Максим Леонидов: «Я был уверен, что вернусь в Россию, но она делала все, чтобы я думал, будто уезжаю с концами»

Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь! В эфире программа «Как все начиналось». Меня по-прежнему зовут Михаил Козырев. Это такой сериал в основном про девяностые годы, но мы выходим за рамки и, в общем, действительно вспоминаем, как возникли какие-то процессы, с которыми мы жили и последствия которых мы наблюдаем сейчас.

Дамы и господа, сегодня ко мне зашел Максим Леонидов. Привет, Максим!

Привет.

Я предлагаю начать с такой поворотной точки в твоей жизни. Это мюзикл «Король рок-н-ролла», который сделала, как я понимаю, театр-студия «Секрет», где ты, собственно говоря, был Элвисом, и это сразу быстро привело к твоему уходу из группы «Секрет». 1989 год. Вспомни, пожалуйста, эту постановку и дальнейшее расставание со своими товарищами.

Скажем так, это была последняя точка. Я думаю, что группа все равно бы распалась, то есть я бы в любом случае из нее ушел, даже если бы этого спектакля не было, случилось бы что-нибудь другое. Потому что нас безнадежно тянуло в разные стороны, мы перестали друг друга понимать и новое качество найти не могли. А то качество, в котором мы, собственно говоря, стали популярны и любимы, хорошо, когда тебе 23–24 года, но когда тебе под тридцать, то оно уже как-то выглядит наивно. Хочется чего-то другого, хочется каких-то других песен. И вообще пора взрослеть.

Но был же до этого альбом, в котором вы, в общем, сделали совсем другую музыку. Там была и социальная лирика, социальные тексты.

Да-да.

И вообще изменилось звучание. Этот поворот не оправдал себя?

Мне кажется, что нет. То есть мы сделали такой шаг в этом направлении, но чувства удовлетворенности мы не получили. Нам было интересно играть в early Beatles, и как только эта игра закончилась, следующего качества, наверно, мы не нашли. Может быть, потому что не очень искали, может быть, потому что были заняты какими-то внутренними разборками, делили девичью любовь и славу и не смогли ее поделить. Так бывает. Редко бывает иначе, скажем так.

Поэтому спектакль «Король рок-н-ролла» стал, да, такой последней точкой, где вдруг выяснилось, что Элвис один, а все остальные не Элвисы и должны исполнять какие-то вспомогательные роли. И это, конечно, не удовлетворяло ребят, и, в общем, я, конечно, их понимаю. Наверно, если бы была задача сохранить группу, не надо было делать этот спектакль прежде всего.

Был же другой проект спектакля. Коля Фоменко вспоминает, что вы хотели сделать что-то типа ребят из двора, которые начинают вместе играть и образуют группу.

Да, и это был бы не драматический спектакль, это был бы скорее музыкально-пластически-вокальный спектакль, то есть мы придумывали такое шоу. Но тут подвернулась абсолютно случайно эта пьеса, ее привез из Германии наш соотечественник, режиссер Аникеев, который в Германии жил много лет уже. Он привез идею ее поставить, наш директор ее увидел в Комитете по культуре, она лежала на столе, он ее, грубо говоря, просто свистнул оттуда на пару дней, загорелся этой идеей, а я, конечно, загорелся сыграть Элвиса. И как-то так, в общем, эгоистично это было, надо сказать, по отношению к другим.

Тебе просто очень хотелось сыграть Элвиса, да.

Конечно, хотелось. А кому бы не хотелось?

Сколько времени, сколько спектаклей вы отыграли? Сколько времени шел «Король рок-н-ролла»?

Я не помню. Не очень много, думаю, что мы его играли где-то год. Блоками, с перерывами.

В Питере.

В Питере, свозили в Москву только, других гастролей у нас не было. Он довольно тяжело возился, по крайней мере, там были декорации, и в конце у нас опускалось здоровущее такое световое табло, на котором загоралась надпись Elvis. Знаешь, знаменитая есть фотография.

Да.

Где он стоит, а сзади лампочками выложено Elvis.

Лампочками, да.

И у нас такая история в конце тоже опускалась.

У вас не было семпла в конце ― Elvis has left the building?

Нет, нет, такого не было. Хотя хорошая идея, надо было сделать, да.

Да.

И, конечно, нас окончательно это шоу…

Разбросало.

Разбросало, да. И к тому же мы подходим к девяностым, к теме нашей беседы. Девяностые только-только начинались, они даже не начались, это был 1989 год, когда этот спектакль мы играли. И какое-то чувство такой безысходности над страной висело, тоски, агрессии ужасной, которая стала вдруг просыпаться. Какие-то антисемитские выпады я стал слышать в свой адрес, чего никогда не слышал раньше, и вдруг какие-то магендавиды стали рисовать у меня в парадной.

Честно говоря, было очень неуютно. Но это пробудило во мне национальное еврейское самосознание.

Удивительно, как оно пробуждается вот в такие минуты.

Да.

Когда где-нибудь начинает бесчинствовать общество «Память», какой-нибудь генерал Макашов начинает громко кричать и звезды появляются, в этот момент мы вдруг сильнее ощущаем себя евреями.

Да. Так вот, честно говоря, во мне проснулись какие-то такие сионистские убеждения, и я стал очень пристально изучать государство Израиль, и оно мне представлялось какой-то совершенно обетованной землей и радужным местом с кисельными берегами и молочными реками. К тому же из группы я уже ушел на этот момент.

То есть многие думают, что я уехал в Израиль и поэтому ушел из группы, но тут совершенно другой был ход событий. Я ушел из группы, не знал, что мне делать, даже метнулся к Льву Абрамовичу Додину в театр обратно устраиваться, и он, совершенно потрясенный этим событием, сказал: «Походите, Максим, на репетиции». Они ставили «Бесов» тогда.

