Никита: «Мы ругались, а после ко мне приезжали братки с автоматами»

Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь. С вами Михаил Козырев. Передача эта называется «Как все начиналось». Если не в первый раз вы смотрите мой цикл, то понимаете, что в общем это все про сумасшедшее безбашенное время, и чем это время отличалось от сегодняшнего дня. Сегодня у меня в гостях артист, чьи песни во многом стали саундтреком того времени, вы сейчас сами все поймете. Вот его визитная карточка. У меня в гостях сегодня Никита. Спасибо, что добрались.

Спасибо, что пригласили.

Я бы начал вот с чего. Кирово-Чепецк, какая музыка звучала дома? Первые воспоминания о звуках, о мелодиях, о песнях.

Вообще у меня пришлось такое, знаете, интересное детство в плане музыки, потому что в восьмидесятые хлынула разная музыка, в том числе иностранная, потому что до этого мы знали только наших отечественных исполнителей, а тут появились вдруг… Для меня открытие группа Sade, на которой, собственно, я и воспитался в какой-то степени, потому что мне эта музыка близка, и до сих пор, когда я еду в машине, и слушаю Jazz радио, например, и играет какая-то их песня, или их песня в исполнении какой-то другой cover-группы, мне, допустим, это очень нравится.

По душе, тепло.

Да, я вспоминаю как раз вот то время, 1985,1986,1987 год.

А на чем она звучала, это винил был или кассета?

Это были кассеты, обыкновенные кассеты. Это был магнитофон «Весна», и вот я включал, на одной стороне у меня была группа Sade, на другой стороне вроде бы какой-то сборник, там была и C.C. Catch, и Мадонна, и какие-то наши исполнители, и Алла Борисовна Пугачева, естественно, тоже, какие-то песни того времени, восьмидесятых. Лично я любил диско, это Modern Talking мне были очень близки, это C.C. Catch, это опять же Сандра. Bon Jovi конечно же я тогда любил, потому что они были на таком, в нашей стране, по крайней мере, взлете, и мне эта рок-музыка была близка.

Scorpions… Нет?

Scorpions нет. Вот именно Bon Jovi почему-то меня прямо вкатило тогда, очень мне нравилась эта музыка. И конечно же, в основном «Джазовые стандарты», которые я слушал, исключительно по «точке», по-моему, в четверг или в пятницу, раз в неделю, была передача…

«Точка», надо объяснить молодым, молодой аудитории, это приемник, который…

Это в кухне у нас висели эти приемнички.

Да, трехпрограммные или однопрограммные.

У нас одна была. Они переключались на «Россию» или на первый, что-то типа этого.

И местная какая-нибудь станция.

Да, и наша «Вятка». И в 12.00 начиналась передача, по-моему, в четверг, все уже спали, естественно, в это время. Естественно, я сидел в кухне, на окне, как правило.

Какой этаж?

Девятый. Пустой город, какой-нибудь, если зима, то снег шел. Как правило, зима, потому что летом я не помню, чтобы эта передача была. Шел снег, какие-то редкие-редкие фонари, потому что освещения практически не было в то время, и играет какая-нибудь Билли Холлидей, или Дайна Вашингтон, или еще кто, в общем, я узнал столько имен, именно вот раз в неделю я слушал несколько лет эту передачу. И уже когда я приехал в Москву, я купил себе эти кассеты, потому что невозможно, там мы слушали масс-медиа, это музыка, которая звучала отовсюду. Опять же из российских это группа «Ласковый май», группа «Мираж», «Электроклуб», Алла Пугачева, естественно, и так далее.

И по-моему, Виктор Салтыков с песней «Островок».

Да-да, «Островок» и еще у него была, по-моему, «Кони в яблоках».

«Кони в яблоках», точно.

Но как-то вот в том время мы стремились все слушать иностранную музыку, и конечно же, появление каких-то вот русских групп, русских команд для меня прошло немножко в стороне, потому что я был ориентирован на… И сейчас я об этом жалею, кстати, потому что мы всегда должны быть ориентированы на свою страну, в той, в которой мы живем. Но, к сожалению, в то время почему-то мы считали, и нам это отовсюду внедряли, я не знаю, кто, наши враги или еще кто-то, внедряли нам то, что вот у нас все плохо, а вот там все прямо супер. Но опять же, была группа Pink Floyd, и есть, собственно, которую тоже слушал мой папа, и также он слушал Людмилу Зыкину, пластинки винила.

Как, до сих пор парадоксально, как человек, который слушает Pink Floyd, одновременно может любить Людмилу Зыкину.

Да, он очень любил, Людмила Зыкина это просто явление такого масштаба, что мой папа вообще прямо фанател, он был фанатом. У него были все виниловые пластинки, они и сейчас, по-моему, сохранились у нас, с ее исполнением русских народных песен. Он был ее прямо фанатом. Также он очень любил Цоя, конечно же. И я все это слышал с детства, но так как я был молод, и я был бунтарь, мне хотелось слушать молодежную, современную музыку того времени. Опять же, это какие-то группы, скажем, британские, синти-поп какой-то тех лет, восьмидесятых.

