Лидер группы «Машина времени», музыкант Андрей Макаревич побывал в гостях у Михаила Козырева. Он рассказал о том, как выступал перед Белым домом, выступал на Красной площади и сидел рядом с Путиным на концерте Пола Макккартни.
Инвестируйте в правду. Поддержите нашу работу и оформите платеж
Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь. Это очередная программа из моего цикла «Как все начиналось». Меня зовут Миша Козырев, я придумал этот цикл для того, чтобы как-то раскрасить десятилетие девяностых и отлепить от него этот ярлык, что это были только «лихие» времена, они были разные. Я приглашаю к себе тех людей, которых я люблю, с которыми мне интересно разговаривать и которые, может быть, помнят эти времена чуть лучше, чем я.
Сегодня у меня особенный гость, гость, которому я обязан, собственно, названием этой передачи, поскольку это цитата из его песни. Дамы и господа, у меня в гостях Андрей Вадимович Макаревич. Привет.
Привет-привет.
Вот стартовый момент для воспоминаний о том времени я бы выбрал Белый дом, 1991 год и выступление на баррикадах. Я ни одного кадра оттуда не видел.
Потому что их и не было.
Никто не снимал?
Нет. Шел дождь, да и вообще как-то не до съемок было. Не очень думали о том, что это момент такой, исторический. Знаешь, в тот момент не думали, в тот момент гораздо было важнее, чем это все закончится.
Были ли какие-то вопросы в голове о том, на чью сторону становится?
Нет, конечно.
Нет?
Абсолютно. Вот это в голову даже не приходило. Что ты, мы были на гастролях, в каком-то среднерусском городке, на стадионе играли. И вдруг утром пять этих крокодилов в ужасно сидящих пиджаках, которые топорщатся у них.
Трясущиеся руки.
У меня ужасное какое-то ощущение, думаю, неужели вот так все заканчивается, вот сколько сейчас планов у огромного количества замечательных людей рухнули в один момент. Вот я планировал свою выставку во Дворце молодежи, большую, а потом мы должны были ехать куда-то в Европу или в Америку. И это только мы. И вот так, по щелчку, вот из-за этих вот пяти рож, сейчас все кончится. И к вечеру стало известно, что какая-то есть надежда, что Ельцин там сопротивляется. В общем, мы отменили концерт и поехали в Москву на поезде. И уже какие-то ехали поразительные люди, поезд был наполнен, какая-то бригада милиционеров, которая снялась сама со службы и ехала к Белому дому. И они мне задавали какие-то вопросы, как будто я Иисус Христос есмь, о том, как жить дальше и что делать.
Я приехал, никого нет, дождик идет, пустой город совершенно. Я забираю свою машину со стоянки, говорю: «Как ночь-то, стреляли?». «Постреливали», — говорит этот мужик, который мне выдает машину. И я поехал, посмотрел как мой маленький сын Ванька находится в Рублево, понял, что там все тихо и спокойно. Купил блок сигарет, потому что я думал, что люди, которые там стоят, им курить нечего, и поехал туда. Внутри сидел Саша Любимов, и вообще меня звали внутрь, но я подошел на ступеньки и увидел такое количество знакомых, под мелким дождем стоящих, что мне стало неудобно. Я подумал, что вот сейчас я пойду внутрь, где тепло и сухо, а они так обрадовались, что я пришел, в общем, я с ними остался сидеть на ступеньках. Ну, что я тебе все, это долгая история.
Это прекрасно, говори, пожалуйста.
Сигареты я зря купил, потому что куча людей ходила, бабушки какие-то домашние пирожки приносили, постоянно кормили. Никто не выпивал, за этим очень строго следили. Ребята, которые имели какое-то военное прошлое недавнее, меняли все время внешнее оцепление. Не было никакой информации, поэтому все время какие-то слухи неслись — «вот там на крыше снайперы», «это не снайперы, это журналисты», «вот танки идут по Кутузовскому, сейчас будут здесь», «нет, они не идут, они остановились». То есть каждую минуту чего-то ожидалось.
Стоял такой дедушка, потрясающий такой Щукарь, в ватнике, с голубыми глазами, бородатый, явно из деревни приехавший. У него на шее висел приемник «Спидола», и вот это был единственный источник информации, потому что там можно было поймать какой-то голос. Либо «Эхо Москвы», которое продолжало работать…
Продолжало вещать, да.
