Чулпан Хаматова: «Когда я была студенткой, голод был такой силы, что я воровала хлеб»

Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь. В эфире очередной выпуск «Как все начиналось». Меня зовут Миша Козырев, я делаю эту передачу для того, чтобы как-то создать разноплановую картину десятилетия девяностых, и приглашаю, соответственно, тех людей, с которыми мне интересно поговорить и об этом времени, и вообще. Давайте я вам покажу визитную карточку моей сегодняшней гостьи. Сегодня у меня в гостях Чулпан Хаматова. Привет.

Привет, Миша.

Вот наконец ты и пришла. Все, никаких упреков, примчалась по первому зову.

Да.

Давай вернемся во времена детства. Первый вопрос у меня такой, какая музыка у тебя в доме звучала? Под какую музыку ты выросла? Что тебе ставили мама с папой, или когда ты доросла до своей, например, музыки, с чего ты начала?

Я прямо очень хорошо помню этот момент. Сначала у меня были пластинки, детские сказки, это была фантастическая индустрия советская, радиоспектакли невероятного какого-то качества, когда ты знал всю пластинку наизусть, пел песни. А потом вдруг я нашла пластинку у родителей, The Beatles и The Rolling Stones. И я прямо помню это ощущение, на фоне всего, что звучало вокруг, из радио лились «Ах, вернисаж», не помню там какие еще песни, вдруг я попала в мир, про который… Они мне сами это не ставили, она просто случайно, нашла и поставила.

Винил? Виниловые пластинки?

Да. «Рондо», по-моему, у меня назывался проигрыватель. И у меня прямо все перевернулось. Дальше я с этими пластинками пришла в школу, на «Огонек». Меня никто не понял.

Что значит «на огонек»?

У нас были такие, 8 Марта, «Огонек», 23 февраля, это когда все танцуют школьники, под ту музыку, которую они приносят.

С собой?

Да. Вот я с собой принесла эти пластинки, пыталась поставить, но в общем никто не понял.

Не нашла никакого понимания среди…

И одна, все-таки я выпросила какой-то тайминг, и одна стояла и танцевала под нее. А потом Queen, это вообще было какое-то просто, я вообще не понимала, что это, что это такое. А потом я помню, в Казани у нас был магазин типа «Мелодии», находился он очень далеко, в таком «спальном» районе, куда все съезжались, охотились за этими пластинками, и вот оттуда я ехала с новой пластинкой Queen, ехала домой и просто прямо это было изменение сознания абсолютно.

Прорыв.

Да.

А родители как-то отреагировали на то, что тебе прорвало сознание вот именно такая музыка?

Нет, как-то им было не до этого. Они как-то нормально.

А вот сама ты что-нибудь пыталась петь? Ну знаешь как, на табуретку встаешь…

Я очень любила петь, но…

И что было твоим коронным номером?

Но я никогда не пела, потому что во мне так хорошо сидит детский комплекс, что лучше не пой, поэтому я не пела. Потом я попала в такой фантастический лагерь, который придумал человек, зовут его Павел Шмаков, университетский лагерь, куда детей свозят в палатках жить летом. И там же нас начинали образовывать, рассказывали тоже. Вот там уже были песни под гитару, в основном как раз тот репертуар, который мне нравился. И дальше уже все, я уже встала на эту тропу опасную, вся ходила в феньках, вышивала слова из The Beatles на рюкзаке, перешивала папины рваные джинсы, в общем, как могла пыталась выбиться из…

То есть ты хипповала?

Да. И виной тому, конечно, были вот эти найденные пластинки.

И как родители реагировали на то, что они теряют дочь?

Мучительно. Но очень достойно. Они страдали молча, они пытались объяснить, что это не приветствуется в нашей стране, вот так вот выделяться из толпы, потому что в какой-то момент я накрутила себе такой из шарфа оранжевого какой-то такой чурбан на голову, и так ходила в школу. Мне казалось, а почему нет, в рваных джинсах, в феньках, потом меня вызывали к директору, конечно. Появилась свободная форма, но не до такой степени все-таки. И мама с папой, папа все время делегировал маме со мной поговорить, и мама мне пыталась объяснить, что это вот не то пространство, где нужно прямо вот так вот прямо стараться выделиться.

А почему папа делегировал маме? Побаивался?

А папа побаивался.

Побаивался дочку. Как к тебе в школе относились? Вот образ нарисуй мне, пожалуйста, какой ты была девочкой в классе. Есть же определенные социальные…

Я только, сколько, три дня, четыре дня назад встречалась со своими одноклассниками, первый раз за все это время. Когда они произнесли цифру, я ее сразу забыла, сколько лет назад мы закончили школу, и в общем, я поняла, что они ко мне очень хорошо относились, но немножко понимали, что есть такая неадекватная девочка в классе.

Неадекватная.

Да. Один мальчик, Леша, вспомнил, что я ходила в школу, я этого не помню, чуть-чуть помню, но я не помню, чтобы я в школу так ходила, с нарисованными вот здесь, вот так вот, на веке, точками такими черными. В общем, это тоже было так все чересчур. Потом, через какое-то время, я увидела Бьорк, в клипе, с этими точками, и вспомнила, что я так же делала. Ну как относиться к девочке, к однокласснице, у которой точки нарисованы, и она вот в этом оранжевом странном головном уборе? Ну, как-то… Нет, не издевались, не унижали, но, видимо, старались обходить стороной.

Просто держали в школе за классную сумасшедшую.

Ну, наверное, да.

Признавались какие-нибудь мальчики на встрече, которая у тебя произошла четыре дня назад, что они на самом деле не знали, как к тебе подступиться и были очень в тебя влюблены?

Да!

Вот, это же прямо сходится.

Они не сами мне это сказали, это мне уже ребята сказали. Я говорю: «Как?»

Ты вообще даже представить себе не могла?

Вообще никогда.

Именно про этого мальчика?

Ой, прямо сох, прямо тосковал… И это было очень странно, потому что нет, мне в голову не могло прийти. Но я не поверила. Но они настаивали.

