Актер Михаил Полицеймако рассказал Михаилу Козыреву о своей жизни, которая напоминает то триллер, то комедию: как его по ошибке обстреляли из «Калашникова» и как притворился и даже давал автографы вместо рэппера Купоросы, а также как приехал выручать арестованного друга из отделения и остался там на пьянку с первыми лицами Кунашака.
Здравствуй, Миша.
Здравствуй, Миша. Здравствуйте, друзья.
Мы сейчас открутим наш счетчик на начало девяностых годов. Как ты их встретил? Считай, на дворе 1990–1991.
Ой, это такие времена лихого бесшабашного цыганского распила, это такое, мне кажется, чувство безнаказанности, которое больше никогда, по-моему, не вернется. Потому что что творилось вокруг и вообще что происходило, помимо каких-то трагических событий, вообще как жили люди… Я думаю, что это время нескоро вернется и вернется ли.
Вообще.
Да, потому что я в девяностые заканчивал школу, в девяностых начались всякие разные чудеса. И начались они у меня, вот по ярким воспоминаниям они начались… Все моё детство, поскольку я был аллергиком, меня родители отправляли в Крым, я там лечил аллергию и жил там три месяца. И практически в Коктебеле стал там полуместным пареньком.
Но родители меня одного стали отпускать лет с пятнадцати, с шестнадцати, а вот самое начало девяностых я ездил с папой. И вот тогда, когда появились вот эти вот сначала купоны, если ты помнишь, у нас была реплика ― это на самом деле страшное событие, но… Там стояли менялы, если ты помнишь, менялы с огромным количеством денег. Они так трясли и говорили: «Поменять, поменять, кому поменять, рубли-купоны-доллары поменять». Причем они стояли, можно было лежать на пляже, наклонялся человек и говорил: «Поменять, поменять». Вот.
Я один раз услышал фразу, я спросил: «Папа, а что это?». Один подбежал к другому и крикнул: «Ты слыхал? Менялу грохнули на спасательной?». Я говорю: «Папа?». Он говорит: «Не обращай внимания, это пришло новое время».
Да-да-да, такое время на дворе.
Я вспоминаю такую историю, когда еще всё это в девяностых…
В Крыму.
Грохнули на спасательной, да. Когда это всё начиналось, когда у нас друзья, и они до сих пор есть…
Извини. Это звучит как начало какой-то блатной частушки.
Да. «Менялу грохнули на спасательной»…
И дальше.
И поехали.
Да.
Радио «Шансон». Вот. Наши друзья, у которых я жил, которые, в принципе, были родные люди…
Это те друзья, к которым вы просто постучались в дверь, потому что было негде ночевать, и остались?
Да, постучались в 1982 году и остались до конца, да. Причем разъехались в разные стороны, один брат живет в Оренбурге, второй в Киеве, и мы общаемся, но такого веселья, как тогда, не было.
Так вот, мой папа с дядей Толей каждый вечер культурно выпивали. Значит, есть же народное блюдо соте, которое надо обязательно съесть. Я его ненавидел.
Что это такое?
Соте ― это из овощей, тушеные овощи.
А, соте, да.
И каждый вечер было такое: «А что у нас на ужин?» ― «Соте». «А может быть?..» ― «Соте».
Причем ингредиенты этого блюда могут быть самыми разными, лишь бы это были овощи.
Нет, это было одно и то же. Это были перцы, баклажаны и что-то еще.
«Синенькие».
«Синенькие»! Но поскольку там стояла бутылочка алкогольного напитка, родителям было весело, мне было не очень. И вот как-то раз, уже был 1990 год, я думаю: ну сейчас папа мне скажет: «Ложись спать», а они будут с дядей Толей продолжать обсуждать. А они говорят: «Нет, пойдем прогуляемся перед сном» и взяли меня в собой в два часа ночи. Там есть такое место, Брод оно называется, Бродвей, набережная, но все местные зовут «Бродвей», набережная Литфонда.
И я пошел с ними. Это было для меня первое какое-то такое событие. А там, оказывается, была такая народная забава: подростки из Харькова били подростков из Киева, подростки из Киева били подростков из Москвы, а подростки из Москвы были подростков из Харькова. И гонялись…
Круг замкнулся.
Да, поскольку пошел уже левый товар из-за границы, они использовали биты вот эти бейсбольные. Это была такая развлекуха.
Веселая.
Веселая-веселая. Я об этом что-то слышал, но я маленький, тем более я трус, я этим не занимался никогда в жизни. Я об этом забыл. И об этом, конечно, не знал папа. Дядя Толя догадывался, но он местный, поэтому что ему?
И вот мы идем втроем, пустой Брод, и вдруг бежит толпа людей. Огромная толпа, которая окружает нас вот так вот, как тараканов, и говорят: «Москалей не видели?». А я где-то ниже ростом, я так немножечко снизу смотрю туда-сюда, туда-сюда. Прямо с битами. Дядя Толя, значит, побледнел, а папа сделал вид, что его сейчас должны узнать. И один человек с битой сказал: «О, ты же артист! Распишись на бите».
На бите.
На бите. И дал ему маркер. И папа дал все автографы в тот вечер.
На всех битах оставив свою подпись?
На всех битах он расписывался, причем у него была такая роспись, он не просто писал «Фарада», он свою рожицу рисовал, два глазика, носик, усики ― и это была половинка буквы Ф, лицо, а потом писал «Фарада».
Анаграмма такая.
Да. И все, значит, биты были исписаны. Вот так начались девяностые у меня, в принципе.
С этих подписей на битах.
Да-да. Потом был, значит, путч, переворот.
Самое главное, оставили в живых и убежали, получив автографы.
С большим уважением. Искать москалей убежали, да, это было. Потом, значит, был путч, это всё было.
Путч ты встретил в Москве?
Путч я встретил в Крыму.
А, то есть это август, соответственно, 1991 года.
Да, да, да. Кто-то мне говорил, что недалеко есть Горбачев, его можно поехать посмотреть, я говорил: «Зачем, нафиг мне это надо? Я никуда не поеду». И дальше понеслось, потому что я заканчивал школу…
Когда ты вернулся, в то лето после путча было такое ощущение, что что-то изменилось вокруг?
Нет, было немножко пустынно, вот как сейчас. Вот как, знаешь, иногда выходишь и Москву не узнаешь: пустынно-пустынно. Вот там было пустынно.
Ага.
Все, значит, чего-то боялись, не знали конкретно, чего они боятся, но боялись на всякий случай. Путч… Как-то родители меня оберегали. Я помню… Там, помнишь, были вот эти карточки на еду.