Да, съехав с места на место. Или «Голос Америки», или «Европу», и оттуда мы получали всю информацию. К вечеру привезли какие-то колонки, притащили гитару мне, ужасную, и в ночи что-то я там такое в микрофон орал, «Битву с дураками», что-то еще. Потому что «Битву с дураками» «Эхо Москвы» крутило с утра до ночи, просто вот она играла каждые десять минут. И на следующий день, уже мы были усталые страшно…
А ночь провели там?
Там провели ночь. Когда выяснилось, что они полетели к Горбачеву все, и их арестовали, и вот ты не поверишь, я вообще не любитель верить во всякие чудеса, но вот в эту секунду, когда мы это все услышали, вот облака раздвинулись, и появилось солнце. И пошел пар от асфальта, и это было потрясающе! И я поехал домой счастливый, и как же мы божественно выпили в этот вечер! Это что-то было невероятное просто.
С кем?
Сашка Любимов приехал, Сашка Абдулов приехал, не помню, какая-то хорошая компания, Ленька Ярмольник, по-моему. Не помню, но хорошая была компания.
Вот с каким настроением вы начали писать, для меня очень важный альбом в творческой биографии «Машины времени», это «Эль-Мокамбо». Это альбом, который меня вернул, вернул ко мне любовь к группе, на песнях которой прошло очень большое количество событий моей жизни, но для меня до того момента «Машина времени» была, это как бы уже такой столп, и в некотором смысле анахронизм. Есть какой-то пантеон любимых песен, и тут вдруг, я помню первое впечатление, когда я поставил эту пластинку и совершенно обалдел от драйва, от свежести звука, от этих первых строчек «Столько лет сражений, столько лет тревог», и вообще от какого-то прямо… Вот то настроение, с которым выглянуло тогда солнце из-за туч, и с которым вы выпивали, у меня такое ощущение, что оно вылилось в этот альбом. Вот остались ли у тебя о нем такие светлые, теплые…
Вот удивительно, ты знаешь, нет.
Нет?
Нет, он у меня как-то сейчас не вспоминается. Я помню, что я страшно веселился, пока придумывал всю эту историю.
Вот эту пургу, которая была написана на вкладыше?
С этим вымышленным персонажем. El Mocambo был клуб, в котором мы играли, в Торонто, по-моему. Это большой известный клуб, где The Rolling Stones выступали и Род Стюарт, такие большие артисты. На самом деле, обычный рок-н-ролльный, замызганный такой, знаешь, как бывает, но вот есть у клуба какая-то…
Ну, CBGB там…
Да, и ьуду все приезжают.
И думаешь, о, это же… А попадаешь, в общем-то, низкий потолок, такая заплеванная забегаловка.
Мы там играли, мне понравилось словосочетание, и я придумал этого персонажа. Портрет его мы взяли из старой какой-то дореволюционной энциклопедии, это был портрет австралийского аборигена, склонного к людоедству.
Склонного к людоедству?
Причем отлично помню, Боря Зосимов, который оказался ужасно доверчивым, купился на всю эту пургу, когда он увидел этот портрет, он сказал: «Какая мощь! Какая сила мысли в лице!». Я ликовал просто.
А ты ему продал вот не моргнув глазом, за чистую монету?
Нет, мы все это подавали и на презентации, которая происходила, по-моему, в зале «Россия», все это было там.
«Внештатный командир Земли». Но это была хорошо, тщательно продуманная легенда вообще. Но вот «какая мощь, какая сила», Борис Гурьевич сказал, это хорошо. Давай поговорим про гастроли, на которые группа начала выезжать, и даже шире, на путешествия, которые были в то время, потому что земной шар же раскрылся.
Раскрылся, но на самом деле вот странно у меня… У меня в голове эпоха каких-то действительно открытий, это все-таки восьмидесятые. Это 1987, 1988, первые наши поездки. Причем первая была, сначала нас вытурили, нас не спрашивая, в Польшу, на фестиваль альтернативной музыки, не очень задаваясь вопросом, что такое альтернативная музыка, и подходим ли мы к ней. Ждали-то там группу «Свинцовый туман», но ее по каким-то причинам не оформили.
Это уже точно девяностые.
Нет, это 1987 год.
Группа «Свинцовый туман» это середина девяностых.
1987 год, поверь мне.
Так, хорошо.