Настояли на своем.

Да. Про девяностые годы, вообще про юность, мне недавно праздновали день рождения на съемочной площадке. У нас там была девочка-костюмер, чудесная девочка, чудесная. Я рассказывала какие-то истории, а мы праздновали в Казани, туда пришли мои детские подружки. И с одной подружкой мы вспоминали, как мы хоронили у нее на балконе то ли Черненко, то ли Андропова. И вот гудела вся Казань, гудели заводы, и это как бы была такая минута памяти. И мы стояли в пионерском салюте, и я очень переживала, что мне не плачется, как бы вся страна должна плакать. И я помню, как мы побежали за луком, натерли луком глаза, чтобы плакать со всей страной. И вот стояли.

Даже так, за луком?

Да, потому что не плакать, это значит не любить родину вообще. Мы поплакали, я это все рассказала у себя на дне рождении, и эта девочка-костюмер подходит и говорит: «Никому больше не рассказывайте, что вы жили при Черненко, никому. Вы же не такая старая».

Кошмар. Это, конечно, такое постыдное немножко ощущение, но когда я встречаюсь со своими одноклассниками, я после этого возвращаюсь домой, а у меня это тоже очень редко происходит, потому что Екатеринбург, смотрюсь в зеркало и думаю: «Нет, чертяка, ты еще не самый плохой, ты неплохо сохранился».

У меня одноклассники все идеально, намного лучше, чем я.

Что, расскажи, в тебе от мамы, а что от папы, какие черты характера?

От папы, точно, избегание любых конфликтов. Я в конфликте жить не могу. Мне лучше больше никогда не видеть человека, обходить его стороной, но только не находиться в состоянии конфликта. Это вот точно папина черта, ничего не выяснять, просто вот переложить человека в задний карман, пожелать ему добра, но не конфликтовать.

Значит ли это, что никаких выяснений отношений ты тоже не переносишь?

Нет. Ну, с трудом, и потом просто сильно болею.

После этого?

Да.

То есть даже если человек, с которым тебе важно, близкий, например, или друг какой-то, который говорит, давай расставим точки над i.

Все в любви, без конфликта. Вот как только начинается зона конфликта, это может быть агрессия даже, все, я отползаю и говорю: «Привет, папа». А мамина, наверное, черта, это ляпнуть что-нибудь невпопад, не вовремя. Вот правда, что чувствуешь, то и говоришь.

А только потом думаешь.

А потом отползаешь, как мама… Несовместимые штуки.

Отличное сочетание. Ты выходишь, ляпаешь, и отползаешь.

И отползаешь, да.

Так, собственно, и живешь.

Ну, вот, наверное…

То есть мама любила жахнуть что-то такое?

Это вообще неосознанно, вот она так, она очень честный человек, она чувствует и так говорит. Я помню как раз там, где-то в начале девяностых, может быть, в конце восьмидесятых, папа мне привез то ли из Риги, то ли из Вильнюса такие невероятные кроссовки, какие-то дутые, в общем, что-то просто невозможной какой-то красоты. Они были чуть-чуть больше по размеру, я в них сразу начала ходить, и ходила, ходила, потому что представить, что они вот у меня, и они там уже где-то порвались, разорвались, и на подошве была такая большая, во всю подошву, трещина, поэтому как только шел дождь, была сырая погода, у меня сразу были мокрые ноги. И в какой-то момент мама подошла, а я прямо над ними просто тряслась…

Клала под подушку.

Абсолютно. И вдруг мама подходит и говорит: «Ну вот, ну ты видишь, что у тебя трещина на кроссовках». Я говорю: «Это же еще трещина, они же еще не порвались». И она делает так — как не порвались, и вот так вот!

О, господи!

Не со зла, просто. И они у меня на глазах делятся пополам.

Сколько суток ты плакала после этого?

Ну, я, наверное, не плакала. Но сейчас я прямо в себе вижу эти мамины черты, вот в таком же прямо контексте, что я как-то слишком эмоционально на что-то реагирую.

А литературные герои какие-то были любимые в детстве?

В самом детстве у меня был прямо роман, любовь, это «Пятнадцатилетний капитан». Я заболела, мне было девять лет, я его везде рисовала, это была прямо такая эротическая связь настоящая, то есть у меня был прямо герой моего сердца, и очень долго, лет до 12, может быть. Я перечитывала эту книжку постоянно. А потом, когда в 1988-1989, когда сначала это был самиздат «Мастер и Маргарита», а потом появилась книжка, конечно, это стало просто, вся эта банда, Коровьев, Азазелло и кот Бегемот. У меня даже кота звали Бегемот. Это, конечно, стали мои кумиры, вот это мои были литературные герои.

Ни одной девушки ты не назвала, героини, ни одного женского. Разве что Гелла в «Мастере и Маргарите», или Маргарита?

Нет, вот так, чтобы прямо герои были…

Героинь не было? Герои были?

А, нет, Мария Кюри у меня была, вот тоже была страсть. Я не знаю, что это за книжка, хотела ее недавно найти, не смогла найти, такая достаточно толстая книжка, про ее биографию, ее судьбу, ее путь, про ее самопожертвование. И в какой-то момент, когда я думала, кем бы мне быть потом в будущем, сначала я придумала, что я буду оператором, снимать кино, потому что мало кто вспомнит, что есть такая профессия, а вроде бы профессия связана с творчеством. Почему-то мне, казанской девочке в восьмом-девятом классе казалось, что оператор, ну кто пойдет в операторы, никто, поэтому я туда приду, и все сразу скажут — давай скорей к нам.

Спасибо, что зашла.

Спасибо, что зашла, и все, и я буду оператором. Потом выяснилось, что там огромный конкурс, и надо много чего уметь…

Не так все просто.

А потом, когда я стала уже как-то, потом я хотела быть режиссером, примерно с такой же, честно говоря, позиции, что режиссер… Актеры, актрисы понятно, а режиссер… Но тоже поняла, что нет, там тоже большой конкурс. И вот тогда я придумала снять фильм про Марию Кюри, и немножко какое-то время бредила этим фильмом, вот она жертвенная, вот ради науки она идет, облучается и погибает.