Ага.
Продукты. Но это было во всей стране, и вся страна ненавидела Москву, потому что в Москве можно было купить колбасу в это время. И у папы был знакомый директор магазина.
Ох, это самое ценное знакомство в Советском Союзе!
Да, их было несколько, этих директоров магазина, но к одному мы заезжали. Это рядом с Театром на Таганке, внизу, где начало шоссе Энтузиастов, только начинается. Там был угловой магазин «Продукты». И как-то я с папой поехал, и он мне говорит: «Сейчас заедем, колбасы заберем». Я говорю: «Ой, колбасы, классно!».
Мы подходим, а там человек триста в очереди. Триста. Вот прямо реально триста мужиков, они такие, значит, стоят, такие немножко потненькие, недовольные, такие вонючие уже, давно стоят. И папа так быстро умел сориентироваться, он говорит: «Ага, так-так, вот здесь служебный, да? Ага. Мы к Ивану Ивановичу». И мы так с ним тун-тун-тун, он так: «Ой, привет, здорово!», фигак ― два батона! Папа мне говорит: «На!». Ему: «Ну чего, придешь в театр? Я тебе оставил билеты». Всё, они быстренько перетерли.
Гешефт стремительный.
«Ну всё, давай-давай, а то мне сейчас двери будут выламывать, давай-давай, всё, Семен, спасибо». Мы выходим, и я помню этот взгляд.
Вот этих трехсот мужиков.
Я ни в чем не виноват, правда. Я поехал, мне было пятнадцать-четырнадцать лет. Когда они просто… они даже не то что на меня посмотрели, а они на запах.
Среагировали.
У меня же вот здесь батоны. И ты помнишь, как в «Мастере и Маргарите» гениально описано, как он после пожара в Доме литераторов вышел с двумя балыками?
Да.
Так вот, я чувствовал себя этим человеком. Как они на меня посмотрели так… И папа говорит: «Пойдем-пойдем в машину, быстро-быстро-быстро».
Да, вот эти вот купоны, конечно… Но реально я сейчас своим детям рассказываю, что такое купоны на еду, они не понимают. Говорят: «Зачем? Вот магазин, вот магазин». То есть это была такая экзотика, хотя все жили, понимаешь?
Все как-то выживали.
Да слушай, и ели, и выпивали, всё это было. Просто это была тема жизни, смысл.
Да-да.
Это был смысл ― достать вкусную жратву! А когда, знаешь, застолье и вдруг достается баночка рижских шпрот! И все так: «Ооо!».
Вау-эффект.
И вот это вот «чпок», «Пожалуйста, шпроты», «Ой, мне одну, можно одну?», знаешь, всё это. Это было весело. Ты знаешь, это было как-то прикольно.
Алкоголь когда ты попробовал в эти бурные дни?
Алкоголь я попробовал, честно тебе скажу, лет в тринадцать у соседа в квартире 21.
Ну, кто там не пробовал алкоголь?
Да, там все тринадцатилетние пробовали алкоголь. Он налил шампанского, я пришел домой первого января утром немножечко такой, и мама очень меня ругала.
Да? А ты признался?
Ну, это было видно. Я, к сожалению, понял, что это мне нравится. Просто вот этот вот вкус шампанского. У меня не было такого, я дозировался. То есть я до 18 лет терпел, до первого курса. Но вот в это время происходили всякие какие-то такие лихие вещи.
Я помню, первый курс, я поступил в ГИТИС… Еще это поступление, я отдельно тебе расскажу. Я поступил в ГИТИС, и нас сразу загрузили. В девять утра начинались лекции, потом танец, этикет, сцендвижение, потом еще какая-то лекция, потом ты идешь мокро-потный в театр. Я учился у Алексея Владимировича Бородина, значит, надо было от «Арбатской» дойти до «Охотного ряда», что-то там по ходу быстро съесть, прибежать на мастерство. Мастерство длилось до одиннадцати, до двенадцати ночи.
И я помню, что когда всё это начиналось, когда люди убивали друг друга, это проходило мимо меня. Они всё делили, никак не могли наделиться. Я помню, что я иду от метро «Красные ворота» домой, где-то 23:56. Иду такой, уже взрослый, всё. И вдруг слышу такой шухер, я поворачиваюсь и вижу ― огромный человек бежит на меня, огромный просто, по тротуару, и говорит мне с характерным акцентом: «Я тэбя умоляю, спаси мэня, спаси мэня, я тэбя умоляю».
А я понимаю, что он может меня убить просто одним ударом кулака. Я так на него смотрю, говорю: «Что вам нужно? Что вы хотите от меня?». «Спаси мэня, спаси мэня». Я говорю: «Вот, бегите во двор». И он бежит во двор, я делаю от него испуганно шагов шесть, и через двойную сплошную два мерседеса заезжают в этот двор, и раздается автоматная очередь. То есть вот это было вот.
Вот так.
Да. Я, значит, деранул со своей дури.
Естественно.
И через, наверно, секунд сорок был уже дома.
Еще никогда ты так быстро не бегал.
Это вот было, рядом что-то прошло, конечно. И я понял, что это нифига не шутки.
Обмахнуло тебя холодным крылом. Смерть была рядом.
Да, что-то рядом, да. И я понял, что надо как-то все-таки…
Поаккуратнее.
Поаккуратней быть, да. Но я тебе могу сказать, поскольку все равно жизнь идет дальше, мы все равно становимся умнее. Почему это происходит, непонятно. Возникают новые технологии, новые моменты, но все равно в девяностых годах мы были глупее, чем сейчас.
Очевидно.
Ну мне так кажется. Я имею в виду, все, и взрослые, и дети.
Глупее, но бодрее и веселее.
Это да, это безусловно.
Расскажи, как ты поступил.
Вот. Я вообще закончил школу с историческим уклоном. У меня был исторический класс, у меня был очень хороший классный руководитель, молодой парень, который мне говорил: «У тебя хорошая память, иди в исторический, тебя возьмут. Историко-архивный институт». Я ему говорил: «Да-да, конечно, я пойду» и думал: «Какая скучища, зачем мне это надо?». И потом меня звали в Гнесинку, потому что я же закончил музыкальную школу по классу фортепиано и пел.
И еще на гитаре уже научился играть.
Это сам. Это очень просто, это сам. Я сейчас играю в спектакле скрипача, естественно, мы придумали, что я должен просто делать вид, а я за кулисами от пережидания своей сцены уже научился одну ноту. Если ты владеешь музыкой, в принципе, ты понимаешь смысл. Естественно, на скрипке невозможно научиться самому.