А вот «новая волна»? Я имею в виду Duran Duran, Eurythmics. Eurythmics, естественно, Энни Леннокс, это потрясающая просто певица. Да, конечно же. Кстати, когда они уже распались, и она стала исполнять сольно, это было не менее. Я смотрел один концерт ее в Лондоне, не помню, в каком зале, в каком-то таком камерном, и она исполняла совершенно новые песни, под фортепиано, это было, конечно, что-то потрясающее.

Великое абсолютно.

Великое, величайшее.

И редко, редко выпускает записи, что мне очень обидно, потому что десятилетия проходят, у нее там один или два, например, каких-то альбома. А собственные занятия музыкой начались с музыкальной школы?

Да. Это была музыкальная школа.

Там есть один парадоксальный для меня факт, это аккордеон.

Да, но до этого я хотел пойти на фортепиано, и придя в музыкальный класс, не знаю, в то время фортепиано вообще был такой, знаете, как сказать, не каждый мог попасть. Не потому, что он не талантлив или у него что-то с руками не то, а потому что это были такие блатные места, по-русски говоря. Туда могли попасть только люди через какие-то знакомства.

Со связями.

По связям, да. Когда я пришел в музыкальную школу нашу местную, они посмотрели на мои руки и сказали маме моей: «Ваш мальчик не годится, у него очень короткие пальцы». Хотя наблюдая потом игру совершенно потрясающих пианистов разных стран, у многих очень такие, я бы сказал, короткие пальцы, и они, тем не менее, очень виртуозно играют. Но меня определили в класс баяна, баянистов, и я стал как бы заниматься, но позанимавшись год, я понял, что это не моя история абсолютно, и ушел.

Потому что там же, наверное, в основном был такой унылый репертуар, на котором нужно было, или нормальный был?

Почему, я подобрал все песни, я подобрал и Сандру, и Аллу Борисовну Пугачеву, и C.C. Catch, и Sade. И меня было все, и даже саундтрек из фильма «Рабыня Изаура», вы, конечно, меня извините, я все подобрал, это вообще не проблема была.

Я хотел бы услышать Sade на баяне.

Кстати, очень интересно. Я не помню, какая песня была, но что-то было.

А остался еще какой-то навык? Если сейчас в студию занесут баян, сможете что-то изобразить?

Я думаю, что уже нет, потому что в 17 лет, как только я закончил общеобразовательную школу, соответственно, я закончил и музыкальную школу, и я баян, просто помню, с таким удовольствием просто забросил за шкаф, и больше не вспоминал об этом никогда. И уже вот только спустя какое-то время, может быть, когда мне уже стало после тридцати, я начал задумываться о том, чтобы как-то вспоминать начинать, то есть надо бы купить баян…

Или добраться до того шкафа и извлечь оттуда закинутый.

Я боюсь, тот баян уже умер окончательно. Но вот как-то начинать заниматься и начинать опять вспоминать какой-то репертуар и что-то, потому что все-таки это должно пригодиться. Пока вот у меня руки не дошли, прошло еще пятнадцать лет, с тех пор практически как-то вот не получается.

Первое ощущение, потребность того, чтобы быть на сцене, что-то исполнять или что-то показывать, она когда возникла?

Я пришел, у нас в городе объявили конкурс, музыкально-вокальная студия “Сонг-Шоу», под руководством Гумара Васильевича Арасланова. Мы его все обожали, Арасланова, просто потрясающий и музыкант, и организатор, одним словом, менеджер, как сегодня говорим. Я пришел туда со своей тогдашней девушкой, нам было лет по 13-14, ну дети, дружили, как все. Я пел песню из группы «А-Студио» «Стоп, ночь». Там было нужно спеть на русском, на английском я любил, конечно, петь, но мой вятский акцент он меня всегда смущал, даже тогда. Я не был уверен, я всегда знал, что петь лучше на том языке, где ты родился. И я всегда так по-доброму не то чтобы завидую, но мне нравится, когда русские люди исполняют песни на английском языке так, что ты даже не поймешь, что это русский человек. Вот буквально недавно я открыл такую группу, называется проект ALAMPA, и я был в диком восторге, потому что девочка поет по-английски так, я даже сначала не понял, я когда начал рыться у них в Instagram на странице, я только потом понял, что это русские, и думаю, ни фига себе, как можно, ну просто вообще идеальнейший акцент. И конечно, вот тут я прямо, я себя тешу, конечно, надеждой, что в общем-то, если ты захочешь спеть по-английски хоть одну песню, так уже профессионально и качественно, то можно позвать какого-то, мне сказали, специального человека, и он все тебе это…

Конечно.

У меня в принципе есть предпосылки. Но тем не менее, все равно вот это врожденное умение, скажем так, исполнять текст английский, думаю, что итальянский я смогу спеть, испанский, думаю, что тоже, а вот мне бы хотелось…

Тут все дело в звуке r, потому что у итальянцев звук r такой же, 12.13 это легко, это звучит для русского человека очень легко, потому что r свое. А вот английское r и американское, вот это сложновато.

Вроде есть, но что-то как-то вот не хватает этого r, понимаете.

Возвращаемся к исполнению «А-Студио».

