«Каждый раз я выходил из „Метелицы“ и думал: „Мне в этот раз дадут по голове или в следующий“»

Позволь мне задать вопрос, который наверняка интересует всех и каждого, это ключевой, фундаментальный вопрос программы. Если говорить о процессах в ионитном фильтре с псевдовиброожиженным слоем катиона, как бы их интенсифицировать, не расскажешь?

С псевдовиброожиженным слоем катионита. Один катион ― это всего лишь катион, а вот катионит ― это порошок, который засыпается в фильтры. На самом деле сейчас практически в любом частном доме стоит такой фильтр, многие ставят их в квартиры для того, чтобы снижать количество солей жесткости в воде.

В принципе, должен сказать в защиту нашей водопроводной воды ― она абсолютно соответствует всем нормам, ее можно пить. По солям и чистоте она вполне соответствует, по крайней мере, в Москве. Не знаю, как в других городах. Люди мне жаловались, что в Подмосковье есть места, где из крана все-таки идет грязная вода.

Так вот, чтобы получалась абсолютно правильная для питья и других нужд вода, я занимался как раз интенсификацией таких фильтров. Нужно было сделать так, чтобы меньше засыпать этого катионитного порошка, ионоселективных смол, и получать максимальный эффект.

Я думаю, что большая часть аудитории сейчас недоумевает, почему вообще об этом заговорили. Тебе стоит прояснить, почему я задал этот вопрос.

В принципе, я горжусь той частью жизни, когда я этим занимался. Я писал кандидатскую диссертацию как раз на тему глубокой очистки воды для судовых энергетических установок. И должен сказать, что как раз тот авианосец, который сейчас волнует всю Европу, строился в том самом городе, где я заканчивал институт.

Большая часть студентов потом работала именно на этом самом заводе, возможно, меня ждала бы практически та же самая участь. Но, во-первых, развалилась страна, во-вторых, меня вильнуло вообще в другую сторону ― я пошел в науку, поступил в аспирантуру. А потом и это все накрылось. В общем, я, к счастью, ни о чем не жалею.

Как произошел этот процесс под названием «вильнуло в другую сторону»? Перед тобой лежала, в общем, перспективная научная карьера, ты явно делал в этом успехи. И вдруг! Это то, что ты еще в институте играл в каком-то ансамбле, это тебя каким-то образом повело в другую сторону? Или это все-таки старший брат, который сказал: «Спой-ка на бэк-вокале»? Как это все вдруг зародилось?

Я до сих пор не могу понять на самом деле, как все это произошло и в какой момент произошло чудо. Должен сказать честно: два дня назад Костя написал мне: «Ровно 31 год назад я встретил Макса». Макс ― это был наш товарищ, с которым Костя поехал в колхоз. В колхоз они поехали большой компанией, там был парень Макс, и они играли на гитарах бог знает что. Костя встретил этого Макса после колхоза.

Колхоз ― это такое время, друзья…

Нужно объяснить!

Современные студенты не знают, что это такое. Я не знаю, когда оно закончилось, правда, и не знаю, когда началось, но еще в глубокие советские времена студентов в первый месяц обязательно посылали на картошку, помидоры или виноград.

Еще у нас на Урале было страшное название ― турнепс. Это страшнее, чем картошка. Тоже корнеплод, надо его выкапывать.

Звучит угрожающе, конечно.

Мы периодически собирали виноград, помидоры. А в тот год Костя был грузчиком, это считалось в колхозе престижной должностью. Парни грузили ящики в большие машины. Где-то к вечеру потом еле-еле доходили до общежития. Была антисанитария, было все ужасно, но безумно весело и здорово. Я вспоминаю всё равно с большой теплотой это время.

Так вот, Костя был в колхозе с этими ребятами. Одного из них он встретил, когда тот шел на репетицию институтского ансамбля. Если бы на пять минут или на две минуты раньше или позже Костя вышел бы из дома, он бы не встретил Макса и не попал бы на репетицию институтского ансамбля. Это был первый шаг, когда Костя каким-то образом соприкоснулся с тем, что потом имело огромное продолжение. Это, наверно, божье провидение, судьба, как угодно можно назвать.

Как раз два дня назад я задал Косте вопрос: «Как думаешь, если бы в тот день ты бы не встретил нашего друга Макса, что бы было сейчас? Неужели этот шаткий момент положил начало всей нашей судьбе, всей дальнейшей жизни?».

И что Костя ответил?

Он мудрый человек, он как-то так написал: «Пути Господни неисповедимы». Или «Одному Богу известно», как-то так, в общем, он ушел от ответа.

