В гостях у Михаила Козырева — главный голос 90-х, певица Линда. Она рассказала о начале своего музыкального пути — от конца спортивной карьеры из-за травмы и переезда в Москву до поступления на курс Владимира Хачатурова в Гнесинке и работе с Максимом Фадеевым, Юрием Айзеншписом и Федором Бондарчуком. Также она поделилась историями о том, как от волнения забыла слова песен перед первым концертом в Санкт-Петербурге, ее отец прятал семью от кризиса 98-го года в Индии, а Бондарчук убедил ее делать музыку пожестче.
Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь. В эфире очередная серия моего сериала «Как все начиналось». Посвящен он десятилетию девяностых, но не только. Сегодня у меня в гостях артистка, певица, чей голос, безусловно, был главным голосом того десятилетия. У меня в гостях Линда. Привет!
Привет!
Наконец-то!
Да, давно.
Давай начнем, наверно, с такого рубежа ― приезд в Москву. Я знаю, что это было для тебя непросто. Как ты восприняла город и как тебе пришлось к нему приспосабливаться, легко ли это проходило?
Да, было непросто, потому что у меня совершенно по-другому разворачивалась моя какая-то жизненная история до Москвы и отрываться мне было очень сложно. Но так совпало, что мой переезд был именно в тот момент, когда мне приходилось, скажем, выходить из травмы, которую я получила при падении, когда я занималась спортом.
Поэтому, наверно, мне было… Как сказать? Вдвойне тяжелее, потому что тут уже как-то такой круг людей вокруг меня был, я обрастала уже таким, скажем, такой очень крепкий грецкий орех наших отношений был. И нужно было все перестраивать и все менять в своей жизни как-то.
А травма похоронила твои надежды на спортивную карьеру?
Да, похоронила точно, потому что…
И встал вопрос, что делать, чем заниматься, да?
Как-то нет. У меня уже тогда зрели какие-то мысли, и я хотела свою жизнь в дальнейшем связать с театром, вот у меня была такая история. И когда мы переехали в Москву, первое, что я сделала, ― я искала своих единомышленников, скажем, в этой среде. И я попала в сад «Эрмитаж», театр «Эрмитаж», познакомилась абсолютно случайно на какой-то репетиции с Юлием Гальпериным. Юлий его звали. Он был музыкальным, скажем, художественным руководителем, у него была небольшая группа людей, с которыми он ставил какие-то музыкальные истории, но на основе каких-то классических.
И вот я каким-то образом что-то, я стала туда ходить все чаще и чаще, в общем-то. И он меня взял к себе, как-то мы с ним нашли общий язык. Мне было безумно все это интересно. Я участвовала, пела в каком-то народном хоре прямо таким басом конкретным, да.
Это интересно. Так, что ты пела?
Там даже не музыкальная история была, а просто издавание звуков каких-то.
Ага.
Я изображала такого невротического, да…
Почему-то я не удивлен!
Невротического. Все время во всех вот этих постановках.
Ты изображала невротиков.
Да, у меня все время какие-то невротические истории были.
Так.
И как-то таким образом. И уже когда я работала вот в этой группе, однажды на одну из репетиций пришел мой будущий учитель, Хачатуров Владимир Христофорович из Гнесинского. Они просто дружили с Гальпериным и были хорошими приятелями. И в тот момент как раз у Гальперина я пела песню «Тум-балалайка» на еврейском языке.
Помнишь ее еще по тексту?
Примерно, да. И, значит, после вот этой сцены, которую увидел Владимир Христофорович, он подошел ко мне и сказал: «Слушай, а ты не хочешь попробовать в Гнесинку пойти, в общем-то, поступить? Я бы тебя хотел в своем классе, если, конечно, прорвешься». Потому что там действительно жесткий отбор такой был. По-моему, 200 человек на место было, что-то.
Он меня взял, мы с ним готовили программу. То есть я не вылазила из его дома, мы слушали кучу музыки, он играл на рояле, мы с ним занимались вокализами.
То есть это была какая-то музыкальная программа.
Да, конечно.
Твоя просто сольная?
Для поступления.
Для поступления.
Для поступления в Гнесинское училище, да. То есть это три песни нужно было исполнить.
Что ты исполняла?
Вот одну мы оставили «Тум-балалайку», вот которую я пела там.
Так.
Так ее и оставили, в том исполнении, как это у меня получалось. Значит, была песня Бонни Тайлер, я сейчас не вспомню название.
Total Eclipse of the Heart, наверно. Это самая известная Бонни Тайлер песня.
Нет-нет, другая.
Другая?
Да, дуэтная песня там была, роковая такая, прямо прожженная такая была.
Вот Turn around…
Да-да-да.
Everyone… Да, вот эта вот.
Вот. И, значит, должна была быть какая-то импровизация просто. Тебе играют какую-то тему, и ты должна по этой теме суметь сымпровизировать. Это было то, что касалось музыки. Еще нужно было пройти сольфеджио, диктанты на слух, должны смотреть, как ты владеешь ритмом, и читать…
Басню!
Поэзию, какую-нибудь басню, все, что хочешь, в общем-то. Из этого состоял весь мой репертуар.
И ты поступила.