Я спел эту песню, и меня прямо сразу же взяли. Помню, что мою подружку не взяли, и я прямо чуть не стоя на коленях уговаривал Гумара Васильевича, чтобы он ее принял, ну как, я тогда не пойду. И тогда я понял, ага, можно, значит, как-то воздействовать на людей, то есть если ты кому-то нужен, и тебе что-то нужно взамен, оказывается, все вот это вот так вот провернуть.

Первые навыки дипломатии.

Да-да, первые навыки дипломатии. И он нас взял, и мы стали петь, мы стали солистами этого, скажем так, большого коллектива, где были дети от четырех-пяти-шести и уже вот до семнадцати-восемнадцати лет. Соответственно, мы там с четырнадцати, были какие-то ребята-девчонки постарше, но мы гастролировали, по Московской области, приезжали и в Питер, по Питерской области, и у нас по Кировской области ездили.

Какой репертуар?

Я не помню, была одна песня, я сам написал, начал писать тексты тогда собственные. У меня уже была тогда и музыка, но была одна песня, очень прикольная, она не была каким-то диско, она была танцевальная. Как сейчас говорят, old school такой, олдскульное такое звучание, вкусное, вот в то время, в восьмидесятых, это был 1987 год, наверное, 1988, и вот исполняла какая-то девушка ее пела, мне так эта песня нравилась, до безумия. Я даже не знаю, как она называется, эта песня, и кто ее исполнял, просто мне ее дали на катушке, там был сборник многих-многих всяких песен. Вот эти вот, пленочные, помните, были такие?

Бобины.

Да, бобины вот эти. Я эту песню для себя выбрал, и как-то мы сделали аранжировку, я сам написал текст. Называлась она «Моя мечта» тогда. Короче, бред полный, но со всей серьезностью, скажем, своего возраста я это исполнял.

Это знаменитые романтики 1987 года.

Да-да. Также мы пели какие-то новогодние песни, песни из репертуаров наших уже состоявшихся тогдашних звезд, в общем, разные были песни, мы пели, гастролировали.

Как жила семья вообще? Вот можно описать, какая квартира, какой дом?

У нас была совершенно обыкновенная трехкомнатная квартира в кирпичном новом доме, так как папа работал на заводе слесарем шестого разряда, с хорошей зарплатой, кстати. Мы тут вспоминали, сколько у него, 350 рублей он зарабатывал.

О, это серьезно.

В то время, я вот не знаю, как вот это сегодня на сегодняшние деньги перевести.

Я могу сказать, что мой папа, будучи скрипачом в симфоническом оркестре, зарабатывал 160.

У меня мама зарабатывала 160, и имела какую-то должность типа связанную с товаром, с продуктами, что-то вот это вот, какая-то у нее была небольшая должность типа кладовщик или завскладом продуктового, типа этого. В то время она зарабатывала тоже рублей 120-140-160, что-то вот в этом регистре. Папа зарабатывал 350, но мы-то не понимали, мы же дети были, нам главное, чтобы было что-то вкусненькое, даже не обязательно, чтобы это было мясо. Чтобы это было просто что-то сладкое и вкусное, и мы ели и радовались жизни уже тогда.

А с продуктами было нормально дома, в связи с работой мамы?

Да, потому что мама занималась именно этой деятельностью, и продукты были, то есть покушать было всегда. Так как еще у них были и столовые, какие-то кафе, то есть я всегда мог прийти, где работала мама, я помню, после школы или после спортивной секции или музыкалки я заходил с этими сетками, и мама меня отправляла домой уже с ними, то есть она покупала там еду какую-то для нас, и я уже ехал в этом автобусе.

Концерты какие-то были в Кирово-Чепецке? Приезжали какие-то знаменитые московские звезды, например?

Приезжали, но почему-то, тоже я сейчас очень жалею, я ни разу не сходил на концерт ни одной знаменитости вообще до сих пор.

Это странно, находясь в индустрии внутри.

Это очень странно, потому что вот как-то у меня не получилось. Причем я с удовольствием смотрю эти концерты в телевизоре, на большом экране, Dolby Surround, и мне нравится, что я один, и я могу все разглядеть, как они сделали постановку этой песни, как они сделали костюмы здесь, какой свет они выставили. То есть я могу, как режиссер снял, оператор, как это все придумано, это все мне проще увидеть именно через телевизор, я это смотрю больше уже как с профессиональной точки зрения.

Есть еще люди, которые просто получают удовольствие от того, когда они одни и не любят быть в толпе на концерте, например.

Это тоже да, но в принципе, сидишь в какой-нибудь VIP-ложе, мне кажется, приятно, можно.

Да.

Ну, не знаю, пока мне вот не удалось.

Надо попробовать, вы попробуйте какая-нибудь.

Обязательно.

Pink Floyd, правда, в ближайшее время не приедет, но на какой-нибудь юбилей очередной Аллы Борисовны можно сходить.

Да, я вот собирался, но, к сожалению…

Хорошо. Вот наступает рубеж восьмидесятых и девяностых. Перестройка, страна сильно меняется, Советский Союз постепенно рушится. Путч 1991 года, это, обычно, момент, который все помнят, где они были и что.

Да, конечно.

Расскажите, пожалуйста, где вас застал путч.

