«Если бы был жив Влад Листьев, то такого телевидения бы не было», — говорит гость программы «Как все начиналось» Леонид Ярмольник. Вместе с Михаилом Козыревым обсуждали мир телевидения и кино в эпоху девяностых и в нынешнее время.
Я приглашаю в гости тех людей, которые не просто проживали это время, а еще и творили. Сегодня у меня в гостях Леонид Ярмольник, творец девяностых, можно сказать так.
Не проживали, выживали.
А до какой степени это коснулось вас лично? Можно ли назвать это и для вас эпохой выживания?
Абсолютная эпоха выживания была. Не с материальной точки зрения, с точки зрения куска хлеба, а с точки зрения работы было абсолютное выживание. Потому что если брать начало девяностых, было непонятно, что завтра делать. И вообще что нужно делать, что можно, что возможно сделать. Наступило время личных инициатив, личных возможностей, амбиций. Я и раньше так работал, где-то с середины восьмидесятых, но в девяностых наступило такое безвоздушное пространство, когда ничего никому не было нужно. Кино развалилось.
Все-таки рубеж восьмидесятых-девяностых вы встретили как человек, которого знает вся страна.
Страна меня знает практически с Октябрьской революции. Уже путаница, кто старше, я или Ленин.
Да, или с Февральской.
Да.
В какой момент наступило это ощущение, что вообще непонятно, что делать и куда идти? Есть ли у вас в памяти воспоминания?
Все развалилось, Миша. Я прекрасно помню, когда кино не финансировалось, когда фильмы запускались и через неделю закрывались, потому что прекращалось финансирование. Все как-то вместе: и малиновые пиджаки, и бандиты, и рэкет, и все остальное.
Россия, наша родина, чем удивительна? Что бы ни происходило, люди все равно продолжают работать. Я в этом смысле не исключение, а яркий пример. С одной стороны, было невыносимо гадко, трудно и невозможно, но с другой стороны, именно в этих обстоятельствах проявляется, насколько ты «пацан сказал ― пацан сделал». Риски были невероятные. Я как раз в девяностые годы, но не с самого начала, у меня была программа на телевидении…
Вот я хочу этот момент с телевидением вернуть к последнему «Полю чудес» с Владом Листьевым. Можете вспомнить об этой передаче и вообще о Владе?
О Владе с удовольствием хочу вспомнить, тем более что буквально несколько дней назад была годовщина, 21 год как Влада не стало, 1 марта. Это было время, когда я был в одной связке со «Взглядом» именно потому, что мы очень подружились с Владом. До Влада я был приглашенным человеком на телевидении: «Вокруг смеха», «Кинопанорама», то, что всегда было привычно в социалистические времена. Мы этим занимались у Ксении Марининой, это было совершенно романтическое время, когда был жив Гердт и так далее. Когда мы познакомились с Владом, это стало частью моей жизни. Постепенно общаясь, он меня все равно затащил в свою команду людей, которые хотят того же, чего и он. Он был очень заразительный, убедительный, аргументированный.
Поэтому и была сделана программа L-club. Это возникло не просто так, а уже тогда, когда Влад еще делал «Поле чудес», когда и Саша Абдулов, и Горь Угольников, и я ручки какие-то дарили друг другу. На самом гребне успеха Влад вдруг оставляет программу, отдает ее Лене Якубовичу. И в это же время мы летом, сидя в беседке у меня в даче, придумываем программу L-club. Она придумана нами, она была очень популярна лет пять или шесть.
Вы придумали ее вместе с Владом?
С Владом, с Леней Якубовичем. Мы ее просто пошагово придумывали, во всем сомневались, потом начали делать ее, а она потом пошла, пошла и была, наверно, №2 после «Поля чудес». Смотрела вся страна.
А Влад в это время идет делать «Тему».
Влад делает «Тему», потом бросает ее. Это все гигантские шаги. С Владом мы общались очень много. Я рад, что мы заговорили про Влада, потому что с Владом немножко повторяется та же история, которая меня очень мало радует с точки зрения совести, чести и порядочности. Похожая история была, но раньше, с Владимиром Семеновичем Высоцким. Когда его не стало, у него за один месяц появилось невероятное количество очень близких друзей, которые с ним прожили жизнь, что совершенно не имеет никакого отношения к действительности. Они стали давать какие-то интервью, рассказывать про него что-то невероятное. Чем больше эти люди говорили, тем больше я замолкал. Я никогда не считал себя близким другом Владимира Семеновича, но я с этим человек общался четыре года достаточно плотно, он со мной репетировал, он на меня обращал внимание. Мы не дружили домами, но у меня есть много что рассказать о Высоцком. То, что я считал возможным и нужным рассказывать, я рассказал.
Я помню, что мы смотрели вакханалию воспоминаний, которая шла по телевизору, у себя дома в Свердловске, и моя мама, режиссер, всегда мне говорила: «Чушь полная. Люди, которые с ним дружили, никогда ничего не рассказывают». Всеволод Абдулов никогда ничего не говорил публично.