Задним числом ты думаешь, задавая себе вопрос: как я пришел в эту точку сегодня? И тебе кажется, что это была случайность и вот это ― тоже. А потом ты понимаешь, что эта цепь случайностей и есть закономерность. Нужен был просто такой катализатор, чтобы он попал в ансамбль. Катализатор сработал на благодатную почву. У вас же папа, например, пел.

Да, и папа пел, и мама. Я так понимаю, они и сейчас иногда поют, при нас, правда, не слишком часто это делают. Они очень музыкальные люди, они любят жизнь, людей. Наверно, это сейчас для них основной катализатор к долголетию. Им по 83 года в этом году, и мы счастливые дети.

Я где-то читал, что вы стеснялись, когда папа вел вас в парк или на демонстрацию, куда-то.

Да.

Что он пел? Какие песни?

Папа пел «Скажите, девушки, подружке вашей» или какие-нибудь еще подобные песни, итальянские в основном, из трофейных итальянских фильмов. Как-то после войны вышла огромная серия фильмов о любви, о каких-то прекрасных историях. Это были в основном итальянские фильмы, которые называли трофейными. Вполне может быть, что они действительно были сняты еще при Муссолини и потом уже как-то попали к нам тоже.

То есть это были мюзиклы, в них были песни.

Там были песни, да. Самое удивительное, что папа, услышав там единожды эти песни, выходя из кино, уже как-то их воспроизводил. Я так понимаю, у него был практически абсолютный слух. И сейчас есть.

Эта матрица знаменитого грузинского мужского хорового ансамблевого пения ― она же у вас наверняка тоже была, да? В любой момент, когда я попадаю на застолье в Грузии, я теперь уже знаю, как четыре или пять незнакомых грузин, в первый раз встретившихся за столом, моментально выстраивают многоголосие. Потому что там есть первый тон, второй, третий. Главное ― опереться на басовый, самый низкий, а потом от него они отстраиваются. Мне уже мои грузинские друзья-музыканты объяснили этот механизм.

У вас пели за столом грузинские песни?

Представь себе, Миша, не пели. Пели в основном какие-то популярные. Я говорил, папа пел какие-то из итальянских фильмов, потом уже и переведены были эти песни. Пели какие-то советские песни. Мы с Костей слушали в основном, конечно, западную эстраду. И, как правило, это все-таки были не столько американские, сколько английские группы.

Мне кажется, в те годы англичане были законодателями моды. Возможно, потому музыка была все-таки такой мелодичной, изысканной. Сейчас пальма первенства вроде как сместилась в Америку, поэтому часто мы слышим музыку, которая нам совсем не понятна.

Есть такая теория, что Америка расцветает со своей музыкой, когда очередная волна английской схлынула. Им кажется, что они законодатели мод, а потом следующая английская волна накрывает их.

Причем для англичан всегда было важно выйти на американский рынок.

Конечно, это определяло коммерческий успех во всем мире, а в Европе англичане всегда доминировали, мне кажется.

Встреча с Максом и попадание в этот институтский ансамбль. А Костя тебя как туда завлек?

Я пошел туда работать звукорежиссером, даже не звукорежиссером, а помощником. До института я занимался радиотехникой, хорошо умел паять, мог что-то отремонтировать. Особо ремонтировать ничего не приходилось, но нужно было спаять огромное количество штекеров, проводов. Когда уходила предыдущая группа, которая называлась «Апрель», наша группа, которая тоже называлась «Апрель», осталась практически без аппаратуры. Нужно было как-то все собирать, адаптировать то, что было.

Мне это безумно нравилось, потому что это была некая тусовка людей, которые уже считали себя отчасти музыкантами, но очень мало что умели.

Снимали в основном каверы, да, с западных?

Да, снимали, причем это была музыка… Совсем немного Pink Floyd, но все равно не прокатило бы в то время ни на каких студенческих вечерах. Это были песни…

Led Zeppelin.

Владимира Кузьмина!

Владимира Кузьмина?

Да-да-да, несколько его песен мы сняли. Потом нам поставили профессионального руководителя, и мы некоторое время пели его песни. Это был такой советский джаз-рок. Нам не нравилось, но, по крайней мере, мы многому научились. Мы научились более-менее профессионально играть вместе. Слова были какие-то странные у этих песен, аккорды были странные, но это был целый год хорошего ликбеза, какой-то учебы.

Обретения какого-то мастерства, да?

Да.

Ты помнишь момент, в который ты взял в руки микрофон и спел?