Я помню, я прихожу с очередного занятия на «Сонг-шоу», мы там пели, какие-то у нас там концерты, выступления, в домах престарелых, мы везде выступали, в больницах, как все. До сих пор, кстати, это происходит, и очень здорово. Я прихожу домой, и у меня просто родители в каком-то таком диком шоке сидят. Я, естественно, мне так сколько, 1991 год, мне было 16 лет, подросток, мне совершенно «до фени». Я помню, что выходит мама из комнаты вся в слезах. Я говорю: «Мама, что с тобой?». Она обнимает меня и говорит: «Я тебя никуда не отпущу». Я говорю: «В смысле? Куда ты меня не отпустишь?».

Я и не собираюсь.

И как раз новости, папа делает погромче, мы везде зажигаем свет, смотрим, эти танки. Но для меня это все было, это какая-то игра была, я даже не поверил во все в это, то есть я не осознавал всей той серьезности, которая происходила в стране на самом деле. Для меня переход власти, скажем так, от одной структуры в ту, скажем, в которой мы пребываем сегодня, он совершенно прошел как-то вот безболезненно, то есть я не ощутил на себе. Да, были эти талоны жуткие, да, какие-то вот эти пятилетки-перестройки, какой-то вот этот весь бред и бардак, на мой взгляд. Но когда у меня была мечта, вообще у любого есть мечта, то человек соответственно не имеет права отвлекаться на какие-то вещи, особенно в маленьком возрасте. Взрослые, конечно, должны все это осознавать и понимать, и быть, как говорится, в этом вот марше в едином, но дети… А так как я был все-таки ребенком, 16 лет, я не совсем это все понял.

А когда сформировалась мечта быть артистом?

Она у меня была с детства. Как мама рассказывала, по дороге в детский сад я всегда вставал, причем при условии, что я всегда был скромным человеком, я говорил, мам, ты шутишь, а говорит, что это всегда было так, и я не знаю, почему ты стал потом каким-то скромным.

А что было-то?

Я вставал в автобусе на сиденье ножками и начинал читать стихи, петь песни. И все бабушки наши с ведрами, все мне хлопали, молодец, Лешка, давай пой, понимаете, артист растет. И как-то вот с тех уже маленьких лет я понимал, что вот мне хочется чего-то такое вот сделать, чтобы после меня оно вот жило, росло и даже пусть по чуть-чуть, но вот чтобы оно было.

Как песни формировались, как вы пишете? С мелодии начинается или текст приходит?

Всегда по-разному. В детстве, я помню, у меня был такой, типа тетрадь, и я записывал туда всевозможные свои стихи, рассказы, то есть много всего. Помню, я один раз так отвлекся, что меня зовут родители кушать, а я не слышу, я что-то пишу. Я писал продолжение этого, сейчас скажу, «Человек-амфибия», мне не понравился конец, я понял, что-то мне не нравится, что они расстались, он как бы уплыл и все.

Надо все переписать.

Я думал, что-то тут нереально, не очень правильно. Я сел и начал писать. Писал весь день, и до такой степени, что погрузился и слышу уже только что-то хихиканье. Я как проснулся, понимаю, что тут у меня сестра, а тут папа, и они все это время читали, что я пишу, и в дикий хохот просто ржали так… И с тех пор я стал, знаете, уже немножко к своей писанине относиться так более трезво.

Если вам когда-нибудь зададут вопрос, что общего у вас и у Квентина Тарантино, я вам подскажу ответ — он тоже влюблен был в фильм «Человек-амфибия».

Ох, как здорово. Они жутко дико смеялись надо мной, и тогда я начал комплексовать, наверное. И тогда во мне посеялось зерно такой неуверенности…

Как же они могли, не спрашивая разрешения…

Потому что они читали за мной, я писал, а они читали.

А, они читали стояли.

Я, видимо, так вот увлекся, что они сзади за спиной аккуратно дверь, я даже не услышал, хотя у меня дверь вообще-то скрипучая, она открывается со скрипом. А тут, видимо, они так ее открыли незаметно, зашли и читали все, что я пишу, потом ржали дико. И было мне, конечно, неприятно, но по крайней мере, эта вот тетрадка, даже вот хочется ее… Мама сказала, что все сохранилось, надо найти.

Хорошо. Рискнуть переехать в Москву, это же был серьезный шаг, да? Гнесинское училище.

Да.

Как решили, как это обсуждалось в семье?

Я помню, в 15 лет, в 14 лет я маме сообщил. Мама начала плакать и говорить, ты что, какая тебе Москва. Она знала, что я очень люблю животных, я любил очень собак, я подбирал всяких собак и обучал их сам, пока хозяин не найдется. Если она, скажем, не понимала каких-то команд, у меня были книги всякие, сидеть-лежать, все как полагается. И когда я маме сказал: «Мам, вот мне уже 14 как бы, у меня вот есть мечта». Она говорит: «Какая у тебя мечта?». Я говорю: «Хочу поехать учиться в Москву, на певца». Опять же слезы, естественно, никуда не отпущу, нет, ты мой, ты мой сын, ты должен быть рядом со мной.

Собаки-то тут причем?

Она говорит: «Зачем тебе ехать учиться петь? Давай ты пойдешь к нам в милицейскую часть на кинолога».