Я поступила, да.
Прямо по конкурсу, где 200 человек на место.
Да, я поступила.
И, как я понимаю, все это происходило втайне от папы.
Само поступление ― да, это было так. Я особо не распространялась на эту тему, потому что параллельно я проходила курсы экономики, да.
Это папина идея была.
Это папина…
Мечта.
Мечта, да. Я изучала в тот момент, я помню, бухгалтерию. Как это называется, «бухгалтэрия». Как правильно сказать?
Да.
Да, вот эти все учеты, прибыли, расходы, как это все вести, специальный график, как это все учитывать, в общем, вот это все, да.
Обычный аргумент родителей, который они используют, пытаясь направить детей по какой-нибудь правильной стезе, так звучит: «Послушай, ну какой театр, какие стихи, какие песни?».
Да-да-да, оно так и звучало.
Какое актерское мастерство? Надо иметь дело какое-нибудь, которым можно заработать.
Конечно, да.
Вот именно так это, да, в твоем случае?
Именно вот так и было, да. Когда я занималась спортом, папа тоже ко мне как-то относился, думал: «Ладно, это хотя бы ее закаляет, то есть она должна быть сильной, должна уметь постоять за себя».
Да.
В этом отношении он мне дал свое как бы правое плечо, типа дерзай. С театром ― тут вообще, я даже не заикалась об этом. Это вообще.
Но маме сказала?
Естественно, я ходила в какие-то там кружки, то есть вот эта вся самодеятельность для папы была непонятная. Ну, нравится ― хорошо, пусть делает. Но что именно вот поступать я буду в Гнесинское… Потому что папа был уверен, что я пойду либо куда-то…
На юридический факультет какой-нибудь.
На юридический факультет.
Либо экономический.
Либо что-то экономическое выберу для себя. Он почему-то очень был уверен, что у меня именно такой склад ума, что я вот именно туда и сделаю какие-то телодвижения.
И как вы с мамой преподнесли папе новость?
Папа был в командировке.
Так.
Мое поступление было как раз в этот момент. И я совершенно не была уверена вообще, что в дальнейшем, но я была тверда в своей позиции. Я думала, что если не в этом году, то обязательно я буду.
Если бы ты не поступила, ты бы дождалась следующего.
Да, я бы ждала следующий год. Это я четко для себя приняла решение. В общем-то, мне повезло. Я не знаю, как так сошлись звезды. Мне объявили, я увидела себя в списках. Естественно, мне Владимир Христофорович позвонил, сказал: «Все, ты у меня в классе». И так далее.
Да.
И мы поехали с мамой в аэропорт.
Встречать.
Встречать папу, да. Я уже, все, молчать я уже об этом не могла, меня распирало от гордости и радости.
Да.
Что все, наконец-таки мои молитвы были услышаны. И, в общем-то, мы сообщили. Папа, как всегда, сказал: «Ну-ну».
Жизнь накажет!
Да. «Посмотрим», ― он говорит, ― «давай, иди». Как-то все нормально, без… Естественно, он там: «Я вот так хотел, я так мечтал». Потому что старшая сестра у меня стала юристом.
Ага.
Хотя Лена тоже совершенно была такой абсолютно творческой, творческим человеком. Она писала стихи, она публиковалась где-то в газетах. Она познакомилась с Евтушенко. То есть вот ее тоже бросало вот в какие-то абсолютно другие волны жизненные, но почему-то вот она поступила все-таки на юридический. И первоначально ей даже очень нравилось, она рассказывала всякие ужасные истории, которые она слышит во время каких-то судов.
Ага.
Я помню, она вела дело… Люди-людоеды.
Люди-людоеды?
Да, да.
Замечательное дело.
Злодеи были такие.
И весело рассказывала об этом за семейными ужинами!
Маньяки, да, людоеды, которые, в общем-то, привлекали женщин.
По статье за каннибализм.
Да, да. И, в общем-то, их расчленяли.
И в тебе постепенно крепло желание, что ты как-то вот этим заниматься не очень хочешь вообще.
Абсолютно!
Понятно. Но видишь, как важно, получается, что некоторые из нас, кто идут навстречу родительским желаниям, в общем, занимаются… Хотя я не знаю, может, она успешный юрист до сих пор, но, может быть, так не своим делом всю жизнь можно заниматься?
Да, не своим делом. Приехав тоже в Москву, она тоже, в принципе, ушла.
Из юридического?
Из юридического, да. Нет, она его закончила, но это был город Самара.
Ага.
В Самаре, в Самарский университет она поступала. Она его закончила, но, когда переехала в Москву, она уже, проработав немного в этой профессии, ушла в архитектурный.
Ага.
То есть ей было ближе вот это. А потом она начала заниматься цветами, вот этим всем цветочным дизайном и так далее.
Икебаной.
Да-да-да. И, в общем-то, сейчас с этим удовольствием и продолжает свое дело.
Вот в этом периоде, который предшествовал твоим дебютным песням и большой карьере, восхождению к успеху, там промелькнуло для меня несколько известных фамилий, Юрий Шмильевич Айзеншпис, например. Как у тебя с ним произошла встреча и что это было?