Миша, самое главное, что не рассказывали не потому, что что-то скрывали. Это настолько и так всем понятно, лучше прочесть несколько раз его стихи и пересмотреть фильмы с Высоцким, чем рыться. Сегодня ужасное время, потому что сегодня появилась новая плеяда людей, которые лучше всех нас знают, что было с Высоцким. Все же роются в грязном белье при том, что грязного белья практически не было. Дай бог, чтобы все были настолько неправильными, как Владимир Семенович.
Я ужасный противник, хочется все время сказать: «Ребята, столько лет прошло, Влад такой талантливый человек. Как бы исследовать то, что он умел делать лучше, чем все то, что делают сегодня?». Он действительно был гениальный телевизионный журналист. И не потому, что я хочу обидеть кого-то, но у Влада это было в крови. Я всегда говорил, что никто так не умел задавать вопрос и слушать, как Влад. И как вовремя он умел не перебивать, а подсказывать для того, чтобы разговор был. Нет таких сегодня, это особый талант. Я уж не говорю о всех остальных его качествах, о его энергетике, которая передавалась мне. Он почему-то со мной много общался, что-то от меня передавалось ему. У нас была замечательная компания.
Я прочитал в каком-то месте, что человеком, который советовал вам не идти в телевидение, был Олег Янковский.
Что значит не советовал?
Просто говорил «упаси Бог», а Влад, наоборот, тянул туда.
Нет, это были буквальные драки за столом. Мы сидели у меня на даче. Олег и Влад сидели, я был в этой ситуации как те три копейки или пятак, из-за которых борются, на что их применить. Олег был убежден в том, что если я пойду как телевидение, я кончусь как артист. Опасения его понятны: если ты начинаешь каждую неделю или каждый вечер появляться в качестве ведущего какой-нибудь программы, то ты уже у многомиллионной аудитории будешь ассоциироваться только с этим персонажем. И трудно будет потом перевоплощаться в кино, тебе уже не будут верить. Влад объяснял, что меня это не касается, потому что я уже давно артист, а роль ведущего на телевидении будет еще одной ролью.
В этом споре они орали друг на друга, боролись за меня, и это было очень интересно и живо. Победил в этом споре Влад, потому что он был прав: это еще одна роль. Я могу вести одну программу, могу другую, сейчас я вообще не веду никакие программы, потому что мне кажется, что всё, что можно было вести, уже проведено, все программы похожи друг на дружку. А вести такие программы, как сегодня идут на главных каналах, эти ток-шоу… Если бы я был начальником, не Мединским, а Путиным, я бы их все запретил, потому что страшнее, безнравственнее и ужаснее этих ток-шоу не бывает ничего. У меня появляются ощущение, что я живу в стране вырожденцев, людей, у которых осталось три позыва: поесть, справить нужду и поспать. А между этим объяснить, кто кого убил, кто кому изменил и кто кого бросил. Я это уже не могу смотреть. Я думаю, что если бы был жив Влад, такого телевидения бы не было.
Почему так получилось, что даже присутствие Влада в телевидении конца 80-х ― начала 90-х имело потом титанический эффект? Он сразу задал несколько интересных форматов и направлений. При этом для меня в памяти он остается абсолютным романтиком. Мне сложно представить, что какая-то из этих программ, например, была придумана с четким расчетом в голове, что мы сейчас это запустим и заработаем кучу денег. Мне кажется, его возбуждали идеи.
Влад очень радовался, когда придумывал что-то, что приносило деньги, то, что сегодня мы называем рейтингом и спросом, но Влад это делал не поэтому. Я думаю, что там было невероятное временное совпадение того, что время было трудное, но переломное, что-то перестали запрещать, что-то стало можно, открывать рот и говорить искренне, обаятельно и дерзко. Это совпало и с желанием поколения.
Спасибо большое Анатолию Григорьевичу Лысенко, который собрал всех. Это же тоже невероятный талант ― почувствовать этих людей. Программа вышла благодаря Анатолию Григорьевичу, которого я считаю одним из удивительнейших людей, которые сделали наше хорошее, настоящее телевидение. Я думаю, что говорить, что это всё гениальность Влада… Да, гениальность, но невероятное совпадение со временем, когда ты попадаешь в резонанс. Это все совпало, поэтому сразу пошло-пошло.
Если продолжить сравнение с нынешним временем, как произошла эта деградация? Почему в конечном счете из большинства сегодняшних программ ушли такие понятия, как благородство, нравственность?
Культура ушла.
Почему это произошло?
