В программе «Как все начиналось» — музыкант, участник «Машины времени» Евгений Маргулис. В этом наполненном песнями интервью он не только вспомнил свою музыкальную молодость, но и рассказал, как оказался в группе Андрея Макаревича, почему его невзлюбили в Министерстве мясомолочной продукции, как Юрий Антонов спас его карьеру от «комитетчиков» и какие самые неожиданные случаи приключались с ним во время гастролей.
Спасибо, Женя, что откликнулся.
Здрасьте-здрасьте, спасибо, Миша.
Условная привязка ― это девяностые. Давай начнем с исторического эпизода, который ты неоднократно вспоминал. Это то, как твоя бабушка выкинула твою скрипку.
Ну, послушай…
Это вообще преступление по отношению к еврейскому ребенку.
Не совсем так. Потому что я уже об этом рассказывал, что бабушка приводила гениальную фразу: «На свете не все люди любят музыку, и я одна из тех». Музыку она действительно не любила, а играл я настолько омерзительно, что, естественно, в последний путь скрипка отправилась прямо из рук бабушки в окошко.
И прямо навзничь.
Прямо навзничь, да, раскололась. Скрипка была маленькая, четвертушка, да и бог с ней. Потому что к этому моменту уже вовсю начали стрекотать по радиоэфирам «Битлы». А так как у «Битлов» скрипок не было на тот момент, то мне нравились уже больше шестиструнные и четырехструнные инструменты. Хотя, наверно, шестиструнный. Я не знал о существовании бас-гитары еще в то время.
Но первая песня «Битлов», которая тебя сразила навзничь, это была…
Can’t Buy Me Love.
Да. «I'll buy you a diamond ring my friend if it makes you feel alright».
То есть она была настолько непохожа на всё то, что звучало, потому что звучал либо джаз, либо наши советские песни, в принципе, приличные, я иногда их переслушиваю и получаю от этого страшное удовольствие, потому что такой наивняк и такой клевый…
За рубежом был скиффл, если ты помнишь, в тот момент, тоже скучнейший. И «Битлы» были как глоток свежего воздуха, вот эти до-мажор, соль-мажор… Сносило голову прямо сразу.
А какие в результате в твоем плеере, плейлисте оказываются советские композиторы? Кого ты наиболее высоко ценишь?
Никита Богословский ― это естественно. Потом Ошанин, хорошие были произведения. Матусовский. Сейчас уже так…
Дербенев, Зацепин?
Нет, Дербенев и Зацепин ― это уже позже. Это уже позже. Потом были всякие композиторы, чьи имена, наверно, уже не скажут никому. Я себе сделал подборку для путешествий, благо появилась такая отвратительная формация под названием mp3. Я себе закатал часов пятнадцать советской музыки, с тридцатых по пятидесятые, по 1955 год.
А почему такой ранний период? Почему ты как бы до своего рождения музыку взял?
Ты знаешь, я не очень хорошо знал все эти песни, вот. Не очень хорошо знал песни Вертинского, песни Вадима Козина, песни Лещенко. И всё я в одну гребенку эту скинул. Нечаев, Бунчиков, вот эти все певцы. Георг Отс. Чтобы наконец-то оценить всю красоту этих советских песен, во!
Оценил?
Оценил, да, и периодически слушаю, когда меня куда-то выбрасывает за границу, нужно садиться за руль и путешествовать. Потому что слушать зарубежную музыку неохота, когда ты едешь на далекие расстояния, волна меняется, приходится всё время крутить радиостанции. А тут поставил и поехал.
Слушай, ну ты знаешь эту новую, в общем, очевидную тенденцию в радиовещании, когда будут цифровые станции, они будут сопровождать тебя, например, на территории Европы или Соединенных Штатов везде. И ты можешь с помощью простого пульта в своей машине каждый раз, когда тебе нравится песня, нажимать плюсик, а каждый раз, когда не нравится, нажимать минус, и она убирается из плейлиста. И ты таким образом пожанрово набираешь себе те станции, собственно, ты формируешь свою собственную станцию.
Это понятно, потому что есть же интернет-радиостанции
Да.
Есть автомобили, оборудованные интернетом аж по самые колеса. И когда ты путешествуешь по Америке, у тебя же масса станций. Вот, ты себе выбираешь какую-то станцию по интересам, допустим, открываешь «блюз» ― и тебе там 500 радиостанций, без рекламы, безо всего.
Да. Но ты получаешь от этого удовольствие, наслаждаешься этим, да.
Конечно, конечно.
Но в какой-то момент достается флешка с 50 годами русской эстрады!
Да, когда это всё надоедает. Бунчиков и Нечаев восхитительны, советую тебе.
А вот слово «эстрада» вызывает у тебя какие эмоции?
Ты знаешь, никаких абсолютно. Слово «эстрада» для меня закончилось, наверно, в 1979 году, когда так рок-н-ролл начал приподнимать свою голову. Эстрада для нас всегда была такая, знаешь, эстрада советская.
Да.
Вот эти вот костюмированные балы, хор сзади какой-то, дурацкие песни про профессии и всё такое прочее. Либо концерты, посвященные какому-то партийно-правительственному юбилею. Вот это была эстрада, а всё остальное уже не эстрада.
Хорошо, а Юрий Антонов ― это эстрада или нет?
Ты знаешь, тут уже понятие размывается, потому что Юрий Антонов, во-первых, очень хороший музыкант, во-вторых, очень хороший мелодист. Но это уже поп-музыка. Фрэнк Синатра ― это же тоже эстрада. Том Джонс ― это эстрада. Но смотря под каким углом ты на это смотришь.