На кинолога?

Да. Я говорю: «Мам, да ты что, ну какой кинолог. Собаку я и так могу завести и обучить ее всему, зачем мне для этого работать. Я хочу, мне интересна музыка, тем более я занимаюсь уже несколько лет». В общем, мы дождались, когда мне исполнилось 15 лет, я заработал денег, честно работал у мамы на предприятии.

Кем?

Я работал этим, посуду мыл, всякие бутылки вот эти, тарелки, посуду, посудомойщик. Я мыл посуду, и мы заработали какие-то деньги на билет и поехали на прослушивание.

С мамой?

Да, конечно. Поехали на Ордынку, Большая Ордынка, где я собственно и учился потом. Тогда называлось училище имени Гнесиных, сейчас это просто вокально-джазовая студия почему-то. До сих пор я не могу понять, почему они забрали имя.

Как экзамен?

Было прослушивание просто, чтобы понимать вообще, стоит или не стоит, потому что мне казалось, что мне стоит, а должен профессионал послушать. Прослушивания прошли совершенно изумительно, меня оценили очень хорошо, и несколько преподавателей даже сказали, что давай вот приезжай, мы как бы тебя берем в свой класс.

А что вы исполняли на прослушивании?

Я исполнял песня, вот помните, кто же исполнял ее… «И вся планета та-да-да да-да-да…». Сейчас не помню слова, забыл.

Это где кружит листва, как в детстве карусель? Нет, это другая.

Как называется, забыл.

Ну, хорошо, ничего страшного.

Я пел ее на экзаменах, эту песню. И самое интересное, я же поступал туда три раза, и поступил только на четвертый, или на третий, я уже не помню. Короче, сколько-то раз я поступал, не поступил, потому что я, опять же вот эта скромность, не знаю, стеснительность, я забывал слова постоянно. То есть я пел и путал слова местами, и вот как раз там «не сможешь ты уйти без этого огня», а я спел «не сможешь ты уйти без этого окна». Там вся студия, вот эти все, они просто упали вообще. В конце, когда уже там аранжировка, там пианистка такая, все это играет, грандиозно так, «не сможешь ты уйти… без этого окна». И там просто все упали, вообще все.

Из этого окна…

Я хотел прийти к определенному преподавателю, это завкафедрой, я хотел учиться у нее. Она меня в тот год не взяла, но ко мне подошли несколько преподавателей молодых и предложили, чтобы я пошел к ним. Я сказал: «Нет, я хочу вот к ней». И так оттого, что она была постоянно очень занята, и несколько лет я пытался к ней поступить, я не смог поступить к другим. Потом я уже на это дело забил, и мне сказали, что есть еще один потрясающий преподаватель, у которого занимался и Сережа Пенкин, и много-много-много кто, скажем так, из профессиональных именитых вокалистов. Ну и я пошел к нему на прослушивание, прослушался, и он меня сразу же взял, и уже много-много лет как бы дружим, общаемся, я у него занимался много лет, все эти годы, скажем так.

Студенческие годы в Москве тяжелые были?

Нет, студенческие годы были совершенно классные. Вот все говорят, какие-то там девяностые сложные, что-то там бандитизм, разбой.

Голод. Холод.

Да, было голодно. Да, было холодно. Нечего было одеть на себя, не в чем было пойти в клуб, если хочешь потусоваться, не в чем было куда-то сходить вообще в принципе, выйти в театр, сделать что-то полезно для своего мозга, чтобы что-то узнать новенькое. Не в чем. Но меня не страшило, что у меня кроссовки, и палец торчит, носок вот так из него торчит, меня это не страшило абсолютно, что у меня штаны зимой, в минус 35, из тонкого-тонкого шелка, что, извиняюсь, яйца просто превратились в одну маленькую сливку, вы понимаете. И меня это совершенно не пугало, потому что были идеи и ценности, которыми я жил тогда. Мне хотелось, не знаю там, если я хочу пойти в театр, достать этот билет, я буду около театра бегать и сходить с ума, но я его куплю, на последние деньги, которые мама мне отправила, чтобы я целый месяц кушал. Но я схожу в театр.

А чем питались?

Гречка, картошка, морковка. Супы, помните, тогда вот такие были, в таких пакетиках продавались в советское время, мне мама прямо такими коробками высылала эти супы.

В общаге жили?

Да, конечно.

Какая звезда в ту пору вас увлекала? Вы смотрели на нее по телевизору и думали: «Хочу так же!».

Вы знаете, у меня не было, что хочу так же.

Кумира не было ни одного?

Наверно, кумиры были, скорее всего, но чтобы я хотел так же ― нет. Как-то, не знаю, я всю жизнь слушаю, опять же вернемся к джазу. Всю жизнь, начиная с самого раннего детства, скажем так, лет с десяти, с одиннадцати, да, относительно раннее, и вот до сих пор.

Есть ряд определенных музыкантов, которым я не изменяю уже много лет, и я не знаю, кумиры они или это уже просто часть меня. Я не знаю, Нина Симон, я ее просто очень люблю. Я не понимаю, это кумир или это часть меня.

Просто любимый артист.