А фестиваль назывался «Марчевка», то есть «Морковка», там потом «Звуки Му» играли, на этом фестивале, вот они там были очень к месту. А комсомольцы, которые нас туда задвинули, желая нам сделать добро, ну надо же нас когда-то уже выпускать куда-то, сначала в соцстрану все-таки, они переименовали фестиваль альтернативного рока в фестиваль политического рока. Так что я только на месте узнал, куда мы попали, мы попали в стан людей, для которых мы идеологические враги. Потому что то, что у нас несколько миллионов пластинок, к этому моменту, это уже все, продавшееся говно какое-то. Понимаешь, да?
Да.
И мы выступили, причем мы еще были с балетной группой, у нас было такое театрализованное представление «Реки и мосты». О, такой волны ненависти я ни до, ни после не видел.
От публики?
От публики, конечно.
А какой зал был?
Это был здоровый стоячий какой-то такой Дворец спорта.
И прямо освистали?
Со страшной силой. То есть они с интересом смотрели, и потом они позволяли себе…
Это запало в память как большой провал, да?
Это, понимаешь, даже не провал, мы сыграли-то хорошо. Просто это полное непопадание в место, и совершенно не по нашей вине. Но это был полезные опыт, ничего. И потом после этого нас посылают на Live Aid Two в Японию, где вместе с нами на сцене Ронни Джеймс Дио, Джорж Дюк, Quiet Riot, Pink там должна была быть, молодая еще, мало кому известная. В общем, невероятный состав артистов. И вот тут случился шок. Просто, пока мы летели, я от восторга и ужаса потерял голос напрочь. Не просто петь, я говорить не мог.
О господи!
Да. И меня лечили горячим виски, японскими таблетками. Ну, что-то я там прокашлял, в конце концов, но мы пообщались…
Думаешь, это было чисто психологический эффект, то есть паника?
Ну да. Простудная какая-то, но странная. Но мы познакомились с этими людьми, мы с ними выпивали. Оказалось, что они совершенно нормальные веселые парни, абсолютно лишенные пафоса какого-то, понимаешь. Это была очень важная для нас поездка, просто вот психологически.
А японская аудитория каким-то образом запечатлилась в памяти как особенная, чем-то отличающаяся? Или в общем это была просто…
Невероятно дисциплинированная, очень активно реагирующая, но такое ощущение, что вот прямо, надо — они аплодируют. У нас должен был быть саунд-чек вечером, накануне, а в десять часов звуки прекращаются, потому что в пяти километрах какая-то деревня, это им мешает спать. И нам сказали, саунд-чек будет утром, в десять утра. Мы приезжаем, это поле за городом, за Токио, и видим, что без пяти десять ни одного человека, вся сцена затянута целлофаном, нет микрофонов. И Кутиков говорит, ну, понятное дело, как они к нам относятся. Без трех минут десять мы увидели, что по полю, как муравьи, марширует отряд японцев в одинаковых комбинезонах, потом так разделяется надвое, поднимается с двух сторон на сцену. Не здороваясь с нами, не разговаривая, чух-чух-чух, ровно десять — все включено, все работает.
Красота.
Аригато. Ё-мое, это был Марс какой-то совершенный.
Круто, муравьи такие…
Абсолютно.
А еще одно важное путешествие, которое было в девяностые, это вот эта потрясающая кругосветная экспедиция, которая была с Туром Хейердалом.
Это была потрясающая штука, но надо сказать, что я уже к этому моменту снимал программу«Эх, дороги», и мы имели счастливую возможность выбирать какие-то края, которые нам казались интересными. А тут родилась идея, во-первых, объединится с дядей Юрой Сенкевичем, для этой поездки, это уже был кайф невероятный.
Хейердал, Сенкевич, «Ра»! «Кон-Тики»!
А Сенкевич сказал, а давай позвоним Хейердалу, чего, он приедет, потому что там пятьдесят лет «Кон-Тики» как раз. И Хейердал сказал «да», и трое суток он был с нами, и в Перу, и на острове Пасхи, и массу интересного рассказал.
Он, как я понимаю, еще готовил вам программы в этих местах.
Ну да, он водил и показывал.
Ну и что? И какой он вообще?
Он очень живой, он с чувством юмора с хорошим. Совершенно не зануда. Слушай, ему было уже далеко за семьдесят…
Прости, пожалуйста, я зрителям объясню, что Тур Хейердал и Юрий Сенкевич — это два абсолютных героя всех мальчишек поздней эпохи Советского Союза, поскольку Тур Хейердал сделал ковчег, построил из папируса настоящую имитацию древнеегипетского…
Ну, сначала он из бальса построил плот «Кон-Тики», и они впятером пересекли океан.