А ты себе уготовила в этом фильме главную роль или…

Ну конечно.

Да, естественно. Ну и режиссер, соответственно. И композитор, и автор сценария.

Да, и оператор.

Где-то я прочитал, что вас было трое татар в классе, и у вас были отдельные уроки татарского языка.

Да, дополнительные уроки.

Вот что это такое, объясни, расскажи.

Мне кажется, это вот кошмар этой исторической данности, в которой оказался татарский народ, когда единый язык русский, а твой родной язык становится дополнительным. И когда все одноклассники прекрасно идут домой уже, или гулять на улицу, ты должен прийти в класс и дополнительно заниматься татарским языком. Это трагедия. Мне очень стыдно, что я не знаю татарский язык, потому что у нас в классе были ребята, у которых дома разговаривали по-татарски. А у меня, мне вообще было не…

Абсолютно русскоязычный дом.

Да. И этих дополнительных уроков было два или раз в неделю, то есть ну невозможно выучить язык. И это, конечно…

Ты страдаешь из-за того, что ты его не знаешь?

Да, мне стыдно, да.

А бабушка?

Бабушка говорит по-татарски, но тоже такой бытовой очень такой. Я была на гастролях в Финляндии, и меня пригласила татарская диаспора, тех татар, которые уехали до революции. И я услышала татарский язык, который был до революции, и это, конечно, колоссальная разница с современным татарским языком, который я слышала.

В чем?

Во всем. В звучании, в мелодике, в глубине. Сейчас очень много в татарском языке используется русских слов, просто как-то адаптированных под татарский язык.

Заимствованных.

Вообще он очень красивый, бархатный, мелодичный, такой аристократичный язык. И он сильно отличается, то есть тот татарский язык, который, слава богу, сохранен все-таки, хоть таким образом, но он не «хохдойч», это не тот язык, который был.

Я обратил внимание на деталь, что ты, когда думала о том, что я хочу стать актрисой, проходила мимо театра и загадывала, что если вот сейчас выйдет Роза Хайруллина, значит, у меня так все и будет. А Роза Хайруллина тогда уже играла где?

Она была звезда Казанского ТЮЗа. Актриса такого дарования, понятно, это была магия, абсолютное волшебство. Но позволить себе быть актрисой я никак не могла, потому что у меня уже все было такое, уже куда-то была проложена тропа, рельсы и лыжня. И я поступила в школу, выпускные экзамены после этой школы становились автоматически вступительными в Казанский, как он сейчас называется, Казанский финансовый университет или институт тогда еще. И поступить туда было сложно, а я поступила, и в общем как бы все уже. И вообще представить, что я приду домой и скажу: «Мама-папа, я решила стать артисткой», это было вообще… Притом что я нигде не пела, нигде не выступала, стихи читать в классе боялась. И я вот шла мимо театра, и сама себе, вот просто так, я не знаю, просто так сама себе сказала — вот выйдет Роза Хайруллина, я вот начну действовать, вот не выйдет… И она выходит. В черном пальто, такая красивая. И я остолбенела.

Все.

И стояла очень долго, и понимала, что все, мне приговор, я должна попробовать.

И потом ей сказала?

Да. Роза знает об этом.

Что она инициировала этот процесс?

Да. Я просто подумала, может, уйти назад и еще раз попробовать, но понимаю, что…

Нет, так это не работает.

Нет. Уже нет.

Расскажи мне, пожалуйста, про то, какими были твои студенческие годы, с точки зрения быта. Опиши, пожалуйста, как ты жила в общежитии, что ты носила, что ты ела, как выживала. Время было нелегкое.

Да, время было жесть вообще, такое. Я не знаю, я бы вот сегодняшняя, я бы, наверное, не выдержала, так вот я иногда оглядываюсь. Потому что я была такой домашней девочкой, я все детство болела, у меня был пиелонефрит, воспаление легких каждый год, все время больницы. Я прямо вот под хрустальным колпаком была у своих родителей. И вдруг я оказываюсь, общага, мы жили, есть такая чудесная актриса, Ира Низина, мы жили в одной комнате, и когда нас мамы наши привезли туда, они бегали по всему общежитию, найти хоть какую-то мебель для того, чтобы девочкам было где спать, где есть, хоть какой-то стол, хоть какие-то лампочки. Вот они собирали все вот это вот, и у нас был какой-то полушкаф недоделанный, с оторванными ручками, такие кровати, и вот такие тараканы. Вот я не преувеличиваю, вот такие тараканы.

О, господи.

Потому что в те времена была какая-то обязанность Российской Федерации перед Афганистаном, и беженцы из Афганистана должны были жить в Москве. И они там жили, прямо семьями, огромное количество афганцев.

Прямо в общежитии?

Прямо в общежитии ГИТИСа, привезя вместе с собой, кроме семей, еще вот этих тараканов.

Специальную афганскую линию тараканов.

Да. И вот этот вот ужас, то есть ты… Кухня, какая-то общаговская кухня, в которой ничего нельзя было варить, а если ты варишь, то надо было стоять и охранять потому что как только ты убегал за солью, прибегал, а твоей кастрюли уже там не было. И вот ты стоишь, моешь какую-то тарелку, а рядом человек, афганский мужчина большой, засовывает ногу в эту же раковину, и начинает мыть свою ногу. То есть это был такой, и с этим ничего нельзя было поделать, потому что это была гуманитарная миссия моей родины, по которой они должны были. Был первый год такой очень…

Нехилый год. А есть? Что есть, что готовили?

Родители мне присылали гречку и тушенку, но это сметалось. В общем, каждая посылка, знали все, у кого есть посылка, кому что привезли.

Очень похоже на армию.

Это сметалось сразу. Там, в пятнадцатой комнате, посылка, и сразу толпа людей, поэтому это быстро все съедалось. И вот так вот, родительскими посылками. Я воровала хлеб в магазине тихонечко.

Так, с этого момента, пожалуйста, поподробнее.