Ты, как я понимаю, в своей судьбе благодарен в определенном смысле Антонову за то, что он в какой-то момент тебя взял, да?
Конечно, конечно. Потому что он мне в начале восьмидесятых просто помог, потому что меня никуда не брали на работу.
А вот что это за эпизод, о котором я только что узнал, про двух кагэбэшников, которые пришли?
У меня, да, была проблема. Мы играли в ансамбле «Аракс», мне исполнялось 23 года. Мы были в городе Ульяновске. И у меня была звезда Давила размером, не знаю, с автомобильное колесо. И сидела пара человек на первом ряду, которым эта звезда не понравилась. Они говорят: «Снимите». Я снять её не мог, потому что это всё-таки бабушкин подарок. И они написали благодарственное письмо в местный Комитет госбезопасности.
И это было 25 декабря не помню какого года. Мне исполнилось 23. Мы после концерта отпраздновали день рождения, а в восемь часов утра ко мне пришли два этих пассажира.
Прямо домой?
Не домой, это на гастролях, в Ульяновске.
На гастролях, ага.
Почему я старательно до сих пор Ульяновск обегаю, знаешь.
Серьезно?
Да. Такая у меня фантомная память, знаешь, на этот город. Вот, и я провел шестнадцать часов в беседах по поводу самого себя и по поводу всяких таких моментов, как измена Родине, знаешь… Да бог с ним, неважно!
В результате «Аракс» запретили, в котором я играл в тот момент. Но запретили ― это как бы был ещё один плюс к запретному листу, потому что мы всячески, как было написано, нарушали денежное законодательство и всё такое прочее. Так как у нас ни у кого не было музыкального образования, мы должны были получать с концерта 5 рублей, а мы получали 20, значит, это хищение! Плюс антисоветизм-лайт, да.
Статья прямо. Экономические преступления, прямо вообще.
Экономические преступления, да. Можно было присесть надолго. И опять же, 1982 год, начиналась уже как бы смена вождей, один отходил, другой приходил и тоже отходил.
И так дальше череда.
Череда, да.
По году было выделено просто.
Да. Вот, и как-то «Аракс» запретили, разогнали. Естественно, появились всевозможные приказы о недопущении нас как персонажей на великую…
И прямо причиной было именно то, что вот эта твоя звезда…
Ты знаешь, экономические плюс волнительное общение с комитетчиками. Всё это сыграло очень хорошую роль. И естественно, музыкантом я не мог устроиться никуда, а те моменты работы, которые мне предлагались, меня не очень устраивали. Потому что если брать культуру, куда меня хотели пристроить, это дворник арены цирка. Вот, в принципе, ну да, культура. Либо проволоку резать на заводе железобетонных изделий. Как-то оно не моё.
И Юрка Антонов ― и Юрий Михайлович Антонов, я извиняюсь, ― в этот момент начал получать звания всевозможные. И первое звание он получил, работая в Чечено-Ингушской филармонии, куда он меня и пригласил. Я там пережил прекрасные полтора года, пока не закончилась вся эта ерунда.
И на мой вопрос, я тоже об этом говорил: «Как ты будешь меня представлять?», потому что всё-таки есть список, он говорил: «Послушай, во-первых, Чечено-Ингушетия ― это Чечено-Ингушетия, там такой фамилии не знают ― Маргулис. А во-вторых, уж самое простое: «На бас-гитаре у нас играет бас-гитарист!». В общем, нормально. Вот и всё.
То есть соблазна сменить фамилию Маргулис на фамилию Маргуев для того, чтобы соответствовать Чечено-Ингушской…
Да, как-то об этом даже и не думалось. Вот, я у него проработал полтора года, и потом уже…
Слушай, а если сейчас разбудить тебя среди ночи и напеть «Если любовь не сбудется…», ты прямо просто не глядя?
Ре-минор. Сейчас… «Если любовь не сбудется…», да, помню.
Моментально сразу воспроизведешь.
Да.
Ещё меня привлек любопытный период в твоей жизни, когда вы репетировали при Министерстве мясной и молочной промышленности.
Мясомолочной промышленности, да.
Да, вот расскажи, пожалуйста.
Кржижановского.
Нас не очень там любили, потому что, во-первых, мы играли громко, во-вторых, морды у нас были вороватые, а в этом Дворце культуры мясомолочной промышленности всегда висели и всегда находились какие-то продукты, которые должны были пойти в продажу. И страшно боялись, что мы, наверно, их стащим, поэтому оттуда нас и прогнали. Хотя нет, мы отыграли там один концерт за базу, играли крайне громко.
«За базу» ― это значит вы как бы в ответ на то, что вам арендуют помещение, отыграли концерт.
Да, да. Мы должны были играть концерт для работников.
Да.
Работникам мы не понравились, потому что мы не пели те самые песни советских композиторов, о которых я говорил ранее, а пели свои песни про марионетки и прочая, прочая.
Там хорошая была фраза. Ты же помнишь, ты же всё-таки продукт советской власти, ты же помнишь, что у половины домов было 127 вольт электричество.
Да.
А у половины 220. И вот там хороший вопрос: «Нельзя ли сделать вашу музыку потише? Не могли бы вы переключить на 127 вольт?».
Это да... Прекрасно.
Мы недолго просидели там, нас оттуда прогнали в очередной раз, и мы нашли какой-то ЖЭК, вот, и репетировали в ЖЭКе.
Расскажи, пожалуйста, первое впечатление, которое на тебя произвел Макар. Это же было вообще… То есть вы были совсем молодыми. Как я понимаю, ты работал грузчиком.
Нет, я грузчиком не работал.
Ну, ты поставлял оборудование группам.