Самая первая встреча ― Юрий Шмильевич пришел в Гнесинское училище для того, чтобы выбрать для себя артистов каких-то.
Интересно.
На будущее. Он присматривал как бы, хотел послушать. И он попал на экзамен, экзаменационный какой-то… Там всегда были экзамены в Гнесинке, практически каждые две недели мы сдавали какие-то экзамены, уже учась в самом училище.
И вот на один экзамен он попал. Таким образом мы с ним познакомились. Он подошел ко мне, взял у меня все мои координатные данные. В общем-то, мы встретились. Не параллельно, а каким-то образом, что он пригласил меня на разговор, естественно, к этому разговору он уже познакомился с моим отцом. В общем-то, у них какие-то завязались дела чисто по бизнесу, я тут просто параллельно как-то проходила.
И он мне начал говорить: «Попробуем, давай, что-то сделать, раз ты уже ищешь себя на этом пути, что-то делаешь, в общем-то». И начал меня выводить в свет как бы. Мы с ним поехали в Юрмалу, там какой-то был…
Фестиваль «Поколение», да.
Фестиваль, что-то такое, да. И я просто поехала просто понять, что это такое вообще, что это за мир. В общем-то, у меня были какие-то свои истории, песни, которые я показывала Юрию Шмильевичу, он говорил: «Нет-нет, это сейчас отложи, это сейчас вообще не туда. Сейчас нужно вот что-то»… Меня еще привлекало то, что он занимался… Он разными проектами занимался, поэтому я думала, что и для меня тоже найдется когда-нибудь нужное место, то есть я как-то хотела, что ли, познакомиться с этим поближе.
Где-то между артистом Никитой и Владом Сташевским и для тебя найдется место какое-то. У него же после группы «Кино» были такие…
Вот я как раз про группу «Кино» и имела в виду.
Да.
Что раз он… У меня тогда было такое ощущение, что человек имел отношение к «Кино»…
Чувак, который имел отношение к «Кино», уж точно знает толк в музыке, да.
Значит, я уважаю уже его.
Не страшно было? Я помню свои встречи с Юрием Шмильевичем Айзеншписом, и первый раз меня с ним свела судьба, потому что ни один человек на радио «Максимум» не хотел с ним ехать на переговоры, потому что у него же была очень серьезная репутация. Человек отсидевший, завязанный с какими-то бандитами. В общем…
Надо сказать, что для каждого своего артиста Юрий Шмильевич не принимал отказа ни от одной радиостанции, он сажал программного директора, как меня, в свою машину и в течение трех часов насиловал его какими-нибудь ремиксами Влада Сташевского или того же самого Никиты. Не страшно было? Наверно, папа уже…
Я, наверно, уже подготовлена была к этому.
Была, да.
Да. Но нет, я как-то об этом не думала.
Потом был Матецкий еще в твоей творческой судьбе.
Это не то что потом.
Это один и тот же период, да?
Это все один период, да. То есть я познакомилась и с Владимиром Матецким, меня познакомили с Игорем Крутым. Это все как бы сотрудничество Юрия Шмильевича, с кем он общался и так далее. Но у нас как-то не сложилось. То есть то, что мы даже начинали, я помню, была такая песня «Нон-стоп», единственная песня, которую я все-таки отобрала, там много было всяких песен.
Он тебе предлагал.
Да-да-да, Юрий Шмильевич.
Да.
На этой песне мы решили остановиться, решили попробовать сделать. В общем-то, мы ее сделали, и все на этом как бы. И потом я просто честно сказала, что не мое это, мне надо искать другое, я не могу. Мои тексты вы не хотите слушать, я буду искать того, кто их услышит.
А потом был клип «Игра с огнем».
Да, это вот как раз я ушла уже в свободное плавание от всего. В Гнесинке познакомилась с Андреем Мисиным, в общем-то, он наигрывал на гитаре песню, и я так прислушалась и говорю: «Слушай, а неплохой трек бы получился. Давай попробуем». Он говорит: «Давай».
И, в общем-то, мы стали с ним записывать этот трек, записали. И какое-то вот движение после этого пошло, да.
И клип предложил вам снять, то есть вы нашли Федора Бондарчука.
Да.
Ни больше ни меньше.
Федор Бондарчук. Я могу сейчас просто не точно сказать, каким образом мы с ним познакомились. По-моему, тогда делалось «Поколение», и Федор Бондарчук и Степа Михалков…
Полянский.
Полянский, да-да-да.
Полянский, ага.
Они искали, кто мог бы поддержать их с этим проектом, в общем-то. И таким образом они пришли к моему отцу, а в этот момент я уже искала как бы, с кем попробовать снять какой-то ролик, видеоролик.
Ага.
Это все в один период времени. Когда они подъехали к отцу, меня тут же набрал папа и говорит: «Может быть, тебе будет интересно, у меня здесь такие прекрасные люди». Я приехала на эту встречу, и там мы, в принципе, познакомились. С этим треком уже, с готовым, да.
Потом мы общались с Федором уже и решили, что нужно сделать пожестче аранжировку, не такую мягкую, в каком варианте она была сделана. То есть то, как Андрей ее видел, она была такая, колокольного звона такая аранжировка немного, очень мягкая и такая больше акустическая.