Я вышел из его кабинета и понял: боже, что же я делаю? Я сейчас просто сдамся в рабство в Малый драматический театр ― Театр Европы и начну быть подконтрольным человеком, под драматургом, под главным режиссером, а я всю жизнь этого избегал, никогда надо мной не было никаких начальников. И при всей моей любви к драматическому искусству и к Льву Абрамовичу в частности я струсил и больше в этот театр не пришел, а вместо этого уехал.

Ты себе не представляешь, какое количество людей в этот момент сказали бы: «Господи, да это же счастье какое! Додин зовет поучаствовать в „Бесах“!».

Да.

А ты вот так вот. Просто, очевидно, анархия, абсолютное отсутствие начальства и любой структуры…

Распускает.

Да.

Распускает. Знаешь, все-таки гастрольная рок-н-ролльная жизнь, хулиганская, в общем, накладывает свой отпечаток, и потом очень сложно с дисциплиной становится.

Были ли у тебя попытки какой-то сольной карьеры в этот момент?

Были, да, были. У меня была программа, я ее сделал на английском языке вместе с группой, которая аккомпанировала мне в спектакле «Король рок-н-ролла», музыкальная группа, она называлась «Собрание сочинений». Мы с ними поехали, мы с ними были в Германии и Швейцарии на каких-то фестивалях, в том числе каких-то еврейских фестивалях, которые там проводила местная еврейская община. И я там пел, но я не видел для себя… Пел как солист, грубо говоря. Я себя чувствовал Элвисом и продолжал делать какие-то движения, как Элвис. Я сейчас оглядываюсь назад и думаю: «Боже, какой там был бред вообще!». Это было, наверно, очень смешно.

Но тем не менее я еще себя не нашел, я не повзрослел. В какой-то момент я это понял. И я понял, что мне вообще надо жизнь кардинально менять, потому что слишком интересная была игра, в которую я играл несколько лет, для того чтобы просто пойти работать в театр.

Просто по масштабам, извини меня, такое испытание на прочность. В восьмидесятые годы вы же были просто едва ли не самой успешной рок-группой в стране, извини за употребление слова «рок», которое не точно отображает жанр.

Да.

Но это визжащие поклонницы, это лимузины, автобусы, в общем, собственно, каждую неделю практически появление в телевизоре. И это история того, что каждый человек на улице тебя узнаёт.

Да-да-да.

А после этого-то есть жизнь какая-то?

Видишь, мы получили это в двадцать лет, собственно говоря, нам было, когда все началось, одному 22, самый старший был Заблудовский, ему было 24, по-моему.

Конечно, после этого есть жизнь. После этого в анонимности, которую ты приобретаешь, уехав из страны в другую страну, есть как свои горечи, так и свои радости. Радости я не буду перечислять: ты можешь спокойно появляться везде, ходить, и самая главная радость от этого ― это и горесть, это и радость: ты должен доказывать самому себе и всем окружающим, что ты не просто так назывался в Советском Союзе rockstar, потому что тебя встречают по твоему бэкграунду. Даже если ты никому не рассказываешь, все равно все знают. И, безусловно…

Такое было у тебя ощущение, да? То есть ты там не с чистого листа, тебе приходилось объяснять: «Вы знаете, в общем, я в России стадионы собирал, возьмите меня на прослушивание».

Да-да-да. Мне не надо было ничего объяснять, но на прослушивания ходить все равно надо было, потому что одно дело, когда… Понимаешь, газетчики же очень падкие на новости везде, и поэтому, конечно, для них новость, что совершил алию, эмигрировал, репатриировался человек, который относительно благополучный финансово и более чем благополучный социально, да. И он тем не менее эту страну, где он был благополучен во всех смыслах, покинул и приехал в нашу маленькую деревню жить. А всем интересно, почему же так произошло, да.

Ты уехал с ощущением того, что с концами?

У меня не было ощущения, что я уехал с концами. Я почему-то был уверен, что я каким-то образом еще в Россию вернусь.

I'll be back.

I’ll be back, да. Но страна-то все делала для того, чтобы у меня было ощущение, что я уезжаю с концами. У меня отобрали за мои же деньги паспорт.

Так.

У меня отобрали жилплощадь.

Как отобрали?

Так. Я не мог ее за собой оставить. Не было же, квартиры не были приватизированы, мы жили в государственной квартире.

Понятно.

То есть, конечно, все это можно было каким-то образом обойти, совершить обмен, как мы и сделали, с доплатой и так далее, и так далее.

Ага.

Но тебя лишали гражданства. Насильно лишали гражданства. Ты обращаешь внимание, что до сих пор в России про человека, который уехал и живет в другом месте, говорят: «Сбежал»? Как из тюрьмы, да.

Да.

И даже те люди, которые этих людей презирают, ненавидят и так далее, даже они употребляют это слово «сбежал». «Мы в тюрьме здесь сидим, а он сбежал, негодяй».

Да.

Короче говоря, все отобрали. Вернул я гражданство только после всех событий девяностых годов, уже после путча, когда уже Михаил Сергеевич Горбачев вернулся.

А ты, как я понимаю, наблюдал путч, сидя в квартирке в Израиле.

У меня был концерт.

Ага.

У меня был концерт с группой, которую я там собрал. Группа состояла наполовину из израильтян, из сабров, которые родились там, да. Они называются сабры. И наполовину из вновь прибывших моего примерно поколения ребят-музыкантов.