Да. Сейчас это все называется «обработка» ― всякие приборы, которые могут делать различные обработки для голоса. Это эхо, какие-то повторы или хорусы, всевозможные реверберации, да. Это применялось очень здорово. Это, кстати, очень интересный эффект, на нем много построено музыки с совершенно неповторимым звучанием. Сейчас это невозможно воспроизвести, потому что современные приборы все равно дают немножко другой эффект.

И был такой ревербератор ― он так и назывался ― какой-то отечественный. Малейшее изменение положения ручки в корне меняло все эффекты полностью. Нужно было это как-то настроить. Парни ушли курить, на сцене остался прибор, микрофон, я начал его пробовать. Попробовал, потом начал что-то петь. Не помню, какие же это были песни, но что-то из «новой волны» восьмидесятых.

И вдруг выходят ребята с такими глазами: «Кто это сделал? Кто это пел?». Я говорю: «Я», стеснялся ужасно. Я вообще думал, что чтобы стать певцом, а тем более чтобы выйти на какой-то уровень, надо родиться в определенной стране, что это вообще люди-инопланетяне. У меня до сих пор ко многим профессиональным  артистам, которые шли на поколение раньше нас, особое отношение, как к людям, которые все равно не могут жить где-то рядом, точно так же, как мы все, простые смертные.

Небожители.

Да. Это было необыкновенное отношение. И вообще я горжусь нашей профессией, если честно. Как-то, по-моему, уже два года назад на одной из музыкальных премий меня что-то тронуло, и я сказал речь, что мы должны гордиться нашей профессией. Мы у кого ничего не отнимаем, ничего не просим, никогда не претендуем на чужую территорию. Мы озвучиваем жизнь людей, они с этой музыкой живут, с этой музыкой связаны какие-то периоды их жизни, какие-то эмоции. Это дает нам право гордиться, не чувствовать себя хуже, чем бизнесмены, политики или кто бы то ни было. Мне кажется, у нас даже поблагороднее профессия, чем у них.

Я рад, что ты это сказал.

Спасибо.

Помнишь, какую первую песню брат написал уже целенаправленно для твоего исполнения?

Это была или песня «Отдохни после странствий», или «Красная черта».

Так.

 «Отдохни после странствий» ― это был еще прогрессив некоторый. Мы арт-рок это раньше называли, сейчас это называется прогрессив-рок. Это все равно очень многочастная композиция, мы все время меняли гармонии, мелодии, там не было как такового ярко выраженного припева, если что-то и повторялось, то совсем мимолетно.

То есть максимально уйти от какой бы то ни было претензии на хит.

Да-да-да, никакой формы, ничего.

Нельзя размениваться по мелочам, вложим восемнадцать мелодий в эти семь минут.

Да-да. Я должен сказать, что в то время такие группы, как Genesis, могли просто выбросить в самом конце песни маленький кусок фантастической мелодии, из которой можно сделать отдельную песню. Они какие-то безумно щедрые были все.

Не знаю, или всё это витало в воздухе, но не нужно было сильно напрягаться, чтобы придумать интересную гармонию или кусок какой-то мелодии. Самая большая проблема у нас была с финалом. Мы не могли никак закончить. У нас никогда не бывало никакой точки, единственное, что можно было сделать ― в какой-то момент фейдером вывести просто до ноля, все это убрать.

Помнишь ли ты свой первый выход на сцену в качестве полноценного вокалиста?

Если студенческого вокалиста, то да. Когда мне не нужно было петь, а там была какая-нибудь партия гитариста, который тоже претендовал на хорошее длинное соло, или Костина партия как клавишника, я не мог стоять просто так. Я все время им подпевал, орал в микрофон. Если было орать совсем нечего, я мог орать просто «ээй» высоченным голосом, уходил в какие-то верха. Потом, когда мы слушали эти записи, это было очень смешно, потому что видно было, что меня просто распирало.

Распирало всех, все пытались как можно больше сыграть, я пытался как можно больше спеть. Это фантастическое состояние души, когда ты просто самовыражаешься, и всё.

Это значит, что все последующие годы ты старался отсечь лишнее. Получается, что от этой безумной восемнадцатиминутной композиции, в которой все самовыражаются, нужно было отсечь все лишнее, чтобы сделать лаконичную простую мелодию, простое исполнение.

Да. Я скажу, что первым таким моментом, первым таким опытом, кстати, с достаточно отрицательными эмоциями, была песня «Не тревожь мне душу, скрипка», когда Костя наконец-то решил обрамить в некую форму… Она была написана, кстати, по мотивам песни Володи Преснякова «Дай мне с дороги вдоволь напиться».