Нет-нет. Послушай. Мой близкий товарищ работал у Кола Бельды в «Москонцерте». В Москве в это время ожидался и наступил подъем музыкальной активности подобных негодяев, как «Машина времени», «Високосное лето», «Рубиновая атака» и иже с ними, вот.
Кола Бельды выпивал. Когда Кола Бельды выпивал, то, естественно, аппаратура стояла бесхозная и на гастроли он не ездил, потому что он был хороший парень и в загуле. Поэтому мой друг Костя Корнаков, царствие ему небесное, сдавал эту аппаратуру разного рода коллективам. Брал за это 10 рублей. Но так как одному ему было сложно, то я ему помогал, значит, в принципе, в хищении государственных средств, то есть мы брали чужую аппаратуру, ставили музыкантам и зарабатывали какие-то там деньги.
И на этом фоне я познакомился со всеми артистами, со всеми героями тогдашней сцены 1974–1975 года. Макар был милейший, тощий, кучерявый. На тот момент ему был 21 год, а мне 19 лет. Аппаратуру мы ставили достаточно часто, потому что у них были…
Потому что запои у Кола Бельды были длительные!
Да.
Серьезные.
Да, и концертов было достаточно много, то есть раз в неделю где-то они трудились по каким-то там клубам, по каким-то стекляшкам, по каким-то там столовкам и прочая, прочая. И как-то мы начали общаться. А потом, когда он ещё узнал, что я на чем-то играю, то судьба моя была, в принципе, решена, потому что на тот момент Кутикова уже не было, он свалил в какую-то там Тамбовскую филармонию на хлеба настоящего артиста, вот. И так я и познакомился.
А вот ещё расскажи, пожалуйста, про свои источники вдохновения, когда ты осваивал гитару. На каких западных артистов ты ориентировался? Кто из этих артистов остается до сих пор у тебя в памяти? Вот ты родом оттуда.
Ну, «Битлы» ― это понятно.
Да.
Джими Хендрикс ― тоже понятно. Led Zeppelin ― понятно.
Мне как-то так страшно повезло, я тоже об этом говорил, что в моей школе, где я учился, учились дети дипломатов, военных атташе и прочая. Когда я уезжал в пионерский лагерь в Холщевики или куда-нибудь в Снегири, то они уезжали кто по Америкам, кто по Япониям. И 1 сентября мы показывали свои приобретения: я только комариные укусы, а они пластиночки.
И так как дружили мы всегда с моими одноклассниками (и дружу я до сих пор), то всё самое свежее всегда у меня оказывалось, переписывалось. И на этом фоне, конечно, я…
На что ты переписывал? Тогда ещё бобинники были, да?
Конечно, конечно. У меня был магнитофон под названием «Яуза-5».
Ага, я помню, черный…
Нет-нет.
У меня потому что был коричневый.
Зеленый. Зеленый глаз. Он был серо-какой-то… Был серый.
С элементами металла и пластмассы.
По-моему, он был весь пластмассовый.
Опоясывающие такие динамики сбоку, вот, и…
Динамики сбоку, да.
Да.
Или это «Комета» была?
Сейчас, подожди. Скоростей сколько было?
Скоростей было две.
Девятая и девятнадцатая?
Да, девятнадцать и девять.
Ага.
Вот, всё это переписывалось, проигрыватель не помню, какой был. И потом это всё слушалось до дыр, потому что пленка была паршивая. BASF появился значительно позже, а у нас была пленка либо «тип 1», либо «тип 2», которая всегда рвалась, знаешь. И для того, чтобы склеить, нужно же было делать надрез.
Да.
Что-то там вырезать ненужное, склеивать уксусной эссенцией.
Да-да-да. Нет, ещё маленькими кусочками скотча тоже можно было.
Какой скотч?! Это 1965 год.
А, скотча ещё не было в ту пору.
Вот, и поэтому песня всегда приобретала несколько укороченные варианты, знаешь, так же, как прыгала пластинка. А если ещё и пластинка прыгала, то песня получалась совсем коротенькой.
Мой приятель ― большой поклонник Ричи Блэкмора, и. научившись здорово играть на гитаре музыку Deep Purple, все гитарные партии, он страшно расстроился, когда вдруг неожиданно понял, что всё то, что он снимал раньше, оказалось быстрее, чем нужно. Он не понимал, почему Ричи Блэкмор играет так неудобно, в таких неудобных тональностях. Скажем, есть открытый аккорд, допустим, не знаю, ми-мажор, а у него соло в фа. Если удобнее играть в ля, то у него си-бемоль. Оказалось, просто тянуло пленку.
А самое главное, что песня Speed King приобретала такой темп, что его вообще нельзя было снять, да?
Ну да, если медленней пленка звучала, то другая совершенно история.
Всё плавало.
Если быстрей… А если намного быстрей, так вообще: мало того, что тараканьи бега, ещё и в невозможных тональностях. И вот бог знает где, с неудобной тесситурой, в общем.
Смешно. А скажи, пожалуйста, нет ли у тебя такого ощущения… Я делюсь своим. Я переслушал весь Deep Purple и весь Led Zeppelin. И вот прошли годы, и я продолжаю с таким же удовольствием слушать Led Zeppelin, а Deep Purple ― вообще… Мне кажется, что всё-таки это, конечно, какая-то очень примитивная музыка. Почему такое происходит?
Потому что Led Zeppelin ― это блюз. Ты же любишь блюзы?
Да, я очень люблю блюз.
Deep Purple, ты знаешь, какой-то всё-таки… Ну, наверно, я навлеку на себя удары грома. Вот визгливый Гилл, не люблю я его. Как-то он безвкусно поет. А Плант всегда пел со вкусом, и нотки красивые. Да и музыка у них была получше, и играли они получше, поинтереснее.