Да, они пересекли океан на плоту. Потом он построил ковчег, который назвал «Ра», и, короче, это была фантастическая история, которая освещалась очень подробно. Я помню, что в «Науке и жизни» публиковались прямо фрагменты его книги, это как люди из разных континентов, объединенные на одном плоту или на одном судне, предпринимают такие приключения. То есть, я уверен, что тяга к приключениям у меня родом точно оттуда, вот это конкретный первоисточник.
У меня тоже во многом оттуда. Кстати, он, когда набирал команду, у него было три критерия. Это люди должны были быть из разных стран, и они должны были проходить по трем пунктам: знать английский, владеть профессией, которая необходима на борту, и иметь чувство юмора. Вот три вещи.
Чувство юмора, вынесенное в одно из трех неотъемлемых качеств.
Да. Он нам показывал гигантские города из глиняных пирамид, которые он раскопал в Перу, прямо в километре от панамериканского шоссе. Они видны, но все думали, что это просто холмы в джунглях, они заросли зеленью. И потом, кстати, Перу ему запретило раскапывать, они сказали, спасибо, что вы нам нашли, мы потом сами, видимо, предполагая, что там какое-то серьезное сокровище может находиться. Он говорил, я вам все отдам, мне это интересно, как ученому. Но нет, он один город раскопал, и все. Он меня научил, кстати, как себя правильно вести на жаре, потому что жара была страшная, мы лазили по этим пирамидам, с нас лилась просто вода.
Это Перу?
Перу. Он как козочка, сухонький, бегал вверх-вниз. И он сказал, вы зря пьете воду, это глупая теория, что на жаре надо много пить. На жаре не надо пить воды, ты перегружаешь свою вегетативку, все время гоняешь, и обессоливаешь организм свой еще в результате. Я перестал пить с тех пор на жаре воду, и чувствую себя гораздо лучше.
Лайфхак, как это принято сейчас говорить.
Да.
А вот еще есть такая штука, что нужно прополоскать просто рот и выплюнуть.
Да ты привыкаешь, можно и не полоскать.
А остров Пасхи-то?
Остров Пасхи было поразительно, он нам показывал все его раскопки. Его там, конечно, как живого святого, он сошел с самолета, его взяли на руки и унесли куда-то просто, вот так вот, всего в цветах. А в последнюю ночь, утро, я пошел в кратер вулкана, после видения, которое у меня там случилось…
Видение?
Да. Мы ночью с моим другом Марком Гарбером пошли к этим Моаи, к статуям, мы решили с ними пообщаться.
А Гарбер это тот самый, соавтор книжки?
Да, старый мой товарищ. И мы пошли к этим гигантским статуям и сели около них, и минут пятнадцать было поразительное ощущение, они были теплые, как слоны, и через них мы увидели, что небосвод движется, и было ощущение, что они как-то с нами доверительно беседуют. Через пятнадцать минут он мне вдруг говорит, ты чувствуешь, что все изменилось? Они вдруг стали холодными, и было полное ощущение, что все, а теперь идите, сказали они нам. Мы оттуда дунули бегом, спотыкаясь, по этому полю. И утром я в кратере вулкана нашел целую гору рубил, которыми эти статуи делались, кремневые рубила и каменные ножи. Это было сложено в две такие кучки, у меня не было с собой ни сумки, ничего. Я выбрал два или три рубила, самых хороших, и пошел к Хейердалу, мы уже улетали. Он говорит: «Ты где это взял?». Я говорю: «В кратере вулкана». Он говорит: «Это невероятно, потому что на протяжении последних лет тридцати здесь что-либо найти невозможно. Здесь было такое количество экспедиций, что здесь прочесано все, и даже под землей». Я говорю: «Ну, это лежало на видном месте». Он говорит: «Тебе невероятно повезло». Я говорю, вот я хочу их забрать домой. Он говорит, знаешь что, положи ко мне в рюкзак, потому что у тебя их точно отберут, а меня смотреть не будут. И он мне их провез, они у меня дома лежат сейчас.
25 лет «Машине времени», 1994 год, та-дам, Красная площадь.
Да, мы что-то решили размахнуться.
И выступить.