И мы приехали на какой-то концерт в какой-то город. Концерт был социальный, муниципальный, то есть он был на площади, в парке даже, не на площади, а в парке. Там была выставлена сцена, и там, кроме нас, уже шел концерт, какие-то артисты выступали. И мы приехали, и к нам кидаются устроители, техники-израильтяне и говорят: «Вы новости смотрели?». «Что такое?» ― «Да там вообще! Пипец у вас просто в стране, там танки на улицах! Там вообще кошмар!». И вот таким вот образом я об этом узнал.

И с этим ощущением отыгрывал концерт.

И с этим ощущением, да, пошли играть концерт. Стали потом тут же звонить кому-то, как-то пытаться это все… А мобильных телефонов же не было еще, они появились позже.

Да. А репертуар какой был тогда? Что ты просил их сыграть?

Именно на этом концерте?

С этим коллективом. Ты собрал коллектив новый.

Да.

Что вы играли?

Мы записали диск, во-первых, на иврите. Я за первый же год, когда я туда попал, так получилось, что мне очень помог такой писатель, поэт, переводчик, такой Илья Резник израильский. Его звали Эхуд Манор. Я с ним познакомился в театре, где работала моя текущая жена Ирина Селезнева, она работала в Камерном Тель-Авивском театре. Я там с ним познакомился. Он, естественно, тоже обо мне все знал и сказал… А он вел как раз «Субботний вечер с Эхудом Манором», такую программу, которая каждую субботу… Это не суббота была, а, по-моему, вечер пятницы, врать не буду. Короче говоря, такое вечернее ток-шоу с ним.

И он мне предложил: «Давай песню напишем. Я тебе напишу стихи». И я написал музыку, он написал стихи. В рамках этой телепрограммы, при их финансовой поддержке мы записали ее в студии, и я со своей группой, вновь сколоченной, там эту песню спел. И после того, как я ее спел, буквально через два или три дня две ведущие фирмы грамзаписи обратились ко мне с предложением контракта, да. Одна называлась NMC, это была дочерняя Sony Music.

Ага.

И вторая называлась «Хед Арци». И я еще выбирал, с кем мне подписать контракт, а с кем не подписать. Короче говоря, победила NMC. С ними я подписал контракт, и мы начали записывать первый сольный альбом. Я, с трудом еще, не свободно говоря на иврите, взялся писать на нем стихи. Естественно, что… Ты понимаешь, да, про что я говорю. Про то, чтобы доказать самому себе и всем вокруг, что ты чего-то стоишь.

Да. А как тебе давался иврит? Легко, быстро?

Нет, поначалу это было тяжело, хотя в стране созданы все условия для того, чтобы ты выучил язык, потому что ты бесплатно его учишь каждый день в течение четырех или пяти часов, весь рабочий день. Тебе выплачивают какое-то пособие, чтобы ты имел возможность учиться, и ты идешь учиться. И где-то через полгода люди начинают разговаривать, особенно те, кто устраивается на работу куда-то. Конечно, можно жить в гетто и не говорить на языке, но это твой выбор, тогда ты и будешь всю жизнь жить в гетто.

Подожди, а соблазн, в общем, петь на английском с возможной перспективой того, что…

Я очень хотел, но я очень быстро понял, что петь на английском в Израиле не годится.

Почему?

Это примерно как в России петь на английском. То есть ты израильтянин, пой на иврите. И поэтому все мои мечты о том, что я… У меня были такие идеи: «О, я сейчас приеду». Это же вроде как Запад был для меня. Я не учел, что это не Запад.

Да, не Запад.

Это Ближний Восток. И надо петь на иврите. Поэтому весь этот английский репертуар, который я бережно и тщательно подготовил, псу под хвост, он никому нафиг не нужен.

Хорошо. Ты начал писать тексты на незнакомом в этот момент тебе языке.

На малознакомом.

На малознакомом. Кого-то ты просил корректировать, согласовывать времена, падежи?

Да, да. У меня были, во-первых, мои друзья, которые жили в Израиле с семидесятых годов и уже говорили на иврите почти как на родном языке.

Да.

Они мне помогали, что-то исправляли. Это первое. И второе ― мне студия звукозаписи наняла человека, который… То есть они предложили мне нескольких поэтов сначала. Я от этого отказался и попросил у них просто помощи. Со мной работала женщина над произношением, и со мной работал человек, не знаю, как его назвать, который…

Адаптер.

Адаптер, да, к которому я приходил с идеей моего текста и с какими-то почеркушками. Он говорил: «Лучше так, а вот это лучше переделать так и так далее, и так далее». И таким образом я написал несколько песен, а кое-что перевел. Например, песню Гребенщикова «Рок-н-ролл мертв» я просто перевел на иврит, потому что песню очень люблю, мне просто очень захотелось ей поделиться с окружающим меня еврейским миром. Поэтому появилась такая песня, и она единственная стала радиохитом, то есть она на радио появлялась.

Слушай, могу я тебя попросить, например, первый куплет исполнить на иврите? Как это звучит?

Если я вспомню. Panim muzarim mebitot ba mar’a. Ani zocher et ha-shamayim, lo zocher ma kara. Sarafti me’achoray etkol aksharim, nishar rak kvish meluchlach. Ha-rock'n'roll met ve anachnu od lo, ha-rock'n'roll met ve anachnu od lo.

Rock'n'roll met.

Met.

Ve anachnu od lo.

Ve anachnu od lo.

Anachnu od lo ― это «я еще нет»?

«Мы еще нет».

Мы еще нет. Блестяще. Борис Борисыч слышал?

Да, конечно.

Ему понравилось?

Да.

Хорошо. В разгар концертной деятельности с этой программой какие площадки? На каких площадках вы давали концерты? Сколько человек могло быть в зале?

Мы играли в клубах в основном. Еще в России таких клубов не было, а в Израиле они были. В основном в промзонах, как сейчас это модно, уже тогда были такие старые какие-то клубы. Собиралась молодежь, пили пиво и слушали одну или две группы за вечер. Платили за это немного, деньги я зарабатывал не этим.