Конечно же. Рэй Чарльз ― кумир или часть меня? Опять же Дайна Вашингтон. И вот много-много-много. Джордж Бенсон, песни которого я тоже пел, я жутко негодовал оттого, что кошмарный акцент, мне было совершенно прямо противно слушать себя, но тембр, я понимал, красивый. А вот акцент все портил, и я прямо бесился, думаю: как же мне сделать-то?

Питер, Грув. Расскажите, пожалуйста, как вдруг пересеклись ваши пути.

Питер, Грув. Очень все интересно. До этого я жил, естественно, в Москве и пытался всячески пробиться. То есть я учился в Гнесинке.

Уже какой-то набор песен был?

Уже были песни, тогда у меня была в репертуаре песня, очень смешная история была, кстати. Песня Инны Желанной, она известная, не только ее, называлась «По диким степям Забайкалья». Она ее исполняла совершенно, опять повторюсь, потрясающе.

Она вообще очень хорошая артистка.

Конечно. И я снял прямо вот все с нее, даже тембр сделал вот такой: «По диким степям»… Понимаете? И все форшлаги, все ее опевания, мелизмы, все ее эти тирольские срывы, я не знаю просто, как объяснить профессионально. Я прямо снял все.

Объявили набор в группу «Иванушки International». Я думаю: «Дай-ка я схожу, а почему нет, собственно? Что, я хуже, что ли, понимаете ли?».

Игорь Матвиенко объявил конкурс.

Да-да, ушел Сорин, и началась эта вся катавасия с поиском нового солиста. И там много-много каких-то туров, я что-то все как-то, думаю: «Дай схожу, почему нет, собственно? Хорошая группа, популярная». Начинать тоже неплохо было бы.

Пришел я. Как раз вот в этой нашей связке был Олег.

Ныне покойный.

Да. Олежка.

Который пришел, которого взяли вместо Сорина.

Да. Все, там камеры, сидит Матвиенко, еще какие-то люди. «Станцуйте». Станцевал. «Классно все, двигаетесь, худой, одет хорошо, прическа, современный пацан. Все классно, годится. Спойте». Я говорю: «Хорошо». Значит, я даю кассету, там у меня песня. А им нужно было как? Я сейчас не помню только, живьем я пел или нет, я прямо не помню. По-моему, нужно было… Там, по-моему, у них не было живого исполнения. Сейчас не могу сказать, может быть, живьем, не помню, короче.

Но я помню то, что когда я запел, то у всех этих людей, которые сидели, просто вот так глаза вылезли, они смотрят и не понимают, что происходит. То есть я пою песню «По диким степям Забайкалья», практически как Инна Желанная, голосом вот этим народным просто, понимаете? И, видимо, у них вот эта картинка и звук…

Не состыковались!

Они просто обалдели. Они мне сказали: «Вы так поете!». Я говорю: «В смысле?». «Очень хорошо!». Я говорю: «Я могу и похуже!».

Нам так хорошо не надо!

Я не помню, как там было, в общем, меня не взяли. Я так расстроился: ну как!

Я думаю, что у Матвиенко был образ, который остался от Сорина, это должен был быть мальчик, который ниже, чем Рыжий и Кирилл, он должен был выполнять определенную функцию. Так что мне кажется, что…

Но они все равно выше меня, и Кирилл выше, и Рыжий тоже. Они выше меня, в принципе, были. Мы как-то и виделись на концертах.

А какое впечатление Матвиенко произвел? Он сам слушал?

По-моему, он был, да. Это просто был 1996 год, что ли, я сейчас не помню, это было прямо очень давно.

Огорчительно было, что не прошел?

Да, я их доставал жутко. Мало того, что я же звонил, у меня был телефон какой-то домашний, они мне дали телефон, оставили после этого прослушивания. Но в итоге они меня решили, видимо, не взять, взяли Олега. Я звонил и все спрашивал, мне все интересно было, почему. На этот вопрос я ответа, конечно же, не услышал. Но сейчас я понимаю, что потому что я, в общем-то, совершенно другой.

Но этот эпизод был в моей жизни, я никогда о нем не рассказывал, потому что Айзеншпис говорил: «Не надо, ты чего, зачем это вообще рассказывать». Но уже потом я подумал: это же все равно интересно, что ты понимаешь, что у тебя был такой эпизод, в котором ты приходил в известную группу попсовую, тебя не взяли, ну и что?

Хорошо. Питер.

И после этого я от расстройства уехал в Петербург.

От расстройства!

В общем-то, да, это все как раз… В 1997-м я понял, как раз это было зимой, это была осень 1996-го, начало зимы, и после Нового года, весной 1997-го я уже, как говорится, аля-улю, уехал. Или 1996-й это был?

Никого не знали там, в Питере, да?

Нет, конечно.

Просто наудачу.

Собралась какая-то команда каких-то музыкантов, каких-то людей, художников, начинающих композиторов, поэтов, как-то все мы. «А поехали в Питер?» ― «Поехали!». Денег ни у кого нет, но мы каким-то образом умудрились снять квартиру практически в центре вообще, в центре, прямо недалеко от Невского, мы пешком туда ходили в булочную за багетами какими-то там. Еще там была какая-то такая закусочная, Carl's называлась, и вот мы этот гамбургер покупали один и сидели, все на него смотрели, кто быстрее схватит его. И картошка еще одна была.

