Дмитрий Маликов: «Сцена — это наркотик»

Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь! Это очередная программа из цикла «Как все начиналось». Меня зовут Михаил Козырев. Мы понемногу, кирпичик за кирпичиком, восстанавливаем историю десятилетия девяностых. Я приглашаю к себе в студию людей, которые их хорошо и живо помнят и стали частью того десятилетия.

В данном случае представлять моего гостя не надо. У меня сегодня в гостях Дмитрий Маликов. Здравствуй, Дима!

Привет. Насчет того, что помнят, это, конечно, преувеличение, но то, что часть девяностых ― это точно.

Давай попробуем вспомнить момент, когда ты прямо проснулся знаменитым.

Проснулся знаменитым я на самом деле новогоднюю ночь 1989 года. Потому что показали новогодний «Огонек». Меня с большим трудом туда поставили, были всякие мучительные съемки, полеты на вертолетах, ничего это не вошло в кадр.

Ты сейчас такими общими чертами не отделаешься, это очень интересно. Как тебя туда вставили и что за полеты на вертолетах?

Не помню, как звали режиссера, но у него была такая идея. В песне «До завтра» в припеве есть слова «ночной городок». Он хотел, чтобы мы совершили ночной пролет на вертолете вокруг Останкинской башни и так далее.

Мы поднялись вечером. Было очень холодно и страшно, потому что был обычный старый, «Ми-8» или еще какой, не помню, какой был вертолет. Его очень сильно швыряло. Оператора Эрика Малинина, как сейчас помню, для того, чтобы снять меня поющего на фоне города, вытащили туда на улицу, прикрепили как-то.

Из вертолета он свешивался?

Нет, мы оба были в вертолете, я как бы из двери открытой, а он был еще дальше. Это вообще была какая-то трешовая, страшная съемка, очень высоко. Но что самое страшное, я на вертолете, по-моему, до этого даже никогда не летал. Он же умеет останавливаться в воздухе. И где-то на уровне ресторана «Седьмое небо» мы остановились, потому что рядом была Останкинская башня. И это было так дико страшно!

Еще его в этот момент болтало. Мне стало плохо, меня укачало. Я, в принципе, некоторые продукты не переношу, один из продуктов, которые я не переношу, ― это морская капуста.

Я чувствую, к чему это идет!

У летчиков почему-то в загашнике была эта морская капуста, понимаешь? И они почему-то ее стали есть. Это была последняя черта.

Я прямо сейчас вижу эту морскую капусту, прилепленную к Останкинской башне.

Вот именно, да. В общем, меня неудержимо рвало на родину. Но суть не в этом, а в том, что тем не менее всё равно через всякие тернии съемка была завершена. Эти кадры не очень вошли, потому что, как я понимаю, они не очень получились чисто технически и эмоционально, хотя я старался.

Но тем не менее тогда было время, когда новогодний «Огонек» и «Утренняя почта» могли с одного раза запустить песню и артиста. Вот так и со мной случилось.

Как же можно было туда попасть? Как туда можно было протиснуться?

Протиснуться туда было очень сложно. Тут, конечно, не стану скрывать, все-таки фамилия моего отца и то, что он знал тогдашнюю музыкальную редакцию. Начальником музыкальной редакции был, по-моему, Упорин, так была фамилия этого человека. И просто мы на худсовет принесли песню.

Видимо, тогда уже назрела некая необходимость в молодой поросли, потому что как-то повеяло чем-то свежим. В общем, я с трудом ― меня заставили два раза переписать фонограмму, я не помню, что я делал, переделывал, но потом все-таки в итоге её взяли. Вот.

Я очень хорошо помню эту песню, более того, у меня есть какая-то такая иллюзия, что я прямо даже видел её в момент премьеры, во всяком случае, память так сохраняет. Песня запомнилась моментально, она зашла с первого раза.

Вполне возможно. А может быть, она у тебя заходит сейчас, потому что когда ты приходишь на хоккей и играет наша сборная с соперниками, то, когда удаляют кого-то из соперников, включают эту песню обязательно.

Серьезно?

Да, на каждом матче.

«До завтра!».

«До завтра!», да.

Это остроумно.

На Чемпионате мира в мае, по крайней мере, сам я наблюдал и чувствовал себя настоящей звездой.

И что изменилось в окружающем мире на утро 1 января 1989 года?

Да ничего, собственно говоря, не изменилось. Просто мне позвонил Саша Шаганов, мой соавтор по этой песне, и сказал: «Дима, я спустился в метро 1 января. Смотрю, юноша с девушкой прощаются после новогодней ночи или чего-то. И он ей машет рукой и говорит: „До завтра! Прощальных слов не говори“. Кажется, мы написали хит».

Вот, всё, потом дальше пошло-поехало. Но еще потребовалось полгода для того, чтобы еще какие-то песни появились, подраскрутились, на кассетах это дело пошло. И вот только к лету 1989 года… А вообще на гастроли я поехал в октябре 1989 года.

19 лет.

Да, мне было 19 лет. Я помню, первые концерты были в Волгограде. Было сразу пять Дворцов спорта.

Пять?!

Да. А стандарт был вообще восемь потом. Это было пять. Я помню, что ведущей этого концерта была Ангелина Вовк.

Она идеально подходит к духу твоей музыки.

У меня не было ни одного музыканта, ничего у меня не было. Они поставили мне рояль во Дворец спорта, я один вышел. На меня обрушилась такая волна любви и успеха, я, честно говоря, даже не ожидал и не очень понял, что это. С того времени, как я поехали, три года это не прекращалось каждые выходные.

Подожди. Википедия хранит упоминание о 1988 годе и первых гастролях в Евпаторию, когда у тебя было еще две песни.