Потому что если говорить понятным языком для зрителя, я думаю, что это произошло из-за того, что мы стали залезать в постель, в туалет, в «желтуху». Сегодня главные каналы страны стали настолько желтыми… Это то, с чем мы боролись в 90-е годы, когда писали гадости, писали в газетах неправду, обвиняли кого-то в наркомании или еще чем-то. Я помню, как я ходил к покойному Михаилу Юрьевичу Лесину, когда на обложке газеты то ли «Завтра», то ли «Speed-инфо» была большущая фотография Олега Ивановича Янковского и членов его семьи и вырезка из статьи: «Бедный Олег Иванович воспитывает внуков, потому что семья наркоманов». Олегу было плохо с сердцем в тот день, когда он это увидел, и успокоить его было невозможно. Я ездил к Лесину для того, чтобы узнать, как такое может быть, ездил просить, чтобы решили, нужна ли лицензия такому изданию. Дело ведь не в том, что это написали, а в том, что это гробило Олега Ивановича, любимейшего артиста. Это просто так не проходит. Чем он заслужил, чтобы так про него врали?
Именно это направление в прессе и на телевидении стало приносить самую большую популярность. Я надеюсь, что меня поймут и не обидятся. Мы превратили зрителей в быдло. Мы перестали с ними говорить о культуре, воспитании, высоких материях. Мы говорим о том, как кто живет, всех сравниваем. Независимо от данных твоих, все начинают претендовать на одно и то же. Это та уравниловка, которую мы хорошо помним по Октябрьской революции. У всех все отнять, всех наказать. А еще лучше как в Северной Корее, ходить строем. И каждого можно обсудить.
Нет, нельзя! Я никого не пускал бы ни в личную жизнь, ни в квартиру.
Когда мы приезжаем в аэропорт любого западного города, мы смотрим на киоски с печатью и видим, что там есть всё, и подобные издания, таблоиды, например, Sun в Лондоне, тоже представлены. Другое дело, что они представляют из себя одну стойку.
И так всё-таки есть законы, у нас их нет. Я об этом разговаривал с Робертом Де Ниро. Его можно фотографировать без предупреждения на расстоянии 50 метров, а ближе он уже может судиться. У нас же тебе прямо в рот залезут, притом тогда, когда ты совершенно не готов к этому. Помните скандальную историю с Абдуловым?
Да, не хотел ее поднимать, но раз вы сами заговорили, то конечно.
Мы судились, мы дрались, конечно, мы отстаивали свое право на то, чтобы у нас спросили, можно ли нас фотографировать, хотим ли мы.
Как я понимаю, поводом был человек, который достал фотоаппарат и начал фотографировать.
Их было несколько, они нас вели прямо. Нас было несколько человек, мы были абсолютно нормальные. Подойди, спроси, скажи, что в честь дня рождения хочешь сделать фото. Нет, всё время какие-то сыщики, разведчики, хотим застать тебя с какой-нибудь не такой рожей или когда ты кого-то целуешь или обнимаешь.
Да, этот хлеб называется папарацци.
Да, но я боролся и буду с ними бороться дальше. Это не по-человечески.
Это точно.
Это ужасно. Я всегда буду противником этого.
Мы начали с телевидения. А что происходило с кино в девяностых? Отчего мы сейчас, когда смотрим какой-нибудь фильм, снятый в девяностые, испытываем ощущение улыбки и неловкости порой?
Ну как, во всех кинотеатрах сделали мебельные магазины и магазины по продаже автомобилей. Проката не было вообще, денег практически не выделялось. Про что снимать кино, тоже никто не понимал. Я это время очень хорошо помню. Когда мне задают вопросы как продюсеру, надо вспомнить то, что первую свою продюсерскую картину я сделал в 1995 году. Это «Московские каникулы» Аллы Суриковой. Меня наконец Алла решила снять в главной роли моего современника вот с таким носом, чего раньше мне никогда не давали, вот с такими глазками. Моя теща говорила: «Глазки как у ежика». Главная роль, замечательный сценарий, Ирка Селезнева, Табаков, Джигарханян, Никоненко.
Мы начали снимать, через неделю кончились деньги.
Не то чтобы через год.
Через неделю съемок кончились деньги. Как быть в этой ситуации? Я вообще не знал, как это делается, но я пошел по друзьям с сумой и собрал около 500 тысяч долларов на это кино, и мы его сделали. По тем временам это примерно как 5 миллионов долларов.
По сути дела, вы занимались краудфандингом, когда он еще не был в тренде.
Да, абсолютно. И должен вам сказать, что есть же профессиональные продюсеры, как их я называю ласково и с уважением, «промышленные»: Сережа Сельянов, Игорь Толстунов, Федя Бондарчук, Никита Михалков. Я всегда говорю, что я не настоящий сварщик. Я делаю кино, но делаю его тогда, когда точно понимаю, что хочу с этим человеком. Как правило, это Валера Тодоровский. Мы с ним что-то периодически делаем.
Я хочу, поэтому я за все отвечаю сам. Я ищу деньги, Валера делает так, чтобы это кино было замечательным. Ни одна картина не оправдала себя финансово, независимо от наград.
И «Стиляги» не оправдали?
Нет, по «Стилягам» у меня долг в 5 миллионов долларов. Мое счастье заключается в том, что я должен людям, которые понимают, что у меня не появилось в этот период ни новой квартиры, ни машины. Все было абсолютно прозрачно. Просто система проката, воровства и дележки денег с прокатом только у нас в стране 50:50. Прокатчик просто сидит, ждет, когда ты ему принесешь товар, и получает 50%. А бывает даже страшнее история.