Так как раз вот на этом этапе Бондарчук познакомил тебя с Максимом Фадеевым.
Да, он мне сказал: «У меня сейчас есть команда людей, аранжировщиков, кто делает, аранжирует для фильма». Он какой-то фильм тогда выпускал, который потом не вышел. «Синяя птица», что ли, называлось, что-то с птицей было связано. И он говорит: «В принципе, ребята такие неплохие». Звукорежиссер там, вот как раз Миша Кувшинов, в общем-то.
И я приехала на встречу с Мишей. С Кувшиновым в первый раз мы встретились, я показала ему трек, сказала, что хотела бы сделать по-другому, переаранжировать полностью этот трек. А Миша Кувшинов тогда уже был знаком с Фадеевым, и вот они как раз работали у Федора Бондарчука над этим фильмом.
Миша мне сразу же показал песни Фадеева. Это его первый альбом был, который он записал. Я расцвела, поняла, что мне просто… Я кайфую и хочу, в общем, попробовать сделать.
А вот что в нем было такого, что, собственно, тебя привлекло и определило твой выбор? Что тебе понравилось-то? Почему вдруг это?
А это, знаешь, не перечисляется, что именно. Это вот попало вовнутрь, и все, это же вот так происходит. Интуитивно что-то внутреннее, к чему, от чего, знаешь, пробегает вот что-то внутри какое-то, музыка же всегда так действует. То есть ее слышишь и понимаешь, что вот это та эмоция, которую ты ищешь.
Какое впечатление он на тебя произвел на первой встрече? Я имею в виду Макса.
Очень положительное.
Да?
Очень положительное. Этот человек вообще… Он такой, он умел к себе располагать, то есть он такая душа компании, такой добрый, такой прямо… Как сказать? Хороший, приятный, с юмором, то есть с ним весело, легко, какая-то гармония сразу возникала в нашем начале.
Вот что меня больше всего интересовало и до сих пор не отпускает меня: как вы умудрились создать с Максимом вместе вот этот вот ореол загадочности вокруг артистки по имени Линда? Я очень хорошо помню, что не то что там интервью, ты комментариев даже никаких не давала никаким музыкальным журналистам, никаким радиостанциям.
Невозможно было понять, кто ты, откуда ты взялась. Не дай бог каким-то образом кто-то вдруг мог спросить: «А какое у нее настоящее имя?». Это вообще была вся закрытая абсолютно информация. Это было создание какого-то таинства. Вот чье это было решение, кто был архитектором этого образа?
Ты знаешь, это на самом деле все было абсолютно спонтанно, просто спонтанно. То есть ничего такого не было. Просто для меня до сих пор даже давать интервью ― это очень сложно всегда, то есть для меня это всегда такой процесс довольно сложный, а в тот момент это было вообще. Не знаю, мне кажется, что я не хотела просто. У меня вот какая-то планка падала. Это первое.
А потом, понимаешь, тут и Максим как бы этому не препятствовал, то есть он понимал, что мне сложно, и для него это было очень удобно, в общем-то. Пиарить то, что он хотел пиарить, потому что я, во-первых, и не могла бы никогда особенно, скажем, вымышлено что-то делать, что-то от себя говорить и так далее.
С вымышленным у Максима проблем не было вообще никогда, насколько я помню.
Это же было, в принципе, и неплохо. Вообще почему вымышленное? Любая фантазия играет…
Да я уверен, что большинство артистов, не в рок-н-ролле, правда, а в основном в индустрии шоу-бизнеса, я даже говорю о мировом шоу-бизнесе, это фишка, которая срабатывает всегда. Вот этот ореол загадочности. С одним небольшим условием: музыка должна быть хорошая, песни должны быть хитом. Вот если это есть, если нарастает волна интереса, то ограничивать доступ к артистке ― это всегда работает просто на ура вообще!
Я помню, что вы же категорически отказывались давать концерты в Москве очень долгое время. Когда я умолял Максима, чтобы это все-таки наконец произошло, он все время говорил, во-первых, о жестком гастрольном графике по стране, во-вторых, о том, что он хочет довести все до совершенства и потом показать все во всей красе.
Да. На самом деле мы просто боялись, реально боялись.
Я думаю, что там была доля страха, конечно.
Была доля просто страха. Мы как-то были не готовы еще к этому. Я помню, когда у нас был первый концерт, это какой-то 1995 год, по-моему, в Питере, то есть мы даже не предполагали, что это будет, как это будет, придут ли люди. То есть просто мы приехали за три дня до начала всей этой подготовки, в общем-то, для того, чтобы окунуться в эту атмосферу и как-то себя успокоить, потому что все были на таком…
Взводе, да?
Взводе, да, потому что никто не знал, как оно пойдет, и так далее. То есть волновались буквально все. Я даже помню, я сидела и вдруг напрочь забыла все слова из песен, просто напрочь. И я сидела, от руки писала, переписывала эти тексты утром, днем и ночью, потому что я знала, что, когда пишешь, ты уже точно не забудешь. И у меня был такой мандраж тоже, и у Максима, он так же переживал. И все эти, в общем-то…
Я помню, на сцене, это был Дворец, он был во льду весь. На сцене было где-то градусов минус пятнадцать. Просто там покрыли вот это ледовое покрытие.