А чем?

Деньги в основном были муниципальные. Вот когда мэрия города делает какой-то праздник. У них же идеологически обязательно нужно было, чтобы был какой-то артист оле хадаш, да, то есть вновь репатриировавшийся в страну.

Это потому что для подъема духа, да? Что к нам едут.

Для подъема духа. Выбор небольшой был.

Да.

Тогда, собственно говоря, только-только зарождался театр «Гешер», приехал Женя Арье с труппой своей, с костяком. Вот тогда приехали Каневский, Валентин Никулин и так далее, и так далее, еще какие-то артисты. Лямпе.

Миша Агре там был такой.

Миша Агре ― музыкант, пианист чудесный.

Да-да.

Из Свердловска. Мы с ним вместе работали.

Да, я же свердловчанин, и мой папа, будучи скрипачом, учил Аню Агре, его сестру. И когда я просто приезжал в Израиль, она меня познакомила с Мишей. Мишу я не знал еще в Свердловске, но я знаю, что он там занимался музыкой.

Да-да-да. Он со мной даже играл одно время. И все аранжировки для моего первого русского альбома, который назывался «Командир», делал Миша Агре. Вот оттуда «Две гантели и один утюг», «От Питера до Москвы», с этого альбома. Это Мишины все аранжировки, он очень грамотный, хороший музыкант.

Значит, деньги основные ― это муниципальные деньги за выступления на больших концертах, на больших площадках на городских площадях.

Да, в основном на площадях, на улицах и площадях.

Ощущение у тебя в эти годы израильские какое было? Насколько комфортно ты там себя чувствовал?

Оно было разное. Иногда оно было… Сказать, что у меня не было никогда мыслей таких, что «Боже, зачем я вообще, у меня же все было, я был на своем месте, зачем я все это сделал?», сказать, что таких мыслей никогда не было, ― конечно, они были.

Я бы очень удивился, если бы их не было.

Да.

Это естественно.

Но я так устроен, что я предпочитаю всегда мыслить позитивно и строить свою жизнь, исходя из обстоятельств, которые она мне предлагает. Поэтому чаще все-таки я был занят реализацией каких-то своих планов и этим был, в общем, счастлив, потому что я объездил всю страну сам за рулем, с гитарой в багажнике, потому что не везде можно было с группой ездить. С группой я все-таки пел в основном репертуар ивритский, а очень часто меня звали именно для того, чтобы я пел по-русски. И свои песни, в основном свои, и секретовские, и свои новые, и какие-то русские, может быть, меня просили петь.

Поэтому было время ближе к середине девяностых, когда я с закрытыми глазами из одного конца страны в другой, я знал все шоссе, где какие переходы, перекрестки, и зарабатывал довольно прилично.

Скажи, можешь ли ты вспомнить, какая была самая маленькая аудитория, перед которой тебе довелось выступать?

Я тебе могу сказать, но это было не в Израиле, это было в России.

Так.

Это была аудитория, состоящая из четырех гостей и четырех лобстеров, которые лежали на блюде прямо перед мной и грустно смотрели на меня.

Внимательно слушали, но понимали, что слушать осталось недолго.

А хозяйка банкета пыталась со мной во время песни разговаривать. Я пою, а она говорит: «Ой, Максим, как здорово, что мы вас пригласили! Скажите, пожалуйста, а вы в Израиле часто бываете?». Ей в голову не приходит, что дайте я допою песню, да, я не могу сейчас.

Речевой аппарат сейчас занят другим процессом.

Занят, да, занят песней «Привет» в этот момент.

Где это было?

Это было в Москве.

В Москве.

Да.

Это был какой-то частный корпоратив или вечеринка.

Да, в каком-то итальянском ресторане они справляли вчетвером день рождения. И, видимо, вот для этой дамы, зная ее пристрастия музыкальные, ее мужчина выполнил ее…

Подарок сделал.

Да, широко гулял. А нас не предупредили ни о чем. Я спрашиваю: «Где играем?». «День рождения». День рождения, очень хорошо. Открывается занавес, выясняется, что сцена вот такая и стоит один стол. А дальше ресторан, там люди ходят, официанты с подносами с интересом на нас посматривают.

А вы вчетвером или ты один на сцене?

Нет-нет, с группой.

С группой!

С барабанами, со всеми, да, всем табором.

«Привет, татара-та…» ― «Максим, скажите, пожалуйста, а вот при каких обстоятельствах?..»

Да.

То есть она параллельно еще интервью хотела. Хорошо, тогда встречный вопрос: а самая большая аудитория, перед которой тебе когда-либо в жизни доводилось выступать?

Я думаю, что это был День города. Вот сейчас не совру, не буду говорить какого. Но какого-то сибирского, по-моему, города. Вот там не было конца и края, мы поднялись на сцену, это уже было с Hippoband, тоже здесь, в России, после возвращения. И, по моим прикидкам, там было, не знаю, больше чем 200 тысяч человек, потому что море людей.

Было ли ощущение такой досады, потому что в эти годы, пока ты был в Израиле, у Коли Фоменко здесь просто все было прямо на мази?

Это та же самая история. Коле надо было доказать, что без Леонидова…

Он самодостаточный, да.

И он блестяще с этой задачей справился во всех смыслах, не говоря уже о том, что, во-первых, они написали несколько очень хороших песен сразу же, вот за это время.

Втроем?

Да. «Не говори мне прощай», «В жарких странах», «Сердце на твоем берегу». Просто хиты!

А там в основном Колина работа или втроем? Или Забл тоже в этом участвовал?

Андрей тоже, Андрей, да, «Сердце на твоем берегу» ― это Андрея песня, музыка. «В жарких странах», по-моему, Мурашова. Так что нет, они сплотились и доказали, что они втроем прекрасно могут существовать как шоу-команда.

