Телерадиоведущий Валерий Марьянов поделился с Михаилом Козыревым и телезрителями забавными историями своей жизни, нередко связанными с неразговорчивыми и строптивыми гостями в эфире.
Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь. В эфире очередная программа из моего цикла «Как все начиналось». Меня зовут Миша Козырев, я стараюсь выстроить из воспоминаний очевидцев такую историю десятилетия девяностых — самого противоречивого, самого приключенческого, самого непонятного до сих пор, но как-то вот, когда о нем вспоминают мои гости, постепенно какие-то черты из мглы и тумана проясняются. Сегодня я с удовольствием представляю вам моего друга, человека разных профессий, но в данный момент и последние, по-моему, уже десять лет продюсера группы Jukebox, которую вы все, я уверен, отлично знаете, Валеру Марьянова.
Привет, Миша.
Привет. Давай начнем с того, что в тебе из Одессы.
Во мне из Одессы как минимум отрочество.
Помимо внешнего вида раввина.
Да-да. Я специально, я готовился. Конечно же какое-то ироничное отношение к жизни во мне из Одессы, желание и требование тепла и солнца.
Необходимость.
Необходимость просто, правда. Хотя, слава богу, сейчас Москва радует, и…
Наверное, любовь к женщинам.
Ты знаешь, одесские женщины — это…
Заслуживают отдельного разговора.
Да, как ни странно, это такая, сейчас могу уже спокойно признаваться, у меня практически не было никаких романов с одесскими женщинами. Я совершенно серьезно тебе говорю.
Секундочку. Как это вообще возможно?
Конечно же, когда я был в школе, я был влюблен, конечно же у меня были какие-то шуры-муры, но вот официальных девушек-одесситок у меня ни разу не было. То есть у меня все женщины, с которыми я проживал и был близок, и так далее, это были не одесситки. Ну потому что… Был такой случай замечательный. Естественно, мы такие все хорохоры, гуляем по Одессе теплой. По-моему, это последние еще какие-то школьные классы, либо уже 17-18 лет. Проходит невероятной красоты девушка, как говорил Жванецкий, они все спелые, как кукуруза, такие, початок, все такие прямо загорелые, красивые. И я думаю, как бы прицепиться к ней, как бы… А у нее маникюр был. И я говорю: «Девушка, девушка, а где же вы такой маникюр сделали?». И она сказала, не для эфира: «Где, где...», ну и самое банальное, в рифму. Вот, пожалуй, это все описывает.
Самое главное потрясение от одесских девушек.
Да, и мало того, я всегда боялся с ними заговаривать, потому что при всей внешности, антураже. Иногда могло вылезти такое «шо»… «Шо те надо?» — вот это все, знаешь. И вот это «где, где…».
А у тебя, куда делся одесский акцент? У тебя был одесский акцент?
Да, я работал надо ним. Я закончил 9-10 класс, это был театральный класс, поэтому для этого нужно было, у нас была преподаватель по речи, которая нас как раз избавляла от этого диалекта, это говорок, говор.
И ты специально два года из себя выжимал по капле этот одесский говор?
Выжимал по капле, потом естественно в театральном институте это уже убрали, хотя было опять же… Ну, коль истории, были такие, как они называются, не рынки, толчок! Да, в Одессе называется толчок. Не то, что вы подумали.
А в Екатеринбурге, в Свердловске, называлась толкучка.
Ну толкучка, толчок, да. Вот на толчке всегда все продавали какую-то одну шмотку. Мог стоять какой-то человек, продавать что-нибудь. Ну это как раз девяностые, самое начало девяностых. Я помню, я приехал уже, по-моему, из России в Одессу, мы пошли с мамой куда-то там что-то искать покупать, и стоял замечательный человек, продавал, и ходила женщина с русским языком, с нормальным. В Одессе это очень слышно, когда ходит человек и разговаривает, как мы с тобой.
Без акцента.
Без акцента. И она подошла, стала спрашивать у парня. Я не помню, что у него, платье, кофта какая-то, он продавал. И она что-то с ним торгуется, что-то еще с ним, разговаривает. Он говорит: «Шо-то вы как-то не по-русски разговариваете». На что она говорит: «Я по-русски». — «Да не, у вас какой-то акцент непонятный, не русский». То есть для одесситов здесь разговаривают неправильно. То есть там «шо» должно быть нормальное. «Слышишь, шоб вот это все нормально было».
А свердловский, уральский акцент сводится к тому, что редуцируются все гласные.
А ты умеешь?
«Ну я те, не знаю, покажу плотинку, если приедешь, вот практически без каких бы то ни было вообще…». Это полная противоположность московского, когда «покатились немножко, похадили…».
А вот нас заставляли, клин клином, нас заставляли. Как раз наш преподаватель по речи заставлял разговаривать именно так вот, утрированно. И мы два или три раза чуть ли, поскольку мы театралы, то есть там пять или семь парней, которые учились там в школе, остальные девушки были, мы ходили и разговаривали именно таким образом, все время акая, окая, для того, чтобы избавляться. И мы два или три раза чуть ли не отгребли на улице. Действительно «шо такое? Шо вы москалики приехали?», все дела.
Скажи, ты предпринял попытку приехать в Москву, поступить в театральный институт. Первое впечатление от Москвы у тебя после Одессы было, наверное, что холодно?
Это было от Ярославля, потому что я-то приехал в Москву летом.
Пытался поступить?
Нет, я поступил. Но там каким образом все происходило? Если совсем быстро и коротко. Нужно было поступить во что бы то ни стало, поскольку светила армия. Это, по-моему, было первый или второй год, когда ввели вновь эту отсрочку для тех, кто учится в вузе. Я пошел на все конкурсы, прошел в ГИТИСе, по-моему, в Щуке и во МХАТе, но во МХАТе мне понравилось больше всего, потому что набирал Авангард Леонтьев и Герасимов, а курировал курс Табаков. И я прошел прослушивание на второй тур, со второго тура — на конкурс. И на конкурс я уже просто прямо вошел, я читал Хармса, что-то еще.
Басню?
Басню да, ну конечно же. Басню, по-моему… Не вспомню.
А Хармса что ты читал?
Ежики, про ежиков. Про кричащих ежиков. Да, есть у него такая. Рассказ Татьяны Толстой, удивительным образом. Сейчас конечно же ничего не вспомню, но тем не менее. И меня вроде бы как брали, но брали вольным слушателем, объясню, почему. Потому что набирали для московских театров сразу же, а поскольку я одессит, прописка и так далее… Но там можно было что-то придумать, тем более я одессит.