Возвращаясь к «Московским каникулам», вы просто таким образом собрали деньги и спасли картину.
И сделали кино, да. И сегодня его можно смотреть. Я не стыжусь, это замечательная картина с картинкой Москвы на тот день, со взрыванием машин и так далее. Много было того, о чем мы сегодня говорим про девяностые. Главное, что было в этой картине, ― там была любовь.
Какая история связана с этим фрагментом фильма «Московские каникулы»?
Андрюша Макаревич со мной занимался, он автор и стихов, и музыка. Это тема фильма. Он со мной три месяца занимался, чтобы я это сам спел. Я-то считаю себя непоющим артистом, но в последние годы появилось столько непоющих и выпускающих диски! Три месяца он занимался. При этом я изображаю, что я играю, а играет Макар, фонограмма гитары ― это он, а пою я сам. Это, конечно, было удивительно, потому что три месяца через день он меня дрессировал, чтобы я спел.
Вы выбирали определенный час дня, например, каждый вечер с десяти до одиннадцати урок пения?
Нет, или я, или он тупо брали бутылки водки, садились за стол, закусывали, а потом он со мной репетировал. Насухую у меня не получалось вообще ничего.
Это уже приходит с богатым концертным опытом.
Еще у нас в этой нарезке фрагменты из фильмов «Барак» и «Перекресток». Можете несколько слов об этих картинах?
Спасибо вам большое, вы называете картины, которые мне очень дороги. Картина «Барак» ― одна из моих любимейших, картина Валеры Огородникова. За это кино мы получили Государственную премию, которой я горжусь. Это единственная отечественная награда, которой я горжусь. И «Ники» были, а главное, мы получили «Серебряного Леопарда» в Локарно за фильм «Барак». Это особенно приятно. Это большая картина, великая картина. Она настоящая. Это такое кино, которое почему-то сегодня не то что не хотим, а не получается так тщательно снять.
Картина «Перекресток» ― это Астрахан, мы с ним много ссорились на картине. Я был сопродюсером этой картины.
С темпераментом Астрахана это объяснимо.
Я объясню, почему мы ссорились. Мы еще не досняли картину, а он уже репетировал с Еременко и Наташей следующую картину. Стоял павильон, и он куда-то убегал репетировать. Меня это страшно раздражало, я очень переживал за картину. Но она получилась, состоялась. Как ни странно, по количеству зрителей «Перекресток» как-то запомнился больше, его вспоминают.
Опять-таки, там Макар был композитором и автором песен. Там я уже ничего не пел, и мы сделали на этом большой скандал по-американски. Мы как бы судились с Макаревичем, потому что я сказал, что никто, кроме меня, не должен в картине петь, а он сказал, что так, как пою я, петь нельзя, и поэтому настоял на том, чтобы это спел другой парень. Мы с ним судились.
То есть вы придумали все это, высосали из пальца.
Да. Нас поддержал Паша Гусев, который помог. Самое интересное было потом.
Вы же жулики просто!
Мы не жулики, это обаятельный американский прием ― сделать скандал. «Из-за чего они поссорились вообще? Кино? Какое? „Перекресток“? Пошли посмотрим!». Это абсолютно клевый, цивилизованный рекламный трюк.
Самое интересное было другое, что мне звонили какие-то мои адвокаты, знакомые юристы и говорили: «Мы уроем Макаревича». А Макару звонили…
Те же!
Те же, которые говорили: «Мы этого Ярмольника…». Но на самом деле получилась хорошая затея.
Я не знаю точно хронологию, когда Алексей Герман предложил сниматься в главной роли в «Трудно быть богом» и насколько это можно привязать к девяностым годам. Или это все-таки уже двухтысячные?
Это конец двухтысячных. Я могу вам сказать точно, я помню день, когда мне предложили этот сценарий. Как раз мы с Валерой Огородниковым и Юрой Клименко садились в самолет, чтобы лететь в Локарно показывать «Барак». В это время Витя Извеков, сопродюсер «Барака», работающий много лет с Германом, передал мне от Германа сценарий «Трудно быть богом». Мне чуть ли не в аэропорт привезли, говорили: «Леня, ты вернешься, надо будет продолжить разговор».
Я это читал раз восемь в Локарно, меня в хорошем смысле трясло от того, что это Герман. Я не понимал, почему он обратил на меня внимание, и он потом мне доказывал много лет, что он тоже не понимает, зачем он обратил на меня внимание. Он все время издевался и говорил: «Я помню, ты какую-то водку на телевидении даришь». Это всё было искусственно. Он делал вид, что не видел ни одного моего фильма. Это чтобы завести.
Это было как раз тогда, а съемки начались в двухтысячном году.
Я абсолютно согласен с мыслью, которую вы один раз высказали, что для Германа было очень важно в трагические обстоятельства поместить актера с комическим дарованием.