Потом он покорил телевидение.

Коля бизнесмен.

А потом он покорил радио еще. На «Русском радио».

А потом бизнес покорил, да.

Да.

И политику заодно уже.

Да.

Поэтому нет, знаешь, досадовать на это все равно что досадовать на танк, который идет к своей цели, разрушая все. Я не танк просто, что я буду завидовать этому? Это такой человек.

Я хочу тебе сказать, что я очень хорошо помню тот момент, когда я узнал, что квартет «Секрет» превратился в трио и ты уехал. Я еще учился в медицинском институте в Свердловске, я помню свою эмоцию по этому поводу: разочарование и вопрос «Зачем, зачем?». Потому что я очень любил «Секрет», все виниловые пластинки, которые выпускали, были у меня в коллекции.

Это было абсолютно другое лицо Ленинградского рок-клуба, вы настолько отличались от всех других моих любимых, тоже горячо любимых групп. Это были прямо реальные битлы, это было доказательство того, что эта схема, эта музыка, эта тональность общения с аудиторией, которая была у битлов…

Жива.

Она возможна на моем родном языке. Вот что было главное. В детстве-то ты только понимал, что такую музыку можно на английском услышать.

Да.

А тут вдруг! И я такой: «Блин, зачем?!». В какой момент возникла мысль вернуться и чем это было вызвано?

Это все как бы продолжение разговора о поисках себя и о внутреннем взрослении. Когда я ушел из группы «Секрет», я не был готов к тому, чтобы сольно что-то делать, я это очень хорошо понял. Мне потребовались вот эти шесть лет для того, чтобы найти себя и повзрослеть, понять, что я саккумулировал такое количество энергии, которое позволит мне самому что-то делать, писать песни. Я сформулировал и саккумулировал каким-то образом свой взгляд на мир.

Понимаешь, скинуть с плеч «Секрет» и Элвиса очень сложно, сложно, потому что ты в шорах, у тебя нет горизонтов. К сожалению, ты знаешь, какими должны быть твои песни. В тот момент я понял, что я не знаю, какими должны быть мои песни, я буду совсем писать… И поэтому появились такие песни, как «Аптекарь, судья, бобер и сова». Откуда? Ниоткуда! Вот пусть она такая будет, понимаешь? Чем дальше от песен «Привет» и «Именины у Кристины», тем лучше, понимаешь?

И вот на такой волне, когда я освободился и начал писать снова песни, мы с Мишей Агре стали делать альбом.

Песни начали писаться еще в Израиле.

Да, я их записал в Израиле, мы сделали демки с Мишей Агре в Израиле, и потом эти демки, я не знал, честно говоря, кому их показывать, но я знал, что у Кутикова есть студия, не помню, как она называется.

Sintez records.

Sintez records, да.

Да.

И поэтому, естественно, куда я пошел? Я пошел к приятелям. Я пошел к Макару, я пошел к Саше Кутикову и показал это, Кутиков сказал: «Слушай, кайфово. И ты в хорошей форме сейчас, давай-ка сделаем». И мы с Мишей Агре приехали тогда в Москву, жили мы у Макара, он еще жил тогда не в своем теперешнем доме, а в Подушкино, да. Жили мы у Макара в гостевой и ездили…

К Кутикову на Sintez.

К Кутикову на Sintez, записывали эту пластинку.

Какая песня первая выстрелила на радио? Видишь, ты тоже затрудняешься. Хиты у тебя шли просто косяком, вообще вот эти два-три года, когда я был на «Максимуме», мы просто заряжали одну за другой, и они выстреливали.

Я думаю, что «От Питера до Москвы», скорее всего, стала самая узнаваемая.

Там было «То ли девочка, то ли виденье».

Нет-нет, это другой был альбом.

Потом этот самый…

«Не дай ему уйти».

«Не дай ему уйти».

Но это позже, это все позже. В этом альбоме из того, что крутили на радиостанциях, были только «От Питера до Москвы»…

«От Питера до Москвы» точно.

И «Две гантели и один утюг».

Да, вот еще, да.

Вот это были две самые популярные песни.

Я помню, что я спрашивал тебя тогда в интервью, откуда взялись эти гантели и утюг.

Да.

И ты что-то смешное, забавное мне сказал.

Да просто на полу лежали, в Израиле в квартире стоял утюг и лежали гантели мои. И я на них смотрел-смотрел, написал.

В конечном счете решил увековечить.

Да, «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда».

Да.

Так вот, Андрей тогда предложил мне снять клип на эту песню, и мы сняли какой-то недорогой, но смешной клип, когда я все предметы доставал из-за кадра, ничего не было видно, а потом камера отъезжала, были эти люди, которые мне подавали, их всех показывали.

И клип этот стал главным образом популярен, потому что клипов было немного. И были еще тогда программы, где эти клипы показывали. Так что этот клип сделал песню популярной.

Когда было ощущение, что все, пошло?

Когда «Девочка-виденье» появилась, конечно, потому что до этого все вроде как было хорошо, но недостаточно хорошо. Уже была группа, с которой мы уже играли какие-то клубные небольшие концерты, и мой тогдашний директор Саша Зальцман сказал мне: «Слушай, надо написать. Напиши Yesterday, и все будет хорошо».

Действительно.

Да. Я сказал: «Конечно».

Делов-то. Завтра принесу.

Делов-то куча, да. Но когда я уехал на Лазурный берег снимать программу «Эх, дороги», которую мы с Макаром снимали, про путешествия была такая программа на телевидении, и в данном случае я был ее ведущий один, и я уехал на Лазурный берег со съемочной группой снимать про Вильфранш передачу. И в этом самом городке Вильфранш как раз у нас был выходной, я валялся в саду, мы снимали какой-то домик, такую маленькую виллу.

