лично прочитал объявление, наклеенное, кстати, на Моховой около театрального института, что такого-то числа в Доме радио на Итальянской будет проходить кастинг на ведущего новой радиостанции. Тогда еще было не понятно, что это за работа.

Потому что было нечего слушать.

Что такое работа на радио? «Московское время 12 часов 15 минут. На полях страны…». Примерно такое ведение было нормой. Метроном у нас в обед щелкал.

Я не помню, что это такое?

С двух до трех шел метроном. Тишина и тик-тик-тик, метроном, как в блокаду.

Я понимаю, но почему час?

Не знаю. Профилактику они закрывали, что ли. Но этот блокадный метроном был всю советскую власть.

Кошмар. То есть никаких ориентиров не было, на что опираться?

Самая смелая программа была «Запишите на ваш магнитофон». Внимание, мотор! И должен был включаться магнитофон с радио.

А тут был нужен ведущий FM-радиостанции, что это такое, никто не знал. Правда, была уже открыта первая радиостанция в этом стиле, «Европа плюс», там блистала Ксения Стриж. В принципе, это был единственный пример, который хоть как-то указывал, как можно по-новому работать.

Я и Дима прошли эти экзамены. Он прочитал это объявление в одном месте, я в другом, прошли кастинги на разные радиостанции.

Что ты делал на кастинге, что показывал?

На кастинге нужно было показать, во-первых, что у тебя хорошая дикция, хороший голос, что ты можешь прочитать текст без запинки, можешь сымпровизировать что-то. В принципе, вот это.

Вы попали на разные станции.

Да. Мою радиостанцию посетил ангел скуки, потому что ее хозяином был какой-то баптист или левый проповедник из США, который ненавидел все, что называется рок-н-роллом. Он запрещал все более живое в музыке. В принципе, он хотел запретить и Элтона Джона, но самые занудные его песни он разрешил, хотя было написано, что ставить их не надо, конечно, он грешник, гомосексуалист. Фредди Меркьюри был запрещен. Все более-менее быстрые и кричащие песни были запрещены как антихристы. И мы такие: «Добрый вечер, в эфире Magic Radio, мы не помешаем вам спать» ― шутили мы.

Вскоре, к моей радости, закрыли эту радиостанцию, потому что этот божий человек из Америки умудрился не платить налоги нашей стране. В общем, радиостанцию закрыли.

У него взаимоотношения с Господом, он выше налогов.

Дима с радостью узнал об этом, сказал, что это знак. Он устроился на молодую, только что открывшуюся радиостанцию, которая называлась «Модерн». Я пошел, еще раз прошел кастинг, познакомился с хозяйкой радиостанции Тамарой Петровной Людевиг, которой все понравилось.

Расскажи, пожалуйста, о ней.

Это был святой человек. Я до сих пор помню о ней. Может быть, кто-то и забыл, но мне кажется, что без нее не было бы вообще ничего, если отматывать назад. Именно она организовала и придумала радиостанцию «Модерн». У нее был какой-то опыт работы на государственном радио, но такого ведь опыта ни у кого не было. Она открыла эту радиостанцию.

Получила частоту и вложила какие-то свои деньги, как я понимаю.

Да-да, заложила все свои деньги, имущество свое и своих родственников. Она сумела подобрать коллектив ребят, которые потом стали, можно сказать без ложной скромности, легендами, звездами номер один, которые прославились потом на всю страну.

Вся эта плеяда полностью.

Да. Это и Дима Нагиев, и я, и Гена Бачинский, и Стиллавин, и Алла Довлатова, и Яна Ермолаева.

И Сергей Шнуров, который работал в отделе маркетинга!

Маркетинга, пиара, да.

Очень много, сплошные звезды были. Их всех набирала Тамара Людевиг.

Она сама?

Да.

Если ты помнишь, то радиостанцию «Модерн» в Санкт-Петербурге закрыл я. Тебя уже не было. Она начала стремительно падать после вашего с Димой ухода.

Да-да.

А мы искали как «Наше радио», новая радиостанция, какую-то частоту в Питере. К сожалению, Тамары в то время уже не было в живых. Я познакомился с двумя ее партнерами. Не помню фамилии.

Сережа Николаев.

Точно. Первая моя попытка и желание было придумать механизм, как ее реанимировать, поднять. Мы провели какие-то социологические исследования и поняли, что это маловероятно. Все до сих пор называют в качестве главных звезд вас с Димой, хотя вас там уже пару лет не было. Это был 1998 год.

Да.