С одной стороны, да, с другой стороны, например, когда слушаешь «Иисус Христос ― суперзвезда» в его исполнении, мне этот английский вариант всегда нравился больше, чем американский.
Нет, ну это да. Но я тебе говорю, что у меня к музыке Deep Purple, в принципе, ничего не осталось.
У меня вот…
А Led Zeppelin я переслушиваю.
Да! А тут… Я прямо просто недавно всю коллекцию скачал с iTunes и прямо наслаждаюсь. То же самое с The Doors, кстати. Я как был влюблен в группу The Doors, так и… А вот какие-то чисто подростковые любови ушли навсегда, они там остались. Deep Purple у меня навсегда остался в том, школьном времени.
Я с тобой соглашусь. У меня же было страшное совершенно горе. В 2007 году, когда они объединились и сыграли концерт, посвященный вот директору Atlantic Records в Лондоне, Led Zeppelin.
Я не помню эту историю.
В 2007 году.
А.
Ну, кроме Бонэма. У меня были билеты на этот концерт. И ― о ужас! ― Пейдж сломал палец, и концерт перенесли на месяц. И у меня закончилась английская виза.
То есть ты мог увидеть собственными глазами.
Я мог их увидеть, да. И как раз уже телефоны начали снимать, кто-то выкладывал уже, у меня такой облом…
Слушай, подожди.
Но я его потом посмотрел, уже в видеоварианте. Супер.
Но пока никто из них, понятно, кроме Бонэма, пока все живы, есть надежда. Хотя весь мир музыкальный её уже похоронил, Led Zeppelin не воссоединятся якобы никогда. Но всё равно надежда-то сохраняется. Пока все живы, есть такое.
Ты знаешь, я могу понять, почему Джейсон Бонэм…
Сын.
Сын, да, Джона Бонэма, прекрасный барабанщик, но папаша был круче. Папа это придумал, понимаешь? А этот просто играет. И, скажем, что Пейдж, что Джон Пол Джонс, что Роберт Плант ― они это придумали. А молодой ― он молодой.
Ну, тут…
Тут должен быть такой, знаешь, старый кабан.
Знаешь, в этом есть некое благородство, в том, что кому занять отцовское место, как не сыну? В этом есть красота жеста.
Ты понимаешь, нет, нет. Дети приходят на место умерших отцов ― нет, не то. Отцы всё равно круче. Если дети круче отца, они играют другую музыку.
Да.
То есть знаешь, я посмотрел, как играет сын Джако Пасториуса. Клево играет, но это не папаша, знаешь? Потому что папаша это всё как-то из себя вытаскивал, а этот играет… ну, как типа… Не мое.
Ты знаешь, самое большое разочарование для меня в этой истории поколений было, когда ко мне на интервью пришел сын Пола Маккартни Джеймс Маккартни.
Брат!
Сын. Сын Маккартни. Старший сын Пола Маккартни. Он оказался ну прямо… То есть в тот момент, когда некоторые песни он исполняет, ты вдруг слышишь отголоски этого великого вокала.
А он чуть потолще, да?
Да.
Такой с кругленькой мордочкой, да.
Да, он кругленький такой вот. И главное, что никакого человеческого обаяния вот на таком расстоянии даже не чувствуется вообще. И мне так было грустно после этой программы! Я вышел, думаю: «Ну блин…». Хотя бы так.
То есть ни об одном сыне Леннона ты не скажешь, да. И Джулиан, и Шон ― они каждый сами по себе яркие личности.
Какой-то проект запустил Джулиан Леннон с басистом «Примуса».
Primus который, да?
Да. Лес Клейпул. Какой-то супер-суперпроект. Где-то я про него читал и даже одну какую-то композицию слышал.
Мы вскользь упомянули «Иисус Христос ― суперзвезда». Это как раз события из девяностых годов, когда ты исполнял…
Почему из девяностых?
1992.
А, ты имеешь в виду наш вариант.
Да, ваш вариант. Вот расскажи, пожалуйста, про эту историю.
Ты знаешь, случайно как-то это произошло. Где-то в начале девяностых годов один из моих знакомцев сказал, что, вот, затевается такое…
Адаптация великого мюзикла.
Да, адаптация практически прямая великого английского мюзикла. «Не хотел бы ты там спеть?». Я даже не стал задавать вопросов, кого, вот. Я говорю: «Ну а почему бы и нет? Если это всё нормально переведено и если играют музыканты то же самое, что и там, я поучаствую».
И я поучаствовал. То есть было не противно. Было не противно.
Это было театральной постановкой или запись была?
Нет, это была просто запись. Просто человек всю жизнь мечтал, чтобы его перевод прозвучал вот в таком аудиоварианте. Ты понимаешь, я давно это не слушал. Я не слушал это лет, может быть, двадцать с чем-то. И где-то недавно у кого-то в гостях я обнаружил эту пластинку и так поставил тихонечко, так, пробить на ностальгию. Что-то обломался ужасно.
Да?
Ага. Мы были молодые и ретивые…
Тексты кто делал? Перевод.
Тексты ― был такой, по-моему, Птицын. Но похоже там, они похожи.
Партию свою помнишь основную, Ирода?
Английский вариант ― кусочек помню.
Но это же «So, this is Jesus Christ».
Ну да.
«Prove to me that you're divine, сhange my water into wine».
«Listen to me», что-то там… Ну, какая-то. «Get out my life», что-то…
Да, «get out, get out of my life!».
Как-то так.
Как по-русски это звучало? Ты помнишь какие-то строчки?
Не помню!
Нет.
Не помню. Было не коряво.
Занятно было бы.
Было не коряво.