Все куда-то разошлись, я один валялся на шезлонге. И что-то мне грустно так было, я был какой-то неприкаянный, у меня и в семье как-то назревало, уже маячило, видимо, расставание, и какой-то новой любви у меня не было, и был я весь такой одинокий и несчастный, и написал я песню про девочку-виденье. Надо сказать, что саму строчку «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она» я спер из старой, сороковых годов, кантри-песенки американской, которая называлась Looking back.

Как она звучит по-английски?

I was looking back to her if she was looking back to me, да, как-то так. Но это такая полечка веселая, кантри.

Блюграсс-кантри такая.

Да-да, причем действительно конца сороковых годов. Каким-то чудом мне засела эта фраза в голову. Я подумал: «Как лихо сконструирована, надо бы ее спереть и перевести на русский язык». И я действительно перевел, но как-то перевел удачно. Поначалу я тоже хотел какую-то веселую песню написать, но жизнь расставила свои нюансы. Поскольку настроение у меня было лирическое, то и песня получилась романтическая, и вот эта романтика была как раз тем, что нужно было.

В яблочко попала.

В яблочко, да, попала. И потом я приехал, спел эту песню, в частности, своему директору Саше. Я говорю: «Вот если это сейчас не станет хитом, тогда вообще надо складывать оружие, потому что это хит, хоть меня зарежьте». Я иногда ошибаюсь.

Бывает такое, да?

Бывает, что я пишу песню и думаю: «Блин, это хит, это надо сейчас просто».

И оказывается, что нет.

Оказывается, что нет.

И наоборот бывает, что раскапывает на твоей пластинке кто-то хит, который выстреливает вопреки твоим ожиданиям, да?

Нет, такого я не помню, да.

Такого не бывает.

Надо очень хотеть что-то раскопать. Больших любителей копаться на радиостанциях нет.

Так вот, и потом я уехал снимать следующую программу, дело было в Мексике. Уехал, уехал довольно надолго, потом уехал в Израиль, еще какое-то время какие-то дела свои приводил в порядок и вернулся в Питер. Вернулся в Питер, сажусь в машину, уже купил себе машину даже тогда, кадиллак. Подержанный.

Но кадиллак.

Да, десятилетний, но кадиллак. Он все время ломался, никогда не заводился, но тем не менее я должен был ездить на кадиллаке. Я Элвис или хрен с горы, понимаешь?

Сел, включил радио, а там как раз идет хит-парад какой-то радиостанции. И я включаю, там уже четвертое место, третье. Думаю. Второе. И вдруг первое, фанфары, значит, «Девочка-виденье» занимает первое место. И я так приосанился, такой гордый. А потом встречаю приятеля своего, он говорит: «Да ты что, из утюгов звучит эта песня, везде, просто везде, сплошные первые места». Короче говоря, это был такой прямо триумф.

Собственно говоря, с этого момента началась моя гастрольная жизнь, вернулись большие площадки и зрители.

Скажи, собственно, этот новый виток гастрольной жизни чем отличался от тех гастролей, на которых вы были с «Секретом»? То есть прошло практически десятилетие, да. Тогда была одна страна, а здесь была другая.

Да.

Если сравнивать эти туры, вот эти гастрольные будни, чем они отличались?

Во-первых, стало возможным… Появился бизнес-класс. Начнем с бытовых вещей, это немаловажно, я тебе скажу.

Это немаловажно, да.

Да. И появились приличные гостиницы, хотя и не везде, но они тем не менее появились, потому что я помню, что во времена этих безумных туров с «Секретом»… Это же были советские времена, поэтому мы один раз попросили поменять белье, сейчас неполиткорректную вещь скажу, но мне горничная сказала: «Да вы что! Мы неграм даже не меняем белье раз в неделю».

Ненавязчивый сервис.

Да-да-да. А один раз мы пришли в гостиницу, холодно, зима. И мы идем с Лешей Мурашовым, с барабанщиком нашим, и сидит такая, значит, женщина румяная, коридорная. Тогда же были коридорные в каждом коридоре.

Да.

И мы говорим: «А нельзя нам еще одеяло дополнительное дать?». Она говорит: «Зачем?». Мы говорим: «Холодно». Она говорит: «Кто вам сказал, что холодно?». Я говорю: «Никто мне не сказал! Это я вам говорю, что холодно!». А она показывает: там в холле гостиницы сидят два каких-то красномордых мужика и пьют водку. Она говорит: «Не знаю, нам не холодно. Спросите, им холодно?».

Вы спросите у людей.

Да-да-да. «Не холодно, нормально!». Вот так.

Появился бизнес-класс, улучшились гостиницы.

Да. Не надо было возить с собой аппаратуру, не надо было вообще об этом думать, потому что, когда мы ездили с «Секретом», вперед ехали две фуры со светом и со звуком, целая команда людей перед нашим приездом все это налаживала и проверяла и так далее. Теперь оказалось, что можно написать райдер, и если там не будет точно то, что ты хочешь, не будет усилителя Mesa Boogie, но будет какой-то Shmesa Shmoogie, какой-то тебе поставят вместо него, ничего такого уж страшного не произойдет.

Публика отличалась ли?

Повзрослевшая публика. Конечно, если на концертах «Секрета» была битломания просто, там все визжали и рвали на себе волосы, то, когда я вернулся тридцатипятилетним, уже никто волосы на себе не рвал, люди поприличнее стали.

Но все равно новое поколение девочек, которые влюблялись как раз под «Девочку-виденье», к тебе как раз пришло на концерты.

Да, да.

Я думаю, что как раз вот такой камбэк обеспечил тебе очень широкую аудиторию, одно поколение и другое поколение.