Ты знаешь, как я легко, ― меня папа научил, когда мы еще смотрели вместе какие-то фильмы, ― как я легко с ходу определяю, настоящий скрипач в кино снимается или нет, умеет он играть или нет? Надо следить не за правой рукой, а за левой.
Да. Здесь же нота, конечно.
Потому что если человек что-то понимает, да, его вибрация и движения левой руки…
Конечно, да.
Ты себе не представляешь, в каком количество замечательных фильмов, голливудских даже, здесь вот так вот держат скрипку, просто вот так обняв ее в кулаке.
А смотрят за смычком.
А всё внимание только на смычок, да. Огромное количество.
Нет, ну что ты…
Ты просто обрати на это внимание вообще.
Я не задумывался об этом, я не задумывался.
Ну, Гнесинка тебя ждала с распростертыми объятиями.
Ждала, да. Но поскольку подростки в этом состоянии ленивые, я подумал: «Ну, пойду, попробую поступить». И пошел я в «Щуку». А я дома в душе пел, есть такая ария из «Женитьбы Фигаро», наверняка ты ее знаешь, «Bravo, bravissimo! Bravo, bravissimo! Bravo!».
«Bravo, Figaro! Bravo, bravissimo! Bravo, Figaro! Bravo, bravissimo!».
Да. А поскольку текста я не знал, я пел просто «ла-ла-ла». Мне мама сказала: «Миша, ты должен спеть это на поступлении». Я говорю: «Точно? Может быть, все-таки то, что я подготовил? „Очи черные“?». «Нет! Это потрясающе», ― сказала любящая меня мама.
И я пришел в Щукинское училище к Пантелеевой. Там сидела десятка, я вышел и сказал: «Михаил Полицеймако, 17 лет, город Москва». Она так подняла на меня глаза, а уже потом я узнал, что за неделю до этого моей мама предложили преподавать в Щукинском училище.
Аа, да.
И она так на меня подняла глаза. И я прочитал басню, стих, прозу, и даже как-то смеялись. Я нервничал дико, какой-то выплеск адреналина был бешеный. И она так педагогам всем кивает.
«Пожалуйста».
«Ну, теперь спой». Ну, я же еврейский мальчик, воспитанный. Послушался маму. И, значит, «Bravo, bravissimo! Bravo, bravissimo! Bravo!». Они подумали, что я сошел с ума, реально. То есть педагоги так переглядывались, думали: «Больной. Ребенок артистов больной». И она говорит: «А ты можешь спеть что-нибудь другое?». Я пришел домой и сказал: «Спасибо тебе, мама!».
Вот такое! Поклон тебе, родная, да?
Да.
Потому что не взяли?
Нет, пропустили на второй тур, пропустили, да. И потом у меня пошел азарт, потому что в принципе для актерского ребенка поступление ― это ничегонеделание. Он это уже умеет делать, потому что он всё время был с родителями в театре, и театр для него ― это то же самое, что сын сталевара стоит у печи рядом и смотрит, как папа работает. Органично для него этот состояние. И я побежал.
Так, а расскажи, что ты читал в качестве басни?
Ну что ты, басня была придумана мамой. Хочешь, я тебе прочту?
Давай.
Я до сих пор помню.
Отлично.
Избитая басня, «Квартет» Крылова. Мама придумала так: «Проказница Мартышка, Осел, Козел да косолапый Мишка затеяли сыграть Квартет». 1993 год. «Достали нот, баса, альта, две скрипки и сели на лужок под липки, — пленять своим искусством свет». [Голосом Ленина.] „Стой, братцы, стой!“ кричит Мартышка: „Погодите! Как музыке итти? Ведь вы не так сидите. Ты с басом, Мишенька, садись против альта, я, прима, сяду против вторы; тогда пойдет уж музыка не та: у нас запляшут лес и горы!“.
Расселись, начали Квартет; он всё-таки на лад нейдет. [Голосом Сталина.] „Постойте ж, я сыскал секрет“, кричит Осел: „мы, верно, уж поладим, коль рядом сядем“. Послушались Осла: уселись чинно в ряд; а всё-таки Квартет нейдет на лад. Вот, пуще прежнего, пошли у них разборы и споры, кому и где сидеть.
Случилось Соловью на шум их прилететь. Тут с просьбой все к нему, чтоб их решить сомненье: [Голосом Горбачева.] „Пожалуй“, говорят: „возьми на час терпенье, чтобы Квартет в порядок наш привесть: и ноты есть у нас, и инструменты есть: скажи лишь, как нам сесть!“».
И я потом говорил от себя: «„Чтоб музыкантом быть, так надобно уменье и уши ваших понежней“, им отвечает Соловей: „А вы, друзья, как ни садитесь, всё в музыканты не годитесь“».
Острополитическая басня получилась!
Да, 93 год. Сейчас такое фиг прочтешь.
Поскольку мама всю жизнь проработала в оппозиционном Театре на Таганке, ее в 70-х годах вызывали в КГБ и говорили: «А вы дружите с академиком Сахаровым?». Ей было тридцать лет. Она говорила: «Да». ― «Зачем вы это делаете? У вас же отец ― народный артист, лауреат Сталинской премии. Зачем вы позорите…».
Позорите наследие отца.
Да-да.
А там же история такая, что она жила у Боннэр.
Она жила у Боннэр, просто ей негде было жить, и она у них жила два месяца.
Ага.
Но я маленький видел Андрея Дмитриевича, и прямо это… Мы были у них дома, вот, и он как-то так уже… Помню это гениальное его выступление на съезде, помнишь, когда его выключили, а он продолжал.
Да, и когда Горбачев сказал: «Андрей Дмитриевич, видите, не хотят вас слушать».
[Голосом Горбачева.] «Андрей Дмитриевич, видите, не хотят вас слушать», да.
Вот, возвращаясь к поступлению. У меня пошел азарт, и я побежал по всем институтам. Зашел, значит, во ВГИК к покойному Ромашину, там тоже сидят люди, которые уже поступают по году, по два, по три, по восемь, есть такие люди. И я такой зеленый, дурак дураком. Сел, моя очередь, я выхожу. И Ромашин сидит так, смотрит. Я говорю: «Здрасте, Михаил Полицеймако, город Москва, 17 лет. Басня». Он: «Стоп-стоп-стоп. Ты чего, Сенькин сын, что ли?». И эти все, пятерка, на меня. Я говорю: «Да». Он говорит: «Сядь». Я говорю: «Ну а басня?». Он говорит: «Сядь».