Не стыдно.
Не стыдно, да. Он как-то нормально адаптировал, потому что все эти песни переводные, знаешь… «Я хочу вам рассказать, как я любил когда-то, правда, это было так давно. Помнишь, я гулял с тобою по аллеям парка, иногда водил тебя в кино. О девушка!».
А, я даже не слышал!
Это Girl. А «Леди Мадонна» прекрасная? «Леди Мадонна, люди говорят, вы безумно любите своих ребят. Леди Мадонна, да что там говорить, как вам удаё-оотся их кормить. Надо покупать продукты, надо обувать и одевать»… что-то… «Гдее деньги взять?». Это See How They Run. «Гдее деньги взять?». Ужас.
А ты помнишь, газета «Московские новости», там публиковались тексты на русском языке.
На русском языке, да.
Вот это было… Я ждал каждую неделю.
Там, по-моему, Deep Purple ― Speed King был прекрасный.
Это вот я не помню, я помню «Битлов» просто, потому что у них очень много было текстов «Битлов». И Can't Buy Me Love тоже был, да.
Тоже русскими буквами?
Нет, они публиковали ещё английский и рядом русский, то есть можно было… У тебя мелодии-то звучали все в голове, да.
Где-то у меня там есть какие-то остатки вот этих видений. То есть я помню, что было очень смешно. То ли Let It Be мне попалась битловская… Было страшно.
Про маму Мэри. Comes to me.
Comes to me, да.
Расскажи мне, пожалуйста, о твоем возвращении в «Машину времени», поскольку это как раз совпадает с рубежом восьмидесятых-девяностых.
Это девяностый год, да, девяностый год. «Машине времени» исполнялся 21 год, и у них пропал Заяц. Сашка Зайцев, клавишник. И надо всё-таки играть, это какой-никакой юбилей, «очко», прости господи, 21 год. И он мне позвонил и говорит: «Слушай, вот такая вот ерунда, давай освежим в памяти». Я с ними не играл 11 лет к тому моменту. «Освежим в памяти наши какие-то прекрасные композиции и тряхнем пока ещё не седыми волосами за всю масть», типа того.
Я говорю: «Ну давай, только, скажем, если Зайца нет, давай пригласим Петьку для веселья». Пригласили Петьку для веселья, и мы сыграли три концерта в зале «Крылья Советов».
Петька ― это Петр Подгородецкий, для тех, кто не в курсе.
Петр Подгородецкий, да. И как-то здорово всё произошло, тем более что Петьке накануне кто-то подарил литров сорок армянского коньяка.
Сорок!
Да. Который мы распивали прямо на сцене, радовались жизни. И Макар вдруг неожиданно понял, что надо весь этот бардак оставлять. Он сказал: «Давайте, так как Заяц, в принципе, не пришел ни на концерт, ни на репетиции, то давайте вот в этом составе работать, пока не надоест». Ну вот и пока не надоело.
И начались девяностые!
Да, и начались девяностые. Концертов было мало, все они были тревожные, потому что разгул бандитизма, приходилось общаться бог знает с кем.
Вот интересно, неужели… в общем, девяностые группа «Машина времени» встретила как если не самый главный, то уж точно один из самых главных коллективов в стране. И мне казалось, что все эти чудовищные рассказы о заказчиках концертов, о всяких вот этих странных людях в малиновых пиджаках…
Нет, это всё было.
Вас-то не должно было затронуть это никак!
Ну почему? Почему? Мы же не знаем, куда. У нас есть директор, который говорил: «Вот, позвонили, предложили поехать в город, допустим, какой-нибудь на концерт».
Да.
Ты приезжаешь, а там…
Вот так вот, да?
Да. Ну ничего, никто не трогал, слава богу.
А расскажи, пожалуйста, о каких-нибудь невероятных гастролях, которые были? Например, в каких-то местах, в которых ты никогда не мечтал оказаться. Или, знаешь, когда вы приезжаете, а в клубе сидят три правильных человека, которые вас заказали.
Нет, знаешь, такого не было.
Не было.
Попадались какие-то города, знаешь, ты приезжаешь в город. Название его тебе ничего не скажет. Там стоит, значит, аппаратура размером с чашку. Говоришь: «А как же?». Говорят: «А нормально, Меладзе пел!». Ну вот. И мы посылали и уезжали дальше.
Просто не играли концерт.
Да нет, конечно. Когда ты приходишь, а там ничего нет. То есть если это барабаны, то приносят пионерский барабан красного цвета, если микрофон, то микрофон, который отвинтили ещё в трамвае в 1973 году. Ну, были такие. В основном это было, как это ни странно, на Дальнем Востоке. Хабаровский край, вот. И как-то…
Ну, иногда попадалось другое. Потому что народ, который занимался концертами, не очень понимал, что музыканты всё-таки должны играть на инструментах, это должно звучать. А так для всех-то как-то ― раз музыка, должна звучать из такого ящика, и танцуют две девицы.
Там большая часть эстрадного цеха ездила не то что с минусом, а просто с плюсовыми компакт-дисками!
Ну да, да. И как раз девяностые годы, начало девяностых годов, 91–92 ― это расцвет «Ласкового мая» активный и иже подобных.
Женя Белоусов со стадионами.
Нет, Женя Белоусов клёвый, он хороший музыкант был. Я его первый раз засек в «Интеграле» у Бари Алибасова. Он был отличный музыкант, отличный басист.