Потом гас свет, и такие… И там уже нет ничего!

И мы даже кока-колу не брали, потому что это уже было для нас дорого. Но время было, конечно же, потрясающее. Питер меня просто убил. Я помню, что когда я приехал в Петербург и вышел первый раз, причем пошел один, чтобы никого не было, чтобы впечатления о городе никто мне…

Не испортил.

Не испортил и наоборот, скажем, не превознес. Я пошел один гулять и понял, что я дошел от начала Невского до другого, у меня это заняло около двадцати минут, причем так не спеша. Я иду и думаю: «Какой кошмар!». Если в Москве мог я целый день гулять по центру в пределах Садового кольца и совершенно убивать время, если мне нечего делать, то здесь я понимаю, что…

И опять же я слушаю какое-то местное радио, и там опять объявляется набор в модельную школу. Я только подумал: «Боже мой, это моя судьба! Я родился, чтобы стать моделью, понимаете?».

Так-так-так!

И я пошел, значит, в эту школу моделей. Опять же меня туда взяли, я, естественно, не стал туда даже ходить, потому что я понял, что не моя эта вся история. Какая модель? Там все эти здоровые люди ходят, и я ― гном, 180 сантиметров. Думаю: не мое.

Но зато я там познакомился с очень интересными, творческими уже, креативными людьми, которые, в общем-то, работали в сфере моды, в сфере стиля, у них были какие-то свои бутики, салоны красоты либо какие-то кабинеты красоты, где они перед какими-то показами… И мне это стало дико интересно, я начал ходить. И опять же мне это помогло сегодня, потому что при выборе каких-то там сценических костюмов для своего балета или для себя я уже как-то легко во всем этом вращаюсь. Мне не нужно обращаться к специалистам и платить им бешеные деньги, потому что я уже могу зайти в интернет и понять, что сегодня в трендах, а это видно.

Как же Женя возник на горизонте?

Естественно, пожив немножко в Петербурге, я попал в какую-то группу. Опять же телеканал ТВ-6 или какой-то там местный, «Пятый», не помню, как он там назывался, объявили набор в какую-то группу музыкальную, типа The Beatles они хотели делать. «Да фиг с ним, пусть будет The Beatles», ― думаю я.

Так и быть!

В «Иванушках» хотел, моделью хотел, теперь, думаю, пойду в The Beatles. Пришел я на прослушивание, естественно, меня сразу же взяли. И взяли еще одного чувака, который пел практически как Фредди Меркьюри, только у Фредди голос сиплый от природы, вот эта красота сиплая, а у него такой чистый, как у Робертино Лоретти, нормально. И там какие-то гитаристы, барабанщики, клавишники, целый такой состав.

И мы, значит, пели. И вот эта вся соревновательная история, нужно было соревноваться, кто лучше споет, кто выше. Но я-то не тенор, у меня баритон все-таки преобладает, а он тенор.

А сколько октав?

У меня четыре октавы было.

Четыре.

Но там уже фальцеты у меня наверху. Конечно, я мог на октаву выше спеть, естественно, фальцетом я его брал. Но опять же его этот чистый голосок как-то… Меня выгнали, короче. Они меня слили, значит, такие говорят: «Леш, не получается».

Не выходит.

Я, кстати, тут же… Я общался, у меня такой круг общения был интересный, все творческие, вообще ни одного… Опять же какие-то художники, причем такие две сестры-близняшки, вообще рисовали нереально, я помню. Они меня один раз… Не буду рассказывать.

Мои любимые моменты!

Да-да. Просто один раз была такая ситуация, что мы пошли в поле за грибами. За галлюциногенными. Вы знаете, что в Санкт-Петербурге это как-то в девяностых было очень развито.

Очень распространено, да. Охота на грибы, потому что они перемещаются.

Я совершенно был от этого далек, я все не мог понять. А мне же не сказал никто. И мы ходим, они говорят: «Ищи такие грибы». Я вообще не знал, что это. Я нашел только один и думаю: «Что это такое?». Я говорю: «Этот?». Они говорят: «Да, типа». А они уже набрали целые вот эти вот…

И я помню, что я иду ― и там очень много милиции. Я говорю: «Ребята, а чего там столько милиции?». Мне говорят: «Тихо-тихо! Мы просто гуляем!». И я не понимал, в чем вообще вся суть. И только потом, уже спустя какое-то время, когда мы уже приехали домой, я слышу эти все разговоры… Художники! Они там накушаются всего…

Так вы попробовали в этот вечер?

Нет, конечно.

Нет?

Нет-нет.

С галлюциногенами нет?

Нет, почему? Но в тот раз нет, скажем так.

Мы подходим к Груву.

Короче, я познакомился как раз как-то очень быстро с музыкантами. У них была своя студия, они делали очень такую, знаете, прогрессивную танцевальную музыку для того времени. А я же всегда был заточен на это, мне хотелось делать танцевалку, но я не знал, с кем, где найти людей. Я был в студии, где были «Гости из будущего», «Отпетые мошенники».

Юра Усачев?