Это у него было правило жизни. Я-то ладно, Никулин, Ролан Быков, Андрюша Миронов. Это всё в основном комедийные звезды. Да, они невероятные драматические или даже трагические, но открывал их в таком масштабе только Герман. Поэтому меня спасало только это с точки зрения самообладания и надежды. Я уже кайфовал от того, что он меня туда же ставил.
Он вообще считал, что артист ― это Клоун, это Шут. Только шут может сказать правду, по-настоящему умереть. Вот и все. Это такой закон германовский.
Что переводит нас в еще один любопытный процесс. Я хотел узнать ваше мнение о нем. Это эволюция юмора. Юмор девяностых годов на телеэкране, в различных передачах и сегодняшний юмор. Их же совершенно нельзя поставить рядом.
Миша, вот есть эволюция, а как сказать наоборот?
Деградация?
Наверно, какое-то слово есть.
Антоним к слову «эволюция»…
Я покажу тогда. Я помню вот так, если идет вверх, это эволюция, а если вот так? Как это называется?
Регресс.
Да, какой-то регресс. То, что происходит с юмором сегодня, это трагедия. Сегодня, как яркий пример, Жванецкого не понимают, а он гениально пишет. Он гениально писал позавчера, вчера, сегодня и дай бог, чтобы писал завтра и послезавтра. Он абсолютно точен. Смешнее, больнее и точнее, чем у него, вообще не бывает. Но весь ужас в том, что его понимают те, кто его понимали тогда.
Я не против Comedy Club, если это с юмором, без задницы, пошлости и гадости. Но это бывает достаточно редко. Я не хочу никого ругать. Талантливые артисты почему-то делают на потеху зрителю и уничтожают этим зрителя. Зритель, воспринимая этот юмор, другой уже не понимает.
Когда на экраны вышел «День выборов 2», мы с квартетовцами столкнулись с тем, что надежды в прокате не оправдываются. Мы как раз с ними говорили, почему людям десять лет назад первый фильм «День выборов» был интересен, они смотрели его с интересом? Природа явления ушла, и вместе с этим… Природа юмора непонятна. Об этом несмешно шутить.
Мне их жалко. Они все невероятно талантливые люди, но за эти восемь лет они все снимали с прикидом, что они все покажут, и жизнь пойдет дальше. А жизнь-то поехала назад! Поэтому они стали эпигонами самих себя. Сегодня это уже не смешно, а страшно. Когда люди начинают шутить на эту тему, я считаю, что это уже почти безнравственно. Как можно смеяться над больными нами? Мы же хотели, чтобы у нас были свободные выборы. Где они? Где этот подсчет голосов? Где эти перемены председателей ВЦИК? Что это дает? Извини, что я так говорю, но я к этому с юмором отношусь.
Если говорить о юморе, то раньше юмор был достижением писателя, артиста, уместности, скорости реакции, до него дотягивались, это было произведением какого-то невероятного человеческого качества, а сегодня его пользуют просто как средство для того, чтобы любой ценой получить внимание не того зрителя. Внимание этого зрителя не ценно.
Еще по поводу телевизионных шоу. В какой-то момент было очевидно, что эпоха таких телешоу типа «Кто хочет стать миллионером?», «Золотая лихорадка», лицензированные или придуманные самостоятельные… Но большая часть таких программ ставила во главу угла инстинкт наживы.
Можно я проще отвечу? Я бильярдист, меня учили играть старики, те, кто играл вот так. Бильярд такая игра, можно играть без денег, но в основе самой игры хоть на копеечку, но ты должен играть. Это провокация за ответственность перед ударом. Любая программа, где человек хотел что-то выиграть или заработать, была провокацией на то, чтобы он так старался и так хотел участвовать! Вот и все. Это только предлог, дальше все происходило по другим законам.
Это было и в L-club, и в «Золотой лихорадке», которую мы придумали. Кстати, основу этой программы придумал Дима Липскеров, это его идея была. А потом уже с Сашей Баровским, с Ксюшей придумали эту форму, декорации.
Идея родилась в голове настоящего писателя!
Мне больше всего жаль эту программу. Она всего год шла. Это было такое время, когда Первый канал, Березовский, политика… Она просто попала под жернова того, что не до этого было. Она же была нами изобретенная.
Знаете, что я хочу сказать, Миша? Я хочу использовать служебное положение в корыстных целях. Я понимал, куда и к кому я иду, на какой канал. Все, о чем мы сейчас говорим, мы говорим два с половиной часа с Колей Фоменко на сцене в спектакле «И снова с наступающим!».
Что это за спектакль?
Этот спектакль, написанный Родионом Овчинниковым. У этого спектакля уже была одна история, я его играл в «Современнике». Потом из «Современника» я ушел. Меня два года уговаривали: «Как же, такой спектакль!», и я решил это сделать в новой редакции. С Сашей Баровским, пригласил Николая Фоменко и группу артистов. Мы на постоянной основе играем это в театре «Русская песня». Это новый театр Нади Бабкиной. Под эту сцену сделаны декорации.