Нет, а появились там Рома Жуков, группа «Мираж». Вот они, конечно, были самыми популярными. Мы как бы… Знаешь, на самом деле это время разделило всех по нишам. Если раньше народ ел всё то, что называлось музыкой, вот ты приезжаешь в какой-то город, концерт, сборная афиша. Тут тебе и повыше, и пониже, и народ валил на это посмотреть. А потом ― нет, уже по интересам. Поп-музыка ― сюда, рок ― сюда, металл ― сюда. А, нет, металл был раньше. Металл был в конце восьмидесятых, 1986, столько металл-команд появилось!
Да.
Все они были одинаковые, играли жуткие какие-то песни страшные.
«Деревянные церкви Руси…», вот это всё.
Ну да.
Скажи, пожалуйста, девяностые ― это же ещё и годы активного… Это годы, когда власть очень сильно заигрывала с музыкантами и пыталась их подтянуть то в одну политическую кампанию, то в какую-то другую.
Нет, в начале девяностых нет. Это середина.
Да.
Девяносто четвертый, девяносто пятый.
Были какие-то предложения и как вы на них реагировали?
Ты знаешь, предложения приходили, но старались не участвовать, потому что власть проходящая, а мы остаемся всё-таки, вот, и нам потом расхлебывать. Им-то нормально, а нам ― нет, не отмоешься. Поэтому старались не участвовать и не светиться нигде. Удавалось.
Удавалось?
Да.
Даже в девяносто шестом году, «Голосуй или проиграешь», всё это…
Ты знаешь, «Голосуй или проиграешь» ― сейчас я тебе скажу. Я был только на одном концерте. Я вернулся из Канады. Наши без меня не играли. Один концерт, вот как раз знаковый этот концерт, где Женя Осин плясал, по-моему, в Свердловске. Вот это было.
Как вы это себе объяснили? Я очень хорошо помню своё. Я участвовал в этом с точки зрения радио, мы давали ролики, анонсировали этот тур и так далее. Я боролся с коммунизмом. Я реально боялся того, что если не Борис Николаевич, то кто? То кто придет? А было очевидно.
Да, ты сам только что ответил на вопрос. Потому что, естественно, вот эти перестроечные, с девяностого по девяносто пятый год мы вдохнули какую-то свободу всё-таки. Мы играли то, что хотим, мы ездили, куда мы хотим, по большому счету. Стали смотреть на мир, нас стали выпускать куда-то за границу. И тут обратно, знаешь, обратно к коммунизму назад как-то не хочется. И было, в принципе, понятно, что так оно и может произойти. А тут пять лет был НЭП, и на тебе, возвращаться? Да ну его нафиг! Мы пошли бунтовать один раз.
Какое у тебя с высоты прожитых и прошедших с девяностых лет сохранилось отношение к Борису Николаевичу Ельцину и к Михаилу Сергеевичу Горбачеву?
Ты знаешь, я с Горбачевым один раз виделся. И он сказал одну весьма нормальную фразу, которая меня, в принципе, поразила. Он говорит: «Ну что ты смотришь на меня вот так вот? Мы же не знали, как. Это мы потом научились. Мы же не знали, как. Нам нужно было что-то делать, получилось вот так. Мы не знали, как».
«А если вы думаете, что у вас получилось бы лучше, то сходите и попробуйте».
Ну, в принципе, да.
«И где вы были в тот момент?».
А Ельцин… Ельцин ― тоже непонятно. То, что он харизматичен и глыба-человечище ― это понятно. Но опять же мы не знаем, что должно было на самом деле получиться, потому что у нас же всё-таки отдельная страна, которая развивается только по своим законам. И примеривать на неё шапку какой-то западной культуры невозможно.
Вспомни, пожалуйста, поездки за рубеж в девяностые годы. Были ли у вас какие-то знаковые гастроли или какие-то очень яркие места в мировой музыкальной культуре, где вам довелось выступать?
Ну, ты знаешь, путешествие по Америке, целых восемнадцать дней. Но гастроли в Америке того времени ― ты сам знаешь это время.
Но вы не играли по синагогам! Пожалуйста! Не может такого быть! У вас уже должны быть другие масштабы.
Нет, по синагогам не играли, но играли в баскетбольных залах, потому что аренда этих залов стоила три копейки, жили в жутких каких-то гостиницах. То есть времечко такое, боевое. И знаешь, администраторы ― самые местечковые пассажиры, которые были вот раньше во всех филармониях, они почему-то оказались там.
В Америке.
В Америке, да. И примерно на том же уровне они и устраивали эти концерты. Причем у тебя, допустим, десять городов, и логистика маршрута не такая, не прямая. А как-то всё вот так вот…
А с учетом того, что это Соединенные Штаты Америки, это нехилое расстояние.
Ну да! То есть мы приходили в ужас, но играли. То есть хороших таких гастролей, когда говорят, что «вот, в Америке» ― я говорю про рок-музыкантов ― «мы проехали с триумфом по самым лучшим залам, Карнеги-холл, Трайбека»…
Madison Square Garden.
Нет, в Трайбеке мы играли. И в Линкольне мы играли. Но в Линкольне звук был отвратительный, потому что, по большому счету, прижимистый еврей-администратор ― он же не может заплатить адекватных денег на аренду аппарата, поэтому он берет что-нибудь подешевле и у своих! И поэтому звук вот такой, ты стоишь ― тьфу.
Шикарно. Да. Ну, ещё где в Европе доводилось бывать? Что запомнилось?
Германия. Германия особо не запомнилась, потому что, в принципе, когда ты уже представляешь, кто тебя везет, ты уже понимаешь. Знаешь, как день начался, так закончится и вечер.
Скажи, пожалуйста, пересматривая дискографию девяностых, я прямо читаю альбомы, которые вы вместе записали. 1991 ― «Медленная хорошая музыка». Потом «Внештатный командир Земли», очень я люблю этот альбом.
Там много, там альбомов десять, наверно.