Да, это было еще до «До завтра», тогда «До завтра» не было.

Был «Лунный свет».

Да, был «Лунный сон», «Ты моей никогда не будешь» и еще что-то… Но пел я две песни, по-моему, там. Это была сборная программа, дискотека. Там был «Ласковый май», «Мираж», именно там я познакомился с Наташей Ветлицкой, с кем потом начал встречаться и дружить. Сережа Крылов был там и Сережа Пенкин. Вот такая у нас была программа. Офигенная была программа, по-моему, даже Минаев был. И мы там целых три недели на этой дискотеке работали, гуляли, отдыхали, жили в гостинице без удобств, но были счастливы.

18 лет тебе тогда было.

Тогда было 18 лет. Родители меня отпустили. Сейчас смотрю на мою дочку, ей уже 17…

Скрепя сердце отпустили.

Да-да. Как-то отпустили. Там был Гриша Крапивский, видимо, папа ему доверился. На самом деле я нормально себя вел.

Кто такой Гриша Крапивский? Потому что все остальные фамилии я еще помню.

По-прежнему режиссер такой, телевизионный и музыкальный деятель. А тогда он был режиссером программ.

Твоя задача была ― выйти, исполнить две или три песни.

Да, получить свои 40 рублей и уйти.

40 рублей.

Да, я запомнил, это мой первый гонорар сольный. Я помню, у нас было 40 дискотек, я заработал 1600 рублей. Приехал и купил синтезатор Roland D-50 и на нем стал сочинять дальше, сочинил песню «Студент». «Здорово, бедный брат студент». Это уже 1989 год.

Сколько стоил синтезатор?

По-моему, 2 с половиной тысячи.

То есть ты добил еще.

Да, добил или папу попросил, не знаю, я уже не помню. Естественно, и свои деньги. По крайней мере, я помню, что первую свою зарплату на это потратил.

А что же не на гитару-то?

Я же клавишник, ты чего.

Это у меня вопрос от рок-фаната: а чего же не на гитару? Roland ― заслуженная машина.

Да.

Я хочу точнее от тебя определить, изменилась ли атмосфера вокруг. Тебе же уже с 19 лет сложно было, наверно, просто ходить в продуктовый магазин рядом с домом.

Да. Я же еще учился в консерватории. Конечно, стали туда девчонки подъезжать. Началась такая безудержная слава, дежурили в подъездах. Я учился в консерватории, ездил на гастроли.

Вот это всё ― как с этим жить?

Да нормально. Как-то мне это было, честно говоря, как ни странно это сейчас прозвучит, естественно. Я это всё принял. Не могу сказать… У меня, слава богу, не поехала крыша, я не стал вести какой-то другой образ жизни. Видимо, меня дисциплинировало то, что мне нужно было учиться. Учеба меня как-то собирала, потому что нужно было быть ответственным, нужно было с гастролей приезжать и в понедельник идти в консерваторию.

Как я понимаю, у тебя за плечами был какой-то еще опыт отцовских гастролей?

Безусловно. Это чуть раньше, он меня просто брал на стажировку клавишником в ту же Евпаторию, в Крым. Там я получил школу взрослой жизни от старших товарищей, солистов, всякие первые увлечения и прочее.

Вопрос о том, какой фермент должен присутствовать в крови, чтобы он уберег человека, на которого резко обрушивается народная слава. Я этот фермент не знаю и распознать не могу.

Хороший вопрос, да. Я думаю, что просто какая-то занятость, я постоянно был занят. И плюс воспитание, наверно. Привычка к сцене. До конца я сам этого не могу понять. Слава богу, уберегся, потому что соблазны, конечно, в таком юном возрасте большие. Можно было и всякими пагубными привычками увлечься.

Сплошь и рядом. В данном случае все мои друзья рок-н-ролльщики прямо… Ты знаешь, «иных уж нет, а те далече». Количество людей, которых в девяностые годы выкосило алкоголем и наркотиками, вообще не поддается никакому описанию.

Да.

Причем те же разумные, казалось бы, гарантированные объяснения, которые ты приводишь: хорошее воспитание, какие-то твердые принципы, увелеченность каким-то собственным делом ― не работают сплошь и рядом. Прекрасные мальчики из интеллигентных семей. Приходит слава ― тыщ! Мозги по стенам просто!

Да, значит, этот стержень меня удержал от чего-то. Я не знаю. Спасибо Господу Богу, как говорится, что так произошло.

Это продолжалось три года, до 1992 года ровно. А потом в 1992 году, весной, почему-то это вдруг резко закончилось. Но началось другое.

Ты имеешь в виду это ― в смысле первая популярность?

Первая волна славы. Первая волна стала спадать. Из Дворцов спорта я перешел в тысячные залы и так далее. Пошло угасание.

Извини, а еще об этом периоде. Какое максимальное количество концертов ты мог, например, отработать в течение недели или выходных дней?

Там было, значит, принято, большой артист на тот момент спокойно собирал, приезжал в город и давал восемь концертов во Дворце спорта. Пятница ― 2, суббота и воскресенье ― по 3. Но вот, например, в Мурманске не было Дворца спорта либо он был закрыт или что-то, у меня было мало дней, и я отработал, помню, 7 концертов в день. В 10:30 первый. В зале, там не было Дворца спорта. 10:30, 12:00, 14:00, 16:00, 18:00, 20:00 и так далее…

Это, конечно, трудно представить всё. Невозможно.

Сейчас трудно представить, да, но такое было. Если говорить о материальной стороне дела, то денег тогда не было. Были маленькие, вот это всё потом, рубли, не рубли, деноминация, всё это куда-то пропало и с того времени ничего не осталось.

Это живые выступления в вокальном плане или плюс?