Это спектакль про двух однокурсников, закончивших театральный институт. Я не хочу рассказывать содержание. Я играю собирательный образ Урганта, Нагиева, Пельша, кого еще? Якубовича. Всё соберите, вот такой. Известный, его каждая собака знает, упакованный, популярный. А Коля Фоменко играет артиста, который подрабатывает на Новый год Дедом Морозом в бюро добрых услуг, по адресам ездит.
В новогодний вечер они встречаются. Я не буду объяснять обстоятельства, но они начинают, как бывает всегда в России, от восторга и неудовлетворенности выпивать. Водка в России как проявитель. Без водки на одну тему будешь говорить три часа, с водкой ― минут пять, и все будет точно сказано. Поэтому мы два часа выпиваем и выясняем всё и про Москву, и про судьбы, и про деньги, и про честь и достоинство.
Спектакль называется «И снова с наступающим!», потому что сначала был «С наступающим!». Есть такой еврейский анекдот: «И снова здравствуйте!».
Да.
Мы там два часа говорим о том, о чем так или иначе мы говорим с тобой сегодня. Мы говорим о том, как прошла наша жизни и не закончилась ли она, имеет ли смысл жить дальше? Зал ни на секунду не расслабляется. Я еще раз повторяю, что если кому-то интересно понять, как мы сегодня живем и что по этому поводу думают наши персонажи, а точнее, Фоменко и Ярмольник, приходите на спектакль. Это будет продолжением того, о чем мы говорим сейчас.
Вот еще какой аспект был всегда для меня актуален как один из возможных жизненных путей. Я им не воспользовался, равно как и вы. Это отъезд, эмиграция. В 1993 году ваша семья, родители уехали. Я прочитал, что это было болезненно. Как у них сложилась жизнь и нет ли в том, как они живут там, какого-то предостережения, что уезжать туда не стоит?
Я могу очень просто ответить. В этом есть только одно хорошее.
В решении уехать?
Да. Единственное, чего я не мог организовать своим родителям здесь, при том, что я уже был известным артистом, у меня были какие-то деньги… Надо учесть еще, что мои родители жили во Львове, на Западной Украине. Там не так просто жить евреям, скажем так.
Погромов нет, но нет-нет, да и проскользнет в беседе.
Да, это всегда неприятная и напряженная тема, это было всегда. Когда уже все родственники уехали, мои родители не уезжали из-за того, что они боялись испортить мне карьеру. А всем уже было все равно, кто я, таджик, чеченец, хохол, еврей.
Вышел уже на такой вираж, что испортить невозможно.
Да, я стал просто Ярмольником. Когда они собрались уезжать, я хотел их перевести в Москву. У меня была уже такая возможность, я мог это организовать. Но мама сказала: «Если мы уже поедем, то туда, куда все по нашей линии». И они уехали.
Мое мнение ― конечно, зря с точки зрения того, зачем, куда. В эту эмиграцию. Хорошо только одно: я абсолютно спокоен, что их никто не обидит. Не может быть никакой идиотской случайности, которая сделает из меня какого-то мстителя буквального, на хулиганском уровне. Вот это единственное.
Замечательно, что есть все лекарства, медицинское обслуживание. Они получили только покой, они не получили того, зачем туда едут люди, скажем, для того, чтобы увидеть мир. Я много больше увидел мир, чем они.
Многие ведь творцы, артисты, актеры в этот момент, в девяностые, принимали такое решение. Когда Козаков, например, уехал, мы сильно огорчились этому. Даже Максим Леонидов, потом еще была волна…
А знаете, когда Максик вернулся оттуда, где он на телевидении появился в первый раз? В L-club!
Я помню, с какими надеждами, например, все от Жанны Агузаровой до Бориса Борисовича Гребенщикова записывали альбомы за рубежом! Надеялись, что это всё произойдет. Практически ни одной истории глобального успеха, большего, чем у творческого человека был на Родине, я припомнить не могу.
А так и не может быть по очень простой причине, менталитетной. Я могу знать в совершенстве английский язык или какой-нибудь другой, но никогда я не смогу шутить с ними так, как шучу с вами. Вот и все в моей профессии. Я считаю, что героические люди, которые проявляют патриотизм в кубе, это те, кто играет на инструментах. Например, мой ближайший друг Юрий Абрамович Башмет. Универсальная штука, не привязанная ни к какой географии. А я нет, я не могу.
Мне предлагали в жизни неоднократно. Мне предлагали когда-то чуть ли не руководить каналом в ЮАР. Это было лет двадцать назад.
Это был канал про-Мандела или анти-Мандела?
Мне предлагали, естественно, поехать и работать в Америке на Бруклинском телевидении. Это было много раз. Особенно, когда я туда приезжал повидать маму и папу, всегда были гонцы, которые предлагали еще раз и еще раз. Я объяснял, что мне это лестно, но я не могу. В Израиль приглашали. Нет, я здешний. Я только здесь могу гарантировать, что то, что я говорю, я говорю правильно во всех смыслах.
Мы с Алексом Дубасом тоже играли несколько сезонов спектакль, в котором мы говорили: «Да потому мы с ними выросли на разных мультфильмах!».