Но опасно, опасно в смысле армии. Все равно, вольнослушателем, это значит можно загреметь.
Ну да, мало того, что опасно, но я мог бы дальше решать вопросы, но когда я вышел после конкурса вроде бы в таком подвешенном состоянии, я ринулся к своей сумке, сумку сперли. Ну во МХАТе, в школе-студии МХАТ сперли, с билетом, с паспортом, с телеграммой, простите. Тогда очень сложно было покупать билеты в Одессу и обратно, поэтому нужно было делать липовые телеграммы, что кто-то умер. У меня была такая железобетонная, у меня была телеграмма: «Умер папа». Странным образом, да? Но с этой телеграммой можно прийти и купить билет, ну тогда, и пойти на подсадку. И я вот тогда проявил максимум…
То есть главное воспоминание о МХАТе у тебя того времени то, что прут сумку?
Да, а самое смешное, что я читал еще «Бесов» Достоевского, кусочек, книжку оставили. Культура все-таки, понимаешь. Книжка тем более была не моя, поэтому все подрезали, там было рублей 30, по-моему, на какие-то билеты, что-то еще, там все вычистили, а книжечку оставили, так она и лежала.
Сейчас я только закончил читать новый роман Сорокина «Манарага», и там такая прекрасная предпосылка к этому роману, что проходит 30 лет и книги используются, то есть это 2040 год какой-то, книги используются для того, чтобы на них жарить пищу.
Жарить?
Да.
Как подставки?
Нет-нет, их используют как дрова, как полено. И существует целая каста людей, которые называются book’n’grill шефы. И они занимаются тем, что они приезжают по вызову, и например, мы сегодня делаем…
На русской классике что-нибудь.
Одесское гефилте фиш на рассказах Бабеля. То есть он привозит первое издание рассказов Бабеля, и с помощью экскалибура, переворачивая страницы, это особенное мастерство, это все подпольно. В общем, короче, рекомендую. Это очень большое удовольствие…
Мне нравится Сорокин, как ни странно, да.
И на «Бесах» Достоевского там тоже готовили. И в общем, ты решил ломануть в Ярославль.
Это вообще тоже отдельная тема, потому что я не решал никакой Ярославль. У меня первая, главная задача была после моего фиаско в школе-студии МХАТ, оно такое было общее, и я решил, все к чертям собачьим. У меня была тогда девушка во Львове. Я думал, немедленно нужно сесть на самолет и улететь во Львов. С горем пополам я это сделал, я пришел в милицейский участок, там расплакался, притом актерски все это сделал, сказал, у меня умер папа. Ну как-то это все было мерзотно, но мне нужно было, у меня была задача — улететь из Москвы немедленно просто, потому что я здесь повержен. Меня подсадили на самолет, я улетел во Львов, и потом думаю, ну сейчас что-нибудь решать. Потом там попробовал поступить в полиграфический институт. У меня затребовали, чтобы я делал что-то на украинском языке, я им сказал: «До свидания, нет, не хочу». Потом я подумал, ну ладно, ничего страшного, пойду в армию. А у меня тогда копна вот такая волос была, и я, когда пришел в военкомат, на меня посмотрели с таким прямо…, слюнку так прямо сглотнули, ух, как я тебя постригу, дружок. И я подумал, ну ладно, перед армией нужно как-нибудь погулять. И я, как морской парень, я не был ни на каких других морях, на удивление, я не ездил. Ну поскольку Одесса и Одесса.
Море — оно вот.
Ну море, оно да, вот оно, буквально полчаса ходьбы или 15 минут на троллейбусе. А тут мне вдруг говорят, девушка моя как раз, по-моему, уехала в Гурзуф , и она говорит: «Приезжай в Гурзуф». Я подумал, ну перед армией съезжу туда в Гурзуф. Сел, приехал, не успел дойти даже найти ее, и слышу: «Валера». Думаю, кто, что, как? Встречаю парня, с которым мы вместе слетели в школе-студии МХАТ. Он, по-моему, из Мариуполя был, такой Игорь Родзяк. Он говорит: «Слушай, а Ярославле есть театральный институт, там допнабор, давай туда. Только куклы». Я говорю: «Что?». Я же драматический артист, ты пойми. Куклы… А потом я думаю, ну куклы — это всяко лучше, чем кирзовые сапоги. Тем более меня обещали уже в водолазы определить в Очаково на три года. Зато будешь близко к Одессе. Я говорю, хорошо.
Такая редкая специальность, в море пива быть водолазом.
Он говорит: «Поехали потом в Ярославль». Я сказал «да». Я почему-то думал, что Ярославль это где-то в Сибири. Когда я потом уже приехал в Москву, там же нужно было просто договариваться с проводниками, билетов, как обычно, нет, были молодые девочки, и я сбегал за шампанским, разхорохорился, три часа где-то, выпили шампанского, я думаю, ну и пора уже переходить к ухаживаниям, они говорят: «Вам на выход». Я говорю: «Чего?». — «Ярославль». Я говорю: «Подождите, как?». А я приготовился…
А ты в Сибирь ехал.
Да, я ехал в Сибирь. Правда, мне казалось, что Ярославль это где-то в Сибири. И было, правда, очень смешно, потому что я выхожу один на Ярославском вокзале в Москве, и мне говорят: «Садитесь на первый троллейбус, номер один, едете по улице Свободы», — уже все так, знаешь, прямо такими маркерами, — «и там будет театральный институт».
На площади Ленина.
Нет, как-то она по-другому называлась. Слушай, я даже не вспомню, как. Я приезжаю, дергаю дверь, дверь закрыта, в театральный институт. Я подумал, ну классно, нужно было зайти с черного входа. Ну и так и началось все. А потом было холодно.
В Ярославле по сравнению с Одессой.
Да, было страшно, я вообще не подозревал, что есть минус 25.
Что такое бывает на планете.
Да, то, что такое бывает. Нет, я слышал, что там где-то на северном полюсе и так далее.
Ты знаешь, как уральский ребенок скажу тебе, даже гораздо ближе бывает. Но, ты знаешь, до сих пор удивлен и поражен тем, что минус 25 в Екатеринбурге воспринимается гораздо легче, чем, например, минус 10 в Москве.
Либо минус 5 в Одессе.