Он меня потом, значит, вызвал, говорит: «Чего, хочешь во ВГИК?». Я: «Ну, я везде поступаю». ― «Где ты еще, у тебя какие вообще прослушивания, расскажи?». Он мне сказал, что если меня никуда не берут, он меня возьмет.
Но лучше, чтобы ты попробовал еще везде.
Да. И я пошел-пошел-пошел. И самая была трагедия для моей мамы, что ей предложили преподавать в Щукинском училище, а я выбрал ГИТИС. Я выбрал ГИТИС, и это был дикий скандал дома. Мама говорила: «Как ты можешь? Ты понимаешь, что я закончила Щукинское училище?». А я говорил: «А я хочу в ГИТИС, хочу к Бородину. Вот хочу». И пошел к Бородину.
И, конечно, жизнь кардинально поменялась вообще просто. Было абсолютное ничегонеделание, в принципе, семнадцать лет. Конечно, музыкальная школа была, было плавание в моей жизни, я каждый день играл в футбол, но чего-то полезного я не делал. И вот.
Закрутилось-завертелось.
Закрутилось. 18 лет мне было, это был 1994 год, я думаю: что-то надо как-то подрабатывать, что-то надо делать, институт институтом.
Деньги какие-то надо попытаться заработать.
Да. И мне кто-то говорит: «Да иди на радио, на озвучку». И я позвонил на радио «Максимум» и говорю: «А можно прийти? Вот я артист», ― наврал, ― «Голос записать для базы». ― «Да, пожалуйста».
Я, значит, между лекциями захожу на Пушкинскую, там сидят ребята, говорят: «Ну давайте, читайте». А у меня перед этим была история. Я же дружил с Ираклием Пирцхалавой с детства вообще, мы познакомились, ему было пять лет, мне шесть, да. У него была группа рэперская, K&K.
K&K?
Да, Клык и Купорос.
Кем был Пирцхалава? Клык?
Он был Клык. Вот, он вообще, ты знаешь, закончил музыкальную школу по классу скрипки, он прекрасно поет, он профессиональный музыкант. Просто у него до ухода в шоу-бизнес в принципе не получалось стать известным. И он предпринял этот шаг и сейчас молодец.
Он мне звонит на первом курсе и говорит: «Фара, Фара», у меня была кликуха, Фара он меня всё время звал. «Фара, Фара, слушай, Фара, тут это, Купорос забухал немножечко, ты не мог бы вместо него со мной выступить?». У нас похожее телосложение. Я говорю: «Перец» ― а он Перец, Фара и Перец, да. Я говорю: «Перец, я же не знаю». Он говорит: «Да ты всё выучишь, просто рот открывай, будешь под плюс петь, у нас концерт в Черемушках в клубе».
Я, значит, стал учить этот…
Рэп.
Да, приехал рэпером. Меня Ираклий одел, что меня не было видно, типа я Купорос. «Йоу, йоу». Я до сих помню кусочек этого текста.
Так?
Ты можешь себе представить? Это 1993.
Давай, может, бит тебе дать?
Нет. Это же был такой рэп еще, девяностые. Там было «тун-дун, тц-тц, тун-дун». «Утро наступило, всё глаза открыло, ты приходишь в ванну, чистишь зубы, мылишь рыло. Давно надо было бы встать, но ты не можешь устоять и, бормотая, начинаешь подпевать. Откуда такие слова, поймешь ты черта с два! Уап-пабада-люба-буги-джангл-уа-папа!». И потом он вступал.
Это очень круто. Так.
И так было песен десять.
И ты все выучил?
Ну типа учил, да. Ну, какие-то, конечно, я…
А у вас микрофоны на стоечках были?
Да, были.
Потому что если ты очень близко к микрофону…
Нифига не понятно, да.
Артикуляция не видна.
Да-да-да, я что-то там делал. Нет, после этого был новый шок. Перец говорит: «Фара, всё отлично, всё нормально, я тебе сейчас дам 50 рублей, всё будет отлично». Короче, мы выходим, и подходят ко мне какие-то пацаны, говорят: «Купорос, Купорос! Распишись, Купорос!». Я, значит, думаю, как же мне написать, Полицеймако ― не поймут. Я пишу: «Купорос». «Вам тоже? Давайте. Йоу. Купорос». И вот так вот я, значит, за Купороса раздавал автографы.
А догнали бы они тебя сейчас и предъявили бы: «А это не Купорос!».
Это не Купорос, да. «В 1993 году мы взяли не у Купороса автограф».
Ну хорошо, это попытки заработка. Мы остановились на визите на радио «Максимум» и пробе в актерской базе записаться.
Вот, записался.
Там Чоник у нас вовсю работал, Сережа Чонишвили.
Ну, Чоник вообще монстр.
Озвучил всю страну.
Да, там были люди, мы до сих пор иногда пересекаемся. К сожалению, уже некоторых нет в живых, кто записывался.
Да.
Во-первых, Саша Андриенко. Наше с ним знакомство произошло на радиостанции «Серебряный дождь», еще на Демьяна Бедного.
Лобоцкий, да.
Лобоцкий, Толечка Лобоцкий, потом девочки, потом уже подтянулся Деркач.
Короче, у нас такая солидная база-то была, там люди, в общем…
Да.
Но надо было много озвучивать, тогда ты поднимал какие-то серьезные деньги.
Послушай, я был вообще в шоколаде, я зарабатывал 500–600 долларов в месяц. Дело в том, что мне папа курсе на третьем-четвертом отдал свой старенький красный жигуль, а звукорежиссер Сережа с «Серебряного Дождя» всё записывал ночью. И вот когда ты пришел и безнадежно рухнул на кровать, в два часа ночи раздается звонок. «Алло, что, спишь? Тут есть семь роликов». Я говорю: «Я еду!».
Я приезжал и озвучивал. Причем у Сереги была такая фантазия, голосами разных актеров он меня просил. «Высоцкого можешь сделать?». Я говорю: «Так похоже?». ― «Ну да, я там подрежу, тут что-то сделаю».
Ты же физически просто помнил Владимира Семеновича Высоцкого.
Физически не помнил. Я его помнил, но…
Он тебя вскормил, можно сказать, сухим молоком.
Сухим молоком и памперсами.
Да.
Да-да-да, это было круто.
А какой самый какой-нибудь идиотский ролик приходилось озвучивать, не помнишь? Там же особые рекламодатели в ту пору были.
Да, особые рекламодатели. Нет, у меня была история, значит, что я всё хотел добиться каких-то достижений. И даже какое-то мы с Пашкой Сметанкиным писали промо утреннего шоу, потому что мы ходили быть ведущими уже к 1996 году, нас перло прямо, «Давай сделаем утреннее шоу», «Давай».