Абсолютно.
Они про морячка Попая, а мы про ежика в тумане. Эти два персонажа никак не могут найти друг друга на карте.
Были ли в девяностые какие-то предложения, от которых за версту несло авантюризмом и которым вы сознательно по каким-то причинам отказывали? Если да, то по каким? Я же понимаю, что человек популярный может быть востребован как на корпоративах, так и на политических мероприятиях. Деньги, которые стоят за театральным, телевизионным или кинопроектом, тоже могут приходить откуда угодно. Приведите какие-нибудь примеры, когда вы отказывались.
Политикой я не занимался никогда. Я считал, что я политикой занимаюсь с точки зрения своей профессии. Я скорее занимаюсь воспитанием, идеологией, культурой, без чего нельзя сделать правильный выбор в каких-то политических пристрастиях. Я считаю это основной своей функцией. Я не думаю об этом, но всю жизнь этим занимаюсь.
Что касается политических игр, то единственным человеком, с которым я связал какое-то участие в политической жизни, был Михаил Дмитриевич Прохоров.
Совсем недавно, 2013 год.
Но жизнь еще раз показала, что, несмотря на то, что там собрались умнейшие, опытнейшие, достойнейшие люди, наша политическая жизнь сделала так, что эта партия погибла. Могу сказать не оправдываясь, наверно, нам не хватило сил отстоять честь и достоинство, на которое все время покушались. Все время хотели сделать эту партию инструментом «Единой России», если совсем просто. Я прожил почти всю жизнь при коммунистической партии, а «Единая Россия» ― то же самое. Это еще одна колонна людей, которые идут строем, боятся повернуть голову влево или вправо и говорят, что все замечательно.
Мне кажется, что в последние годы исходит от этих людей агрессии гораздо больше, чем от коммунистической партии в СССР.
Это как агония, предсмертные судороги, злость. Когда что-то не получается, не происходит, то получается в первую очередь злость на самого себя, которую ты перекидываешь на кого-то другого.
Я даже баллотировался в московскую Думу. Понимаете, что набрать голоса для того, чтобы стать депутатом, несложно. И я их набрал. Но все равно посчитали так, что… И я говорил об этом Михаилу Дмитриевичу, когда нам было предложено создать блок в московской Думе, чтобы были альтернативные блоки, разные мнения. Я тогда сказал: «Никто нас туда не пустит, никому мы не нужны, мы должны только на выборах посветиться». Я вообще считаю, что выборы в Москве ― антинародное действо. Было истрачено, по-моему, 500 миллионов рублей на выборы. Зачем, если можно было назначить людей? Не тратить эти деньги сюда, а потратить их на что-нибудь нужное.
Чего не бывает, они были бы потрачены, осели бы в карманах.
Мы не будем никого обвинять, потому что всегда надо аргументировать и доказывать, но то, что сумма была истрачена и была сделана видимость выборов… И как заставить людей снова идти на выборы? Хамовники, Арбат и Красная Пресня голосовали за меня, на всех участках были наблюдатели, было понятно, что у меня в три-четыре раза больше, чем у следующего. Всю Москву посчитали в восемь вечера, мои голоса считали до часу ночи. Я проиграл один процент.
Но я счастлив, что проиграл. Я выполнил свою функцию, чтобы разоблачить выборы. Я как лакмусовая бумага. Слава богу, что я не попал в московскую Думу, потому что сидеть там и не вякать я бы не смог.
Вспомните, пожалуйста, каких-нибудь ярких персонажей девяностых. Не лично, а просто образы. Какими были продюсеры, заказчики? Вы наверняка были востребованы на разных мероприятиях и вечеринках. Эти типажи, потому что, кроме малиновых пиджаков, я думаю, сегодняшняя молодежь мало себе может представить все соцветие самых разных и талантливых, и абсолютных разводил, которые были в то время. Можно было наткнуться на кого угодно.
Время было очень пестрое. Я не умею последовательно излагать. Я скажу, что девяностые были удивительными годами. Я очень много работал, не стесняюсь сказать. Корпоративов было невероятное количество.
Опишите какой-нибудь из них. Что такое корпоратив девяностых?
Корпоратив девяностых ― это прежде всего когда у тебя появляется много денег и ты их уже не считаешь, то почему-то считалось модным собрать всех, заказать артистов, пригласить побольше людей, чтобы показать им, что у тебя есть деньги, что ты можешь купить всё. Что касается купить меня, я этому очень рад. Это всегда были гонорары, которые были несравнимы ни со съемочным днем, ни с выходом на сцену.
Это была большая составляющая бюджета жизни моей семьи, и я этого не стесняюсь. Так же, как в свое время мы ездили с Янковским, Абдуловым, Збруевы, Жванецким на творческие встречи, помнишь? В предыдущие годы. совка. Саша Абдулов, Андрей Макаревич и я были первыми, кто поехал в Америку с такими же творческими встречами. Пригласил нас Вадим Мулерман. У него была такая антреприза. Мы проехались по десяти или двенадцати городам: Нью-Йорк, Филадельфия, Лос-Анджелес, Торонто (мы еще в Канаду заехали), Чикаго.