Минус плюс музыканты. Кассетная дека.

Бывали случаи, когда кассета заедала?

Нет. У Преснякова был случай, когда ему другую фонограмму включили: «Чтоб не пил и не курил» и так далее, группа «Девчата».

Ему поставили?

На стадионе, да.

Прекрасно. Игорь Григорьев, который из журнала «ОМ»…

Да-да, помню, который мне клип снимал.

Он рассказывал о том, как он с Ириной Понаровской путешествовал в Сибири, и там у нее заела кассета на самом ключевом месте. Она, замерев вот так, долго стояла. А кассету зажевало, то есть уже не подлежит восстановлению.

Да-да.

И в какой-то момент просто а капелла закончила песню, это вызвало бурю оваций.

Нет, у меня всегда был спасительный рояль. Я много играл живьем на рояле и пел. Сейчас я помню, что у меня было вступление классное. Я тогда очень увлекался творчеством Питера Гэбриэла, у него есть замечательный саундтрек из фильма «Последнее искушение Христа», мой любимый.

The Last Temptation of Christ.

Да, и там есть последняя вещь на саундтреке.

Passion называется.

Да. Потрясающая, такая мажорная, какая-то такая всеобъемлющая ода. Вот у меня с нее начиналось обычно. Или нет, заканчивалось! Начиналось с чего-то другого, а вот заканчивалось ей. И мы кланялись, и цветы.

Да, там духоподъемная музыка такая.

Духоподъемная очень музыка. Та-та-та-там, та-та-та-там.

И потом колокола, барабаны.

Да-да. Помнишь, молодец.

Конечно, да. 1992 год. Вдруг начало всё сходить на нет.

Да. Это естественный процесс у каждого артиста, который апеллирует к молодой аудитории. Такой пик славы продолжается два, три, четыре года. У меня было три года четко. Потом появились ― надо вам их тоже пригласить в студию, но, может быть, уже были ― «Кар-Мэн», Лемох и Титомир. Они у меня, кстати, тоже работали в моей программе, клавишником и гитаристом какое-то время, недолго. Потом они стали сольно делать.

И вот такая брутальность, я был такой романтичный весь, длинноволосый, а на смену пошли такие брутальные ребята в кожаных куртках. И они смели вот эту всю нашу романтику: «Ласковый май», Женю Белоусова, Диму Маликова. Пресняков был между, у него были другие уже дела, другая немножко линия.

Но это еще связано с проникновением в нашу страну группы Depeche Mode и группы «Технология».

Может быть, и это. «Технология» была чуть попозже, наверно, 1993–1994 год, когда они появились, да?

Ты почувствовал, что что-то надо менять.

Нет, я не почувствовал, что что-то надо менять. Я ничего не понял. У меня просто в 1992 году произошло две вещи, которые меня сильно отвлекли. Первое ― я познакомился с моей будущей женой Леной, я в нее влюбился, у нас был красивый роман, начало. А второе ― мне предложили сниматься в фильме «Увидеть Париж и умереть», и я тоже на это дело, так сказать, потратил много времени и своих усилий. Фильм получился достаточно достойный, хотя он тоже попал между поколений, в промежуток…

Давай чуть-чуть поподробнее и о том, и о другом. Давай сначала о фильме.

Да. Что касается фильма, Татьяна Васильева ― у нее, кстати, юбилей сейчас ― там играет, и Прошкин… Меня Кристина Орбакайте порекомендовала в этот фильм, потому что ему нужен был музыкант. Ему не нужен был актер, ему нужен был музыкант.

Чтобы в кадре реально играть.

Чтобы в кадре. И вообще там действие происходит в консерватории. Изначально фильм назывался «Концерт для виолончели с оркестром». Но когда они меня утвердили, я сказал: «Я категорически не буду играть виолончелиста, я пианист, поэтому давайте меняйте сценарий». Потому что для режиссера виолончель ― женщина, образ, может быть, был бы более правильный и тонкий, но он согласился.

Еще там был такой принципиальный момент ― нужно было подстричься, потому что дело происходит в 60-е годы. Я сказал: «Я стричься не буду». Для меня это как-то было важно тогда. И не подстригся. Он тоже на это пошел, хотя в фильме я выгляжу таким немножко несуразным для того времени, нет чистоты кадра.

Но актерский состав хороший. Стеклов, Любшин, Нина Усатова. Кино было, я там сам озвучивал музыку, сам играл. Музыку не писал.

Нам больше интересно, как это было ― ощущение в кадре, теперь в качестве актера. Это не концертная съемка, там совсем всё другое.

Да. Это было сложно, это было интересно, необычно.

Двенадцать часов ты ждешь, три секунды ты снимаешься.

Вообще дурацкая работа. Она такая очень нудная, очень душная. Ну а потом уже клипы начались позже, примерно чуть-чуть позже, и уже стало более понятно. Но клипы ― это всё равно попроще немножко.

Да, гораздо.

А здесь, так сказать, актерская задача. Но я приобрел неоценимый опыт. Сам Прошкин на тот момент был для меня таким провайдером и большим очень учителем. У меня какие-то проблемы в моем интеллектуальном образовании, он какие-то книжки мне советовал. То есть он меня немножко так…

Насытил?

Насытил, правильное слово, да. Насытил. И, в общем, я приобрел хороший опыт.

Как фильм прошел? Проката же не было, он был разрушен практически.

Проката толком не было, этот момент был сложный, да. Фильм прошел неплохо, он стал одним из заметных фильмов начала девяностых. Его часто показывают по телевизору. Он не очень хорошо снят операторски, я считаю. Режиссерски ― в общем-то, в целом для меня со знаком «плюс». Я приобрел большой жизненный опыт, есть такая строчка в биографии.