Меня убивали всякие ролики, связанные с подражанием голосу. Например, средство для потенции я должен был кричать голосом Жириновского.
Кошмар.
Уже тогда был Жириновский, ты можешь себе представить?
Да-да-да.
[Голосом Жириновского.] «Давайте, давайте, покупайте! Чтобы всё стояло! Ура!».
Потом после этого я говорил: «Препарат такой-то, покупайте в аптеках». Это было для меня, конечно, каким-то просто странным, как они могут вообще это рекламировать? Или там, например, Высоцкий должен был рекламировать корчму «Тарас Бульба».
Кошмар…
У него же природный такой голос был, а это же надо связки драть.
Прямо да, на связках.
[Голосом Высоцкого.] «Корррчма „Тарррас Бульба“!».
«Еще дубль!». Я говорю: «Я сейчас сорву голос, у меня спектакль, вы чего, ребят?!». С ушами, вот в этой потной комнате. «Корррчма!». Да. Поэтому я всё время так на них смотрел.
А особенно мне потом понравились телевизионные ролики, потому что я одно время озвучил собачку с кормом. «Привет, ребята!».
Так это всё то, что в фильме у квартетовцев, про то, как «Гав! Гав!» ― «Можно последний гав чуть-чуть пооптимистичнее? Он у вас депрессивный».
Это да, но у меня это было до, понимаешь? Потом мы разыгрывали всякие… Я пару раз фильмы озвучивал, ходил, ездил на студию Горького. Что-то мне это было скучно, потому что когда рядом со мной сидела актриса, вязала, смотрела в монитор, у нее здесь текст, очки вот здесь, и она вот так: «Да, да, возьми меня! Я хочу тебя! Поцелуй меня, не уходи! Ой, как мне хорошо с тобой, хорошо! ― и мне шепотом: ― Твой текст». И я так на это смотрел, знаешь, как будто в психушку попал, на эту озвучку. У нас даже был капустный номер, озвучка порнофильма артистами, которые сидят уставшие и кричат различные звуки.
«Уу», «Да», «Ммм, возьми меня».
Да-да-да. Потом тебе говорят: «Сейчас, подожди, лошадь поскакала, ждем. Продолжаем». ― «Да, да, возьми меня». Это же определенная культура, вот знаешь, вот за кулисами ― это же как? Это же мало кто видит. На самом деле это очень смешно.
Да, это смешной процесс, мне пару раз доводилось.
Потому что мы сейчас репетируем, я сейчас приехал с репетиции. Репетиции смешнее спектаклей в 800 миллионов тысяч раз, потому что как ржем на репетиции просто, потому что мы можем себе там позволить всё, понимаешь. Тут тоже ― посмотреть так со стороны, как люди озвучивают.
Тут я должен признаться вам, уважаемые зрители, что так как мы с Мишей уже больше пятнадцати лет играем в одном и том же спектакле «День радио», то, значит, в нашей начальной сцене, когда я прошу у своей секретарши, ни одного спектакля не прошло, чтобы после этого Миша повторил два раза одну и ту же фразу. Он изобретает напитки, которые просит мою секретаршу ему принести, с какой-то википедической тщательностью: от каркаде до молочного улуна, и туда, и обратно.
Конечно, это всё, актеры, бывает, что называется, колются. Когда он в очередной раз говорит: «И энергетик мне этот красненький захвати», все такие смеются, и дальше уже сложно вести сцену. Я должен был записывать все эти твои напитки, у меня уже была бы энциклопедия.
Миша, ты понимаешь, что это цель, чтобы вы улыбнулись все? Это цель, потому что если тебе удастся пошутить и они посмеются, то ради этого я и пришел на спектакль, потому что это же цель. Я тебе могу сказать, что некоторые, когда раскалывают друг друга, то это самая вкусная фишка спектакля вообще.
Я помню, я поехал, тоже это 88 год, Театр на Таганке повез в Израиль спектакль «Живой» Бориса Можаева, «Из жизни Федора Кузькина». И меня взяли. В Израиль в первый раз я поехал, вообще, жарища, какие-то люди, что-то новое. И гениальный просто артист, просто гениальный Иван Сергеевич Бортник, если он ехал на гастроли ― всё, жди шоу.
А там молодой артист, Олежечка Будрин. Он был введенный в этом спектакле из-за артиста, который не смог поехать. И он играл судью. А ты представляешь, да, там Антипов, Золотухин, папа мой, мама моя, вся плеяда Таганки. И Бортник. А он только закончил, студент, любимовский студент, а у него был огромный монолог судьи. Я был в зале в этот момент.
И, значит, Бортник ― а он играет там дурачка-деда, играл замечательно просто, который отвечает на вопросы испуганно, вот идя по зерну промокашки, он так и делал: «Аа?! Меня не было». Зеленого цвета Олежек Будрин играет спектакль первый, он должен задавать вопрос: «А вы были тогда, когда Кузькин забрал лишние мешки с пшеницей?». Он должен сказать «Меня не было, меня точно не было» и сесть.
Стоит Бортник, первый, значит, спектакль. А все знают, что он сейчас что-то вычудит. И Будрин ему говорит: «А вы были, когда Кузькин украл мешки?». Иван Сергеевич смотрит на него, паузу выдерживает и говорит: «Хороший ты парень, на сына моего похож. Сейчас в тюрьме сидит». И всё, и они складываются все. Миш, они просто складываются. А там еще березки, они начинают вот так за березками трястись, знаешь, просто трястись, потому что это невозможно.
У Будрина вылетел текст.
Конечно, это ужас.
У него какой-то микроинфракт, он не понимает, что происходит, что делать с Бортником. И ради этого они поехали на эти гастроли! Это же актерское. Когда у нас происходит, это, слушай, ну…
Слушай, а вот время же было бурное еще и в отношении гастролей. Кто только кого куда не приглашал. Вот, расскажи мне, пожалуйста, какую-нибудь историю самого причудливого какого-нибудь корпоратива, на котором тебе довелось побывать, или причудливых гастролей театральных, антрепризы какой-то, когда ты прямо оказываешься где-то, чтобы ущипнуть себя и сказать: «Как вообще я в этом во всем оказался? Это не со мной сейчас происходит».
Слушай, это всегда всё равно воспринималось как приключение.
Только если не стрельба из автоматов из двух мерседесов в подворотне.