Но ее я, к сожалению, не встретил.

У нее был удивительный талант не только находить людей, а еще и вдохновлять. Я хотел бы сказать, что это редкий дар: не только найти человека, разглядеть его талант, но еще и вдохновить его, заставить расправить крылья и поверить в себя. Я потом вспоминал, мало в моей жизни было людей, совсем мало, может быть, она одна такая, которая так верила бы в тебя и своим доверием, своей верой, какими-то авансами вдохновляла тебя и заставляла быть лучше, чем ты есть.

Это свойство некоторых великих театральных режиссеров.

Да. Каждый день становиться лучше, каждый день выдавливать из себя по крупице плохого человека, раба.

Как она могла переносить ту околесицу, которую вы несли в эфире?

Удивительный человек, человек, который оказался знаковой фигурой в этом времени. В это время был Ельцин, который прощал все, что говорят о нем в прессе, никого не сажал, вот и здесь. Она говорила одно: «Вы можете что угодно творить в эфире, нельзя только ругаться матом, нельзя еще какие-то конкретные вещи, а все остальное ― лишь бы вы держали внимание публики».

Мы старались как могли. Каждый день, может быть, мы открывали велосипед, потому что это уже было открыто в Америке, но в таком количестве никто так до нас не работал, во всяком случае, я не слышал в России. Мы каждый день придумывали какой-то новый ход, способ общения с публикой.

Например?

Самое знаменитое наше открытие ― наша радиорулетка, которую, кстати, купил «Серебряный дождь», единственный, кто не украл, а купил права. Аналогов не было даже в Америке, как ни странно, что нас поразило.

В чем смысл?

Один ведущий сидит на радиостанции, его коллега находится в казино. По радио ведущий, который на радиостанции, принимает заявки от публики, которая дозванивается.

И ставит на какое-то число.

Ставит с помощью нашего человека, там был Авдеев в казино, он ставил.

Красное, черное, двадцать два.

Честно отдавались выигрыши. При этом разнузданное поведение ведущих, меня, а потом в основном Димы Нагиева, и шуточки, которыми мы обвязывали это все, просто возносили программу. Она была в топе недосягаемых.

Я был, как мне сказали, первым человеком, который додумался в эфире до секса по телефону и притворился клиентом. Потом сам остановил все это, потому что мне сказали, что поступают звонки, что люди врезаются в машины, не могут работать.

Была масса смелых ходов. Мы приносили какие-то живые звуки, курицу или петуха можно было принести туда, какие-то живые музыкальные инструменты. Вот эти все «Алло, мы звоним с радиостанции» сейчас уже стали нормой, а тогда это было в новинку. Масса таких ходов, которые сейчас уже стали общепринятыми.

Какой сегмент у вас был в течение дня?

Сегмент? Либо с двух до шести, либо с шести до десяти вечера. Иногда было так, что с шести до десяти, потом с десяти до двенадцати, а потом и до утра. Сначала же станция была не круглосуточная, мы работали до двенадцати, а потом с шести надо было заступать. «Ну что эти шесть часов, останься-ка там». А работали мы тогда за городом, это было прекрасное место на берегу моря.

Рядом с башней.

Да-да. КГБшники уступили нам свою точку. Я там оставался до утра. Я был вечерним ведущим, который утром становился утренним.

Когда у тебя возникло ощущение, что вы реально становитесь популярными?

Довольно скоро. Мы же, когда начинали работать, зарплата была примерно как стипендия у меня в институте, где-то 30 тысяч рублей. Со второго месяца Тамара Петровна стала давать какие-то вещи… Тогда вообще была натуральная экономика.

Натуральный обмен, конечно!

Мы получали карточки то на ботинки, то на сантехнику, то еще на что-то. Бесплатная поездка на неделю в Италию. Я приехал и понял, что надо было денег взять, а их-то нет. На завтраках наедался на весь день.

Потом, так как станция стала популярна, появились живые деньги благодаря рекламе. Нам стали поднимать зарплату. Это первое ощущение. А второе ощущение ― довольно скоро, где-то на третьем месяце работы меня остановил гаишник и узнал мой голос. Он сказал: «А, это ты? Ну езжай». И я понял ― вот она, популярность пришла, раз даже гаишник отпускает. Он даже родную маму бы не отпустил, а тут отпустил.

Как скоро вы придумали телепрограмму?

Довольно скоро. Желание быть на экране…

Еще синергия, радио, телик.