Меня часто спрашивают: «Почему вы больше не снимались как актер?». Я сам не могу понять. Ну не зовут просто. У нас такая большая поросль актеров, что… Я вот писал музыку к фильму, мне как-то это ближе. Ну а потом, в сериалах сниматься? А чего в сериалах сниматься? Это отдельная история, тоже очень утомительная, сложная, ты должен быть мотивирован.

А я тебе еще одну вещь подскажу, как мне кажется.

Ну?

Я для себя ее решил.

Да?

Кино в гораздо большей степени, чем клип, ― ты в конечном итоге вообще всё ставишь на карту на режиссера.

Да.

Ты ничего не решаешь.

Абсолютно.

И если у режиссера сложится, то получится, а если не сложится, как  бывает как правило, то ты просто дурак на экране в нелепом, в общем, дерьме.

Да, получил свои какие-то деньги за съемки, и всё.

Если ты знаешь, что вот это у тебя на пальцах рук, вот это твое фортепиано, вот это твой голос, вот это твоя аудитория ― ты сам в ответе за тех, кого ты приручил. А в отношении кино никогда так не бывает.

Да. Ты в ответе за тех, которых вовремя не послал.

Можно так сказать, да.

Да, совершенно верно.

Еще, помимо этого фильма, ты начал с того, что у тебя две больших перемены произошло. Ты нашел женщину всей своей жизни, а до этого у тебя был роман с Натальей Ветлицкой.

Да, но он к тому времени закончился. Я где-то несколько месяцев болтался сам.

Ты как-то раз ответил на вопрос, что у Натальи, в отличие от большинства, хватило силы уйти из этого бизнеса.

Да.

Почему ты употребил именно выражение «хватило силы»?

А потому что это непросто. Потому что мы все привыкаем. Как говорится, расхожая фраза, что сцена ― это наркотик. Так и есть, очень тяжело без этого жить. Причем не столько без сцены, сколько без подтверждения своей значимости, своего успеха. Вот эта вот тщеславная тема ― она присутствует. И нужно большое мужество, чтобы от нее отказаться, или какая-то другая мотивация: либо семейная, как часто бывает, когда женщина уходит, рожает много детей, и всё, или духовная.

Когда человек полностью уходит в веру, в религию.

Да, полностью уходит, как раньше уходили в монастырь, например. Сейчас это редко случается. Ну или какая-то другая. Поэтому Наташа, мне кажется, молодец в этом отношении, хотя я считаю, что, может быть, если бы она не ушла, то у нее, может быть, были бы еще хорошие новые песни, она могла бы вполне быть.

Примерно так же сделал, царствие ему небесное, Джордж Майкл. Он тоже в определенный момент сказал: «Поп-музыка закончилась, я больше не хочу этим заниматься». Но судя по тому, как он стал дальше жить и что произошло, это всё-таки скорее следствие его нездоровой психики, нежели чего-то другого.

Ну ты прямо говоришь нездоровой? Это серьезно. У него психического заболевания никакого не было.

Не было, но он же всё равно употреблял наркотики.

Депрессии у него были серьезные. А кроме того, он по духу был бунтарь, он все-таки бунтовал всегда. Только-только он добивался успехов с каким-то альбомом, тут же он устраивал судебную тяжбу со своей рекорд-компанией и в результате хоронил себя на пять лет. Только он, значит, выпускал благостные песни с группой Wham!, как вдруг он выпускает песни с текстами абсолютными…

Когда я читал его тексты, я поражен был! Это уже было много спустя, когда я его для себя открыл. Он панковские абсолютно песни писал, безжалостные. Или какой-нибудь клип мультипликационный с пародией на политических деятелей. У него что-то внутри бунтарское всё время…

Да, ему было некомфортно внутри.

Но в качестве примера, когда у артиста находятся силы закрыть за собой дверь, это точный пример, потому что у него это происходило. В данном случае последнее ― после выступления на Олимпиаде в Лондоне. Его уход ― это… Я до сих пор вообще не могу представить.

Да, я тоже не могу представить, потому что он просто практически для меня совершенный поп-артист. У него настолько фантастический голос, настолько прекрасные песни, которые сам он писал! Жить да радоваться, как говорится.

Я был на его двух концертах, в Москве и Мюнхене.

Я ни разу не видел вживую вообще.

Когда он прибыл, у него был же мировой тур. Я не помню, в каком году, лет, может, семь-восемь назад это было. Десять. Это великолепно просто со всех точек зрения, просто удовольствие. И вдруг вот эти все фотографии, этот весь ужас, когда он машины бил и так далее.

Мы отвлеклись. Просто он тоже один из знаковейших людей девяностых.

Поп-музыки вообще.

Вот сейчас была Grammy, было ему посвящение там. Я увидел вот этого второго парня из Wham! Я забыл, как его зовут.

Эндрю Риджли.

Как он выглядит… Он вообще изменился так! Лысый старый дядька. Такой был патлатый красавчик… Есть люди, которые сильно меняются просто, когда их долго не видишь.

Да. Но Адель очень хорошо исполнила песню.

Да, интересная сложная какая-то обработка.

: И то, что она остановилась в середине и сказала: «Стоп-стоп-стоп, я не могу облажаться в этот раз. Я не прощу себе, перед ним я не могу облажаться».

Да, там что-то с видео было.

И весь оркестр заново начал это играть.

Да. Там был несинхрон с видео какой-то, по-моему.

Да. Мы с тобой остановились сейчас на 1992 году.

Да. Но я хочу сказать, что следующая эра началась очень интересная, другая. В моей жизни она очень положительно сработала, потому что пошла волна, так сказать, такого капитализма.

Разнузданного.