Это уже было. Еще было это на гастролях. Это было, да, мы зависли в Братске на один день, нас обстреляла машина отдела УВО, потому что приняли за угнанную, а нас везли в аэропорт. Мы остались на день в Братске, да.
Кошмар.
Причем эта машина была депутата братской думы, который вез нас в аэропорт, провожал. Выбежал сотрудник с укороченным калашом и стал по нам стрелять. Это всё было, просто это не так весело.
Я тебе могу рассказать историю, которая произошла с моим другом Андреем Ильиным. Мы играли с ним спектакль, у нас были гастроли: Челябинск ― Магнитогорск.
Так.
Мы приехали, значит, в Челябинск. А, нет. Челябинск ― Пермь. Антон, наш общий друг, живет в Перми. Мы сыграли в Челябинске спектакль, позвонил Антон, говорит: «Слушайте, чего вы будете ехать на этом поезде почти сутки. Давайте я приеду на машине, там ехать-то что». Ты знаешь, там недалеко. До Екатеринбурга 200 и там 300. Ну, полдня. Мы такие: «Да, Антон, да».
Я сплю в номере, в 8 утра звонок. Я смотрю: Антон звонит. Я говорю: «Да, Антош». Он говорит: «Мишанечка, я в Кунашаке». Я говорю: «Где?!». Он говорит: «Я в Кунашаке Челябинской области, 54 километра, я в отделении милиции, не могу говорить, приезжайте за мной». Ту-ту-ту.
Я бегу к Ильину. Он говорит: «Слушай, он мне тоже смску прислал». Я говорю: «Поехали». И начинается реальный триллер, потому что мы не поехали на поезде. Мы вообще в Челябинске не местные.
Мягко сказано.
Ильин, интеллигентный, спускается на ресепшен и говорит: «Вызовите мне, пожалуйста, такси. Мне нужно доехать до Кунашака». Ему говорят: «Куда вам, до Кунашака? Большие деньги». Мы говорим: «Мы заплатим, давайте».
Приезжает розовое такси, в котором сидит дама, которая подрабатывает извозом. Она поворачивалась к нам одним боком, потому что вот здесь у нее были фарфоровые такие металлические зубы. А здесь были нормальные, она поэтому выбрала эту профессию, она так улыбалась, но когда она вот так, другим боком поворачивалась, было страшно. Я говорю: «Здравствуйте». Она говорит: «Здравствуйте». Я говорю: «Нам в Кунашак». «Поехали».
Мы едем, выезжаем из Челябинска с вещами спасать нашего друга. Она так на нас смотрит и говорит: «А что у вас там в Кунашаке?».
Кокетливо.
Да. Мы так: «Ну вот, у нас…». Она говорит: «Да, понятно. Сейчас, подождите». Открывает окно и говорит: «Как до Кунашака ехать?». Мы так: «Подожди, розовое такси, вроде всё началось нормально».
Мы плутали, ехали, она не знала, где этот Кунашак. Дорог нет, а это еще весна, вылезло дерьмецо-то это всё. Доехали до Кунашака. Это реальная Челябинская область, 52 километра. Находим милицию, заходим, а Ильин только снялся, значит, в этом… Он сыграл мужа Каменской. Я говорю: «Андрюха, сейчас тебя узнают, всё будет хорошо». Он говорит: «Хорошо».
Заходим в полицию, там сидят два чувака, пишут какие-то протоколы. Мы такие: «Здравствуйте!». Он: «Здравствуйте». ― «Слушайте, у нас тут друг, вы его забрали». ― «А, этот, пермский? Ну он там, в камере сидит. А вам-то чего надо?». Я понимаю, что нас никто не узнаёт. Я говорю: «Андрюха…». Андрюха говорит: «Мы артисты». Милиционер говорит: «Вас, артистов, знаете, сколько здесь? Давайте, идите отсюда».
Мы подходим, а там такой черный коридор в решетках, там сидят люди задержанные, и где-то из самой дальней решетки я слышу Антона: «Мишанечка!.. Мишанечка!..». Я говорю: «Антон, тебя обижают?». ― «Нет, у меня забрали паспорт, у меня будет суд через три дня».
Я подхожу, говорю: «А за что его забрали?». Мне говорят: «А он был лишен год назад прав на территории Челябинской области». Я говорю: «Ну он же по Перми как-то ездит». ― «Ну, может быть, даже это ошибочно, но мы ничего сделать не можем». Я говорю: «Андрюша, сделай что-нибудь». Он говорит: «Меня вообще здесь никто не знает в Кунашаке».
Мы выходим на крыльцо, нервно курим.
Складывается ощущение, что в Кунашаке смотрят какое-то другое телевидение.
Нет, это вообще другая планета.
Да.
Другая планета. И вдруг появляется человек в тренировочном костюме, который вышел тоже покурить. Он так, значит, выходит, смотрит на Андрюху и говорит: «Это вы, точно?». Он говорит: «Да, это я». ― «Начальник уголовного розыска города Кунашак». В спортивном костюме человек просто! Он с пробежки вышел, видимо, я не знаю. «Так вот, у нас такая ситуация». ― «Сейчас, всё нормально, всё сделаем, быстро суд проведем левой пяткой. Короче, посидите с нами, ладно? Сейчас, подождите, я мэру позвоню. Алё, Серёг, тут артисты приехали. Да, ты с женой будешь? Давай. И председателя тоже, да, ага. Хорошо».
За два часа собирается огромное застолье с женами начальников города ― фррррынь.
Прямо там?
Нет, в милиции, да, там есть у них такой мини-актовый зал.
Банкетный.
Банкет, спиртное, всё. И они так: «Ну что, Андрей и Михаил, выпьете с нами?». А Ильина укусил клещ, он пил какие-то лекарства, ему нельзя было выпивать. Он говорит: «Вы знаете, меня клещ укусил. А вот Михаил может». Я говорю: «Простите ради бога, но у нас же осужденный». ― «Что? Осужденный? Э, приведи этого».
И его выводят из камеры, потому что он был в камере, и сажают за этот стол! Ему говорят: «Поешь нормально». Он начинает в шоке… Я говорю: «Антон, ты не пей, ты же за рулем». Он говорит: «Да меня же прав лишили». Этот говорит: «Нормально он доедет, я позвоню, всё будет нормально». Антон говорит: «А можно мне выпить?». ― «Не больше двух рюмок». Антоша выпивает три сразу, потому что он почти сутки провел там.
Под стрессом, конечно.