Сцену ставили прямо на лед.
Да-да, какими-то там ковровыми дорожками покрыли это все. И мы этого холода даже не чувствовали, то есть мы на таком адреналине были, что вот эта вот вся подготовка, день и ночь мы там проводили, на этой сцене в общем-то. И концерт был очень удачный, не знаю, наши труды были вознаграждены абсолютно.
С годами этот страх перед сценой притупился или остался?
Остался.
Все еще есть, да?
Это всегда, я не знаю, с чем это связано. Но это же всегда ответственность, какая разница, в начале это… Вроде бы столько времени проходит, но ты к этому не привыкаешь, вот что самое интересное. Это не привычка.
Ну, это говорят, бывалые заслуженные люди говорят, что в тот момент, когда этот страх уйдет, можно уходить из профессии.
Да, наверное.
То есть ты должен этот мандраж испытывать обязательно.
Я думаю, что да, вот эти эмоции, они тебя и держат в принципе.
Я помню, когда я впервые попал в вашу студию, это было прямо сильное впечатление. У вас просто был какой-то прямо комплекс законченного цикла производства музыки, то есть это были студии, был репетиционный зал, какие-то офисы, в которых сидели люди за компьютерами, которые делали монтаж клипов, графики. В общем-то, все монументальное абсолютно это все производило впечатление. С годами я понял, что эту студию тебе отстроил папа.
Да.
Вот скажи мне, пожалуйста, в какой-то период времени проект, музыкальный проект «Линда», он вышел на самоокупаемость? То есть вы стали зарабатывать деньги? Или в общем, все практически было сделано, вкладывались деньги от отца, и он никакого возврата не требовал.
Нет, конечно, мы начали зарабатывать деньги, у нас было очень много концертов в общем-то. А что проект, папа же не получал с этого ничего, все деньги зарабатывал Максим, вот и все.
Понятно. Хорошее устройство, надо сказать. Скажи, пожалуйста, такое количество музыкантов, которое было задействовано на сцене, это вещь дорогая тоже и затратная. Вы там что только не делали в девяностые: африканские племена на сцене, этнические фольклорные хоры, клипы были один дороже другого. Это все были вложения отца?
Ну, конечно, да.
Отец в какой-то момент сказал тебе: «Дорогая, давай-ка зарабатывай деньги сама, я уже не могу больше, у меня тяжелая ситуация, я больше не могу зарабатывать деньги и вкладывать в тебя»?
Ну, вот когда у нас начались как бы…
А, это тот самый кризис 1998 года?
Да, это как раз вот кризис был в общем-то. А так, не знаю, он всегда принимал участие не только в моей жизни, в жизни каждого музыканта, с кем мы уже были как одна команда, одна семья. Естественно, отец делал максимально, как сказать, заботился, что ли, о каждом, чтобы все себя чувствовали комфортно. Потому что ребята с Кургана приехали, все эти вещи были понятны, все было сложно, поэтому участие в этой жизни отец всегда делал. Он всегда был таким человеком, он всегда помогал людям и помогает.
Он был банкир?
Да, на тот момент да.
У него был первый ипотечный банк в Москве.
Да, у него только начался бизнес.
И пошел в гору прямо стремительно.
И пошел в гору, да.
И как я понимаю, по нему ударил вот этот самый кризис 1998 года.
Да.
Он заранее тебя предупредил?
Меня нет, нас папа отправил в Индию. Когда у него начались серьезные проблемы, он один остался.
Что значит «один остался»?
Ну, все партнеры ушли, сбежали. Все расхватали, все что успели расхватать, и оставили Льва Исааковича с горой проблем, и он должен был эту… А гора проблем — это что? Это вложенные деньги в банк разных людей, разных клиентов, их очень много. А деньги растащены уже на тот момент, потому что партнеры как раз-таки знали, что идет кризис, и у них был, но это я уже знаю как бы после всего случившегося, что идет кризис, и что нужно бежать со страны и забрать.
Почему он не сбежал?
Он сказал: «Я не буду в бегах, у меня семья. Я, во-первых, никогда себе этого не позволю».
Он счел за принцип, что нужно отдать людям те деньги, которые он брал?
Да, он все отдал. Он работал, все взял на себя абсолютно. И весь процесс этот, который длился очень долгое время, он, в общем-то, своими мозгами, своей силой духа, он все это сделал. Но в самый критический момент, когда он понимал, что неизвестно чем это все может закончиться, понимаешь, да, люди все разные, у всех свои на это взгляды, на то, что происходит. Поэтому он тоже не знал, чем это закончится, и он собрал всю семью, сказал: «Вот я вам делаю такой жест, поезжайте-ка в Индию, там так интересно». Он нам принес какие-то там уже, информацию об этом, это вообще была моя мечта попасть в Индию, я первый раз тогда уехала в Индию.
И все с радостью…
Конечно, все с таким энтузиазмом, о, как здорово…
А куда вы уехали?
Мы уехали на Шри-Ланку и провели там…
Там что, гостиница, или дом сняли, или что?