Желание прославиться у Димы было, что называется, с пеленок. В основном он этого ужасно хотел и зондировал почву. Тамара Петровна сказала, что это хорошая идея, надо как-то нас заявить, потому что чем популярнее будут ведущие, тем популярнее будет радиостанция. Дали добро на съемки какого-то полудомашнего, полусемейного видео, которое мы делали в офисе радио «Модерн».

Это были первые неловкие шаги, пробы. Мы напоминали что-то типа MTV ― человек стоит на фоне стены, что-то говорит между клипами нашей тогдашней эстрады. Потом актерское нутро стало брать верх. Когда мы с Димой все-таки попробовали сделать скетчеобразные связки между клипами, это настолько всех убрало! Все собрались, весь офис стал смотреть, хохотали и сказали: «Вам надо работать только вместе и только в этом направлении, только скетчи».

Это же ты сценарий писал.

Да. Первые разы мы делали сплошную импровизацию. У нас уже тогда появилась режиссер Анна Пармас, с которой мы до сих пор дружим и пишем вместе.

Надо сделать сноску на полях для наших зрителей. Это та самая Анна Пармас, которая сейчас главный клипмейкер для группы «Ленинград».

Да, это она.

Поэтому все «Лабутены», весь «ЗОЖ», «В Питере ― пить» ― это все она. Она-то шла к всесоюзной славе чуть дольше, чем вы.

Когда такой странный человек, как, по-моему, Шахназаров на «Русской службе новостей» говорит, что какая-то там девка сняла какой-то там клип, и он стал популярным, хочется дать ему по морде. Я могу сказать ему в лицо, что это непрофессионально. Надо было просто потрудиться, узнать, кто снимал. Анна работает режиссером уже больше двадцати лет, сняла несколько фильмов, которые получили престижные награды. С Дуней Смирновой они сделали фильм «Два дня».

Замечательное кино.

Поэтому говорить, что какая-то там сняла что-то ― это хамство и непрофессионализм.

Аня тогда начинала свой творческий путь как режиссер. Мы с ней вместе тогда объединились по поводу сценария. Сценария как такового не было. Первые наши связки были такими: «Давайте поимпровизируем на тему фильма „Собака Баскервилей“». Так как мы с Димой еще в институте делали какие-то капустники, мы начали в капустническом стиле импровизировать, кривляться, подражая этому фильму, делать какие-то скетчи.

Кто был Холмсом, а кто Ватсоном?

Холмсом был, естественно, Нагиев, я был Ватсоном. Берримором был я, а Нагиев был сэром…

Мориарти?

Нет, которого играл Никита Михалков.

Граф Баскервиль. Генри Баскервиль.

И Дима делал так: «Ну где эта собака воет?», я говорил: «Это не собака, сэр, это беглый каторжник Селден, я ношу ему еду на болоту».

Адабашьяновская интонация прослеживается.

Да, я довольно точно попадал, а Дима попадал в Михалкова. Так как мы не знали тогда, чем мы закончим скетч, это была импровизация, то мы кололись на каждом шагу. Анна оставила эти «расколы», которые мне до сих пор ужасно нравятся. Когда я сказал фразу про то, что я ношу еду на болото, Дима упал, начал хохотать. Он очень обаятельно раскалывается.

Нас перло, мы получали огромное удовольствие от совместного творчества, нахождения вместе, от открытий, которые мы делали. Первая программа была полуимпровизацией, Шерлок Холмс и доктор Ватсон. Вторая была практически так же на коленке, полуимпровизация про мушкетеров, импровизировали в кадре. Третья ― какие-то пародии на наши программы. То есть первые три программы были практически импровизационные. Мы между съемками договаривались с Анной, о чем будет следующий скетч.

А потом уже просто начали заранее писать болванку, как мы ее называли. Писали ночью, либо в Аниной квартире, либо в моей. Утром приходил Дима, презрительно спрашивал: «Ну что вы там написали?».

С привычной брезгливостью.

Да-да, уверен, что мы ничего хорошего написать не можем. Естественно, он, чтобы показать, кто главный, какие-то фразы своих героев менял, часто очень удачно. Никто не спорит и никогда не спорил по этому поводу. Было хорошее совместное творчество.

В тот момент, когда я приехал в Питер в поисках частоты для открытия «Нашего радио», вы были популярнее Иисуса Христа.

Можно и так сказать, если нас не посадят по новым законам за эту фразу.

Ни в одной беседе в области радио не проходило примерно полутора минут, чтобы не звучали ваши имена. Главной проблемой радиостанции «Модерн» было в ту пору, как компенсировать потерю двух главных звезд. Почему вы ушли?