Да, в Одессе минус 5 — это вообще национальная трагедия.
Да-да.
Твои самые главные достижения на поприще театра в Ярославле, какие остались в памяти?
Пожалуй, только одно. Я играл в Театре юного зрителя. Притом меня туда давно звали, как только я закончил институт. Притом я ведь не собирался оставаться в Ярославле. Самое обидное, а может, и не обидная такая вещь для меня, я думал, что я поступлю там на один год, и в Москву, в Москву. А потом какой-то начался кавардак. Мало того, тогдашние театры не отличались большим качеством, это был 1992-1993 год, по-моему. Как-то все вообще, в целом в стране было непонятно, что происходит, а в театре тем более. И поэтому я как-то так подумал, у меня здесь тусовка, у меня уже здесь друзья, ну как-то. И я думал, ну как-нибудь потом поеду я в Москву, как-нибудь потом. Потом я уже думал, что я и в Лондон уеду. А меня позвали уже после того, как я закончил, в Театр юного зрителя. Сказали, у нас просто геройских, в смысле ты — герой, амплуа, поэтому для тебя здесь просто не переиграть всего. Я сказал: «Не-не-не». И меня позвали на «Европу Плюс» там работать, я уже стал тамошней звездой, первый парень на деревне. И потом уже, будучи в статусе псевдозвезды, меня уже позвали играть Ромео в Театре юного зрителя.
Помнишь что-нибудь из Ромео?
Подожди. Что есть любовь? Безумье от угара. Игра огнем, ведущая к пожару, воспламенившееся море слез. Я не помню ничего. Это не то чтобы я вычеркнул, просто… хотя мне все время снится, что я играю этот спектакль, не помня никакого текста. Это постоянная тема. Ну это, кстати, был очень симпатичный спектакль, и была очень хорошая придумка, потому что сделали наоборот: типовое здание Театра юного зрителя, они везде такие, и все действие перенесли в зал, а зрители сидели на сцене. И поэтому, во-первых, всегда был аншлаг, потому что на сцене невозможно много усадить. Во-вторых, все-таки я типа звезда «Европы Плюс», поэтому девочки приходили. Ну и, в-третьих, вообще это в принципе была очень хорошая постановка.
У тебя был роман с Джульеттой?
Одна из Джульетт была моей тогдашней сожительницей.
Я просто на всякий случай спросил. Я почему-то был уверен, что в таком возрасте Ромео без романа с Джульеттой не живут.
Она меня, собственно, и уговорила, потому что я с самого начала не хотел. Ромео — в принципе такая довольно дохлая роль. Я хотел играть Меркуцио.
Именно это сказал Леонардо ДиКаприо прежде чем дать согласие на съемки.
Да, да, кстати сказать, он тоже толком там не сыграл.
Не звездная, да. Все равно...
Нет, он на крупнячках все сделал. То есть там крупные планы лучшее, что у него есть. Там, кстати сказать, Джульетта, как же ее зовут?
Клэр Дэйнс.
Да, Клэр Дэйнс. Вот она там гораздо интереснее даже. Ну и конечно же там…
Кто бы мог подумать, что потом она войдет в историю в сериале «Родина». Скажи, пожалуйста, в эфире «Европы Плюс. Ярославль» в каком сегменте эфира ты работал? И что было твоим амплуа? Какой характер ты там воплощал?
Во-первых, это была программа по заявкам, называлась она, по-моему, «Презент».
Да, просто непочатый край.
Да, но ты должен понимать, телефонные звонки тогда, ни sms, ни телефонных звонков, ничего не было, приходили кипы писем, которые нужно было читать.
Бумажных писем.
Да, бумажных писем, их было очень много, с заявками.
Это фактически ты застал кусок Советского Союза и Гостелерадио.
Ну как, я пошел на радио в 1993 году. И по-моему, до 1998 года я работал там как раз на «Европе Плюс». И вот там были и любовные письма, там были на салфетках, либо на туалетной бумаге от бандюков заявки, это было очень смешно. И все это нужно было читать. Амплуа у меня не было, но конечно же я заигрывал с публикой, и конечно же с женским составом своих слушателей я заигрывал. Притом это было смешно, потому что некоторые ребята говорили: «Он же ни хрена, ну что вы в нем нашли?». А я мог читать любую фигню, но с каким-то придыханием, и это получалось, поскольку актерское образование срабатывало.
Ты как, под своим собственным именем был или у тебя псевдоним еще какой-то?
Псевдоним, собственно, и остался — Марьянов. Поскольку отчество у меня Марьянович, поэтому я и остался. Во-первых, мне нужно было, там опять были перипетии с армией, мне нельзя было выходить под собственной фамилией. Во-вторых, она у меня не особо звучная, поэтому я уже не стал. И мало того, тогда на «Европе Плюс» все были с русскими фамилиями, кроме Стриж, Волгина, Набокова, Олегов, ла-ла, поэтому…
Шаден не очень.
Ну с фамилией Гнедыш, как ты понимаешь, тоже не очень выйдешь. Я хотел сначала просто Валерий Марьянович, не зная тогда еще Анатолича, но мне сказали, что…
Александра Анатольевича не было еще, он только, по-моему, в 1998 году, нет, в 1996 что ли начал.
Может быть, да.
Имени-отчества, такого принципа не было.
И я просто подумал Валерий Марьянович, но мне сказали, что был такой певец Марьянович, и будут тебя воспринимать, что-то такое сербское-хорватское, не стоит. Ну и я решил Валерий Марьянов, нормально.
Расскажи о репертуаре. Что было наиболее востребовано из песен, которые в программе по заявкам?
Я могу прямо днем и ночью их вспоминать, потому что 56 секунд «Отель Калифорния», пожалуйста, интра, на которой ты можешь говорить.
Во сне просто.
Помнишь вот это?
Да, но вступление это ты можешь просто с закрытыми глазами проговорить ровно.
Пять-шесть писем я успевал за это время прочитать.
За 56 секунд?
Ну да, Никиту поздравляет вся его семья, та-та-та, выжимка из каких-то «Коленька, я люблю тебя», «Леночка, не покидай меня», вся эта история.
И On a dark desert highway…
У меня была страшная аллергия на песню «Сказочная тайга» группы «Агата Кристи», потому что она была как-то безумно любима и популярна.
Прямо звездный период «Агаты Кристи».
Да, до Москвы песня к примеру Casablanca Джессики Джей не дошла, по-моему. Ты даже, наверное, не знаешь такую.