Да, мы сняли дом и жили всей семьей на берегу океана, в общем-то, ни о чем даже не подозревали, что происходит на самом деле. И это еще был такой период, моя сестра перенесла сложнейшую операцию, у нее была опухоль мозга, и тоже это все с этим одновременно примерно происходило.
Совпало.
Да, и все врачи поддержали этот отъезд, что нужно обязательно после того, что она все эти операции, восстановительный какой-то период, и солнце ей совершенно не мешало. Поэтому мы решили, что даже больше это для Лены, но папа это так преподнес, что типа надо подумать, что надо всем отдохнуть просто.
А с музыкальной стороной, со студией, с Максимом что произошло?
На тот момент мы взяли все просто как бы отпуск на какой-то месяц, договорились, все занимались своими делами и так далее. Но параллельно с этим что происходило, отец пришел к Максу, это уже в мое отсутствие, и у них произошел разговор. Он сказал ему, Максим, у меня сейчас будут серьезные проблемы, я хочу вас от этого отгородить, начни с того, что надо оформить студию на себя, чтобы у вас это осталось, чтобы ваша студия продолжала жить. В общем-то, они этим процессом начали заниматься и оформили все вот так. Вот все, что происходило. Ты о чем сейчас хочешь сказать?
Я хочу сказать, что это звучит как миролюбивый и вроде компромиссный ход, который… В какой же момент раскол-то произошел? Почему Максим решил больше не заниматься твоей творческой карьерой?
Но это же постепенно все. Вот началось с этого, буквально через полгода мы уже расстались, после того как у отца…
Этот кризис был.
Да. Максим тогда решил пойти своей дорогой, делать свой какой-то другой проект. Не какой-то, а группа Total там намечалась. Насколько я знаю, был разговор с моей командой, тоже в мое отсутствие, типа вы со мной или с Линдой. Ребята остались все со мной, уже когда я приехала, мы обо всем поговорили.
Это еще курганцы? Группа «Конвой»?
Да, группа «Конвой». Мы с ними потом выпустили много альбомов, работали.
А что судьба студии? Она в результате…
Осталась студия в наших руках, мы еще в ней записали альбом «Зрение». Я даже помню тебя, ты приезжал к нам в гости на эту студию, слушал «Зрение» в тот момент.
Знаешь, когда я в последний раз там был? Полгода назад. И знаешь, какая группа там сейчас репетирует?
Там до сих пор студия? Ничего себе.
Да, там студия. Я обалдел вообще. Я когда начал спускаться туда, я чувствую, я же здесь был уже. Там репетирует «25/17», замечательная группа. И у них, конечно, не так роскошно, как у вас, но там это пространство до сих пор занимается музыкой, удивительно, под стенами этого подвала до сих пор звучит музыка.
Скажи мне, пожалуйста, вот какую вещь. Как-то раз, кстати, первый человек, который мне это сказал, была Земфира, она сказала, что у самых больших композиторов их мелодии всегда уникальны, ты всегда их можешь отгадать, независимо от того, какой артист их поет. И она назвала тогда две фамилии: Меладзе и Фадеева. Вот как тебе кажется, есть ли у Максима Фадеева, вот в его таланте композиторском и мелодическом, вот эта узнаваемая везде, какой проект бы он не делал, струя, до сих пор? Есть ли эта фишка? Или она с годами уже не угадываема?
Понимаешь, безусловно, он талантливый человек и музыкальный очень человек. Прекрасные песни он делал, писал и музыку инструментальную и так далее. Мне кажется, это просто, как сказать, это замылилось, видимо. Все же меняется, время меняется, люди меняются, чувства меняются. Появляется какая-то, как сказать, как выразиться правильно, не зажиточность, а как правильно сказать это слово…
Деньги — очень сильное испытание вообще.
Да, появляется просто…
Буржуазность появляется.
Буржуазность, да.
Мещанство появляется, многие вещи. Я наблюдаю это у многих музыкантов.
Какая-то что ли пресыщенность…
Пресыщенность, да.
Вот это вот все, оно, естественно, замыливает твои настоящие качества. А то, что дано природой Фадееву, мне кажется, что природа его очень вознаградила, щедро очень.
Скажи мне, пожалуйста, еще, вот эта вся история, связанная с тем, что Мадонна могла вдохновиться на клип Frozen тем, что она видела клип «Ворона», она же высосана из пальца?
Миш, кстати, это с твоей подачи пошло. Потому что ты, вот я прямо помню этот момент, позвонил Мише Кувшинову и сказал, Миш, у вас как раз в эфире…
Я увидел этот клип.
У вас, по-моему, презентовался вот этот Frozen. И ты говоришь, сейчас приедет человечек, привезет вам кассетку.
С кассетой, да.
Да-да, приехал он, и в общем-то, показал. И эта тема как бы озвучилась уже, что типа очень много похожего там и так далее, и запустилась сразу. Но действительно было похоже.