«Картонные крылья», Unplugged… Какой альбом сейчас у тебя вызывает самые теплые чувства и приятные воспоминания, что тебе запомнилось?
Ты понимаешь, по большому счету уже ничего. Меня, как это ни странно, интересует альбом в стадии записи. Потом, когда он выходит, я его не слушаю. Потому что ты его начинаешь играть, начинаешь играть по-другому. И понимаешь, что вот сейчас это звучит так, как и должно было звучать. Потому что записывая… Ну, что-то было недорулено, мысли не те пришли в голову, не так было спето. И я поэтому никогда не слушаю то, что было накануне. В процессе работы ― да. Потом ― нет.
Может быть, альбом, к которому я иногда возвращаюсь, это магнитный альбом, записанный на автодормехбазе в 1977 году.
Автодормехбаза?
База №5, да.
Расшифруй это. Это что?
Ну как? У нас это был… Как же это называлось-то? Автодорожная…
А, механическая база.
Механическая база. Это было на Октябрьском Поле. Где у нас была тоже база. У нас там стоял магнитофон, и мы записывали там песенки свои с одним наложением. То есть сначала мы прописывали весь бэнд и потом вокал с какими-нибудь там инсинуациями. Мне нравится, знаешь, непричесанность этого звука. Качество говёное, но в этом есть какой-то кайф, понимаешь?
Вот это, пожалуй, слушаю. А так… Если нужно что-то вспомнить, потому что мы иногда с Андрюшкой Макаревичем играем такие небольшие концертики из нашего старья в акустике, то тогда, конечно.
Я помню, я совершенно был потрясен вот этой концепцией капитана Эль Мокамбо, вот. И я помню просто, когда я поставил этот диск с этим «Там, где находится южный край земли».
Южный край земли.
Это один из моих самых любимых альбомов. И главное, что мне так понравилось, что там вот такая концепция была.
Нет, концепт мы придумали, да.
Это какой-то своеобразный сержант Пеппер такой был, да.
Да, концепт мы придумали восхитительный. Мы наврали всё, что есть.
Полностью! Полную ерунду вообще.
Полную ерунду, да. И вот эта фотография Эль Мокамбо.
Да.
Это, по-моему, из книги путешественников девятисотых годов, фотография ― просто рисунок аборигена. Вот, мы врали как могли.
Да.
Медиатор из чешуи рыбы пираруку.
Да! Это всё.
Изгалялись, и народ это воспринял за чистую монету.
Да-да-да. Я представлял себе, что… Это прямо такая мистификация высокого порядка вообще. Мне это ещё очень импонировало. Помимо того, что песни были замечательные, да.
Песни ― да, песни были замечательные.
Хороший альбом очень.
Он забавный был, забавный.
Скажи, пожалуйста, из музыки, появившейся в девяностые годы как в нашей стране, так и за рубежом… Ну, давай начнем с зарубежной. Какие-то стили вот вызвали у тебя какой-то яркий интерес и желание послушать?
Я тебе, значит, напомню. Nirvana вначале и весь всплеск альтернативной музыки, потом возникновение брит-попа, это противостояние ― Oasis и Blur. Потом возникновение трип-хопа в Бристоле, Massive Attack, Goldie, значит, вот все эти странные биты, которые в ту пору слушались совершенно революционно.
Что-нибудь из этого в какой-то момент вкрадывалось тебе в плейлист так, что ты считал нужным это переслушать?
Ты знаешь, в основном, конечно, в том, что ты назвал, меня интересовала калифорнийская альтернативная музыка, то есть…
Beck?
Pearl Jam, Beck, Red Hot Chili Peppers, Eleven и все эти производные от Eleven, это Марк Ланеган и прочая, и прочая. Вот это всё осталось, это до сих пор у меня есть. Blur ― ну…
Хорошо, а что в этой калифорнийской, сиэтлской волне тебя заинтересовало? В чем было новаторство?
Ты знаешь, там был совершенно другой звук и совершенно другие посылы. То есть они играли не так, как привыкли мы играть. Они играли совершенно по каким-то другим законам. Меня это поразило, потому что… Я, наверно, рассказывал историю моего знакомства с ансамблем Eleven?
Нет.
Которые потащили за собой уже и Red Hot Chili Peppers, и Pearl Jam, и кто там еще был. Вот этот проект The Desert Sessions.
Да.
Я улетал в Канаду, а в каждом доме ― это был 1991 год ― появилось кабельное телевидение, если ты помнишь.
Ага.
И по этому кабельному телевидению показывали всякую чушь, начиная от порнухи, кончая видео MTV. И я, уже уходя, услышал песню, которая вот меня зацепила по своему напору и по своей нестандартной гармонизации. И странное было исполнение. Я подбежал и посмотрел, что это группа Eleven.
Ну, дальше я выключил телевизор, поехал в Канаду и начал искать их пластинки. Наверно, 1992 год. Пластинок их я не нашел, но нашел помойку около университета Макгилл, куда студенты скидывают всё самое ненужное. Я обнаружил пластиночку Eleven, которая стоила 50 центов. Я эту пластинку приволок, отслушал, приехал в Москву, сошел с ума и начал показывать всем своим друзьями, которые тоже ошизели.
Ну, начал голову поднимать интернет, если ты помнишь, в это время уже, в середине девяностых. И Андрюшка Державин… наверно, это было, нет, двухтысячный, да. Мы поехали на гастроли в Америку, это уже был двухтысячный год. И Андрюшка Державин говорит: «Слушай, напиши им письмо». Я говорю: «Куда я напишу письмо?». ― «Ну, у них же есть какой-то там сайт?». Я говорю: «Ну, наверно, есть». ― «Ну, напиши письмо, что мы, „битлы“, „Машина времени“, обожаем ваше творчество, всё такое прочее, давайте с вами дружить и обмениваться нашими восхитительными композициями. Вы поете наши, а мы поем ваши».