Тут Володя показал, что можно взять фантастически богатую романсовую основу и сделать из нее безумно красивую популярную песню, в которой все-таки эта романсовая основа очень четко угадывается. До этого или пели романсы в чистом виде, или как-то все это не очень получалось. Потом были какие-то попытки. По мне, так это прямо в хрестоматию можно занести, то, что когда-то сделал Володя Пресняков.

Послушав эту песню, мы решили показать, что можно сделать что-то на романсовой основе. Это была песня «Не тревожь мне душу, скрипка». Когда музыканты группы «Диалог», с которыми мы, кстати, сделали две сложнейшие работы, выпустили два диска, которыми я горжусь по сей день, но это ушло куда-то в другом направлении, а остальная эстрада двинулась…

Как, собственно, и у Кима Брейтбурга. Он же стал работать с крупными артистами, стал продюсером и в основном в поп-музыке.

Пришел к такой форме, видимо, все равно как-то зажав себя.

Более доступно.

В более доступную форму обрамить.

Надо сказать, что, наверно, если любой нормальный композитор или продюсер, как сейчас принято называть, хочет двигаться вперед, он должен соблюдать современную форму обязательно. Когда я Косте несколько раз предложил вернуться к каким-то нашим старым песням, которые были когда-то придуманы и которые никто не слышал, он сказал: «Нет, сейчас другая форма мелодии, другая форма песни, другие гармонии. Нужно уметь свои собственные амбиции как-то подстроить под современное звучание, современные формы».

Я хорошо могу понять, что значит «сегодняшние современные аранжировки», но вот то, что говорит Костя, «сегодняшняя другая форма мелодии» ― это вообще мне недоступно, я ничего в этом не понимаю. Но я понимаю, что из-за того, что Костя на протяжении стольких лет пишет абсолютно бронебойные шлягеры, он это чувствует, наверно.

Он это чувствует. И все-таки, конечно, в основе все равно должна быть хорошая мелодия.

Мода может очень сильно меняться. Я помню, хорошим показателем была, скажем, песня Тони Брэкстон. Это, правда, уже такой хит десяти- или пятнадцатилетней давности. Тогда было очень много экспериментов, все пытались искать какую-то новую форму, и вдруг вышла просто очень красивая песня. И она победила во всех хит-парадах.

Мне, кстати, посчастливилось, я как-то в одной из авиакомпаний ― я летел часов шесть, наверно ― обнаружил огромный медиаплеер, встроенный в переднее сиденье. Я мог посмотреть кучу фильмов, но предпочел послушать музыку. Я нашел английский хит-парад за последние сорок лет. Я начал слушать музыку, начиная с шестидесятых годов. Сначала я искал какие-то известные группы, известные мелодии, потом начал слушать все подряд, потом начал тезисно это слушать.

Я вдруг подумал, мне захотелось проанализировать все, что проходило, как оно менялось от десятилетия к десятилетию. На мой взгляд, ― я не хочу обидеть, конечно, музыкантов девяностых годов, тем более что мы сами являемся музыкантами девяностых, двухтысячных, ― каждое десятилетие, начиная с шестидесятых годов, радикально меняло музыку, звучание, направление. В девяностые годы было уже очень мало изменений, музыка матерела в профессиональном плане. Если слушать шестидесятые, семидесятые годы и девяностые ― конечно, все стало гораздо современнее. Может быть, благодаря технике, может быть, потому что в студиях стали все это уже подчищать, но звучит убедительно.

Твоя мысль, что с точки зрения разнообразия и богатства мелодий девяностые проигрывают?

И новизны, конечно. Девяностые и двухтысячные в разы проигрывают. Конец двухтысячных, две тысячи десятые ― я считаю, что это было очень правильно сделано, подтвердило, что современная музыка может стать классикой. Это ремиксы, перепевание, кавер-версии мелодий, ставших классическими.

Я насчет девяностых категорически не хочу с этим согласиться. В девяностые было очень много новых, на мой взгляд, взрывных стилей. Брит-поп, Oasis, Blur, вот эта вот «новая волна» английская. Потом электроника, диджеи стали реальными кумирами.

Диджеи ― да, согласен.

Электронная музыка, различные ее направления, куча всего.

Но много музыки все-таки основывалось на «новой волне» восьмидесятых. Может быть, девяностые были продолжением «новой волны» восьмидесятых. Но если сравнивать «новую волну» восьмидесятых и музыку даже конца семидесятых ― это абсолютно разная музыка. А тут все равно чувствовалась некая преемственность.

1991 год. Ты переезжаешь в Москву. Даже не в 1991, еще раньше.

Нет, значительно позже.

В 1991 году ты участвуешь в конкурсе «Ступень к Парнасу».

Да.

Расскажи, пожалуйста, об этом опыте.