Да, потому что голод был такой силы, что… С Ирой Низиной мы ходили по рынку, когда начинался сезон черешни или чего-то…

И пробовали?

Ходили, и говорили: «А как ты думаешь, нашей маме (почему-то мы играли в двух сестер), нашей маме понравится вот эта черешня?». Один раз мы так наелись, что у нас просто все закончилось печально, потому что всю эту грязную ягоду…

Немытое все же.

Однажды мы с ней украли арбуз. Мы шли после «мастерства» на Цветном бульваре, там еще не было никакого рынка, стояла такая горка арбузов, горел костер, прямо реально в центре Москвы так было, и около этого костра спал охранник. Ирка была вот на таких каблуках, и мы сначала прошли мимо, поняли, что он спит, вернулись. Она говорит: «Я не смогу бежать на каблуках». Опять прошли мимо. Она говорит: «Я их сниму», опять вернулись. Схватили этот арбуз и побежали. И он проснулся. И мы понимаем, что мы с арбузом никак его не успеем перегнать.

Он просто не побежал.

И мы его, этот арбуз, выкинули, и побежали дальше. В общем, он нас не догнал, арбуза мы не получили.

Вы выкинули его?

Мы выкинули его, да. Сворованный арбуз выкинули.

Если по бульварам, можно было его просто покатить.

Нет, страх был такой, а это же еще была какая-то темень в Москве такая прямо.

Фонари не горели.

Фонари не горели.

А хлеб? Это же булочные еще были, из серии тех…

Да-да, хлебный магазин. Рядом с общагой.

Хлебный магазин, у тебя такие длинные вилочки, чтобы его попробовать, и тебе нужно…

Там такие были полки, ты его брала, потом так под пальто, и нужно было продолжать дальше рассматривать все, ничего не находить, и выходить из магазина.

Что ты обычно брала, белый или черный? Батон?

Черный, по-моему. Черный. Не помню сейчас.

Как ты выглядела в это время, что ты носила?

Один раз я украла сметану, которая у меня, пока я там ходила и задумчиво все глядела, она у меня раздавилась и вытекла. Она так начала вытекать, и я понимаю, что я стою, у меня вытекает из-под меня сметана, и я быстро-быстро вышла из магазина. Да, к сожалению, невозможно было выжить…

На те деньги, которые давались.

Потом нам в ГИТИСе устроили бесплатные завтраки, нас кормили кашей. Можно было прийти с утра в ГИТИС и поесть бесплатной каши, это тоже спасало.

От этого же быстро очень толстеешь.

А все такие ходили, все наедались сразу на всю жизнь вперед. Не дай бог, кто-нибудь из однокурсников приглашал в гости, ну то есть это, холодильника не было, потому что это была единственная возможность поесть на недели две вперед. И все вот ели, ели, ели, на первом курсе все девочки, у нас так получилось, что почему-то иногородних мальчиков было мало, в основном были девчонки, и все девочки так…

Разнесло.

Разнесло. И нам Алексей Владимирович Бородин говорит: «Девочки, приходите в форму».

Как ты выглядела в этот момент, что ты носила?

Я носила, у нас была однокурсница, Лариса Шатило, она дружила с Олегом Меньшиковым и с Татьяной Догилевой. И Татьяна Догилева подкидывала нам свою одежду, которой она делилась с нами, и я вот ходила в плаще Татьяны Догилевой, на первом-втором курсе. Приезжала в Казань и говорила — это плащ Татьяны Догилевой. Татьяна Догилева не знала о моем существовании, она просто сдавала бедным студентам мешки с одеждой.

А что за плащ?

Такой красивый, бежевый плащ, даже теплый такой, шикарный. Шикарный бежевый плащ. Но вообще об этом, честно говоря, я как-то не задумывалась никогда, не знаю, видимо, все детство в Казани, привозили в «Детский мир», пальто, оно было двух видов, и полгорода ходило в пальто одного вида, полгорода ходило в пальто другого вида. И как бы никто не соревновался, потому что не было вообще вопросов таких. А в Москве вдруг, мы сидим разбираем какой-то отрывок, с нашим мастером, с артистом театра, молодым артистом, и он мне вдруг говорит: «Ну вот ты неужели не завидуешь там вот этой девочке, у которой есть вот такие вещи?». И я даже не поняла, что он имеет в виду. То есть я только потом, через какое-то большое время поняла, что он имел в виду, а в эту минуту я даже не поняла, что он имеет в виду, потому что этого понятия не было. Как бы что дали, кто что подкинул, родители, конечно, покупали. Приезжал папа и говорил: «Поехали на рынок», и мы ехали, по-моему, Черкизовский рынок, и выбирали мне какую-то одежду на этом рынке. И все, и я ходила в ней.

Круглые сутки потом, долгие годы.

А еще у нас первый год, пока общежитие было не отремонтировано, у нас возможность стирать, на первом этаже была такая комната, душевые на всех, их было немного, между прочим, и такие огромные раковины, тоже то ли три их было, то ли четыре, а общежитие огромное, четыре этажа, где можно было постирать вещи. И выстраивалась огромная очередь, все приходили после «мастерства», а «мастерство» заканчивалось в 12 ночи. На последнем метро все доезжали и вставали в эту очередь, чтобы постирать на руках все вещи. Конечно, сил не хватало, и поэтому вещи иногда просто я замачивала и забывала. И дальше я обращала внимание, когда в этом твоем тазу вырастали вот такие грибы. И я понимала, ой, а там как раз вот только что папой купленная какая-нибудь кофта или что-то. И вот эти грибы я прямо помню до сих пор, такие зелененькие, то есть это месяцами.

Я хотел, чтобы ты вспомнила первые роли свои как на театральной сцене, так и в кино. Первая роль в «Современнике» была Патрисия Хольман в «Трех товарищах». Страшно было выйти на сцену «Современника»?