Я написал письмо. Мы поехали в Америку, ни ответа, ни привета, естественно. И будучи уже в Калифорнии, ― мы приехали в Лос-Анджелес, ― оказалось, что Сашка Львов, барабанщик группы «Парк Горького», живущий там, знает эту команду. И мало того, в этой команде поет девочка, которая уехала отсюда в 1975 году, Наташа Шнайдер, которая принимала участие в записи Тухмановского диска, и прочая, и прочая.
«По волнам моей памяти» имеется в виду?
Да.
Ага.
Вот, и таким образом, значит, меня притащили в эту компанию. И знаешь, я приехал чуть позже, захожу… то есть выходит Гвен Стефани. «Туда?». Я говорю: «Туда». Ну и дальше, знаешь, приходишь в комнату, где сидит Наташа. Пока ещё холодная такая достаточно история, потому что она не знает, что такое «Машина времени».
Да.
Кунаки, которые её окружают, тем более не знают. Сашка Львов говорит: «Вот, они отличные парни, давайте знакомиться». Фли, по-моему, там был. Вся эта калифорская шантрапа.
Туса, да. Шантрапа.
Вот. И как-то, знаешь, после этого мы стали замечательно общаться.
И какова её реакция в результате, когда она расслушала то, что вы делаете?
Ну как? Она сказала, что меня и Андрюшу Державина очень любит. Всё.
Всё. Это главное, да.
Нет, а мы пересекались. Мы пересекались. И опять же благодаря Алану, который показал мне несколько другую музыку: Крис Уитли, которого я не знал никогда. То есть он мне до сих пор скидывает какие-то альтернативные команды, которые весьма, весьма интересны. Ну, он музыкантище сумасшедший.
Последний раз, когда мы были в Лос-Анджелесе, он принимал участие в Them Crooked Vultures, вот этот проект.
Ух, это крутая группа! Которой, к сожалению, уже нет.
Ну да, у них был годовой контракт. Там был Джон Пол Джонс, Дейв Грол.
Да.
Джош Хомми и Алан, Алан был у них и звукорежиссер…
Ох, а какой альбом они великолепный выпустили!
Да, и записывал, и звукоинженер, и помимо всего прочего, он очень лихо играет на гитаре. Он является одним из лучших саунд-продюсеров, за которым охотятся все.
У нас осталось буквально пять минут. Ещё про отечественную музыку девяностых. Я имею в виду вот это…
Группа «Скандал»!
Группа «Скандал»?
«Скандал», да.
Девяностые годы?
А нет, это конец восьмидесятых.
Это восьмидесятые годы, нет.
Ух, как она мне нравилась! Кильдей какой был там восхитительный!
Нет, я говорю об эпохе, то есть как бы группы в период «Нашего» радио.
То есть «Сплин», «Сплин».
Это, конечно, Саша Васильев и «Сплин».
Отлично.
Потом появление «Мумий-тролля», потом появление Земфиры на рубеже девяностых и двухтысячных. Я читал, что они все входят в число тех артистов, которых ты любишь и уважаешь.
Да, да.
Да. Что с тех пор исчезло из воздуха, что такие группы перестали возникать? Такого масштаба.
Да дуст.
М?
Раньше дуст. Раньше их морили, они и появлялись. Ты знаешь, нет, они появляются. Появляются какие-то команды, но опять же мы уже стали другие. То есть нам хочется несколько… хочется того, что мы слышали в детстве.
Ага.
Либо какие-то трансформации того, что слышали в детстве. Ну, Лемми же сказал Килмистер, что музыка, которая всегда с тобой останется, ― это музыка, которая зацепила тебя тогда.
В 14–18 лет.
Да. А дальше будет её только видоизменение по звуку. Нет, хорошие команды… Мне очень понравилась, скажем, та же 5'Nizza. Они появились где-то…
Макар мне её принес, я очень хорошо это помню.
Ну, может быть, да.
Нарезанный CD-R, Макар мне позвонил и сказал: «Мне такие парни вдруг попали в поле зрения».
Они отличные. Единственное, я послушал у них вот эту нарезку, по-моему, там было песен восемнадцать.
Да.
Прекрасная просто была пластиночка. Я показывал всем, всем было радостно. И говорят: «А дальше-то что?». И я призадумался. Если они будут играть в электрогитары с барабанами, то это всё.
А, знаешь, что меня поразило ещё в девяностые годы? «Михей и Джуманджи».
Ага.
Ух, отличные.
Да, это был прорыв.
«Сука любовь» просто меня накрыла и смела. Вот ничего подобного я тогда ещё не слышал.
Последний вопрос. Как тебе кажется, вот чем ярко характеризуется эпоха девяностых? Что тогда реально начиналось и что с тех пор закончилось? Это такое не только музыкальное, а вообще общефилософское.
«Ты помнишь, как всё начиналось».
Да.
Ты знаешь, девяностые, были весьма неплохи. Вот запомнилось то, что мы были молодые. Мы были молодые, и нам постоянно что-то мешало. Я не говорю, что мы не танцоры. Нам постоянно что-то мешало, и благодаря этому что-то получалось.
Сейчас какое-то спокойствие, знаешь, в музыкальном мире вот такого, чтобы сказать «ах», пока не появилось, вот. Но я надеюсь, что…
Появится.
Появится, да. Накроет. Что-нибудь накроет, и появятся какие-нибудь восхитительные команды, которые дальше будут продолжать наше веселое дело.