Во-первых, я должен сказать, что в те годы конкурсы еще имели совершенно фантастический резонанс. Если человек побеждал в Юрмале или же в конкурсе «Ступень к Парнасу», то он практически на следующий день просыпался известным человеком.

Конечно же, я набрался наглости и подал заявки и на тот, и на другой конкурс, но редакции оказались настолько рядом, что об этом узнали и поставили меня перед выбором. Я подумал, что «Ступень к Парнасу» попрестижнее. «Юрмала» имела до этого достаточно длинную историю, начиная от советской музыки и далее. «Ступень к Парнасу» была более новой, чувствовался дух нового времени.

Там были очень интересные исполнители, но уже практически все они были известны, а я пришел как человек, совершенно никому не известный. Во-первых, должен сказать, что у меня тогда были одни брюки и одна рубашка. Я в этом приехал, выходил на сцену, тусовался. Другого варианта не было. Я старался, конечно, чтобы все это было поглажено. Это к тому, что «для того, чтобы стать артистом, нужно иметь кучу денег» ― все это бред. Нужно в первую очередь заниматься любимым делом, очень любить его.

Тогда я был гораздо более наглым, чем сейчас. Я совершенно спокойно вышел на сцену, спел песню, мне показалось, что сделал это достаточно неплохо. Но это была не Костина песня, это была песня Кима Брейтбурга, Ким сказал, что лучшее спеть ее. Скажу честно, конечно, мне хотелось спеть что-нибудь из Костиных песен. По-моему, кстати, уже к тому времени была песня «Не тревожь мне душу, скрипка» и даже, по-моему, была «Ночь накануне Рождества».

Которой предстоит лежать в столе еще три года.

Еще несколько лет, да. С другой стороны, когда мы приехали в 1994 году в Москву, ― это я чуть-чуть опережу, потом вернемся к конкурсу, ― у нас был готов альбом из 20 песен, и все они потом стали известными, все они были очень удачными.

В тот момент то ли из-за того, что я не смог показать себя как следует, то ли из-за того, что я действительно был никому не известен, а кого-то нужно было слить… Там была такая система, что в следующий тур переходило меньше людей, кого-то надо было убирать. В то время победил Сосо Павлиашвили, по-моему, и группа «Моральный кодекс».

Должен сказать, что они меня восхитили. Если я до этого, во-первых, не был знаком с Сосо, во-вторых, видел его только по телевизору, и мне казалось, что он немножко перебарщивает с грузинским колоритом, то когда я его увидел на сцене, я был поражен, какая от него исходила совершенно бешеная энергия. Он шаман. Мне кажется, что все-таки настоящий артист должен быть шаманом, таким как Гарик Сукачев…

Мазай?

Мазай да, у него другое шаманство. В Мазае есть шаманство, оно перемножается, когда он с «Моральным кодексом».

Да, с группой. Там еще Кильдей, волшебник абсолютный.

Совершенно фантастический музыкант, в котором заложен ритм. Я всегда сходил с ума от ритма гитарных партий «Морального кодекса».

Ты огорчился, когда вылетел?

Как любой человек, который не проходил серьезных трудностей, я был самоуверенным и не был готов к такому быстрому вылету. Я вылетел после первого тура. Сейчас-то у меня почти каждая ночь бессонная, проснешься, думаешь о чем-то, а тогда-то я спал прекрасно, но эта ночь была бессонная. Я ужасно психовал, пытался найти виноватых, найти все причины в чем угодно, но только не в самом себе.

В конце концов (я и так это знал) тогда я понял окончательно, что это вообще не мое. Уметь петь, записывать музыку, писать прекрасную музыку, как это делает Костя, и быть музыкантом ― это вообще разные вещи, к сожалению ― так тогда думал я. А оказывается, нет.

Я понимаю, что фундаментальным, поворотным пунктом в твоей истории стали «Рождественские встречи» с Аллой Борисовной Пугачевой. Как ты туда попал? И расскажи, пожалуйста, о самом выступлении.

Конечно, на все 100% я уважаю Аллу Борисовну и благодарен ей за этот самый момент. «Рождественские встречи» ― это был какой-то волшебный момент, о котором я мечтал. С 1991 года до 1994 года, когда я попал на «Рождественские встречи», конечно, со мной еще несколько раз происходили чудеса.