Да. Нет, в «Современнике» это была первая роль, до этого я играла у Алексея Владимировича Бородина в детских спектаклях, и потом у нас был дипломный спектакль «Дневник Анны Франк». В «Современнике» ― ой, нет, настолько там такая была атмосфера любви и вообще, и Галина Борисовна так поддерживала. Нет, не было страшно. Наоборот, был какой-то такой протестный азарт, потому что понятно, что «Три товарища» ― это культовая книга и у каждого свое представление о «Трех товарищах» и уж тем более о Патрисии Хольман. Но страшно не было, было какое-то невероятное возбуждение.

Когда ты поняла, что тебя любят и ждут зрители, которые пришли в театр? Тебя.

Я до сих пор этого не понимаю, о чем ты говоришь, ты что!

Нет такого понимания, да, вообще?

Каждый раз, выходя на сцену, я просто думаю: «Что, зачем Роза Хайруллина вышла тогда из театра? Что, какая меня укусила вообще оса, что я здесь делаю?». У меня трясутся руки, мне очень страшно.

Что сложнее дается, театральная роль или кино?

Мне сложнее дается кино, конечно, потому что это все-таки другое искусство и у меня, как у театральной актрисы, все время есть ощущение, когда я приступаю к работе, что все-таки у тебя впереди репетиционный процесс, ты можешь размять, найти. Такие вещи фантастические случаются в искусстве, когда ты вот уже не ждешь, не ждешь, а потом раз, и вдруг пум, и все вот прямо, непонятно каким образом все раз, складывается, все, собирается образ.

Но ты должен этого момента дождаться, очень сильно работая, перепробуя миллион всяких вариантов. А в кино такого нет, ты не можешь дождаться, с первого же съемочного дня ты должен уже выдать результат. И, конечно, мне, как театральному человеку, в этом смысле сильно непросто, потому что а где, а как, она же там должна созреть. Как эти грибы в тазу, они же должны как-то там вырасти.

С другой стороны, я обожаю кино, потому что это новые люди, какие-то новые истории. В твою жизнь раз ― монтируется какой-то кусок, пум, ненадолго, ты всех любишь, всех обожаешь, все родственники. И вы разбегаетесь.

В разные стороны.

И все. А некоторых ты, понимаешь, вообще никогда больше не увидишь в своей жизни.

Помнишь ощущения, когда вышла «Страна глухих»? Это же ведь был фильм, который реально принес твое имя в каждый дом практически, потому что огромный был успех и популярность. Что-нибудь у тебя изменилось в ощущении на следующий день, когда ты вышла на улицу? Нет? Ну как? Скажи. Нет так нет.

Там была замечательная история, я, правда, миллион раз о ней рассказывала, но она такая была очень. Мы снимали фильм, когда я заканчивала четвертый курс. Я не знаю, как Валера Тодоровский вообще согласился, потому что заканчивание четвертого курса ― это фултайм, выпускные экзамены, выпускные спектакли. И как-то Валера, вот как-то они выкрутили этот график свой, что у нас в основном были съемки по ночам, потому что я должна была выпустить дипломные спектакли.

И в тот момент, когда ты выпускаешься, твой мастер сразу набирает новых ребят. И мы выпустились, начались вступительные прослушивания, и в эти первые туры очень часто отсматривают детей как раз выпускники или молодые артисты, да, потому что конкурс огромный, когда ты понимаешь, что ну не надо вам быть артистом однозначно. Хотя я этого делать не умею, я сидела, ставила плюсики всем.

Жалостливая.

Потому что я понимала, что нет, что-то я не готова так брать на себя такую ответственность.

Вот в какой-то такой момент, когда съемки уже закончились, а эти экзамены начались, я вбегаю в сортир ГИТИСа, он такой грязный был очень, сейчас, наверно, другой, а тогда он прямо был вонючий, грязный. Нормальный, обычный такой сортир с какими-то лужами на полу, тоже подванивающими так.

И вдруг смотрю: в луже лежит моя фотография, газета не помню какая. И там, в этой же луже, читаю, Валера Тодоровский пишет: «Родилась звезда». Или «Она будет звездой». И понимаю, что я вот сейчас лежу в этой моче, в говне, как бы вот она, слава!

Вот она, здравствуй!

И я так постояла, постояла. И как-то с тех пор у меня нет никаких иллюзий на эту тему. Настоящая известность, Миша, ко мне пришла после участия в шоу «Ледниковый период», уж если говорить про настоящую славу.

Знаешь, удивительно, что вот этот твой проект прошел вообще мимо меня, что доказывает лишний раз, что страна и я находимся в параллельных реальностях вообще.

Да. Вот это было просто…

Страшно, да?

Меня узнавали все. Я приходила на рынок, мне делали скидки. Это было недолго, потому что я была там один сезон, но это я помню. Мы снимались в фильме «Бумажный солдат», Нижний Баскунчак просто… Там никто не должен знать, что есть такая артистка! Я приходила в магазин, и мне говорили: «Как мы за вас болеем! Вы должны победить!».

Вот эта была единственная такая какая-то возможность почувствовать, что такое настоящая слава.

И, в общем, ты совершенно без каких-то сложностей, осложнений просто с ней быстро рассталась.

Да.

И хорошо, что это был один период.

Да.

Потому что, конечно, существовать в таком поле невозможно.

Нет, невозможно. Я не могу себе представить, как так ― выходить на улицу и не поехать в метро или в автобусе. Нет.

С Диной Корзун вы дружили до съемок или познакомились там?

Нет, мы познакомились там.

Да? И расскажи мне, как возникла идея…

Фонда?

Да.

Очень смешно.

Во время съемок или после вы решили?

Мы уже закончили снимать фильм, уже много лет прошло. И мы продолжали дружить, встречались, не очень часто, но мы все равно встречались и были близкими людьми, очень близкими. И в какой-то момент, когда я услышала от врачей, что им нужен такой аппарат для облучения донорской крови, на том концерте, куда они меня позвали просто ведущей, мы этот аппарат не собрали.

Не сумели?

Не собрали. Не аппарат не собрали, господи, деньги не собрали на этот аппарат. Я пришла грустная домой, и ко мне в гости пришла Дина Корзун. У меня тогда маленькие-маленькие были дети, я жила в однокомнатной квартире, и у них был дневной сон какой-то там. И мы шепотом, сидели и шепотом.