Вдруг открывается дверь, заходит какая-то женщина и говорит: «Здравствуйте! Виктор Петрович, всё готово». Я говорю: «А что происходит?». Мне говорят: «Мы его сейчас быстро осудим, сейчас суд быстро проведем и отпустим. Он признается, что он виноват, и всё будет нормально». Антон говорит: «А, да? Сейчас, еще салатика, подождите. Я готов на суд».
Мы такие сидим. Ильин говорит: «Пойдем тоже посмотрим». Я говорю: «Пойдем!».
Давно на судах не был!
И мы заходим в комнату. А, нет, мы садимся в машину, едем в суд, заходим. Стоит женщина, которая приехала на самой крутой машине, которую я вообще видел, по-моему, в Москве, судья. В зале никого. Сидит Антон, осужденный, и мы в зале вдвоем. Она так выходит, говорит: «Сейчас, ребята, всё быстро сейчас. Бла-бла-бла закона Российской Федерации бла-бла-бла осудить бла-бла-бла. Всё, вы согласны? Да. Всё, дело закрыто». И ушла.
Мы приезжаем обратно, а поскольку Ильин не пьет, а мне приходилось отдуваться за двоих, через час я уже обнимался с председателем райисполкома и главным прокурором города. Мы пели: «Споемте, друзья, ведь завтра в поход». А Ильин сидел и на это всё с ужасом смотрел. И Антон тоже выпивал, после чего говорит: «Ну, спектакль же завтра, нам надо ехать до Перми». Он такой Антону: «Доедешь? Или тебе водителя дать?». Антон говорит: «Доеду!».
Мы садимся в ренджровер, я говорю: «Антоша, ты пьяный». ― «Нармана!». Я уезжал из Кунашака, я вот так вытащил руки и кричал: «Кунашак форева!». Ильин осуждал меня взглядом, потому что в нем был клещ и он, значит, не пил.
Я закрыл глаза, открываю глаза: сидит Антон, такой офигевший, и говорит: «Мы уже в Перми». Он так быстро доехал до Перми…
Со страха.
Со страха, да. Вот такая была история.
Слушай, это же вообще вся история государства Российского в одном эпизоде. Вообще вся просто!
Это вот так вот, это «Ревизор», только там был не настоящий Хлестаков, а вот Ильина узнали, и нам повезло.
Расскажи мне, пожалуйста, еще историю про легендарный корпоратив «Транссибнефти».
По-моему, не так она называлась, но неважно.
Ну, «Русремстроя».
А, вот, я же тебе не рассказал еще. Поскольку у меня было всё время желание не сидеть у родителей на деньги, а зарабатывать, я начну, у меня первый корпоратив был очень серьезный. Я был кроликом Квики, я рекламировал напиток, как ты понимаешь. Я проезжал по школам, мне давали 15 долларов за одно выступление. Я надевал этот меховой костюм и под музыку «Напиток замечательный такой, волшебный и питательный»… Две школы в день ― тридцать баксов.
Нормально!
Некисло, некисло, да.
Ничего. Простой кусок хлеба ты мог заработать всегда.
С маслом даже.
Да.
Дальше была курочка Магги.
Вот это ты уже в разнос пошел!
Это огромная хрень, это, значит, желтые ноги, ты надеваешь лапы вот эти куриные, надеваешь на себя огромную конструкцию. Вот здесь у тебя марля, чтобы дышать. И в этой курице подванивало прошлым артистом, который ходил в этой курице. Я, значит, стоял у павильона Maggi с лапами и гладил всех детей.
И там одна была очень смешная история с моим другом, артистом РАМТа Олегом Зимой. Он вообще из Сургута человек, такой брутальный, серьезный. Он стоял где-то на ВДНХ, а там были роллеры, уже появились роллеры, которые ехали, подростки, подонки. И говорят: «О, курица! Отлично!». И сбили его с ног, курицу. И он с этой хренью упал куда-то в лужу ― бум! После чего Зима не растерялся, он снял эту хрень с себя и в одних лапах побежал их бить!
Побежал за роллерами!
Когда они увидели, что за ними бежит брутальный сорокалетний дядька с желтыми ногами, они бросились врассыпную. А они так шутили типа ― курицу сбить. «Иди сюда!». Это было.
Курочка ― это тоже, значит. Потом была водка, которую я рекламировал в «Рамсторах». Я стоял в жилетке, в белой рубашке, подходил и советовал водку.
Хорошо, что не в обтягивающих чулках и с поясом, в который обычно девушки текилу вкладывают и подносят тебе.
А дальше начались клубы! И первый мой клуб был «16 тонн», я вел вечеринку текилы Olmeca. Что-то как-то она называлась, «Зов солнца», какая-то херь. Мне уже платили 50 долларов за вечеринку, это просто была какая-то манна небесная. У нас было очень много разных клубов, мы ездили. Мне всё время хотелось быть шоуменом, понимаешь? Я от этого перся прямо, прямо перся.
Потом появился сериал «Простые истины», потом кино, потом какие-то программы. Я уже набирал, набирал, уже что-то вел-вел-вел. И тут вот про эту историю, я подвожу к «Трансмегасибуралнефть». Новый год, двадцатое число, никто не звонит. Сижу грустный вообще дома, думаю: блин, нету корпораты вообще, что же, как же? И как просто вот волшебство…
Материализовалось просто.
Как в одной рекламе: «Праздник к нам приходит, праздник к нам приходит». Тррр! «Алло?». ― «Михаил, здравствуйте! Вас беспокоит Анжела. Вы ведете мероприятия?». ― «Да, да, конечно!». ― «Вы можете приехать?». ― «Да, конечно, могу! Когда?». ― «Сегодня». Я говорю: «Да, а сколько? Сколько-сколько?» (как у тебя в спектакле). «Я еду!».
Адрес она мне дала, я приезжаю, металлическая дверь абсолютно, никаких вывесок, закрытый клуб. Я стучу, охранники: «Вы кто?». Я говорю: «Я к Анжеле, я ведущий новогоднего корпоратива». Они говорят: «А, Анжела?». Выходит женщина, милая, нежная: «Ой, Михаил, вы так нас выручили, боже мой, проходите, пожалуйста. Чай, бутерброды, пожалуйста. Гонорар». Какой-то немыслимый вот такой вот гонорар, который я так спрятал, и он предательски приятно хрустит, закрывая сердце, понимаешь?