Да, потому что сейчас на концерты ходит вообще три поколения. Я вижу и своих сверстников, людей старше меня, я вижу их детей и вижу их внуков, которые приходят на концерты. Это, конечно, не главная часть нашей аудитории сегодняшней, но она есть, как ни странно.

Не забрасывали просьбами обязательно добить «Именины у Кристины» или «Алису» на сольных концертах?

Нет, мы обязательно это…

Вы играли их.

Играли и играем до сих пор, потому что люди не виноваты в том, что они эти песни любят. Авторство этих песен принадлежит мне, стихи принадлежат Диме Рубину, покойному, к несчастью, поэтому я как-то с чистой душой могу себе позволить их петь.

Я тут недавно видел интервью с Полом Маккартни, который сказал: «Вот как интересно, когда я пою Yesterday или какую-то другую известную песню, Michelle, я смотрю в зал, он превращается в звездное небо прямо от огоньков фотоаппаратов, телефонов».

Хорошая цитата, я знаю ее, да.

«А потом я говорю: „А сейчас я спою новую песню“. И все как будто пам! И звездное небо выключили».

Это блестящее наблюдение!

И темнота.

Да, все эти огоньки.

Чудесно.

Ты знаешь, я был на этом историческом концерте, который сейчас был в Лондоне, где Ринго к нему вышел на сцену.

Да, я читал этот пост.

Скажи, пожалуйста, тебе никогда вообще не была свойственна вот такая простая вещь, встречающаяся практически у всех артистов, как впадать в депрессию?

Просто бог миловал. Я не знаю, что такое депрессия. Я абсолютно честно признаюсь: у меня никогда не было депрессии. У меня бывает плохое настроение, как у всех, я могу быть раздражительным и даже неприятным человеком. В этот момент меня надо покормить.

Ага, то есть, в общем, вся депрессия сводится к уровню сахара в крови.

Наверно, главным образом. Но я тебе скажу, что от депрессии помогает спорт очень хорошо, каким бы он ни был, даже каким-то физкультурным. Даже просто длительная шести-семикилометровая прогулка чисто физиологически, ты, как доктор, не дашь мне соврать, она повышает уровень какого-то гормона, который, видимо, приводит к улучшению настроения.

Ты сумел за долгую жизнь на сцене сформулировать для себя какие-то важные уроки или правила, какие-то вещи, связанные с?..

Никогда не делай то, что не доставляет тебе удовольствия. Это самое главное. Потому что если тебе это не будет доставлять удовольствия, то это точно не доставит удовольствия никому другому. В этом смысле мне просто повезло. Я не считаю это никакой своей заслугой, но я всю жизнь занимаюсь только тем, что я люблю, и я не занимаюсь принципиально тем, что я не люблю.

Я не буду тратить свое время на съемки, которые мне не нужны, просто для того, чтобы появиться на экране. Я не буду тратить свое время на тусовки, в которых я могу не появляться, они никак не отразятся на моей жизни. Я не буду дружить с тем человеком, с которым мне неприятно общаться, даже если это могло бы принести мне какие-то дивиденды. Я просто не смогу. Я просто буду себя чувствовать предателем по отношению к самому себе, мне будет стыдно смотреться в зеркало. Поэтому я предпочитаю этого не делать из чистого эгоизма. Не хвастаюсь, просто так.

У тебя наверняка было много вещей, от которых ты сознательно отказывался.

Да.

Телепроектов, концертов каких-то, каких-то мероприятий.

Да.

Как ты формулируешь для себя вот эту лакмусовую бумажку, соглашаться или не соглашаться? Что может тебя категорически?..

Есть два вопроса. Первый ― если человек, который просит меня о публичном появлении, скажем так, мне неприятен и я не согласен в принципе с тем, что он декларирует в своей жизни, я просто не пойду по этой причине. Но если этого нет, то я задаю себе вопрос «Зачем, с какой целью?».

Хорошо, если ответ на это: «За хорошие деньги выступить».

Пойду, почему нет.

Но, например, на съезде Либерально-демократической партии у Жириновского.

Нет, конечно. Конечно, нет. Я с этого начал, что все зависит от личности. Если она мне неприятна и по какой-то причине я не хочу с ней иметь ничего общего, то я не пойду ни за какие деньги. Я могу себе это позволить, с другой стороны, опять же никакого героизма нет. Если бы у меня дети с голоду умирали, тогда имел бы смысл меня об этом спрашивать. Я бы пошел, потому что для меня дети важнее, чем собственные принципы. Но, к счастью, я могу себе позволить не ходить.

У нас остается не так много времени. Я хотел бы про два твоих проекта уже сегодняшнего дня спросить. Да, во-первых, чтобы не забыть: эта программа выйдет в эфир уже завтра.

Да.

Поэтому мы можем позвать зрителей на твой концерт в пятницу вечером и на питерский концерт.

Да, с удовольствием.

Да, скажи, где и когда.

Друзья мои, мартовские большие концерты в Питере и в Москве. В Москве 8 марта в Главклуб Green Concert и в Санкт-Петербурге 15 марта в клубе А2, соответственно, Green Concert тоже. Так что ждем вас, будет много нового. Эти концерты будут большими, с большими интересными концертными сетами. Так что 8-го Москва, 15-го Питер, Главклуб в Москве, А2 в Петербурге.

И про «Девчонку на миллион» расскажи еще.

«Девчонка на миллион» ― мюзикл, написанный мной совместно с Александром Шавриным, к сожалению, ушедшим из жизни тоже в прошлом году, моим другом и замечательным московским актером, по киносценарию Валуцкого «Начальник Чукотки».

А, вот оно что!