Понимаешь, было поразительное время, казалось, что все в наших руках. Все возможно, все определяется только степенью желания, все можно сделать. Тем не менее, с Красной площадью было непросто, потому что Лужков говорил, что это решает комендант Кремля, Барсуков. А Барсуков слыл очень не любящим все эти рок-н-роллы строгим человеком. Тем не менее, я к нему пошел, он тут же подписал «Согласен. Согласовать с Лужковым». Вот они так друг другу это все кидали. Мы на свой страх и риск уже по всем радиостанциям объявили, что это будет на Красной площади, по-моему, 27 июня, и будет участвовать огромное количество групп, наших друзей, и вход бесплатный. И понимали, что назад пути нет, никакого. Наконец в мэрии московской, накануне, это тоже поняли, подписали все-таки бумажку.
Вы загнали их в тупик, не оставили им вариантов.
И спросили, не нужна ли какая-нибудь помощь. Я сказал, вот теперь уже не нужна, только не мешайте, ради бога. Но они и не мешали. Было довольно много милиции, которая просто эту гигантскую территорию они разбили на такие квадраты, вследствие чего мы потом смогли посчитать, сколько было людей.
И сколько?
Было около трехсот пятидесяти тысяч человек.
Это был стоячий партер…
Это была стоячка. Сцена у нас находилась у Исторического музея.
А, с этой стороны?
С этой стороны.
Не со стороны Василия Блаженного?
Это потом, десять лет спустя.
Это потом стали так делать, а это было со стороны окончания Тверской и Манежки, вот здесь, у Исторического музея.
Было красиво, она так на его фоне встала. По тем временам, она была мощная, хотя сейчас довольно смешно уже смотрится.
Капник, наверное, делал сцену?
Я даже не помню, скорее всего. Тоже произошла мистическая штука. Я очень боялся, что пойдет дождь, и погоду обещали какую-то переменчивую. И я с утра уже был на площади, бегал и психовал, всем мешал, мешал техникам, смотрел, как все делается. И не было-то солнца никакого особенного, ну, выходило солнышко, облака, потом маленький дождик пошел, когда мы уже заиграли. И потом вдруг встала потрясающая радуга, двойная, через площадь, от ГУМа к Кремлю, вот так. Я такого никогда не видел, небесный подарок. Не важно, но на следующий день я понял, что я сгорел так, что у меня с лица кожа сходила лоскутами. Я в тропиках так не обгорал. Что это такое? Или там какое-то секретное облучение было, на площади, я не знаю, но вот это факт, понимаешь. Причем, я один, остальные ребята нет.
Нормально. Ну и давай перекинем мостик с этого концерта, на Красной площади, к историческому концерту Пола Маккартни. Одно из самых ярких моих впечатлений — это видеть тебя, сидящего рядом с Лужковым и с Путиным, на этом концерте. Но меня в первую очередь интересует, конечно, это был первый раз, когда ты видел Маккартни на сцене?
Да, это был первый раз, и трепет мой не поддается описанию. Я себя, конечно, вел как совершенный идиот. Я понял, что он для меня сделал столько, что я просто обязан чем-то ему ответить. И я пришел со своей картинкой, которую я ему решил подарить. Я понимал, как это глупо, я вспоминал, какое количество ужасных, как правило, картинок приносят мне, и потом я не знаю, куда их девать, потому что выбрасывать неприлично, а на стену повесить я это не смогу.
Да, невозможно.
И все равно это было сильнее меня, понимаешь. Я купил два билета, и с сыном Ванькой, который еще был маленький достаточно, но уже не очень, и с этой картинкой в мешке, мы пришли. Мы пришли заранее на площадь, сходился народ, была изумительная погода, я уже понял, что никакого дождя вот тут не будет точно. Сумасшедшая сцена, с какими-то непонятными вещами, которые потом начали двигаться, эти экраны.
Экраны эти, да. Потрясающе.
Да. Подошел какой-то молодой человек в черном костюме, сказал: «Андрей Вадимович, вы не согласитесь сесть на местечко получше?». Я, ничего не понимая, говорю: «Спасибо, только я с сыном». — «Сын, к сожалению, останется здесь». Я говорю: «А что такое?». Ну…
Не сказал?
Ничего не сказал. Я сажусь. Гафин, который уже знал все и все понял сразу…
Это «Альфа-банк», организатор?
«Альфа-банк», который, собственно, спонсировал и проводил концерт. Подошел ко мне и сказал: «Два бесплатных концерта!», сказал он мне и ушел. Я все равно ничего не понимал.
Обозначил цену.
Что происходит? Потом пришел Лужков. А, нет, еще стали эти люди в черных костюмах проверять стулья, сверху, снизу. Я уже понял, что я попал на какие-то специальные места. Пришел Лужков. От меня справа место пустое, я, в общем, догадываюсь, чье. Начался концерт. Невероятный звук, близко, какая-то эйфория космическая. Приходит Путин, садится рядом со мной, здоровается.