Разнузданного, да. Со всеми вытекающими: казино, ночные клубы, корпоративы и так далее. Вот это примерно началось с 1993 года, по крайней мере, в московской такой… гламурная, буржуазная вся тема и всё, что с этим связано, в том числе видеоклипы. Поэтому первый видеоклип у меня как раз появился в 1992 году. И вот я потихонечку стал из Димы Маликова становиться таким Дмитрием, молодым поп-артистом, который желанный гость на вашем вечере.

Это удивительная была сторона жизни. Потому что это же как бы не сегодняшние корпоративы, которые, например, уже совершенно по другим законам живут. Это была, как я понимаю, во многом игра в рулетку. Куда ты попадешь, ты не очень хорошо понимал.

И такое тоже было. Но мне повезло, в основном я попадал к хорошим людям в нормальные места и так далее.

Когда у тебя появился директор?

Директор у меня появился еще давно, сразу появился директор в 1989 году.

Расскажи про заказчиков того времени. Кто заказывал артистов? Кто организовывал вот эти концерты в клубах?

Я сейчас плохо помню. Но, как правило, «Арлекино» начал работать, был клуб такой.

«Манхеттен Экспресс».

«Манхеттен Экспресс», совершенно верно.

«Метелица».

«Метелица», «Корона». Но «Корона», наверно, чуть позже. «Мираж», «Тропикана», до этого был «Арбат». На Арбате много было, на Калининском было много.

Да.

И там были постоянные люди, арт-директора, которые работали и приглашали артистов. Было на самом деле очень удобно, потому что ты стабильно… Правда, ночная работа в основном, и она была несколько утомительна, но пока тебе еще нет тридцати, мне кажется, это нормально. Стабильно звезды имели, кто соглашался на такую работу, например, я раз в месяц выступал во всех выше перечисленных местах и мог не мотаться куда-то на дальние гастроли.

А, то есть это обеспечивало стабильное расписание, стабильный доход и отсутствие всех этих сложностей, связанных с многочасовыми переездами и перелетами.

Честно говоря, да. Хотя всё равно артисту это нужно, потому что общение с реальными твоими поклонниками, а не с людьми, которые случайные посетители казино или ночного клуба, ― это, конечно, другое ощущение. Поэтому тут приходилось чем-то жертвовать.

Не было у тебя внутреннего такого раздрая по поводу того, что ты все-таки музыкант с классическим образованием, с удовольствием исполняющий классический репертуар и собственный репертуар, а тут люди за столиками жрут?

Глобально не было, хотя в итоге в определенный момент, конечно, мне это всё надоело. Я стал сочинять инструментальную музыку, и в 1997 году появился альбом «Страх полета», который совершенно шел в разрез со всей моей поп-карьерой. Люди, которые тогда (в основном случайно) его послушали, были очень удивлены.

Я, может быть, в каком-то смысле опередил время. В общем-то, я тогда экспериментировал, в том числе и в поп-музыке, записывал с народными какими-то хорами.

Давай на секундочку на фолк-теме остановимся.

Да.

Я помню, что я абсолютно покорен был, когда ты показал мне видео, которое снято в Суздале на реке.

Да-да, в Суздале.

С этими удивительными… Я не помню, кто режиссер был?

Гера Гаврилов.

Мы поставили тогда сразу на «Максимум» эту вещь.

Да?

Да. До тех пор, пока я не ушел на «Наше радио», не открыл, на «Максимуме» мы играли много твоих песен.

Да-да, «Ты одна» играли, «Нет, ты не для меня».

Да, баталии у нас по этому поводу были, где границы между качественной поп-музыкой и попсой.

Да.

По этому поводу ругались. Но ты как раз…

Я проходил по краю.

Фолк-музыка. У тебя же ― я помню это еще из начала девяностых, что Питер Гэбриэл был твоей путеводной звездой.

В каком-то смысле.

Тебе это явно было интересно. Почему, в общем, все попытки сделать современную поп-трактовку фольклора ни у тебя, ни у кого не удались, они ни к чему не привели?

Они ни к чему не привели, потому что нас всех смела вот эта вот… как сказать? Как это называется, мейнстрим или как? Я дружу с фолк-музыкантами, поддерживаю этнический фестиваль «Этносфера», много с ними общаюсь. Мы вчера как раз на эту тему говорили.

Видимо, когда стала умирать деревня, она умирает и, в общем-то, умерла практически сейчас окончательно. Я имею в виду деревню, где выходили люди на улицу, вечером собирались и пели песни народные, да, и это было нормально. Сейчас они говорят: «Мы не выходим, потому что нас сочтут за сумасшедших или пьяных», бабульки эти, а тогда они выходили. И эта культура начала просто умирать.

Плюс появились такие как бы суррогаты народного творчества, такие распопсованные, которые тоже как-то поляну немножко изгадили, что ли, я имею в виду такую настоящую. Но тем не менее всё равно не мне тебе говорить, что в наших рок-группах достаточно много народности в самой мелодике. Может быть, там нет вокальных хоров этих народных, но есть тем не менее мелодика. Поэтому я не могу сказать…

Мы не ставим крест.

Мы не ставим крест, потому что даже Шнуров себя называет скоморохом, понимаешь? И это, в принципе, тоже какая-то уличная, куплетная такая история.

Мне было очень обидно, когда, например, такой проект как «Иван Купала»…

Да, вот он был успешным.

Он же замечательный с точки зрения музыки. Их первый альбом был… Я в тот момент отчаянно голосил: «Вот же то, что нужно на Евровидении представлять как раз!».

Да.

Там, конечно, должна быть… Но правда, и Евровидение с тех пор превратилось в абсолютно уже унифицированный парад. Я всегда говорю о том, что можно закрыть нижнюю строчку, из какой страны артист, и больше ты никогда не разберешься, потому что они все звучат на евро-поп-стандарте.