Во-первых, ― это произошло раньше, еще до конкурса, ― нас пригласили в группу «Диалог». Это была профессиональнейшая команда. Нам было чему у них научиться. Скажу честно, мне безумно жалко, что вся музыка поменялась так, что они не нашли в себе сил продолжить. Это были прекрасные музыканты, им было, кстати, до сорока лет. Им еще не было сорока в то время, когда мы с ними встретились, а они были уже уставшие. Они говорили: «Мы это уже видели, это тоже, это играли». Мне сейчас 51 год, а я схожу с ума, как мне хочется продолжать заниматься этим делом. Костя на два года старше меня, и он хочет продолжать. Мы все время говорим о том, что мы должны сделать что-то новое, революционное.

Изобрести себя заново.

И опередить всех молодых, которые сейчас по-новому изобретают все с ноля.

Я думаю, что в их случае было очень тяжелое время. Надо было пробивать каждый день своим телом. Настолько отсутствовала надежда! То, что они видели в восьмидесятых годах, когда даже надежды на горизонте не было, что эта совковая модель каким-то образом изменится, что появится какая-то индустрия, что для разных групп найдутся какие-то места. Они просто чудовищно устали от постоянного сражения за жизнь.

Согласен абсолютно с тобой, но предложу еще один вариант. Как бы советские времена ни мешали, ни запрещали, ни навязывали определенную форму и смысл песен, все равно существовала некая связь между музыкантами и зрителями. Все новое, прогрессивное, интересное, что делали музыканты, было безумно востребовано, ожидалось. Ради того, чтобы когда-нибудь это показать зрителям и очередной раз их удивить, музыканты были готовы сделать все что угодно: пойти против власти, каких-то законов, даже попасть в какие-то неприятные истории, но все равно быть услышанными зрителями.

А что изменилось?

Я скажу, что изменилось. «Ласковый май» появился в конце восьмидесятых?

Да, но 1990 и 1991 годы ― это тотальный «Ласковый май».

Да. И вдруг они заменили группу «Наутилус Помпилиус», заменили кучу…

 «ДДТ», «Аквариум».

Группы, которые работали в совершенно разных стилях, и это было шаманство, что-то необыкновенное. Каждый для себя мог найти некий смысл в том, что они делали.

И вдруг, что самое чудовищное, большая часть зрителей отвернулась от старых музыкантов. Они начали требовать если уж не «Ласковый май», то, скажем, такие группы, как «Технология»… Ну, «Технология» ― это еще было не так плохо. А «Мираж», «Комбинация»… И начался шоу-бизнес. Закончилось самовыражение, начался шоу-бизнес.

И ты, в общем, встроившись в этот шоу-бизнес, сейчас говоришь об этом с горькой интонацией. Этот же шоу-бизнес во многом помог тебе стать всенародным любимцем.

Не хочу хвастаться, но большинство профессиональных музыкантов, шедших перед нами и рядом с нами, вместе с нами, все-таки признали в нас людей, которые вписались в шоу-бизнес, но смогли это сделать как-то разумно, вложив в это всё смысл, и смогли в этом самореализоваться.

Чуть позже возникли Володя Пресняков с фантастической музыкой и гармониями, группа «А-Студио», Леня Агутин и много-много музыкантов и групп, которые все-таки стали делать очень качественную музыку. И они приняли нас с Костей. Сначала они нас приняли, а потом уже зрители, и для нас это была фантастика, как это было здорово.

Вернемся к «Рождественским встречам». Что на них произошло?

На них произошло волшебство. Это один из тех моментов, о которых я понимаю, что именно в тот момент произошло волшебство. После этого и до этого происходили вещи, неуловимые мной. Я понимал, что чудо произошло некое, но когда именно оно произошло, я не понимал. А вот «Рождественские встречи» ― это чудо, которое я осознал в реальном времени.

Женя Фридлянд, который в то время был нашим продюсером, через знакомую девушку передал кассету, и каким-то образом Алла ее все-таки послушала и сказала: «Я хотела бы посмотреть на этого парня». А у меня в то время не было ни фотографий, ни портфолио, я вообще не был ни к чему готов. Оказывается, нужно действительно было сделать некую фотосессию, в идеале снять клип.

Но всего этого у нас еще не было, и Женя ничего лучше не придумал, как привести меня просто так. Я ужасно смущался, оказывается, это смутило и Аллу тоже. Она сказала: «Ну как же ты человека привел? Я думала, ты принесешь фотографии, а ты взял, привел живого человека». Она посмотрела, говорит: «Все, идите». И через какое-то время все-таки поступило приглашение. Она выбрала песню «Лимбо».

Конечно же, я в тот момент уже ужасно смущался. Были все звезды первой величины и такая фантастическая атмосфера, которая была в «Рождественских встречах»… Она, не знаю, может быть, в моей жизни повторялась еще три-четыре раза. Все остальные тусовки, как правило, немного напрягают, когда ты уходишь, чувствуешь себя ужасно измотанным. А здесь ты, наоборот, впитывал какую-то энергию, она летала в атмосфере. Это была атмосфера какой-то доброты, прекрасного отношения друг к другу.