Вообще пустое место.
Ну конечно же Wind of change группы Scorpions, но все-таки мы не играли совсем «Дым сигарет с ментолом» и что-нибудь еще такое, это не игралось на «Европе Плюс», поскольку все-таки продвинутая радиостанция. Ну вот, пожалуй, такие. Какие еще песни? Ну было много.
Нет, это звездный, просто золотой какой-то период. То есть практически от всех вещей, которые тогда были на «Европе Плюс», меня до сих пор тошнит, потому что ну это были такие заюзанные…
Да, Road To Hell.
Крис Ри.
Да, Крис Ри.
This Is The Road To Hell.
Потом я просто говорю: «Люди, вы понимаете, о чем поется песня?» Нет-нет, конечно же никто не понимает. Поэтому ….
И радио тебя привело, как я понимаю, в Москву, потому что ты начал работать, в Москве ты попал на «Радио 101».
Да, на «Радио 101».
Это отдельный период. Потому что о том звездном, разнузданно чудовищном периоде «Радио 101» я услышал, вот на этом кресле рассказывали очень многие мои гости.
Ну так ты сам пытался его структурировать. По-моему, это получилось.
Да, но невозможно это, это были Юра Костин, который здесь рассказывал о том, что это все. Что ты делал на «Радио 101»? И каковы были твои смены?
Я скажу тебе честно, я на «Радио 101» пытался соответствовать всем рок-н-ролльщикам, которые там находились. Конечно, когда я пришел туда, приехав, вроде бы будучи в каком-то звездном статусе там, в городе Ярославле, я приехал сюда и подумал, ой-ей-ей. Я, во-первых, ничего не умею, потому что Кирилл Кальян выходил в эфир и говорил: «Девочки и мальчики, …». И приходил к нему Галанин, он его хлопал по плечу. Я думал, господи, а я с попсовиками какими-то, и даже группа «Агата Кристи» не помнит, какое я у них брал замечательное интервью в городе Ярославле, к примеру, там Слава Бутусов. Потому что как-то так, знаешь, региональное. И здесь, когда я приехал на «Радио 101», я понял, что ой-ей-ей, а там еще, когда входил, там были все автографы.
На стенах.
Да, на стенах. И когда ты видел автографы — вот Лемми из Motorhead, вот весь наш отечественный рок-н-ролл, вот еще кто-то был тоже здесь, какие-то западные звезды. И я так понимал, господи, что я здесь делаю? Меня посадили на ночь, я ночью поставил первую песню, я хорошо помню, «Я получил эту роль» группы ДДТ, она мне безумно нравится до сих пор. Послушал, у меня даже где-то есть кассета.
Символически — мне выпал счастливый билет.
Да, ужасно я, честно говоря, отвел первый эфиры, но после чего…
Нужно же было самому нажимать на кнопки. Или вы на «Европе» тоже нажимали на кнопки?
На «Европе» у нас был самый продвинутый, по сравнению с «Радио 101» весь технический сетап, потому что тут были картриджи на «101», рекламу ставили вот такие кассеты.
Картриджи, это нужно объяснить нашей аудитории.
Картриджи — это рекламные споты, рекламные ролики.
Это просто такая большая пленка, заключенная в достаточно большой короб, и это кусок пленки, который обладает одним свойством, по механизму, — в тот момент, когда он проигрывает до конца, он перематывается на начало сам.
То есть представьте 1998 год, и четыре или пять рекламных роликов нужно поставить на кассетах. Вот примерно так. Не в смысле поставить в компьютере, просто их забить, с отбивочкой, открывашка, закрывашка, что-нибудь еще такое.
Да, и самое мое любимое, чудовищное, это когда кто-то вынимает сразу после конца, и она не перематывается.
Она не перематывается.
Вот это все. И потом ты говоришь: «Ну а сейчас реклама ближайшего концерта группы Scorpions в Москве», и…
Да, ну вы поняли.
Это было.
А потом, прости, я хорошо помню, когда меня поставили на дневной эфир, все так, понятно, потому что Сережа Зайцев, тогдашний программный директор «Радио 101», он почем-то как-то ко мне очень хорошо отнесся и сказал: «А ты знаешь, хороший ты парень, давай-ка я тебя поставлю на дневной эфир». И это было прямо круто, после Макса Любимова я, по-моему, работал. Меня поставили. И вроде бы я как-то так даже справлялся, что-то сделал, и мне принесли, а там приносили девочки, поскольку рекламная служба сидела рядом, они приносили и давали какие-то рекламные объявления, только что проплаченные. И я читал, и я хорошо помню, меня подняли на смех, потому что, мне казалось, я продвинутый парень, а тогда бутики все время были какие-то, нужно было рекламировать, и я прочитал: «Дольче и Габана, та-та-та, Москино…».
Москино — это организация по прокату кинолент.
На что там, я закончил только, закрыл микрофон, и такие забегают: «Ха-ха, ты не знаешь, что такое Moschino! Оу!». Я говорю: «Слушайте, ну я не знаю, что такое …».
Понаехали с Ярославля тут.
Да, понаехали. Но надо отдать должное, что поскольку у меня никогда не было, скажем так, комплекса провинциала, поскольку человек, приехавший из Одессы, это не провинциал, как бы там ни было, лично я так считаю.
У меня есть несколько друзей под брендом «Квартет И», которые считаю то же самое.
Ну правда. Ну слушай.
Таки кому вы будете объяснять, кто у нас тут провинциал, господи.
И ко мне просто все как-то так сразу же моментально хорошо, москвичи я имею в виду, с остальными я даже и не пытался.
А какое созвездие людей в этот момент было? Богушевская…
Богушевская, да.
Кортнев.
Кортнева уже не было тогда, когда я пришел.
Мордюков.
Тоже уже не было. Был граф Хортица, он же Гарик Осипов, Дима Широков, Кирилл Кальян, Макс Любимов, Айрат Дашков. Даже Михаил Козырев, помнится, пришел, пытался что-то сделать с радиостанцией, потом все забросили это все дело. Я хорошо помню, как у нас было собеседование, ты вызывал каждого, ты вряд ли это помнишь.
Вообще не помню.