Да, иногда бывают какие-то народные.

Иногда.

Сербы какие-нибудь, греки или кто-то.

Да.

Но это всё тогда получается как-то мимо жанра, не поп-история.

Расскажи, пожалуйста, о расцвете, золотом сезоне клипмейкерства, который был в середине девяностых.

Да, он, безусловно, был.

Тебе снимали клипы и Олег Гусев, и Федя Бондарчук, и Грымов, и Хлебородов.

Да.

Какая самая сумасшедшая съемка была из всех?

Да я уж не помню. В принципе, «Ты одна, ты такая», когда меня Гусев заставил в ванну лечь голым с виски и изображать из себя богемного модельера. Это было забавно для того времени. Могу сказать, что до сих пор то, что сделано прикольно, то и живет. Поэтому до сих пор этот клип у меня самый популярный. Правда, с песней тоже всё сложилось, она стала хитом. Это 1997 год. И действительно, была золотая эра клипов с 1993 по 2003, для меня, по крайней мере.

То, как клип снят, есть ли в нем какая-то фишка или какая-то обескураживающая красота ― это могло решить судьбу песни. Правда, я уверен, что хорошим клипом плохую песню всё равно не вытянешь.

Не вытянешь.

Нет. Но если песня потенциально содержит, то клип может прямо обеспечить трамплин.

Да, но тогда еще были к этому внимание и интерес. Каналы с удовольствием крутили клипы. И центральные каналы, у них были и межпрограммные истории, и утренние эфиры, и отдельные передачи, посвященные клипам. Было где показывать. Сейчас негде показывать, кроме как в интернете. Музыкальные каналы, которые есть, очень маленькие.

Нишевые такие.

Да, они очень нишевые. Я иногда попадаю на них в гостинице где-то, в городе. Играет, но не более того.

Эпоха расцвета клипов связана с Олегом Гусевым все-таки. Для меня это именно он самый яркий представитель. Во-первых, он больше всего сделал, во-вторых, он организовал производство. Потому что тот же Хлебородов, Грымов ― они клипы снимали периодически, занимались другими проектами. А Гусев до сих пор! Вот он буквально месяц назад снял Киркорову новый клип. До сих пор он этим занимается. Он хороший организатор.

Рыжий…

«Иванушка»?

Да. Рассказывал сумасшедшую историю про то, как они снимали клип «Тучи».

Да, они на Финском заливе снимали.

Да-да, совершенное приключение. Съемка этого клипа ― отдельное кино можно снять.

Да. А для меня отдельное кино ― это песня. Потому что я не понимаю, как такая песня, вроде как идущая вбок, «Тучи», стала таким большим хитом. Вот бывают какие-то вещи, такие необъяснимые, да?

Это не новелти, но я думаю, что какое-то интуитивное чутье у Матвиенко, конечно.

Ну да. И плюс, я думаю, что это настолько была харизма в этих ребятах! Я думаю, она сработала. Я просто сейчас еще, возвращаясь назад туда, думаю, что огромное значение имеет объект, кто это исполняет, кто исполняет эту песню. Потому что если в самом человеке есть потенциал вот такой эротически-сексуальный, когда ты притягиваешь противоположный пол, то, в общем-то, чуть-чуть песня неплохая ― она уже пойдет. И бывает наоборот, когда объект средний, песня хорошая и не заходит.

Возвращаясь к тому твоему замечательному твиту по поводу Курта Кобейна, который я тоже перепостил у себя, и в связи с тем, что 50 лет ему должно было быть. Я очень много прочитал…

Тоже бунтарь, кстати, еще какой.

Бунтарь, это его и свело, в общем, в могилу во многом. Я говорил с моим другом в эфире, с Мишей Идовым, писателем и сценаристом очень талантливым. Он сказал, что девяностые были удивительными годами, потому что после взрыва Nirvana, который никто не мог предсказать, что вот эта песня, Smells Like Teen Spirit, бомбанет вот так вот, был какой-то период, и основную часть девяностых радио ставило вообще всё.

Они раскрыли, абсолютно разрушили свои рамки по поводу того, что песня должна состоять из вот такого-то куплета, такого-то припева. Они вообще ставили всё! Инди, альтернативу, околопоп-музыку и так далее. И в этом смысле слушать радио в течение девяностых годов доставляло гораздо больше удовольствия, потому что рамки были разрушены.

Да-да.

Согласен ты с этим или нет в отношении нашей страны?

Я согласен с тем, что эта песня похоронила весь хард-рок вообще. Я это прочитал. Все металлюги сразу стали ретро, понимаешь. То, что была определенная радиосвобода и не было такой зацикленности на форматах у каждой радиостанции, такой боязни ― с этим я тоже согласен.

Я сейчас не стыжусь поставить свой плейлист с любого из девяностых годов на «Максимуме», потому что твои песни там стоят рядом с Red Hot Chili Peppers, Depeche Mode, с Тори Амос, Бьорк, Beastie Boys. То есть вот такая вот…

Каша.

 «Максимум» до сих пор звучит очень пристойно, но, конечно, такой широты нет. Это была какая-то ураганная прочистка мозгов.

Ну да. Видимо, такое надо было. Еще у нас в головах было много свободных пространств, файликов. А сейчас они все заполнены у каждого своей, и туда мы не особо что пускаем, в том числе радиоредакторы тоже очень аккуратно с этим обходятся, да.

Ну да, у них работа такая.

Да-да. И все на друг друга: «Дмитрий, вот поставят другие радиостанции, и мы поставим». И так все говорят, понимаешь?

А, это замкнутый круг.

Все боятся.