Много ли наших соотечественников в числе торонтчан?
Армян много.
У нас был концерт в Квинсе в пять часов в какой-то еврейской школе.
Конечно!
Не в синагоге, в еврейской школе. Ни афиш, ничего. Сначала выходил Саша Абдулов на сцену. Он был носителем политической идеологии: Freundschaft, дружба! Америка, мы из России!
Посланником мира.
Он про Достоевского рассказывал. Он у нас был такой идеолог. Концерт вел я, объявлял Сашу: Ленком, Абдулов! Он выходил на сцену, минут 20-30 он что-то читал, рассказывал, отвечал на какие-то вопросы. Потом шел Макар. Я Макара объявил.
Я самого главного не сказал! Когда я вышел на сцену, в зале сидело 14 человек, из них восемь теток с внуками на руках. Там такой шумок, полупустой зал. Я объявил Макара. Он вышел, спел одну песню, вторую. И дальше голос из зала: «Скажите, Андрей, а что-нибудь новенькое у вас есть?». После этого Макар потерял дар речи. Такого онлайна, интерактивного общения он как-то не ожидал.
Я вижу, что он растерялся. Я вышел на сцену, Макар ушел за кулисы. Я сказал: «Вы знаете, у меня есть ощущение, что вам не нравится наше выступление, может быть, вы готовились к чему-то другому. Я понимаю, что вы заплатили за это деньги. Я сейчас вам верну деньги обратно». Я прямо на сцене открыл кошелек и возвращал, по-моему, по 8-9 долларов. Это надо было приехать в Америку, чтобы услышать именно этот родной голос!
Возвращаясь к корпоративам девяностых. Очень разные люди, которые все это заказывали. Кто-то получал удовольствие, кто-то объяснял всем приглашенным, каких артистов он любит. Это определяло вкус человека, уровень.
Один приглашал «На-На», а другой ― «Машину времени».
Да-да. Я, как правило, всегда вел эти корпоративы, если участвовал. Мне до определенной степени было все равно, какой у заказчика вкус. Корпоративов было очень много, естественно, я знакомился с большим количеством людей. Когда мы говорим о моем продюсерстве, у меня хватает смекалки для того, чтобы использовать контакты, которые возникают, в мирных целях. Иногда это получалось.
Ощущение неловкости, которое возникает, когда ты на сцене объявляешь что-то, рассказываешь, читаешь стихи, а перед тобой сидят люди за столами и едят?
Это не страшно. Когда Чаплин выходил на сцену, там тоже ели. Это, знаете ли, «а вы мне создайте условия, сделайте Дворец съездов или МХТ». Нет, если ты можешь собрать внимание и работать, неважно, едят или разговаривают. Сделай так, чтобы перестали есть, чтобы обратили на тебя внимание. Это уже твоя забота.
Конечно, это трудно делать, когда народ подвыпивший, но все равно возможно. И у талантливых ведущих это получается (я сейчас не о себе). Игорь Верник может заставить всех стоять на голове после выпитого, он гениальный ведущий.
Интересную штуку вам скажу, не стесняясь. В свое время то же самое началось на Украине. Люди богатели. Я могу сказать, что я в свое время вел день рождения Игоря…
Коломойского?
Коломойского.
Замечательно. А подробности?
Ему было 35 лет. Я там был не один, там был Андрюша Макаревич. Я все это вел. Мы какое-то время дружили. Я могу сказать, что фильм, который мы сняли, «Мой сводный брат Франкенштейн» ― там участвовали деньги и наших друзей, олигархов с Украины. Но это было совсем давно, очень много лет назад. Я только благодарен жизни за то, что очень многое я в этой жизни знаю не понаслышке.
Последний вопрос, который я стараюсь всем гостям задать: как все начиналось? Что началось в это десятилетие, а что с тех пор безвозвратно кончилось?
Для меня надежда. Какое бы ни было это пестрое, странное, вульгарное время, когда нужно было не приспосабливаться, а применять себя и придумывать, как строить свою жизнь, в этом смысле оно было очень бодрящее. Что-то запрещали, что-то разрешали.
Я вообще считаю, что беда нашей страны заключается в том, что когда все разрешают, хуже этого нет. Тогда начинается беспредел, мы не умеем этим пользоваться. Начиная от того, о чем мы говорили, когда по телевидению можно всё что угодно, и это не воспитывает, а только уничтожает и развращает. У меня было ощущение, что это переходный период, все устаканится, станет нормально, и мы заживем.
Потом, когда начались двухтысячные, я же был среди первых награжденных Госпремией Владимиром Владимировичем. Это было первое вручение Госпремии, которое он проводил. Мне казалось, что начинается вот такая (показывает палец вверх) жизнь. Наконец-то! Я не пессимист, конечно, у меня хватит в любой ситуации сил заниматься своим делом и быть полезным времени и зрителю, но я думаю, что до того времени, о котором мы мечтали в девяностые, я не доживу.