Да. Но поскольку это мюзикл, то мы там много чего переделали. У нас девушка ― главная героиня, и уезжает она на Чукотку не из идеологических соображений, она бежит от несчастной любви. Все то же самое, конец двадцатых годов, закончилась гражданская война, ее хотят оставить в Петербурге, но она говорит: «Все, куда-нибудь меня отправьте, только чтобы я этого мерзавца не видела».

Приезжает на Чукотку, где встречает Храмова. Но этот Храмов не такой, как в кино, а такой, как я. Это превращается все в любовную историю, и про деньги, с которыми они бегут в Америку от белобандитов, и она говорит: «Я не могу воровать». Он говорит: «Давай останемся, у нас миллион с тобой, мы в Сан-Франциско». Она говорит: «Я тебя очень люблю, но я воровать не могу. Понимаешь, какая штука? Я себя потом ненавидеть буду». И она уезжает с этим миллионом, и оказывается, что, естественно, чекисты ни на каких чукчей этот миллион не тратят, и она возвращается снова на Чукотку.

Вот такая романтическая, смешная…

Танцы?

Да, это настоящий большой мюзикл с оркестром живым, с большой труппой, был кастинг. И Театр музкомедии ― это замечательный коллектив, у них есть много спектаклей, вот сейчас они «Мисс Сайгон» будут делать, у них идет «Бал вампиров», много хороших спектаклей. «Джекил и Хайд».

Ты в какой-то момент мог понять, изучить механизм того, как устроен Бродвей или Вест-Энд и как индустрия мюзиклов работает, или это твои наблюдения как зрителя в первую очередь?

Если ты имеешь в виду именно вестэндовские или бродвейские спектакли, то в основном, конечно, как зрителя. Я не работал, я работал только в Израиле в мюзикле. И я понимаю, что это схема близкая, потому что это каст, который набирается, снимается репетиционное помещение, в репетиционный период аккомпонирующий состав ― это ритм-группа: пианист, басист и барабанщик. Одновременно делаются аранжировки. Но поскольку мы делали мюзикл известный, это был «Иосиф и его потрясающий плащ снов» Уэббера и Райса…

Amazing Technicolor Dreamcoat, да.

Да, Dreamcoat. И вот там как раз я был частью этой машины. Я играл фараона, а фараон, как ты помнишь, там…

Я не смотрел ни разу.

А, ты не видел.

Нет, я хорошо видел, я видел много афиш, но я ни разу не попал.

Так вот, там фараон написан как Элвис, и я пошел на кастинг и выиграл эту роль, имея за плечами опыт, да. И половина второго отделения ― такой огромный вставной блок с этим фараоном.

То есть с технологией ты познакомился в Израиле.

Да.

И фактически по этой технологии вы сейчас делаете.

Нет, потому что это репертуарный театр. Технология несколько другая.

То есть тут нельзя зарядить на три месяца каждый вечер.

К сожалению, нет, нельзя, во-первых. Во-вторых, и репетиции так не сделаешь, потому что идут спектакли репертуара, где твои артисты, которые тебе нужны, иногда заняты. Потом есть еще… А мы еще попали на блокадные дни, были концерты, посвященные снятию блокады, социальные какие-то концерты. Но мы победили, мы все равно за два месяца сделали спектакль, и он получился успешным, к счастью.

В Москву?

Если сможем привезти, потому что он опять же трудновозимый, там декорации, экраны.

И расскажи еще про Мастерскую.

В конце декабря того года в торговом центре «Гранд Каньон» в Санкт-Петербурге мы открыли, я и мои товарищи, у меня три дамы есть, которые со мной вместе в этом проекте, завуч, генеральный директор, директор по хозяйственной части. Мы открыли Мастерскую Максима Леонидова. Это такое внешкольное образование, которое может получить у нас ребенок, да и взрослый человек тоже. И обучаем мы там актерскому мастерству, вокалу, игре на музыкальных инструментах ― много всяких разных дисциплин у нас есть. Лозунг наш: «Мастер имеет значение», а Мастер в данном случае ― это я. Теперь иначе как Мастер ко мне никто не обращается.

Значит, по-английски это будет звучать так: Master matters.

Да-да-да. Master rules.

Master rules! Жестокий ты.

Короче говоря, сейчас у нас уже есть несколько классов. Моя супруга Александра Леонидова преподает актерские навыки для самых маленьких, даже вплоть до пятилетних у нас есть группы. Есть и взрослые артисты театральные, которые ходят к нашим педагогам по вокалу просто для того, чтобы разучить музыкальный репертуар или просто поправить технику.

Я многим занимаюсь там сам, в частности, я один из кураторов детской вокально-инструментальной группы, которая называется Secret News и в которой мой десятилетний сын Ленька играет на бас-гитаре с товарищами. Они играют сейчас, разучивают вот эти первые наивные песенки «Секрета», такие как «Твист», «Риту нелегко удивить», вот это все. Им очень все это идет, и я собираюсь 15 марта в А2 выпустить их на сцену с двумя песнями.

Прекрасно! Дебют.

Я бы обосрался, честно говоря, если бы меня в 10 лет выпустили с настоящей электрогитарой на сцену при полном зале народа. Но, слушай, обделаются так обделаются, зато получат боевое крещение.

Последний вопрос, который я задаю каждому своему гостю. Что тогда, в девяностые, начиналось и что с тех пор закончилось?

Начиналась демократия, мне кажется. Во всяком случае, была какая-то иллюзия того, что наступит какая-то свобода. К сожалению, такой иллюзии сейчас нет. И это, пожалуй, самое главное.

Спасибо большое за то, что нашел время зайти.

Спасибо тебе, Миш, за то, что пригласил.

И я благодарен вам, уважаемые зрители, за то, что смотрите программу «Как все начиналось». До новых встреч! Пока!