Я говорю: «Программа? Что там, конкурсы, что?». Она говорит: «Нет-нет, ничего не надо. Вот список артистов». Я смотрю, а там артистов тридцать, реально. И этот, и этот, и этот, и этот. Все прямо топовые конца девяностых артисты. Я так: «Так мне вообще здесь делать нечего». Думаю: там, наверно, клуб небольшой, вот как здесь у тебя в студии, человек пятьдесят будет, сто, пару шуток…
Я говорю: «Можно чуть-чуть коньячку мне для настроения?». ― «Да-да-да, конечно», какой-то Hennesy последний. Я кофе выпил, такой бодряк, вот оно поперло-то, вот оно! И я выбегаю, а там такая небольшая сцена. Я говорю: «Добрый вечер, дорогие друзья! Добрый вечер…» ― а там три человека сидят, и у каждого круглый столик со жратвой. И вот так на меня смотрят. И я понимаю, что их трое.
Я говорю: «Итак, мы начинаем провожать Старый год, мы встречаем Новый. Давайте вспомним всё хорошее, что было в уходящем году. Давайте за это поднимем бокалы, и я вместе с вами, потому что я сегодня у вас ведущий. Меня зовут Михаил Полицеймако, и я сегодня с вами». А они просто на меня смотрят. Я думаю: «Ну, всё».
Тут я поворачиваюсь в кулису и вижу, как стоит одна известная актриса, которая стоит в кулисе и вот так мне делает: мол, давай, время уже. Я говорю: «Итак, встречайте! Искрометная, потрясающая певица!». Она выходит, начинает петь.
И там огромный список, они один за одним. Я понимаю, что это такая лафа вообще! Три человека, хозяева этой «Мегасибтрансуралнефти». Вот лафа. Она уходит, я выхожу, говорю, представляю другого артиста. Конвейер вот этот вот идет, идет, Анжела мне улыбается, жизнь удалась!
Но, как в кино, нужно событие. Появляется Анжела, которая из милой женщины превращается в стальную фрау Меркель, вдруг поменяла лицо и говорит: «Михаил, у нас проблема». Я думаю: ну, какая-то ерунда, говорю: «Да-да?». Она говорит: «Понимаете, Hi-Fi быстро спели, а „Сябры“ не приехали». Я говорю: «И что?». Она говорит: «Иди». Я говорю: «Куда?». ― «Туда». Я говорю: «И сколько мне надо держать паузу?». ― «Минут двадцать».
Люблю я такие моменты.
У меня вышел уже из пор весь коньяк, то есть я самый трезвый человек на земле, самый боящийся и трясущийся. И она так мне: «Иди, иди».
Развлекай народ.
А этот же хрустит! Гонорар-то хрустит, подхрустывает.
Не отпускает.
Я выбегаю на сцену с глазами абсолютно, прости меня за это слово, но будет понятно, писающей кошки. Вот у меня были глаза, знаете, когда кошка писает, вот примерно такие у меня были глаза в этот момент.
Я говорю: «Друзья! Мы продолжаем нашу программу. Вы знаете…». И тут меня торкает мысль, что я репетирую сейчас спектакль «Игроки» Гоголя, который ставит замечательный режиссер Алексей Адольфович Кирющенко, и мы там поем смешную песню перед спектаклем. Я думаю: «Я ей сейчас займу хотя бы пять минут, потом что-нибудь придумаю».
Я говорю: «Я репетирую спектакль „Игроки“, замечательная песня, вот Алексей Адольфович ― он много снял сериалов». А они на меня вот так смотрят втроем молча, не едят, не пьют, просто смотрят. Я говорю: «И сейчас я хотел бы исполнить вам эту песню из спектакля под ваши аплодисменты». Они сидят.
И я так: «На речку как-то я пошла, тирибом-тирибом-тирибом! Погода чудная была, тирибом-тирибом-тирибом! И стала раздеваться, как вдруг раздвинулись кусты и из кустов явился ты!». Они сидят. Я думаю: «Ну всё, значит, надо танцевать». Если это можно показать здесь, я, значит, так: «Тирлим-тирлим, целый день! Тирлим-тирлим, нам не лень! Тирлим-тирлим, полночи совсем уж нет мочи! Тирлим-тирлим, боже мой! Тирлим-тирлим, я с тобой!». Они сидят. Я: «Я ему тогда сказала: „Ну, давай начнем сначала“. Это было очень мило, это было труляля!». И танец: тарадан-тарадан-тан-тан-тан…
Главный не выдерживает, который сидит по центру. Он так смотрит на меня, отодвигает рядом стул и говорит: «Сядь, поешь». И я пошел, Миша.
А куда б ты?
Причем расстояние было примерно вот такое. Он так: «Что будешь?». Я: «Коньячку». Он: «Давай. С Новым годом». И я от страха выпиваю примерно такой объем коньяка, кружку. Это без еды, у меня это всё отдает в затылок, шторки начинают закрываться. Но я немножко вижу, что там где-то в кулисах стоит эта Анжела, которая мне делает «Иди сюда! Иди сюда!», на что я говорю: «Нет! Я к тебе не пойду!». И мы с ним просидели, наверно, минут десять еще. Просто анекдоты, что-то я там нес, и эти трое даже к этому как-то нормально. Всё, приехали «Сябры», поставили.
Значит, дальше склейка. Я не помню, как я доехал до дома. Вообще я не помню этого момента, вообще не помню. Но я проснулся дома голый, и первая у меня мысль была, когда, знаешь, вот это просыпание, когда с утра становится дурно: «Где конверт? Как я разделся? Ааа!». Мне жена повесила костюм на шкафу. Я во внутренний карман, а там нету.
О господи!
Я думаю: «Всё, я его потерял». Знаешь, где он был? В носке! Я понял, что я теряю реальность, я его сложил и положил в носок! И довез! Но с тех пор, Миш, я серьезно, я очень люблю это дело, вот это общение…
Но определенные выводы ты сделал.
Нет, я понял, я всегда спрашиваю: «Ребята, кто будет, что это за история и что вы от меня хотите?». Потому что после этой песни, конечно, мне не страшно всё, Миша. Ты знаешь, у меня страх пропал, Миш.
Это как на фронте побывал, всё.
Сейчас мне говорят: «А вы волнуетесь перед спектаклем?». Я говорю: «Нет». Я, может быть, сосредотачиваюсь. На премьере ― да, я немножечко… У меня буквально первые пять минут, как только я слышу первую реакцию ― всё, она начинает меня уже питать, понимаешь?
Я вынужден тебе сказать, что мы израсходовали лимит времени. Потому что я, конечно, сидел бы здесь и слушал бы тебя до утра как минимум. Но спасибо тебе большое, что ты добрался. Это был час, во время которого я потерял способность смеяться, потому что больше уже не могу. Мой друг Миша Полицеймако был у меня сегодня в гостях в программе «Как всё начиналось».