Я ушел чуть первее, Дима попозже, хотя сейчас он это отрицает. Очень просто. Сережа Николаев, тогдашний владелец после внезапной смерти от рака Тамары Петровны Людевиг, вызвал меня в кабинет и сказал, на мой взгляд, очень тупую вещь, которая обрекла его радиостанцию на вымирание. Он сказал: «Меня как бизнесмена, владельца радиостанции ваши успеха на телевидении никак не согревают, только раздражают. Мне нужно, чтобы ты сидел в эфире в положенное время».

Естественно, из-за съемок начались переносы, либо Дима переносит свой эфир, либо я, либо оба. Это как в спектаклях с популярным артистом. Я помню, в детстве ходил на Андрея Миронова, и там было написано: «В связи с тем, что Андрей Миронов снимается где-то, играет второй состав». Такое не устраивало Сережу Николаева. Надо было четко выходить, железная дисциплина.

Он в то время увлекался тем, что читал какие-то американские учебники.

О, мы все через это прошли!

Как сделать радио, как руководить.

«Сто секретов по работе со звездами».

Да, вот этого он начитался. Он знал английский язык в совершенстве, упорный мальчик. В результате он поставил меня перед выбором. Я говорю: «Сергей, ты же понимаешь, если ты ставишь меня перед таким выбором, я выберу телевидение». Мне казалось, на радио к тому времени я все возможности выразительности исчерпал, все попробовал и уже начал повторяться. Мне стало немножко скучно, а телевидение открывало новые горизонты.

Я сказал: «Тогда я выбираю телевидение». Написал заявление. Пришел на съемку, рассказал об этом. Думал, что Дима сразу уйдет, но он не ушел. Потом он тоже ушел.

Заканчивая передачу, хотел задать тебе общефилософский вопрос. Исходя из того названия, которое я решил позаимствовать из строчки Андрея Макаревича…

Запрещенного.

Естественно, мы братья по запретам. Что тогда начиналось и что безвозвратно ушло с того времени?

Свободы такой нет. Не знаю, будет ли она еще на моем веку. Тогда было пьянящее чувство того, что наконец-то та свобода, о которой мы мечтали в детстве, когда шепотом разговаривали на кухне, рассказывали какие-то анекдоты и новости с грифом «секретно», не для всех ушей, что называется… Мне папа сказал, когда я еще был в детском саду: «Не говори никому то, что мы с мамой рассказывали, а то нас посадят». Я запомнил, что есть информация для всех, а есть не для всех.

Как я сейчас понимаю, компенсация этой несвободы была в том, что у нас было бесплатное образование, бесплатная медицина и очень много чего бесплатного. Сейчас у нас это все платное, а свободы все равно нет. Понимаете, какой парадокс? А тогда было ощущение, что мы на гребне, в самом центре исторических ломок, землетрясений, титанических сдвигов, которые происходят в России. Мы на гребне революции.

Свобода подняла нас и вынесла. Ребята из неблагополучных семей, родители были в разводе, мы росли на алименты, у нас не было нигде никакого блата, никаких денег, была только жажда творчества, энергия, талант, дикая способность и желание что-то делать, творить. В принципе, мы были замечены благодаря тому, что у нас стало хорошо получаться. Нас сначала показывали на три района Питера, потом на четыре, потом на все. Нас заметили на СТС, пригласили на целую страну, потом стали рвать на части между ТНТ и СТС.

Мы не были «продюсерским проектом Бари Алибасова» или кого-то еще, который все просчитал: «Возьму одного мальчика повыше, другого пониже, один такой национальности, другой ― такой, плюс и минус, этот расчет будет оправдан». Такого не было. Мы получали удовольствие, творили. В принципе, это было очень честно и очень от души. Наверно, поэтому это до сих пор вызывает отклик в сердцах людей. До сих пор встречаются люди, и не только моего возраста, а новое поколение, которое случайно, с помощью родителей, открывает для себя «Осторожно, модерн!», «Однажды вечером».

Кстати, «Однажды вечером» было тем, что сейчас делает Ваня Ургант, мы первые начали делать этот американский формат. Я делал то, что делает Хрусталев, сидел на деревянном пианино. Мы приглашали гостей, разговаривали с ними, делали скетчи. Тогда это было очень прогрессивно, программа была продана в США и разные страны.

В общем, этого всего не могло бы быть, если бы не было такой свободы и таких честных огромных возможностей. Когда сейчас меня спрашивают, как пробиться на телевидение, я даже не знаю, что сказать.