Я говорю: «Понимаешь, это невозможно. То есть ты понимаешь, что там дети умирают, потому что нет денег? Вот их можно вылечить». И вот мы как-то сидели, это все шептали, а что можно сделать? Она говорит: «Давай я позвоню, у меня есть какой-то очень богатый человек, у него есть компания строительная, спросим его, что надо сделать, может быть, концерт какой-то сами сделаем».

Мы позвонили. Этот богатый человек ей сказал: «Да, вы можете сделать концерт, но только если на приглашении будут все мыслимые и немыслимые звезды и фамилии. Вот тогда, может быть, я не выкину это приглашение в помойку». И мы начали, открыли свои записные книжки, уже вышли в подъезд, потому что шепотом уже было невозможно, и начали всех обзванивать.

Первым, кому мы позвонили, был Кирилл Серебренников, потому что нам нужен был режиссер. И Кирилл сразу сказал: «Да». А дальше мы стали обзванивать: Олег Меньшиков, Олег Янковский… Вот так вот стояли, каждая в своем пролете, и названивали друзьям, все соглашались.

А на что вы их уговаривали? Что они должны были?..

Благотворительный концерт, собрать деньги.

Для детей.

Даже слово «благотворительный» мы, по-моему, не знали.

Еще не было, да, такого.

Надо тупо собрать деньги. Панюшкин придумал такой девиз: «Бабло победит зло». В общем, нам нужно собрать деньги, чтобы купить этот аппарат для облучения донорской крови. И мы, сами того не понимая, стали продюсерами этого мегаконцерта. И дальше надо было решать реально какие-то продюсерские вопросы: найти площадку, найти свет, найти звук… При счете в ноль копеек, ноль. Расставить на парковке машины музыкантов с инструментами, распределить их по гримеркам, расписать саундчек, встретить, проводить.

Очень смешно было, я звонила Илье Лагутенко и его директору, долго втирала про то, что у нас такая есть тема. Он говорит: «Да, конечно, только чек нам нужен». Я говорю: «Какой чек? Подождите, у нас нет чеков».

У нас нет такой бухгалтерии!

У нас все безвозмездно.

Смешно.

Да. Я не знаю, минут семь прошло, пока до меня дошло, что чек ― это саундчек.

Check the mic, саундчек.

Да.

Мы не выдаем чеков, у нас еще нет бухгалтерии!

Он со мной, как с сумасшедшей. А я с ним: «Безвозмездно ― это значит без денег». Объясняю. Он говорит: «Да я понял».

Пожалуйста, мы и так готовы, но только чек!

Без чека мы не можем!

Замечательная история.

Конечно, это было очень весело.

Но слово «фонд» появилось в результате этого проекта?

Нет, нет.

Нет?

А потом, так как мы не умели этого, а я еще жила между Берлином и Москвой и улетала, значит, в Берлин, и туда мне звонили, и это роуминг, были…

Потому что ты снималась в «Гуд бай, Ленин!» в этот момент, да?

Нет-нет, я уже не снималась в «Гуд бай, Ленин!», я уже отснялась. Потому что я там жила. И у меня роуминги были тысяча евро в полторы недели. Вот такие у меня были просто. И нужно было решать какие-то просто… Все с пожарниками, все вопросы.

И за неделю до концертов мы с Диной с черными…

Тенями под глазами.

Тенями под глазами. Мой ребенок попадает в больницу, у нее Тимур, сын, ломает руку, попадает в больницу. Мы не едим, не спим и только думаем: «Господи, лишь бы у нас все получилось, лишь бы мы собрали эти деньги, и все». И дальше, как мы привыкли, все, уйдем опять в театр, в кино, в семьи. Ввязались ― надо сделать.

Прошел концерт, мы собрали, должны были двести тысяч долларов собрать, собрали триста тысяч. Представляешь, какие были времена? Еще нельзя было на благотворительность расплачиваться кредитной картой. Это наличные деньги, которые зрители принесли на этот концерт. Можешь себе представить? Триста тысяч долларов. Сейчас это просто из области фантастики, сейчас это невозможная какая-то история, притом что там ползала были дети, их родители, врачи и только ползала были те потенциальные спонсоры.

Это происходило так: выходил Табаков, открывал кошелек, давал деньги. Выходил Янковский, открывал кошелек, давал деньги. И весь зал, в общем, триста тысяч долларов в театре «Современник». И сидим, довольные, в кабинете у Галины Борисовны, довольные такие, спьянившиеся, радостные, хвалим себя прямо страшно с Диной, так уже все, фух, мы все сделали, все, начнется сейчас нормальная жизнь, обычная. И вдруг Гармаш говорит: «Давайте такой концерт каждый год делать!». И мы так: о! И врачи говорят: «Давайте!». И все, мы с Диной переглянулись, и ни я, ни она, мы не смогли сказать: «Нет, не справимся».

А потом прошло три года, и после этого вдруг принимается закон, что любая сумма, я не помню уже, сколько, больше семидесяти тысяч рублей, по-моему, выставляется на тендер в больнице, а больница ― это Российская детская клиническая больница, огромная больница, да, где лечатся все болезни. И вот любая сумма больше семидесяти тысяч выставляется этой больницей на тендер, и больница сама решает, на что она будет тратить деньги.

И получалось, что даже если мы делаем благотворительные концерты, собираем деньги, отдаем их в больницу, и дальше у нас нет никаких вообще не то что гарантий, у нас никакого нет понимания, куда пойдут эти деньги, которые собирали наши доноры, люди. И тогда возникла история все-таки создать благотворительный фонд.

Организацию.

Да. Чтобы не перед кем не отчитываться. Я была против, я сказала: «Нет, нет». А мы на первых концертах звонили так и говорили Янковскому: «Здравствуйте, Олег Николаевич, мы хотим сделать концерт. Это не благотворительный фонд, вы не думайте». То есть мы эту присказку «это не благотворительный фонд, мы не обманываем».