В девяностые самый тяжелый тур, который у тебя был, или самый странный концерт?

Нет, самый тяжелый «тур» у меня был с моим замечательным шампунем Head & Shoulders, потому что я когда снялся в рекламе… Кстати, эту рекламу до сих пор все помнят, что удивительно. Это 1995 год плюс-минус, не помню точно. Больше двадцати лет, а меня все равно спрашивают: «Как ваши волосы? Есть перхоть, нет?». Надо им предложить сейчас сделать рекламу: «Я мою шампунем двадцать лет, и волосы по-прежнему выглядят отлично!».

Это был сладкий контракт?

Это был хороший контракт, да, особенно по тем временам. Когда им понравилось сотрудничать со мной, я вовремя им предложил идею тура. Они выделили определенный бюджет, я поехал по стадионам. Кстати, в одном из городов, то ли в Чебоксарах, то ли в Набережных Челнах я совершил такой, может быть, не совсем красивый поступок ― я из гостиницы… Знаете, вот…

Сейчас уже трепещу в предвкушении.

Напрасно ты трепещешь, потому что я взял не полотенце или что-то еще. Я взял Библию, вот. Знаешь, лежали…

В тумбочке сверху.

В тумбочке. Самая простая такая обложка вообще, самое простое издание. Я ее взял. Я до сих пор ее с собой вожу в каждую поездку, не только на гастроли, вообще в путешествия. Она у меня плохо выглядит уже, как-то замялась, но для меня это оберег такой мой. Вот это с того времени, уже больше двадцати лет.

Открываешь?

Да, открываю. Открываю редко, к сожалению, грешен, но открываю.

Тебе серьезное подспорье дает твоя вера? Стержень какой-то или это просто спокойнее так?

Сложно сказать. Ведь это же глубокая очень вещь, поэтому до конца, до глубины дойти очень трудно. Я не могу сказать, что это серьезное для меня подспорье, но на что-то нужно опереться, к чему-то нужно прислониться в жизни, да? С годами этих вещей всё меньше и меньше, да.

Понятно, что хочется опираться на семью в первую очередь, на друзей, на то, чем ты занимаешься, и на веру. Или наоборот, в первую очередь на веру. И то, и другое, и третье, да и четвертое ― во многом ты сомневаешься, что-то тебя часто подводит. И вера тоже вещь такая, тебя постоянно искушают неверием, поведением церковных служителей. Остаться как-то внутри себя… Кого-то из нас раздражают какие-то внешние проявления, кого-то ― что-то еще.

Я много думаю об этом, как любой взрослый человек. Чем мы становимся взрослее, тем мы ищем для себя всё равно точки опоры. Безусловно, вера для меня ― одна из точек опоры, но не единственная.

Неизбежно с таким большим, богатым и продолжительным опытом в этом непростом мире музыкальной индустрии…

Да, в следующем году 30 лет!

30 лет.

Кстати, я хочу твоего совета, может быть, даже спросить. У меня первый в жизни концерт состоялся 25 июня 1988 года, выход на эстрадную сцену, в Зеленом театре парка Горького. Стас Намин, всё это, но это был праздник «Звуковой дорожки» «Московского комсомольца». Я думаю, может, повторить этот концерт через 30 лет там же в Зеленом театре? Или просто в парке Горького сделать такой open air.

Идея, конечно, хорошая.

Да? Тридцать лет.

Надо хорошо подумать над программой.

Да.

И что-то такое особенное придумать, поскольку тридцать лет ― это не хухры-мухры.

Да.

Можно хорошую компанию собрать.

Да. Это будет следующий год, не этот.

Я имею в виду как раз…

Есть время подготовиться, да.

Да, думать-то как раз сейчас надо. А площадка там, да.

Так вот, заканчивая свой вопрос, который я тебе хотел задать. Как ты умудрился избежать всех этих огня, воды и медных труб? Они же наверняка были. Какие главные человеческие выводы ты сделал за эти тридцать лет для себя? Потому что много их даже обращено в пословицы типа «Идешь вверх ― запоминай лица тех, кто тебе попадутся», потому что тебе те же самые будут попадаться вниз.

Да, «Кто не падал, тот не поднимался».

Да, вот это всё. Какие-то правила жизни сформулировал ты?

Знаменитое правило Анны Седоковой «Что не убивает нас, делает нас сильнее», да?

Да. И как говорит один мой приятель, «Никогда нельзя сбрасывать со счетов Наталью Гулькину».

Да, это наш общий приятель говорит. Это говорит Матецкий.

Да. То есть были же наверняка предательства, были такие соблазны, с которыми были сложно бороться. Я имею в виду и гонорары, и искушения какие-то. Были наверняка люди, от которых ты не ожидал таких поступков, как они вели себя сначала, а потом вдруг изменялись.

Безусловно. Жизнь учит. Знаешь, как в этом фильме знаменитом про Эми Уайнхаус. Хороший, кстати, фильм. Про Кобейна тоже хороший есть фильм документальный, замечательный.

А про Эми получил «Оскар» даже как лучшее документальное кино.

Да?

«Эми», так и называется.

С Тони Беннеттом она там поет. Он ей говорит такую фразу: «Знаешь, деточка, жизнь учит всему, особенно когда живешь долго». Поэтому когда живешь долго, всё понимаешь.

Поэтому желательно как можно меньше гадить просто по дороге, чуть-чуть быть отстраненным, чуть-чуть самоироничным и ироничным и просто не иметь плохих намерений. Просто постараться.

Да как же можно-то без них жить, скажи?

Без них тяжело, но постараться можно.

Есть ли у тебя какие-то знаковые встречи с твоими музыкальными кумирами, о которых ты мечтал и представлял себе, какой это человек? А потом ты встретился и разочаровался или, наоборот, еще больше влюбился.