Просто тебя позвали как такого кризис-менеджера, насколько я помню, что-то сделать с радиостанцией, с «Радио 101», которая в принципе сама по себе задумывалась как такой упорядоченный хаос. И ты думал как-то что-то сделать, научившись американским всяким штукам, уже, будучи, по-моему, уже «Максимум» тогда было и так далее. И ты вот просто пытался с нами всеми поговорить, и у тебя было такое довольно обреченное лицо, когда ты понял, со всеми поговорил и понял — нет, этих людей надо на фиг всех убирать для того, чтобы что-то сделать с этой радиостанцией.
Скажи, а что это, это же независимо, на каком принципе была построена эта станция, это оказалось в истории легендой, вот этот период станции остался. Когда будут писать историю радиовещания, без «101» не обойдутся. В чем секрет был?
Секрет — подбор людей и драйв, вот мне кажется так. Потому что, во-первых, работа без плейлиста, есть такое английское слово, вернее американское даже, hear personality, то есть это люди, у тебя должны сидеть персонажи, в самом эфире, которых слушают. То есть, к примеру, иногда Богушевскую невозможно было слушать днем, потому что Ира ставила, ты хочешь драйвешника, а Ира ставила какие-то … босоновки какие-то. Ну дай драйва! И потом появлялся вдруг Кальян, какие-то рок-н-ролльные вещи, я думаю, ну, слава богу. Или наоборот. То есть ты попадал под людей и под их влияние, и, видимо, за счет этого, я имею в виду влияние текущее, из эфира.
У тебя была какая-то собственная персональная фишка в музыке, в стиле, которую ты ставил?
Я не успел, честно. Вот если совсем честно, я пытался, я просто еще не понял, что происходит, конечно же я разбирался в музыке, я что-то ставил, но у меня не было какого-то определенного крена в какую-то сторону. Я всегда, в то время, тяготел к какому-то арт-року, симфо-року, что-нибудь еще такое я поставлю Genesis или что-нибудь еще.
У меня в студии сегодня Валера Марьянов. Мы листаем страницы его биографии и одновременно изучаем историю девяностых. Мы сейчас от радио уже перейдем потихоньку к телевидению. Но до этого, какое ощущение ты испытал, когда ты из этой потрясающей вольницы на «101» пришел на «Монте-Карло»?
Честно говоря, было очень сложно. Поскольку это была такая просто профессия, я десять лет работал в эфире, я просто подумал — ну, окей. Мы встретились опять же, с девушкой, которая работала на «Радио 101», Олеся Трифонова, она меня позвала туда, на радио «Монте-Карло». Вроде бы я посмотрел, знаешь, для меня было показателем, что там работает Ксения Стриж. Я подумал, ну ладно, окей, хорошо. Но потом было некое несоответствие, когда люди с вымышленными именами, я там был под именем Марио, что более или менее мне как-то соответствовало, поскольку Марьянов, Марио, что-нибудь такое. Там были Денни Бентли, Катя Рокфеллер, и это всегда было очень смешно, когда звучал закрывающий какой-то там джингл, промо, типа «Радио Монте-Карло, Москва, Лазурный берег, Казакова, 16». Я говорю, ребята…
Внешне это воспринималось как какое-то нелепое пижонство.
Это какие-то игрули какие-то странные, тем более никто же толком не… в эфире не сидели аристократы.
Мягко говоря.
Мягко говоря. Потом, я просто помню, когда меня посадили на выходных, поскольку я уже тогда работал на телеке, не успевал, меня посадили на выходных, на программу по заявкам.
Скажи, пожалуйста, какой у тебя был адрес в Одессе?
В Одессе — 3-я Заводская, дом 10, квартира 6.
Надо было так — Марио, 3-я Заводская, дом 10, квартира 6.
Квартиру не указывать. Дом 10.
Можно было такой джингл сделать!
Была правда смешная ситуация, меня посадили в эфир на программу по заявкам, и вроде как радио «Монте-Карло», но при этом при всем все равно звонят люди из Москвы и ближнего Подмосковья, и передают приветы типа Коле Лысому, Натахе, а также всем, кто меня знает. Это была суббота, пятница у меня была насыщенная, и я как-то приезжаю к часу или к двум, открываю микрофон, и думаю: «Что за бред! Радио «Монте-Карло», у нас Лазурный берег, при этом при всем передаем привет Коле Лысому и кому-то еще». Ну просто несоответствие. И я помню, меня просто переклинило, и я говорю: «Стоп. Давайте без никаких приветов, если вы появляетесь в эфире». Нас же отслушивают, чтобы мы были красивыми в эфире, почему вы не хотите быть красивыми в эфире? Поэтому забывайте все слова — передать привет, насыщайте эфир красивыми стихами, чем угодно. Давайте делать…
В конце концов, можно сказать, Коля Лысый, а можно сказать Ник Болт.
Да, Ник Болт. Николя Хейрлесс. Вот, и просто я начал убирать людей из эфира. И ко мне прибегает тогда программный директор Илюша Ефимов. «Ты что творишь?». Пошло какое-то бурление по этому поводу — классно, наконец-то, потому что программу по заявкам слушать невозможно. Такой час жертвоприношения, по моим личным ощущениям. Потому что ты слушаешь, и окей, песни, понятно, но Коле, Наташе, Наталье Петровне с юбилеем, и думаешь, кто эти люди, почему я должен про них слушать.
Как тебя занесло на телек?
На телек? Во-первых, я всегда туда стремился. Во-вторых, если честно, мое появление в Москве это все европоплюсовская тусовка. Она была большая, плотная, во главе с Юрой Аксютой. Я вот как раз хорошо помню, мне предложили вести с Тиной Канделаки и с Таней Колосовой тогда программу на НТВ-плюс Музыка, называлась она «Культурные новости». Вот собственно, Тина Канделаки, я и Таня Колосова, мы вели втроем эту программу. А дальше уже как бы петелька, крючочек…
Хорошо, расскажи мне о периоде тесного сотрудничества с Тиной Канделаки. Ваши пути, мягко говоря, разошлись.
Тина, она была очень целеустремленная. Тогда была программа с Садальским, просто верх беспринципности, какой был трэш, не знаю, слышал ты…
Пошлость. Это тот термин, который ассоциируется у меня и со Стасом Садальским, и с Тиной.
Пошлости и всего прочего. Но Тина тогда била четко в одну точку, при том при всем, что она была цинична и довольно профессиональна.
Сразу было понятно, что она дойдет до самого Олимпа. Через любого переступит.