Вы до этого были представлены друг другу в какой-то момент? Или это было первое рукопожатие?
Нет. Он же был у нас, он к нам приходил, когда он еще не был президентом, за две недели до того, как его короновали, в «Олимпийский», тоже на какой-то наш юбилейный концерт.
За кулисы приходил?
Потом он приходил за кулисы, мы его туда с собой затащили.
Так.
И он сел, и сразу мне стал рассказывать, на ухо: «Представляешь, я сегодня днем водил по Кремлю Маккартни с женой, показал палаты ему. И потом мы зашли, там рояль стоит, а он говорит: "А вы на концерт придете?". А я говорю: "Наверное, нет, очень много работы". Он говорит: «Вот жалко, ну, я вам сейчас спою». И ты представляешь, он сел и для меня стал играть Yesterday. Главное, никаких журналистов вокруг, он мне просто поет. И тут я решил, что я точно приду». И вот в этот момент мне наш президент очень понравился.
Очень понравился. Редкий момент, когда на такое невозможно тепло не отреагировать.
Да.
Но еще мне понравилась удивительная такая, абсолютно галантная, английская деталь, когда… Он же не сразу пришел, он пришел, когда несколько песен уже было.
Да-да.
Он прошел, пришел, камеры «взяли» его, и Маккартни отметил это следующей фразой: «We welcome the newcomers» — «Мы приветствуем новопришедших». Не сказал ни имя, ни фамилию, просто ну вот, пришел человек посмотреть.
Ну да. А с картинкой перед началом я мялся, мялся, Гафин говорит, ну, сейчас можно будет пойти за кулисы. Мы туда идем, там куча шатров этих стоит, масса бегает техников их. Знаешь, я потом уже был за кулисами The Rolling Stones, это вот всегда похоже на подготовку к запуску космического корабля.
Не меньше.
Просто такое общее напряжение. И шатер, куда стоят, как школьники, наши члены партии и правительства, с альбомами, подписать у Маккартни. Ну, мы становимся в эту очередь. Стоит Михаил Сергеевич Горбачев, к нему подходит Хизер, жена Маккартни, что-то по-английски ему говорит, как они восхищаются его личностью, тем, что он делал для мира. Он на нее смотрит, говорит: «Онли рашен». И она так отошла. Я говорю, Михаил Сергеевич, что же вы жену Маккартни-то так. Он говорит: «Где!?». Я говорю: «Ну вот же, к вам подходила». — «Что ж ты мне не сказал, что это она была?». За одного человека до нас выходит его телохранитель, здоровенный, черный, говорит — все, время. Ну, я понял, пролетели мы с Маргулисом, мы с ним стояли.
А Маргулис что подписывал?
Ничего не подписывал.
Просто хотел пожать руку.
Да. И мы разворачиваемся, Маккартни выглядывает из этого шатра, и Тема Троицкий ему что-то говорит, про нас. И он говорит: «Stop, stop, come». Тема ему рассказал, что это группа известная, значит, и он выбежал на улицу, такой бодренький, я ему подарил картинку, он очень натурально изобразил радостное изумление, хотя я подозреваю, ему было пофиг. Он говорит: «For me? Really! Thank you, great! Well!»
Что на картинке-то было?
Рыба такая какая-то, красивая штука. Причем он был в красной майке, и я был в красной майке, не сговариваясь. Он говорит: «Nice short, good choice». И дальше мы пожали руки, у него оказалась маленькая ручка, что вообще бас-гитаристу не свойственно. И все, я счастливый пошел слушать концерт.
Скажи, пожалуйста, если препарировать твое отношение к Beatles, какая тебе стихия из составляющих, по крайней мере из трех, ближе всего? Ленноновская, маккартниевская или харрисоновская? Какая мелодика тебе ближе? Какая философия жизненная?
Ты знаешь, это был удивительный конгломерат трех абсолютно разных и личностей, и музыкантов, потому что когда они распались, вот все сразу стало видно. Стало видно, где чье, и у каждого по отдельности все было чудесно, но вот это волшебство исчезло, это волшебство получалось только при соединении. Поэтому я не могу сказать, кто мне ближе. Я их люблю одинаково совершенно, как раз за то, что они такие разные.
Но, как я понимаю, Харрисона и Леннона тебе не довелось увидеть за сценой.