Конечно, Алла Борисовна обязательно говорила вступительную речь: «Вы должны все друг друга любить. Вы должны принять молодых, поддержать других». «Давайте разомнемся», ― сказала она, ― «давайте что-нибудь включим, чтобы мы все разогрелись. Кстати, включите песню „Лимбо“». Включили песню, я вроде так, с краешку пританцовываю, она говорит: «Давай выходи, попробуй спеть».

Я вроде как попробовал это сделать. Я не знал, что камеры в этот момент были включены. Это даже не было дублем, это была какая-то для меня проба, я посмотрел, что, оказывается, это не так всё страшно, все улыбаются, танцуют. Это здорово, классно. Саша Файфман, по-моему, тогда был режиссером. Он говорит: «Все, первый дубль снят».

Опаньки!

И я думаю: уже? Как же это здорово, как же это не страшно, оказывается! И второй дубль, я уже разошелся вовсю, не чувствовал себя таким смущенным. Многие, кстати, потом это заметили, говорили: «Наверно, он или чей-то сын, или кто-то еще, он слишком уверенно себя чувствовал в этой компании». Как-то так было снято, была такая атмосфера…

Был ли после этого момент, когда ты реально проснулся знаменитым, ощутил, что тебя реально начали узнавать люди на улицах, что вдруг на тебе зацепляются, заклеиваются какие-то взгляды?

Это было почти как «Фабрика звезд». Я ужасно сочувствовал «фабрикантам», потому что они приходили на «Фабрику» обыкновенными мальчишками и девчонками, а выходили уже известными, но при всем этом у них не было никакой жизненной атрибутики звезд. У них не было машин, им приходилось ездить в общественном транспорте. И они не могли понять, как им жить.

Я в какой-то момент, может быть, первый год или два не знал вообще, как мне с этим жить, как вести себя. Нужно ли оставаться самим собой или надо приобретать некую форму поведения, атрибутику? На атрибутику у меня тогда еще не хватало денег.

Ты жил в маленькой квартире на метро «Войковская».

Да, рядом с птицефабрикой.

Машины еще не было?

Не было. Но была очень душевная атмосфера, кстати. Как-то мы с соседями познакомились, даже одна бабушка из соседнего подъезда периодически… мы ей оставляли нашу дочку Ингу, если вдруг надо было куда-то пойти. Все было как-то очень душевно. Я все равно вспоминаю все это.

Когда я начал работать в клубах, ― а работа пришла достаточно быстро, ― все-таки я вдруг стал бояться этого огромного города. Я обожал Москву, а когда ты начинаешь в ней жить и как-то пытаться пустить корни, обосноваться, то ты понимаешь, что этот город очень непростой. В девяностые годы, скажем, тот же Арбат ― сегодня нет ни одного арбатского переулка, который был бы заброшен, а тогда были какие-то заброшенные дома.

Когда я выходил из «Метелицы», где я работал, ― артистов запускали и выпускали только через черный вход, ― там надо было как-то пройти по этим переулкам. Я не знал, в этот раз мне дадут по голове или в следующий. Когда я уже выходил на Садовое кольцо, где мог остановить такси, я был счастлив. Когда любой таксист останавливался и называл мне любую сумму, я говорил: «Да, поехали».

Лишь бы отсюда увезти могли.

Да-да.

В целом в девяностые ты оказывался в каких-то опасных, угрожающих ситуациях? С гастролями, заказчиками, бандитами. Были ли такие ситуации, в которых ты опасался, вылезете ли вы из этой истории живыми?

Инстинкт самосохранения, видимо, все время нас уберегал от совсем уж жестких ситуаций. Первые гастроли или какие-то вообще перемены, которые были в то время, даже переход российско-украинской границы, первая таможня ― это были какие-то бандиты с большой дороги. Приходили люди, которые не представлялись, формы у них не было. Иногда достаточно по-хамски себя вели. Но это были частности.

Я благодарен девяностым годам, потому что я очень многому научился. В то время я встретил огромное количество романтиков. Романтики-музыканты, романтики-бандиты ― все равно в каждом из них что-то было, они чего-то хотели. Многих из них, конечно, уже нет в живых, потому что они действительно занимались по-настоящему опасным делом. А мы могли попасть под раздачу.