Да, все правильно. Я хорошо помню, когда наш главный редактор Маша Бондарева, и Тина сказала: «Я буду на Первом канале, каким-то образом я все равно появлюсь на Первом канале», на что Маша, будучи интеллигентной женщиной, сказала: «Нет, на Первый канал, никогда». Маша, мягко говоря, проиграла.
Ошиблась.
Да.
А дальше ты перешел на ТВЦ.
Я перешел на ТВЦ, мы делали сначала под какую-то агитку, я уже не помню, лужковская, не лужковская, какой-то делали молодежный канал «Да», какая-то агитка была там. Я просто работал, как ведущий. Потом этот канал закончился, и мы с той же командой во главе с Диной Магат и Машей Бондаревой, мы начали делать программу «Открытый проект», в которой я уже принимал непосредственное участие как соавтор, придумщик и так далее. И потом уже запустили там, поскольку я все равно тяготел к музыке, я любил музыкантов и с очень многими общался, мы запустили, тогда была идея «Кухни». «Кухня» — это посиделки, квартирники, которые никак не были окучены, и мы начали это делать. Первым в эфире у меня был Михей, было, правда, очень клево. Потом был …
Я не помню, они все у тебя пели вживую или бывали программы только с разговорами?
Пели все. Ты не поверишь, пели все. Даже какое-то время у меня еще были попсовики, представители поп-культуры, к примеру, мог быть Сергей Пенкин, Марина Хлебникова… Единственная программа, которую у меня сняли, это была группа «Жуки» и Григорий Лепс. Лепс тогда еще был вообще никому не известен, он только начинал проплачивать клипы на ТВЦ и так далее.
Робко.
Робко. И эту программу не пропустили, потому что сказали, что они у тебя бухие.
А они вместе что ли что-то исполняли? Ты их соединял в одно?
Да. Идея заключалась в том, что нужно было соединить, и каждый должен был спеть песню другого.
И Лепс спел песню «Батарейка»?
Да, что-то такое он пел. Тогда у Лепса еще не было толком репертуара, я хорошо помню. Но был гораздо более веселый случай, да простит меня Найк Борзов, но я должен об этом рассказать.
Найк, прости нас.
Ну, это уже все закончилось. Я Женю Хавтана очень хотел в эфир. Мы с ним договаривались, он тогда, по-моему, уже начал петь, до этого времени как-то…
Первые пробы делал. Когда Ленц стал вокалистом, и после этого Женя понемногу начал осваивать…
И я позвал тогда Женю, а поскольку он человек ответственный, он приехал вовремя. Он сказал, моей дочери нравится, надеюсь, я правильно говорю: «Моей дочери нравится песня “Верхом на звезде”, я ее выучил». Спел под гитару, все. Найка нет, мы все уже, отчекались, сидит Женя Хавтан, мы сидим. Час проходит, Найка нет, полтора, Найка нет. А потом приходит Найк, удолбанный в хламину, у него тогда был период. Просто вообще в никак.
В своем мире человек.
Да. И вот он приходит, усаживается, и мы смотрим с Хавтаном друг на друга, на Найка, и понимаем, что непонятно, что делать с эфиром.
Карнавала не будет.
Не то что карнавала, я как-то пытаюсь выкрутиться из всего этого дела. Женя спел «Верхом на звезде», Найк толком ничего не спел, потому что он… Я хорошо помню, я задал вопрос, я с Найком в принципе не разговаривал, просто как-то так …
Аккуратно.
Аккуратненько. Просто сидит человек для антуража, и нормально. Что-нибудь потом нарежем. И я задаю Хавтану вопрос: «А есть ли у тебя потери, о которых ты действительно сильно жалеешь?». Женя взял паузу задуматься, а Найк сказал: «А у меня такая шапочка была, серенькая, я ее потерял». Из таких же перлов было, когда я у Линды брал интервью, спросил, есть ли у тебя любимая кухня, на что Линда сказала: «Да. Помидоры».
Линда в ту пору разговаривала только по рукописным наброскам Макса Фадеева, и чутким указаниям, и если ее налево или направо, то она могла именно на таком уровне.
Сейчас, как продюсер, с этой стороны, я понимаю, что я, наверное, тоже самое говорил бы — не надо разговаривать, на задавайте вопросы, не надо. Вот есть артист, вот он поет, больше не трогайте.
А был случай, когда у тебя сорвалась программа, просто гость не приехал, или он приехал вообще неразговорчивый?
Была очень неудачная программа с «Маша и медведи», прямо очень неудачная. Я просто по лоскутам ее собирал, потому что Маша была тоже неадекватная приехала. И при этом при всем была невероятная программа с Агузаровой, потому что все сказали…
Как тебе повезло, вот у меня никогда не было… Нет, у меня на радио была одна.
Это такие длиннющие переговоры, уговоры, Леша тогда был какой-то ейный директор, мне нужно было чуть ли не ублажать его.
Через Марс, потом Меркурий, потом Венера…
Вот к разговору. Все ждали, что будет сейчас Марс, Меркурий и Венера. Потом сказали, пришлите вопросы, на что мы сказали, что мы с заранее подготовленными вопросами не работаем. Она сказала, что иначе она не придет, позвонил директор.
Это Леша Кан, ее директор?
Да-да, он сказал, иначе она не придет. Потому уже начал меня уговаривать, ну пожалуйста, ну придумайте что-нибудь, пожалуйста, сделайте. Я сказал, хорошо, и начал просто от балды набрасывать какие-то вопросы, пишите. Ну, как-то так, на отшибись, что называется. Он записал, и все, приходит невероятная Жанна Хасановна…
В каком-то полиэтиленовом….
Да. В туфлях для стриптизерш, какая-то очень хорошая. И она села, и начала играть свою обычную игру. Потом мы начали ее расспрашивать совершенно не по тем вопросам, которые заранее ей… Я смотрю, у нее микросхемы горят.
Дым начинается.
Да. Она говорит, ребята, мы не договаривались так, у меня другие вопросы, я написала. Я смотрю, у нее написаны на бумажке какие-то. Я понимаю, что съемка горит, съемка реально горит, эфир горит. И я понимаю, что надо ее просто как-то прощупывать, что-то делать, и начинаю с ней просто долго, медленно, хорошо разговаривать, задавать какие-то вопросы. Потом начал про детство спрашивать, и я смотрю, она вдруг раз и начинает открываться.
Человеческое что-то.