Нет.
А как ты отвечал обычно об историческом, эпическом противостоянии в каждой школе и институте, The Beatles или The Rolling Stones?
Ну это же известная фишка шестидесятых. Beatles лучше поют, а «Роллинги» лучше играют. И споры кончались.
Вот девяностые это еще и бурные какие-то процессы, связанные с появлением новой музыки, как на Западе, так и у нас. Давай сначала несколько слов по поводу, мне интересно, была ли в девяностые вновь возникшая какая-то музыка, которая, например, тебя привлекла. Я говорю, например, о гранже, о всем, что связано с Сиэтлом, с Nirvana, с Pearl Jam, с Alice in Chains, Red Hot Chili Peppers и так далее.
Нет.
Великобритания, это брит-поп, это Oasis, Blur, целая волна, связанная как бы с реинкарнацией битловских традиций, во многом, песенных. Потом электроника вошла в мейнстрим, то есть со всеми рейвами, с бристольской волной Massive Attack…
Знаешь, это все было мимо меня.
Вообще?
Я не могу сказать, что за этим не следил, я был в курсе происходящего, но реинкарнация битловского, как ты сказал, она вся была, конечно, не в пользу этой реинкарнации. Я очень хорошо понимаю, что вырастает новое поколение, и для них снимают нового «Человека-паука», потому что старого они не видели. А для меня-то прошло всего десять лет, для меня это вчера было, я-то знаю, откуда выросли эти ноги, и очень хорошо помню, как они выглядели. И корни, это всегда интереснее, и, как правило, гораздо сильнее. А то, что появляется новый вид косметики, и на это все ведутся, потому что, ну да, яркое, новое, я не ведусь, меня это не цепляет. Я помню, мне Кутиков несет: «Послушай, вот, чума!». Я говорю: «Ну да, здорово». Но у меня нет желания слушать это второй раз.
Неужели не возникло, давай выйдем за рамки того десятилетия, за последние двадцать-тридцать лет новых каких-то любимцев?
Новых нет. Я помню, было потрясение, конечно, от приездов Рэя Чарльза, потому что он просто бог, он гений, и его можно смотреть живьем сколько угодно, и ты всегда будешь видеть и получать что-то новое. Я помню невероятное потрясение от концерта Pink Floyd в «Олимпийском», но это тогда и для мира была одна из мощнейших историй. А нам показать, это вообще было медицински опасно, потому что ничего более мощного я с тех пор не видел, по качеству, по…
Я тебе должен сказать, что год назад я был на этом Desert Trip в Калифорнии, где Уотерс показывал эту программу, но это до сих пор прямо, ах… Особенно ты не понимаешь, как они такой звук делают, как они разносят все эти…
По кругу все это, это невероятно.
Это до сих пор потрясает.
Это отдельный вид искусства, и очень дорогого, и сложного, композитного, где задействовано масса и научных людей, и художников.
Есть ли артисты на Земле, которых ты мечтал увидеть и до сих пор не удалось?
Дай подумать.
Ну вот я назову тебе два, для себя, потому что вдруг они совпадают, Том Уэйтс и Челентано.
Какой интересный выбор. В одном концерте?
Нет. Просто Боба Дилана я мечтал, и я увидел.
Боба Дилана я видел, я даже с ним чуть-чуть не пообщался. Он должен был приехать к нам в гости, его уже ждали все.
Здесь?
Нет, это в Далласе было. После концерта его, кстати. Два дня было, один день был Род Стюарт…
Спокойно отношусь вообще.
Ты знаешь, он был еще рок-н-ролльный. Сейчас-то он такой сладкий, эстрадный, а он был вот этот еще, хриплый, с высоким голосом. И невероятно стильно была сделана сцена, потому что она была вся белая, и все музыканты были в белом, и он был в белом, и в конце вдруг на сцену упали воздушные шары, черные, матовые, знаешь, как чугунные гири, то есть я порадовался работе художника просто.
Да.
И на следующий день там работал Дилан, старый аппарат, старая вот такая рама со светом, как у «Машины времени» была. Никаких вот этих вот… Все как в шестидесятых, понимаешь. И он сыграл из очередного нового альбома несколько песен, потом остался со вторым гитаристом, вдвоем, и стал играть свои хиты. И зал встал. И еще два часа зал стоял, пока он не порвал все струны на гитаре. Потому что на каждой песне он рвал струну, уносили, ему приносили следующую гитару, он рвал струну, ему меняли, и к концу концерта кончились струны, он играл на пяти струнах уже.