Было похоже, да, но…
Естественно, не с нас взято. Информация, она же вся в воздухе, мы все, никто из нас не изобретает велосипед, он давно изобретен. Просто все идут по одному и тому же кругу, и что-то в своей форме это как-то интерпретируют, дополняют и чем-то обновляют. Информация, она вся висит. Ну, у нас это было подхвачено, во-первых, гордость была, как сама Мадонна типа услышала и взяла какие-то нотки определенные, с имиджа, с музыки и так далее. А дальше это, естественно, в прессе, как снежный ком. Мы не участвовали в этом.
Да, то есть сами не инициировали ничего?
Для того времени, как в принципе и сейчас происходит, запускаешь все что угодно, а дальше оно уже само по себе развивается, и твое участие там совершенно не нужно.
Ты помнишь первое «Нашествие» в Горбушке?
Да, помню.
Был первый день, и вы выступали. Оно мне больше всего запомнилось этой клеткой, которая поднималась.
Да-да. Кстати, интересный концерт был, безумно эмоциональный, и очень хорошо было.
Как я понимаю, в этот момент Максим уже был в Германии?
Да, он уже был в Германии.
То есть вы это уже сами все, без него придумывали, с подъемом этой клетки?
Да, естественно. Да.
И какие у тебя воспоминания остались? Я понимаю, что мандраж, это всегда.
Всегда, конечно, мандраж. И тогда был мандраж просто безумный. У меня первое, что перед сценой, к этому моменту я привыкла, у меня начинают неметь ноги, вот буквально первые две секунды. Наверное, поэтому я сразу выхожу и сразу начинаю двигаться, чтобы как-то почувствовать себя.
Размять, кровь чтобы прилила.
Почувствовать себя в какой-то форме нужной. Но это буквально первые две минуты, потом уже сцена, даже не сцена, а вот эта площадка, на которой ты стоишь, становится твоим вторым домом, что ли. И все люди, которые с такой благодарностью отдают свои эмоции, не знаю, это так всегда хорошо, что мы можем взаимодействовать, отдавая друг другу какой-то кусочек счастья все эти полтора часа, то есть насладиться какими-то хорошими эмоциями. Это всегда здорово.
Я еще помню, что почему это для меня было так важно, что вы все-таки наконец выступите в Москве, это же было первое выступление в Москве вообще, за год или за пару лет до этого вы должны были выступить у меня на «Максидроме». И я помню, что там вы приехали…
Мы даже приезжали, выходили…
На премию на какую-то, да. Но там была история о том, что у вас был бас-гитарист, которому прищемило палец в поезде, и из-за этого вы не можете выступить «вживую»….
И действительно так было.
Потому что нет никакого другого такого безладового бас-гитариста, который…
Это действительно было так, но плюс все-таки был больше на той стороне, что мы просто, честно говоря, боялись. Я помню.
Просто решили тоже «хайпануть», потому что объявили вас, а вы не выступили. Вы все равно выиграли, потому что вас все больше и больше ждут.
Да-да.
Я прямо взбесился тогда, это было так обидно вообще.
Я помню, мы вышли когда даже, на эту трибуну на какую-то мы вышли, чтобы сказать и поприветствовать «Олимпийский», мы тогда чуть не упали в обморок, причем Фадеев то же самое. Нас просто как-то потряхивало, он нервно курил…
Тогда еще можно было в помещении.
А я нервно кусала себя, щипала себя за ноги.
С каким в результате ощущением, чувством от этого расставания ты прожила последующие годы? Я знаю, что сейчас какие-то шаги у вас были сделаны на то, чтобы оставить все позади. Но вот обида, жалость, досада?
Да нет, не то и не другое. Ты знаешь, я уже, наверное, готова была к этому расходу как-то внутренне. Это же тоже не сразу вот сложилось, за одну минуту.
Накопилось, да.
Постепенно какие-то вещи накапливались, накапливались. Потом очень не приветствовалось, когда ты растешь, и у тебя есть абсолютно своя точка зрения, ты ее высказываешь, и если она вдруг, не дай бог, не совпадает с мнением…
Продюсера.
Продюсера, да. Как-то вот с каких-то таких моментов, не находишь уже какого-то было, скажем, общения нужного, все время все покрывается какими-то скандалами непонятными, вырастающими просто из ничего. Потом человек начал постоянно болеть, как-то он, видимо, прикрывался, то есть вот эти постоянные жалобы, причем по его здоровому виду и как он вел образ жизни, этого предположить было сложно. Просто я изводилась от этого, то есть меня изводили такими вещами, постоянной сдачей крови, постоянных каких-то непонятных проверок на бактерии вокруг. Какое-то было у человека болезненное отношение ко всему, какие-то такие мелочи.
Я уже сейчас не хочу рассказывать какие-то детали, у меня вообще нет неприязни. У меня нет неприязни, неприязнь возникает к врагам, к каким-то оппонентам. Мы с ним не враги, не оппоненты, мы просто вот сделали отличный… Был хороший период времени, где-то первые два года, когда мы кайфовали от своей работы, от того, что прут идеи, от того, что мы горим всем этим огнем, нам хочется. Я была подвижной, я могла, не знаю, я ездила, изучала, собирала кучу какой-то информации, привозила кучу музыки и так далее. Мы все это слушали, и нам все это нравилось.