Ничего марсианского не было. Она начала вспоминать, как она падала в какой-то арык, у себя там в Средней Азии, что-то еще. Говорила, что «Валера, я не хожу по чумным местам, мне это не интересно, мне хватает...». Я смотрю, и я вижу просто человека, который действительно реальное что-то говорит изнутри. Ни капли Марса и космоса не было. Я считаю это прямо своей большой удачей.
Молодец. Завидую тебе искренне. Я пытался.
Вот из всех, я скажу тебе честно…
Какие еще ты поставил себе галочки, вот это было круто, я горжусь?
Земфира, конечно. Это был очень хороший эфир.
Расскажи.
Ну, Талгатовна тогда…
Старушка Талгатовна...
Земфира тогда, как оказалось, смотрела эфиры. Она сказала, что я хочу прийти сыграть, потому что больше негде, тогда, правда, реально негде было на телеке. По-моему, они сыграли у Диброва, но Дибров тогда как-то передвинулся в «Антропологию», не помню.
Это была уже «Антропология», он просто, у них был перерыв.
Да. У них был тогда эфир, то есть не эфир…
Это была тогда еще белая студия, помнишь? Смотрела вверх, скакала у него…
Да-да, и что-то с головой делала… Но это было чуть позже. И я, правда, считаю, что это был очень хороший эфир, который мы делали, потому что, во-первых, они сыграли тогда с Корнеем вдвоем, вдвуху прямо отыграли отличный сет. Можете найти в сети, посмотреть, это правда клево. Тогда это был альбом, по-моему, «Вендетта».
Это еще не «Прости меня, моя любовь»?
Нет. Это уже «Вендетта», это после выхода альбома «Вендетта». Они пришли, сыграли, к примеру, «Отвези меня, пожалуйста…», она спела эту песню просто невероятно, на октаву выше начала петь, какие-то вещи очень клевые. Но я в таком был прямо восторге, что мы, притом очень фигово отвели, как ведущие, потому что слишком большой был пиетет к артистке, задавали какие-то идиотские вопросы. Ну ладно, плевать. Особенно моя соведущая, Соня Филатова, она вообще потерялась. Ну, не особенно, просто мы вместе, я мужик, побольше всего этого, а она… Ну, как-то мы отвели. Но закончился эфир, Земфира сказала: «По-моему, клево поговорили, хорошо сыграли, все нормально». Я говорю, если что, где-нибудь что-нибудь почистим, можете послушать потом. Она говорит, не, нормально, как сыграли, так и сыграли.
Это опасно. Я уже предвижу развитие истории.
Да. Звонок на следующее утро, по-моему, часов в девять утра. «Алле, Валера, это Земфира. Слушай, мы тут послушали, надо три или четыре песни убирать». Я говорю: «Почему?». «Очень фигово сыграно. Мы уже на студии». То есть мы уже у вас, там на студии, на телеке. Я говорю, подожди, стой. Звоню звукорежиссеру, говорю, не сметь ничего давать, прекрати там. Его, кстати, на Тэфи даже потом выдвинули, нашего звукорежиссера. Я говорю, ни в коем случае ничего не давать, никакой сессии песенной и так далее. Приезжаю, поскольку живу, слава богу, недалеко, на Большой Татарской. И Земфира говорит, это нет, это фигня, это плохо сыграно. И как раз по поводу «Блюза», который сыгран офигенно, эмоционально. Она говорит, у него гитара не строит, у Корнея. Чуть ли не по башке его бьет, у него гитара не строит. Я говорю, а давай уберем гитару. Просто я понимаю, что эмоционально она очень клево, это номер, ты же понимаешь, что хорошо, что плохо для эфира. Она говорит, нет. И я хорошо помню, что я как-то выторговал за счет двух песен, которые мне казались не очень, она, по-моему, спела «Мы такие разные» и что-то еще, я сказал: «Хорошо, вот эти две убираем. — «И “Блюз”». Я говорю: «“Блюз” не отдам». И мы прямо, у нас такие контры были там, но она оставила этот «Блюз». И действительно, когда у него начала не строить гитара, мы ее так прибрали, вроде как бы нормально. Это был очень хороший эфир.
Да. Я убежден, что у каждого человека, который каким-то образом вел программы в то время, есть своя история про безумства Земфиры.
Ну, она все очень верно ведь делала.
Да, как показало время, абсолютно точно. Я хотел задать тебе несколько таких общих вопросов, про ощущение времени того. Скажи, пожалуйста, чем кислород девяностых отличался от нынешнего, например?
Так совпало, мне сложно абстрагированно об этом говорить, так совпало, что это были мои молодые, такие прямо развивающиеся годы. Следовательно, он для меня был кислород, он был, как минимум. И, во-вторых, все равно было ощущение, что что-то растет. В девяностые очень много было сорняка, очень много было ощущения опасности, это правда было, и в Ярославле это чувствовалось, и даже чуть-чуть в Москве это чувствовалось, даже не чуть-чуть. Но ощущение, что что-то растет, может быть, потому, что и сам был в прогрессе. И опять же, подтверждением тому в музыкальном смысле, невероятное количество появляющихся тогда личностей музыкальных, к коим я имел тоже непосредственное отношение. Я просто помню, как мы нашли группу 5'Nizza и притащили их на эфир, Billy's Band, Нино Катамадзе, какое-то несметное количество было тогда артистов, которых мы пытались… И они прямо так выходили. А потом наступили нулевые, когда все уже начали понимать, как что работает, попытались как-то пhосчитать, и может быть, за счет этого просчитывания что-то и утерялось. Хотя я нулевые очень люблю. Правда, они для меня, невзирая на то, что их называют тучными, какими угодно…
Сытыми.
Да, сытыми. Они, пожалуй, если сравнивать с девяностыми, нулевые для меня гораздо более приятные. Потому что девяностые, они по умолчанию хороши, знаешь, потому что я молод и жив.
Что уже немаловажно.
Немаловажно, потому что сейчас я сижу и думаю, господи, столько народу успело сделать каких-то денег, состояний в те девяностые, на что любой человек, может быть, мне и возразит, что сколько этих людей лежит в земле.
А у тебя были какие-то моменты, в которых тебе было настолько страшно от сложившейся ситуации, что ты реально опасался за свое здоровье или…?
Ну, ты знаешь, меня несколько раз…
Вывозили за город?