Замечательно. И он должен был к вам подъехать?
Он должен был приехать, да.
И не срослось?
И потом он сказал, что-то я устал, я себя плохо чувствую, в общем…
Но есть ли кто-то еще на земном шаре, кого бы ты мечтал увидеть?
Я пытаюсь вспомнить. The Rolling Stones мечтал и увидел. Майкла Джексона…
Ты был на московских…
Был, на первом приезде в Москву, видел.
1994 год, по-моему.
Да, когда шел дождь.
Чудовищный вообще совершенно.
Да, долго ждали, вытирали… А мы сидели, меня заставил, я тогда не был его каким-то поклонником, а Ванька был маленьким, и он его обожал. И он меня уговорил пойти, и мы пошли. Не начинается и не начинается, мы замерзли, и нас позвали куда-то под трибуну, там буфет был какой-то закрытый такой, на кухню. И мы там сели, потом туда Градский пришел, потом кто-то еще из артистов пришел, бутылочку достали, и там тепло… Ванька мне говорит, слушай, а может, Майкл Джексон тоже сюда придет? Но он туда не пришел.
Да, я тоже самое, в тот момент вообще, я отдавал ему должное как потрясающему культурологическому, маркетинговому поп-явлению. Но сказать, что его какая-то песня пронзила меня насквозь, и что-то в душе, какой-то трепет вызвала, нет.
Песни у него все-таки были уже продюсерски-конструкторские такие.
Но с годами, я должен сказать, я отдаю ему все больше и больше должное, потому что, конечно, это был выдающийся…
Но как он двигался! В этом была магия, конечно, никто так не двигался больше с тех пор, никто. И он был замечательным музыкантом. На Prince бы я сходил. Вот на кого бы я сходил.
О, кстати, да. Но это уже…
И в Лондоне, когда мы писались, мы пошли с Хэмишом Стюартом… Ночью мы пошли в клуб один. Prince, он такие выкидывал экстравагантные штуки, он вдруг приходил в какой-то клуб просто поиграть. И вот было известно, что в этот клуб он придет. Там был биток народа, там уже Брайан Мэй был, там уже был барабанщик из Queen, еще какие-то другие музыканты, я видел массу знакомых лиц. Играли какие-то группы, Хэмиш поиграл со своей группой, White Soul у него команда была, все ждали Prince. Мы писались каждый день по 12 часов на студии, мало того, я знал, что мы завтра в десять должны быть на студии, потому что время кончится, и мы не допишем. Я чувствую, что я умираю, я засыпаю просто. Я очень хочу дождаться Prince, но время три часа ночи, и у меня нет сил. Я говорю, Хэмиш, я не могу, я пойду. Я уехал в гостиницу. Prince пришел в пять утра. Ну я физически не мог его дождаться.
Я думаю, что это должна быть первая часть из наших десятичасовых с тобой бесед, но тем не менее, ввиду того, что время заканчивается, у меня один вопрос конкретный, практический. Это даже скорее не вопрос, а информация для зрителей. Значит, вы играете трио неожиданным, Иващенко, ты и Ромарио. 12 марта.
Это проект, который Ромарио придумал целиком. Как человек очень ответственный и профессиональный, он его очень серьезно готовит. Я подписался на это, и я понимаю, что тут планка будет высокая, это интересно. Мне это интересно. Еще могу сказать, что, по-моему, 14 апреля мы с «Your 5» играем в ЦДХ, тоже приглашаю всех, кому это интересно, не так часто мы это в Москве играем.
Ну еще выставка открывается в «Розе Азора».
В «Розе Азора» открывается выставка, которую мы с Галицким сделали в Израиле. Она называется «Потоп», на библейскую тему, и с неимоверным трудом я ее привез.
Как я понял, вы рисуете во время… Это перформанс.
Нет, это не перформанс. Там уже все нарисовано, это рисовали мы в четыре руки. Это у нас третья по счету такая выставка. В общем, с 13 марта, 13 марта открытие для гостей, а с 14 марта она открыта для всех, это Никитский бульвар, 14. Она смешная, по-моему.
Спасибо большое за то, что нашел этот час, выгрыз, я знаю, что у тебя большая культурологическая программа впереди. Андрей Вадимович Макаревич, автор той самой фразы «Как все начиналось», по которой названа моя программа, сегодня посетил нас в студии Дождя. А вам спасибо большое за то, что продолжаете нас смотреть.