Это мы, это я, Чулпан, это я, Дина.

Это мы лично, да, делаем такое вот.

Никаких промежутков, никаких посредников, да.

Да, вообще нет никаких фондов. Потому что слово «фонд», «благотворительный фонд» было с такой примесью каких-то нехороших ассоциаций, поэтому нам было очень важно очиститься. И вдруг наступает момент, когда нам надо самим становиться этим благотворительным фондом.

То есть ты была против того, чтобы делать фонд.

Да, я была против.

Потому что ты верила более всего в личные уговоры человека человеком.

Да, но я понимала, что это тоже ситуация безвыходная.

Да, абсолютно.

Я понимала. Но все равно у меня уже так сгорели тормозные колодки. В какой-то момент ко мне на Мосфильм, жара была, я не помню, градусов тридцать, приходят Дина Корзун, Галя Чаликова, наш тогдашний такой главный инициатор, и Галина Анатольевна Новичкова, детский доктор, онколог, с которой все началось, собственно, которая меня первый раз позвала на тот концерт, на котором мы не собрали деньги. Галина Анатольевна была на девятом месяце беременности.

И вот они пришли и сказали: «Ну»…

Решайся, мать.

Да. И мы создали благотворительный фонд.

Скажи, пожалуйста, по распределению сил сколько процентов в твоей жизни занимает твоя профессия, а сколько фонд?

Я не знаю.

И сколько личная жизнь? Я боюсь, что она на третьем месте.

Миша, я попала к психиатру, даже не к психологу, а к психиатру, когда я первые годы пыталась все систематизировать. Прямо я понимала: так-то отдавать себя как-то неправильно, у меня тоже дети, у меня тоже профессия. Я пыталась делать, такие были три столбика: семья, творчество, фонд. И, значит, пыталась спланировать время в процентном соотношении, сколько фонду, ага, здесь вот это… И вдруг потом появляется какая-то ситуация, когда и семья, и творчество далеко куда-то улетают, и только фонд, фонд, фонд.

И я поняла, что у меня выходит из-под контроля ситуация, я так не могу. У меня все схемы сгорели. А у меня очень математическая… Не математическая, такая структурированная, у меня должно быть все как-то в голове. Меня всегда в театральном институте за это ругали, кричали: «Отключи голову, прекрати думать, прекрати что-то рассчитывать! Давай как-то спонтанно, природу свою включай». А дело в том, что у меня не включается природа, пока у меня все там не будет разложено, пока я не увижу эту синусоиду роли, график. Не работает.

И тут вдруг все, у меня полетела вся система. Все, у меня ничего не получается. Да, я пришла к психиатру, сказала: «Помогайте».

Почему же к психиатру-то?

Потому что уже к психологу было поздно.

Уже поздно?

Потому что там уже был край.

Помог специалист?

Да, он мне дал какие-то таблетки и сказал: «А вы не пробовали не думать об этом?».

Прекрасный совет.

Я говорю: «Как?». Он говорит: «Вы не пробовали вообще не думать об этом? Вот не думать, сколько процентов. Не думать». И я с тех пор не думаю об этом, поэтому я не знаю, как ответить на этот твой вопрос.

Слушай, а помогают тебе психотерапевты, если ты к ним ходишь? Или ты не ходишь к психотерапевтам?

Ты знаешь, я уже давно у них не была и надеюсь, что еще долго не буду, потому что это было вначале, потому что, во-первых, я повзрослела, как-то, может быть, чуть-чуть, надеюсь, помудрела. И, конечно, такой формат, в котором я живу, в какой-то степени близость смерти, видение ее, потеря любимых детей или, еще тяжелее иногда бывает, молодых взрослых или подростков. Это все как-то так… Как-то поставило голову правильно.

На место. За долгие годы работы у тебя были очень тяжелые периоды, я знаю, и ты очень тяжело их переживала. И через травлю ты прошла, когда еще неизвестно было слово «травля», ты все испытала на себе. Научилась ли ты отпускать, прощать каких-то конкретных людей?

Да, конечно. У меня есть чудесная тема. Как только я получаю в сообщении «Я очень тебя люблю. Твоя Маша», я понимаю: «Все, опять началось что-то». Потому что как только начинают литься такие сообщения о любви и поддержке, начинаю думать: «Так, что же такое, что же случилось?».

Это значит, что где-то там взорвалось, а ты еще этого не знаешь.

Да, не знаю.

Какая-то из твоих подруг или друзей тебе дает знать: «Они не все там сошли с ума, есть я, я тебе помогу».

Я звоню, не знаю, Кате Гордеевой и говорю: «Катя, а что случилось-то? Расскажи, я боюсь даже туда заглядывать».

А Катя ― окно в мир.

Да, Катя все-таки журналист, привет тебе большой передавала. Она мне докладывает: «Значит, так. Ты сказала то-то и то-то».

В интервью тому-то, тому-то.

Да, тому-то, тому-то.

Ты сморозила то-то, то-то.

А, ладно.

Это оказалось неправильно воспринято, и теперь тебя ненавидят еще восемьдесят тысяч человек.

Да. Нет, я научилась прощать. Я поняла, что не прощать ― это убивать себя. Жить в состоянии обиды ― это невозможно жить. Мы в фонде хотим повесить огромную такую надпись «Здесь не обижаются», потому что это просто смерть.

Кроме того, что прощать очень легко и приятно, есть еще понимание, что проходит время, и если у тебя совесть чиста, если у меня совесть чиста, то проходит время, и все встает на свои места, и люди как-то опять соприкасаются с тобой, и даже есть возможность как-то поговорить о той ситуации, которая была когда-то тогда болезненной, а сейчас со временем оказывается, ах, это было так.

А некоторые люди даже извиняются, признают и говорят: «Да, не подумали, думали не о том, да». И это очень-очень круто и очень радует.

У тебя получается вот так отпускать и прощать? Потому что я только в процессе, я учусь. У меня есть несколько обид в жизни, таких болезненных, что я до сих пор… Хотя я через тот же путь прохожу, мелочи все, особенно с годами, все кажется мельче и малозначительнее. Но есть такие несколько людей, с которыми я до сих пор… Я не могу пересилить себя, переступить через этот барьер и просто протянуть руку, сказать: «Забыли, все». У тебя получается?