Нет, не вывозили за город. Я сейчас расскажу одну историю, и это, кстати сказать, были не бандюки. То есть меня однажды просто отметелили, я приехал из Германии, у меня были какие-то модные шмотки, длинная майка со слоном, что-то еще такое. Я просто поехал в ненужный район города Ярославля, там меня отметелили, сняли майку, какой-то кожаный ремень, и все. Я ходил с таким лицом… Ну, то есть ничего катастрофического не было. Я просто хорошо помню, будучи уже, скажем так, известным на «Европе Плюс» в Ярославле, приходит какой-то очень милый такой человек, к нам в офис «Европа Плюс», и говорит, нам бы нужно, чтобы вы провели у нас дискотеку. Я говорю, хорошо, проведем. Он говорит, денег вы не получите, просто это серьезная организация, и в Ярославле это называется «Серый дом». То есть то, что Лубянка, там это называется «Серый дом». То есть отказ не принимается. Я говорю, хорошо. Что играем? Какие песни? У меня был там типа диджейский…
Чемоданчик?
Чемоданчик, куда нужно было сложить все… Он говорит, что-нибудь популярное, что у вас есть, то и играем. То, что вы играете на радио «Европа Плюс», то и играйте. Я говорю, хорошо, собрал все это дело, долгие какие-то у нас еще были договоренности, как, что, пропуска. Я приехал, какой-то корпоратив. Тогда еще, по-моему, так не называлось… Праздник для работников «Серого дома». Поставил диджейский пульт, поставил одну песню, E-Type, What Is Love, что-то еще , играет все хорошо, играю, играю, играю.
Это Haddaway, извини.
E-Type — на здоровье, что-то… я не помню. Эта информация должна стереться, она, к сожалению, в нас сидит.
Да, сидит все равно вообще. Everybody, everybody in a house of love. Откуда, почему, господи, мой мозг, убери это оттуда.
Да, да, хард-диск у нас и так уже в принципе заполнен, а эту информацию не вытащить, не отформатировать. Играю себе эти песни, какие-то там бухгалтеры танцуют. При этом при всем ко мне подходит некий человек, такой немножко подвыпивший, и так знаешь, не глядя на меня: «Офицеры», и уходит. Я подумал, хрен с ним, у меня есть договоренность с конкретным человеком, мне поставлена задача, играем еврохиты, не паримся и делаем праздник. Я продолжаю все то же самое делать, минут через 10 подходит, уже в глаза: «Непонятно? “Офицеры”, Газманова». И уходит.
Я уже начинаю искать глазами человека, который меня пригласил, потому что он очень четко мне попал в нужную точку убеждения, и я так смотрю, где же этот человек. Нашел, говорю, иди сюда. Он подходит, я говорю, тут человек просит «Офицеров» Газманова. А тогда, простите, никаких ВКонтакте, ничего не было, то есть там быстро найти песню невозможно. Он говорит, а у тебя есть? Я говорю, да нет, мы же договорились, что у нас только исключительно только еврохиты. Да не парься. Он говорит, а кто попросил? Я говорю, вон тот человек. Он говорит, а может быть, найдешь? Я говорю, где я найду, это мне нужно сесть, поехать в какой-то офис, найти. Ну правда, нигде не найти. Спроси, может, у кого-то здесь есть? Он говорит, ты чего, все бухают. И я смотрю, идет уже этот человек, прямо разъяренный. «Ты куда пришел? Ты понимаешь, где ты находишься? “Офицеров” Газманова поставил быстро». И я понимаю, что пахнет жареным, совершенно реально. Я говорю, у меня нет. Он говорит: «Ты как сюда смел прийти без этой песни? Нашел и поставил». И ушел. Этот человек, с которым я договаривался, говорит — уходим. Я говорю, в каком смысле? Просто.
Единственный возможный вариант.
Да, единственный возможный вариант. «У тебя есть что-нибудь?». Я говорю, у меня есть какой-то микс. «Поставь». И спрятался. И они меня держали в какой-то комнате боевой славы, только там были какие-то другие совершенно лица. Они меня держали, наверное, часа два или три, пока там все…
Пока тот не набухается…
Да, пока тот не утихомирится. Какой-то полковник, я не знаю, кто еще там такой.
Чудесная история. Никогда не хотел бы оказаться на твоем месте.
Я просто помню, что это было страшновато.
Последний вопрос у меня к тебе такой. Что тогда начиналось, и что с тех пор исчезло, закончилось?
Свобода. Внутренняя свобода никогда не кончается, как пафосно это звучит, конечно. Сейчас тонкие настройки сбиты, вроде бы можно придраться, можно не придираться. Мы же с тобой разговариваем, обсуждаем какие-то вещи, но просто пространство в этом отношении сильно сжато. В девяностых было слишком много этой свободы, все ею пользовались как ни попадя, и в хвост, и в гриву, и так далее. В двухтысячных что-то даже вроде намечалось, по моему личному ощущению, это, может быть, была такая свобода, подкрепленная капиталом, бешеным, шальным и так далее. А сейчас это такая… Боюсь, что она заканчивается. У меня есть такое смутное ощущение, не знаю, может быть, ее хотят поменять на стабильность.
По-моему, уже успешно это сделали.
Во всяком случае, это вывеска «А оно вам надо? Может быть, лучше стабильность?».
И постскриптум такой. Если бы ты сейчас встретил Валеру Марьянова образца девяностого года, вот он зашел бы сейчас в студию, я оставил бы вас наедине. Что бы ты ему порекомендовал, посоветовал, и от чего предостерег, подсказал?
Немедленно валить в Москву. Да простят меня все мои ярославские друзья, мне жаль потраченного времени. Хотя… Я не понимаю, когда люди говорят, я ничего бы не менял в своей жизни. У меня несметное количество ошибок, которые нужно было бы поменять, что-то сделать, передумать, как-то поступить иначе и так далее. То есть у нас был бы очень длинный долгий нудный спор, разговор, и, возможно, дело дошло бы до драки. Я бы победил, поскольку все-таки посильнее.
Того парня.
Того щуплого парня.
Дамы и господа, я настоятельно вам рекомендую, если вдруг вы последние десять лет прожили в тайге, приобщиться к творчеству его группы Jukebox, потому что, мне кажется, это иллюстрация того, как талант продюсера, помноженный на талант артистов, дает невероятный год от года успех и результат. Это парни, которые должны вам понравиться, я в этом абсолютно уверен, тем более, что мы их много играем в эфире. Спасибо тебе большое. И спасибо вам за то, что смотрите Дождь.