Скажи, пожалуйста, вот у тебя есть, наверное, на тот момент вообще был самый богатый опыт общения с иностранными лейблами и с их представительствами здесь, и с западным миром шоу-бизнеса. Но и сейчас, собственно, мало кто из русских артистов вообще подписан бывает на западный контракт, это вечная такая несбыточная мечта. Почему этот интерес к России со стороны западных лейблов, по-твоему, он так снизился? Вот этот вот пик был, Universal с замечательным Дэвидом Джанком, который, во-первых, безусловно…
BMG, да.
BMG был сначала, потом был Universal, был успех «Тату» за рубежом, был подписанный контракт с «Дельфином» и так далее. Потом это все ушло. У меня есть такая гипотеза, что это был тот период, когда с западной стороны это тоже строилось на фанатиках, на людях, влюбленных в русскую музыку. Вот Дэвид был таким ярким примером, он любил очень этот рынок, любил очень эту музыку. Так это или нет? Чем был обусловлен вот этот вот всплеск и потом спад? Потому что никакого такого интереса за последние двадцать лет со стороны Запада к России не наблюдается.
Мне кажется, это еще связано с каким-то переходным, наверное, моментом, что вот появилось, был же советский период какой-то, и вдруг тут как-то все начало резко меняться. И все начало вырастать, то есть самобытные люди какие-то стали появляться, идеи. У нас же вообще страна идей, мне кажется, великая страна, все самые хорошие умы у нас в России. И творчества тоже очень много. Мне кажется, с этим связано. Сейчас этот кислород, он перекрыт, мне кажется. Все кинулись, другим все занимаются. Все занимаются другим.
Чем?
Не знаю, зарабатыванием денег. Все как-то удешевилось что ли, все хотят готовой продукции какой-то дешевой, никто не хочет эту продукции создавать с корня, все хотят только срывать какие-то сливки и так далее. А в этом таланте должно быть зерно. Сейчас никто о зерне не думает, сейчас кинули вон искусственное в землю, и это искусственное хорошо прорастает: быстро, не мерзнет, не гниет, хороший доход, но совершенно бесполезное. То есть пропало содержание, которое раньше гораздо было глубже, мне кажется.
В связи с этим какие последние открытия в музыке, отечественной или международной, мировой, ты для себя сделала? Что из сильных последних впечатлений есть?
Поскольку я совсем недавно узнала о такой группе, как Wardruna, я, наверное, вот ее бы для себя выделила.
Как, еще раз? Wardruna?
Wardruna, да. Через W пишется.
Сейчас, я буду записывать. Так, что это за группа?
В общем, это скандинавская музыка, но, как сказать, это тоже в какой-то степени этника, наверное. Я даже не знаю, как ее охарактеризовать, но ее лучше слушать. Это какой-то гипноз для меня.
Скандинавы?
Я просто могу ее слушать бесконечно. Потом группа Tommy Gun мне понравилась, такие абсолютно шизовые ребята, выглядят очень странно, но музыка у них — во! Очень мне нравилась. Что еще для себя, не знаю, сейчас такой поток разной музыки, что ты даже… Есть какое-то направление, вот я для себя выделяю, где что-то такое, андеграунд лондонский, ты заходишь туда и начинаешь просто нажимать на то, что видишь, что слышишь. Что-то тебе нравится — скидываешь себе в плей-лист, начинаешь дальше копаться. Как-то у меня с музыкой так, потому что я ее постоянно слушаю.
Какие основные профессиональные уроки ты вынесла из уже многолетней карьеры? Какие, знаешь, что называется, правила жизни? Какие у тебя были самые серьезные разочарования, из которых ты сделала выводы? Или какие ты можешь себе, ну, урок, который ты вынесла, можешь сформулировать его?
Наверное, появилось качество формы, которое применимо во всем вообще. И во взаимоотношениях, не знаю, и в профессиональной деятельности, в каких-то диалогах, в своей работе, и вообще над чем бы ты ни работала. Ведь человек в своей физиологии не может непосредственно относиться к жизни, он всегда взаимодействует с какой-то информацией, и уже в своем сознании как бы эту информацию дорабатывает. Вот я для себя как-то стала, это дало мне какую-то, во-первых, ответственность, выработку, что я должна быть ответственна во всем, вообще за каждый свой шаг, неважно, мелочь это, это твое слово или, не знаю, все должно быть с диалогом с твоей совестью. Вот как-то так.
Каждому гостю своему последний вопрос задаю. Если бы сейчас отмотать время назад, и предположим, наступает начало девяностых, и вот сюда заходит маленькая Света Гейман, вот та, которой она была. А ты на нее смотришь с высоты сегодняшнего дня. Что бы ты ей сказала? Вот этой вот девочке, которая только-только делает первые шаги, в музыке, в театре. Чтобы ты ей посоветовала или от чего бы предостерегла?
Я бы ей сказала: «Ничего не бойся, все будет хорошо». Это первое. И не бояться делать, рисковать, никаких ошибок. Делаешь ошибки, это хорошо, нужно всегда обжигаться для того, чтобы чувствовать все остальное. Как-то так.
Отлично. Давай пожелаем ей удачи, этой маленькой Свете.
Да.
Спасибо большое за то, что смотрите телеканал Дождь. У меня в гостях была Линда. До новых встреч.