Были ситуации, когда был плохо организован концерт. Мы приезжаем, аппаратуры нет. Нам говорят: «Давайте играйте». А как мы можем играть, если нет аппаратуры? А зрители уже собрались и требуют, чтобы мы что-то изобразили. И как выйти из такой ситуации? Бывало по-разному. Но вот чтобы что-то угрожало жизни, я не припоминаю. Можно было получить, конечно.

Хорошо. Смотри, в основном у рок-артистов была классическая история с тем, что у каждого музыканта есть свои огонь, вода и медные трубы, такие соблазны, дьявольские искушения. Большинство, слава богу, проходит через них живыми и здоровыми. Некоторые не могут пройти. Что было для тебя этими фундаментальными испытаниями на прочность, на то, чтобы остаться в живых, остаться верным каким-то своим принципам, не сдаться? Что ты можешь сказать про свою собственную триаду ― огонь, вода и медные трубы?

Во-первых, первая популярность, которая пришла. Она совершенно выбивает человека из колеи. Я не то чтобы этим восхищался и наслаждался, нет, это огромная ответственность. Я воспринимал ее как ответственность, потому что я в достаточно взрослом возрасте получил это все. У меня было ощущение, что я «запорожец», на который поставили мерседесовский двигатель. Мне казалось, что в какой-то момент может оторвать колеса. Смогу ли я потянуть ответственность, которую на меня возложили, оправдать высокое доверие?

Я всегда был в обойме: с Костей, с первым продюсером Женей Фридляндом, с музыкантами. Потом мы с Женей разошлись, но все равно я был в обойме. Потом наша сестра присоединилась. Надо сказать, что у нее своя история, связанная с девяностыми, история очень позитивная и прекрасная благодаря ее трудолюбию, трудоспособности и умению работать в коллективе и, конечно же, людям, которых она встретила.

В какой-то момент я понял, что надо быть самим собой. Сложно это или просто, но нужно все отбросить и быть самим собой.

Это одно испытание, а второе?

Второе ― деньги, которые начали вдруг приходить. Сначала нам нужно было каким-то образом рассчитаться с Женей Фридляндом, когда мы расходились, их не хватало, мы придумали кучу разных историй и взяли деньги заранее у студии «Союз», с которой мы договорились, что у них выйдет наш альбом. А написали к тому времени мы только две песни к нему, это были удачные песни, но самого альбома еще не было. То есть мы уже шли внахлест, и в этом была некоторая афера, нужно было ее оправдать.

И в этот момент я потерял голос.

Кошмар.

Никто так и не знает, что это было, почему это произошло. Фониатры смотрели и не могли понять, говорили: «У тебя все нормально».

Я проехал огромное количество Ледовых дворцов спорта, это был бешеный всплеск. Мы ездили, мы не могли поверить: мы приезжаем в город, и здоровенный Дворец спорта ― полный. Это тур, который нам как раз сделал Женя Фридлянд.

Для моего брата Кости, например, моментом откровения был день, когда мы приехали на Байкал. Мы выступали в Иркутске, и нас вывезли на Байкал показать это фантастическое озеро. Там стоял какой-то чудовищный дебаркадер и металлический колокол. Из этого колокола неслась, по-моему, песня «Не тревожь мне душу, скрипка» или «Сэра». Когда Костя понял, куда мы заехали, и здесь звучит наша музыка ― видимо, он тогда понял, что сделал что-то такое, что не мог осознать до этого.

У нас практически истекло время, а мы охватили только начало девяностых. Хотел задать финальный вопрос. Как ты думаешь, что тогда начиналось и что с тех пор закончилось, исчезло?

Тогда была романтика. При всей чудовищности жизни большинства людей, ― и эту чудовищную жизнь и мы тоже хлебнули сполна,― как-то всё было человечнее, что ли. С другой стороны, говорить о человечности, когда огромное количество людей погибло в каких-то боях местного значения за активы, недвижимость, деньги… Всё все равно было по-другому.

Мне кажется, что тогда всё начиналось, и как бы все люди плохо ни жили, какие бы испытания ни выпали на их долю, было ощущение, что всё только начинается и дальше будет только лучше. Это сумасшедшее чувство, которое двигает человека вперед, дает ему какие-то силы, вдохновение. Это и в музыке, и во всём, наверно, сказывалось.

И действительно, 1998 год был каким-то годом, когда все рухнуло, вроде шло-шло выше, а потом рухнуло до самого низа, и это точка отсчета, наверно, с которой потом пошел подъем, который мы сначала не осознавали, а потом мы абсолютно четко понимали, что дела пошли очень хорошо и у каждого из нас, и у страны в целом.

В девяностые годы было ощущение, ожидание этого и вера в то, что всё будет прекрасно. Это очень хорошее чувство. С ним можно стартовать даже в совершенно нищенских условиях.