Нравится картина ― не знакомьтесь с художником, да?

Да. Многие мои друзья придерживаются именно такой точки зрения. А у меня разочарования ― один, от силы два. А все те, в кого я был влюблен, оказываются при личной встрече еще лучше.

Не так уж много в кого я влюблен и не так уж много с кем я встречался. Но вот, например, раз уж мы говорили сегодня о Питере Гэбриэле, то у меня с ним была встреча.

Вот это да!

Да, была встреча в 1995 году на фестивале World Music Awards. Причем я был в очень хорошей компании там. Там был опять же Матецкий вышеупомянутый, там был Юра Грымов, там был Саша Файфман, который тогда работал на НТВ и делал как раз репортаж об этом.

Мы уже выходили, всё это закончилось. И вдруг стоит такой человек лысый.

Это какой город-то?

Это Монако.

Он просто в разных городах же делает этот фестиваль.

Да. В те годы было постоянно в Монако. Стоит такой скромный человек, ждет машину. Мы к нему подошли, его узнали. Он очень мило заулыбался, рассказал нам, чем он занимается. Какие-то у него были просветительские тоже проекты, благотворительные проекты. Произвел очень доброе впечатление такого уже пожилого достаточно человека, хотя для меня он такой боец всегда был.

Мы попросили фотографию. Он сфотографировался с нами. Фотографировал Грымов. И Грымов зажал фотографию! Не отдал, представляешь?

Алло, Юра?

Да, позвони ему, реши.

Есть вопрос!

Вот до сих пор нет фотографии. Правда, он нам не отдал фотографию. Я не знаю, почему. Может быть, не получилось, может быть, там что-то… Вот этой фотографии у меня на руках ― и ни у кого ― нет.

Теперь ты никому не докажешь, что ты видел Питера Гэбриэла!

Да, живьем.

Никому.

Теперь даже уже никто не помнит, кто это!

Нет, ты что, прошлый год, турне со Стингом.

Я шучу. Нет, наше-то поколение помнит.

Прошлый год, ты знаешь, что они сделали Rock Paper Scissors, такое турне? Это камень-ножницы-бумага.

Я слышал об этом, да.

Они разыгрывали друг с другом, кто в первом отделении, кто во втором, а в третьем они вместе. Я просто мечтал туда попасть.

А сколько у них было концертов?

У них было 20 городов в Америке.

А, в Америке?

Они в Европу даже не…

Жалко, да?

Да. А сейчас Стинг со своим новым альбомом, я еду на него в апреле в Лондон. Он тоже почему-то в Россию не заезжает в этом году.

Пара последних вопросов. Один вот какой: можешь ли ты вспомнить, что ты сошел со сцены с ощущением провала? Был ли у тебя какой-нибудь такой прямо ляп? Народ не пришел или что-то не получилось. Не было такого?

Такое было, безусловно. Были неудачные концерты, были. У меня был такой один концерт, но это был корпоратив у одного известного олигарха, не буду говорить сейчас, кто это. Когда я что-то очень долго ждал, нервное такое было состояние. Я вышел, спел песню, и меня почему-то тормознули. Подошел ко мне администратор и говорит: «Уже поздно, всё, достаточно». Как я потом узнал, там что-то то ли ему не понравилось, то ли что-то не пошло. Я не понял, что, но одна песня… Так было унизительно. Я понял, что это что-то не то, вот. Такое было ощущение, честно говоря…

А поскольку всё равно это конец девяностых, начало двухтысячных, всё равно много этих концертов, как-то забылось. Сейчас бы я еще острее это переживал. А может быть, наоборот, совсем бы не переживал, потому что я понял бы, что произошло.

Такие были случаи, и на концертах больших были. Сейчас я не хочу их вспоминать, я их просто реально не помню. Но ощущение чего-то гадкого, конечно, бывало и в жизни, и после концертов. Но слушай, это же…

Часть работы.

Да, это часть работы, да.

И последнее. Все-таки если обобщить, что тогда начиналось и что с тех пор закончилось и куда-то ушло? Если сравнивать нынешний день с днем вчерашним.

Закончилась молодость. Очень сильно поменялся мир. К сожалению, всё, что касается нашего цеха, очень сильно поменялось. Нет больше компакт-дисков, почти нет радио. Телевидение доживает, мне так кажется, не дни, но годы, да. Очень сильно всё поменялось.

И молодежь, с которой я сейчас на одной волне благодаря этим каким-то своим мыслям, умению как-то остро, может быть, ответить, ― они вообще другие, им вообще не очень нужна музыка, к сожалению. Она им не нужна так, как она была нужна нам. Когда я вешал плакат Kiss или Duran Duran, это висело в моей спальне, вот это я обожал… Может, девочки сейчас вешают Егора Крида или что-то, но они не так относятся.

Мы не снимаем целлофан с этих грампластинок, да, его так бережно. Другое ощущение, другое отношение. Они даже не закачивают себе ничего, просто слушают в онлайне и забывают. Я по дочке своей это вижу. Мы от этого тоже страдаем. И это, в общем-то, в определенном смысле ставит крест на нас, потому что меняется поколение.

Меняется поколение, и понятно, что с нами остаются наши поклонники, которые выросли на наших песнях, но вот к новым уже подступиться в современной поп-культуре не получается. Может быть, это естественно, потому что у них свои герои, они должны быть своего возраста. Песни, в конце концов, ― это эмоция, которая принадлежит определенному времени. И наверно, наши с тобой эмоции молодые принадлежат тому времени. Но с этим не хочется соглашаться, потому что хочется все-таки быть актуальным. Будем стараться.

Oxxxymiron тебе нравится, я знаю.

Да, очень.