Для самосохранности ты должен научиться это делать. В основном получается. С теми людьми, с которыми не получается, просто их нет в моей орбите.

Папин рецепт.

Да, улиточкой.

Отползти.

Да.

Надо нам, во-первых, два слова сказать о премьерах, предстоящих на осень, то есть о «Зулейхе» и о фильме «Доктор Лиза».

Так. «Доктор Лиза» ― это никакая не осень, это в лучшем случае весна, мы только закончили съемки. А «Зулейха открывает глаза» ― последний раз я виделась где-то недели две назад с режиссером и с Гузелью Яхиной.

Режиссер, кстати, кто?

Егор Анашкин. Они не знают. Я говорю: «Опять меня все мучают и спрашивают, когда».

Когда премьера.

«Нет, мы не знаем». Поэтому, наверно, это либо осень, либо зима. Все-таки как-то вот так.

А ты, может быть, удивишься, но когда я читал книгу, у меня же бурное воображение, я представлял в какой-то момент тебя в роли Зулейхи. Это так срослось абсолютно очевидно! Я знаю, что ты долго не хотела читать эту книгу, потому что все вокруг читали ее.

Да-да, у меня есть такое странное качество характера. Когда все любят книгу, я понимаю, что я сейчас ее читать не буду, потому что она должна быть только моя. Я помню, мы стояли года два-три назад у Соловецкого камня в очереди и обсуждали, ЗулейхА или ЗулЕйха. И я звонила маме и говорила: «Мама, как по-татарски правильно, ЗулейхА или ЗулЕйха?». Мама сказала: «ЗулейхА». Я сказала: «ЗулейхА». Мне сказали: «Нет, все равно ЗулЕйха». И до сих пор там где-то ее называют ЗулЕйха.

Потом волна любви схлынула, я к ней пришла, к этой книжечке, открыла ее и подумала: «Боже мой, это кино, кино. Кому-то посчастливится вот это кино вообще снять». Конечно, такой материал, уже наверняка кто-то где-то.

Кто-то уже взял.

Да. Потом у меня была встреча с одним продюсером. Я говорю: «Ты читал эту книжку? Наверняка она, конечно, уже продана, уже делается экранизация». Он говорит: «Нет». Я говорю: «Почитай, пожалуйста». И он читает, звонит и говорит: «Слушай, так надо выяснить. Надо делать, надо выяснить про права».

Я забыла об этом, он тоже ждал, когда я позвоню Гузели, как-то с ней познакомлюсь и выясню. И за это время, буквально просто за это время выяснилось, что, оказывается, уже права проданы на второй канал. Я звоню этому продюсеру, говорю: «Упс, ничего не получится, права уже проданы». Конечно, я и мечтать не могла, чтобы я сыграла эту роль, но все, уже все, поезд уехал, мы с тобой в него не попали.

У меня сомнений не было, что, конечно, ни о какой Чулпан Хаматовой там речи идти не будет, тем более это второй канал, им нужны настоящие звезды. И вдруг мне звонит Смехов и говорит: «Сейчас знаешь кому дам трубку? Это Гузель Яхина!». Я что-то ей там восторженно сказала, и вдруг она говорит: «И я бы, конечно, хотела, чтобы вы сыграли главную роль». Я так: ах!

Это было таким первым каким-то маленьким лучиком надежды, я его сразу отогнала, потому что…

Не обольщаться.

Не буду, да. Потом Гузель стала давать интервью, что писала, как-то имела в виду под меня. И потом вдруг звонит… А нет, и потом Казань, город Казань. Я встречаюсь с мэром, мне говорят: «Давайте, если вы будете играть главную роль, потому что вы наши обе казанки»… Мы с Гузелью учились в одной школе, мы потом, когда познакомились, выяснили, что мы учились в одной школе, она помладше. «Вы наши обе казанки, давайте город поучаствует в этом. Передайте кому-то там на втором канале».

Я робко позвонила Антону Златопольскому и сказала: «Я ни на что не претендую, но есть город и есть вот такие предложения». И Антон сказал: «Да, они будут смотреть режиссеров». Я говорю: «Да, но я ни в коем случае не хочу настаивать на своей кандидатуре, я буду счастлива, в общем, имейте меня в виду». Он сказал: «Да-да, конечно, мы вас имеем в виду». Мне стало опять удивительно.

И дальше…

Но съемки…

Подожди, они пропали, никого не было, у меня были какие-то другие планы. И вдруг мне звонит Юля Пересильд и говорит: «Это правда, что ты там снимаешься?». Я говорю: «Я не знаю, мне никто не звонил, ничего не говорил». Она говорит: «Мне сказали, что ты там снимаешься, Егор в полной уверенности, режиссер, что ты там снимаешься». Я говорю: «Но мне никто ничего не говорил».

И вдруг мне звонит в панике Егор и говорит: «Как вам ничего не говорили? Это решенный вопрос уже давно!». И так я получила эту чудесную роль, просто фантастический материал.

Там ансамбль очень хороший.

Там все хорошо.

«Дети мои» ты читала? Вторую книжку.

Да, да, конечно, да.

Тоже совершенно изумительная.

Да.

Какого масштаба!

Алексей Учитель уже начинает экранизацию.

Да?

Да.

Интересно. Последний вопрос я всегда задаю гостям. Если бы сейчас перенестись… Нет, вот мы с тобой сидим здесь. И вдруг заходит Чулпан из 1990 года, девочка заходит. Что бы ты ей сказала, если бы увидела? Может быть, от чего-то предостерегла.

Да, да. Я бы ей сказала: «Не занимайся фигней вообще. Все эти твои переживания ― это все… Просто расправь крылья, иди».

Это была Чулпан Хаматова в программе «Как все начиналось». Я вас благодарю за то, что вы смотрите телеканал Дождь. Пока!

Спасибо, Миша. Спасибо.