Да-да, но это не его студия, это какой-то продюсерский центр, короче, был. И я там просто записывал треки, то есть я приходил, заказывал аранжировку, мне писали иностранный текст на английском, я его записывал. Был опять недоволен, в общем-то, песню на полку. И вот так я приходил, тратил деньги, короче.

И там я познакомился с одним аранжировщиком, он говорит: «Давай вместе писать музыку, треки». Я говорю: «Давай». И мы начали писать эти песни. Как раз родились тогда и «Улетели навсегда», и «Я знаю», и «Девушка по имени М», много-много-много песен. Тогда и появился Женя Кадомский, Сергей Худяков, вот эти все люди, которые как раз и общались, и дружили с DJ Грувом, с Женей. И именно когда я записал все вот эти песни, он приехал на гастроли в Питер и они показали ему в студии. Он пришел в студию, я помню, что я захожу, мне никто не говорил, что будет Женя. Я так сел просто и думаю: «Господи, Грув здесь!».

А он в этот момент уже звучал на радио, уже был популярным.

Да, конечно, он уже был очень популярным.

Да.

Потому что это был уже 1998 год, а он начал с 1996-го, Грув.

Да, вот эти все, «Ноктюрн», да.

Да, 1996–1997-й, что-то типа этого.

«Счастье есть». Это уже было везде, да.

Да.

И что?

Он мне сказал: «Слушай, мне твои песни очень понравились, но мне не нравится твое имя. Что-то Леша Фокин ― как-то странно будет». Я такой: «Ну, а как?». Он говорит: «Давай тебя назовем Никита».

Это Женя сказал?

Да. «Ты, ― говорит, ― похож на Никиту».

Это смешно!

Хоть мне тогда и не нравилось, но, в принципе… Шел сериал тогда еще, «Ее звали Никита», помните? И он говорит: «Тебя все будут путать с этим сериалом». Он прямо как в воду глядел, потому что началось: «НикитА, НикитА». И мы каждый раз поправляли. Когда объявляли на концерте, мы всегда говорили: «НикИта, не НикитА». И все равно они: «А теперь НикитА!». Понимаете?

И Женя предложил показать эти песни.

Да, он предложил отвезти в Москву.

Меня очень интересует… В этих песнях очень по тем временам, да и до сих пор, надо сказать, что они слушаются достаточно современно. Была модная аранжировка. Например, в «Улетели навсегда» басовую линию Грув?

Сейчас это все вернулось. Нет-нет, он не имеет отношения.

Грув к аранжировке не имел никакого отношения?

Нет, конечно. Ему уже дали готовые песни, и он предложил отвезти в Москву, показать нескольким продюсерам. И одним из них как раз был Юрий Шмильевич Айзеншпис. Когда он уже повез пластинку, мне приснился сон накануне буквально, то есть все так ждали, все волновались, а вдруг что-то получится. А я как-то так уже, знаете, во сне я захожу в какую-то комнату, она вся белая, вообще белая, только белый свет кругом.

Я только себя вижу, руки, я вот так иду, и какая-то точка прямо издалека летит, медленно приближается. Я думаю: «Боже, что же такое это летит?». Я как будто в реальности, я не понимал, что это сон. Обычно часто же думаешь: «Ты спишь, чувак, просыпайся, ты чего? Что происходит с тобой? Алло, проснись!». А тут я понимаю, что это как будто реальное что-то.

Значит, я вытягиваю руку просто, и мне садится вот эта птица на руки, она поворачивается ко мне, я понимаю, что это человеческое лицо, то есть это птица, но с человеческим лицом. Она просто так посмотрела на меня и улетела точно так же обратно. И я просыпаюсь такой: «Все, надо собирать чемодан!». То есть я был настолько уверен. Но я никому не рассказал об этом. То есть я уже знал…

Что что-то произойдет.

Да, я уже приготовил чемодан, и через две недели буквально звонят и говорят, что нужно ехать на прослушивание к Айзеншпису. И когда уже я приехал к Айзеншпису и как-то мы пообщались, поговорили, я еще сомневался, конечно, чуть-чуть, думал: «Вдруг сейчас он передумает», но уже было понятно. Я буквально сразу, с чемоданами, уже почти уехал, так уже и остался.

Каково было работать с Айзеншписом? Человек был непростой, мягко говоря.

Мягко говоря, очень сложно было работать.

Да. Я несколько раз с ним общался и должен сказать, что самое мое сильное впечатление от этого ― это то, что, пожалуй, никто из продюсеров так отчаянно не болел за своих артистов, как он. То есть если он присаживался тебе на уши, а я в данном случае был со стороны радио, то он катался по этим ушам часами, невозможно было его ни вывести из кабинета, ни вылезти из его машины.

Но вы знали только одну эту сторону, профессиональную вот эту, понимаете?

Да.

А я еще видел все-таки и человеческую в том числе. Мне было очень сложно, потому что я не привык, когда со мной по-хамски разговаривают, когда мне грубят, могут оскорбить, могут ударить. Я первое время привыкал. Вообще сколько мы работали, три с лишним года, мы все три с лишним года как кошка с собакой. То есть я не помню даже… Да, конечно, были просветления, когда он хвалил песни, и для меня это было что-то: «Наконец-то похвалил, как здорово!». Но столько было негатива какого-то между нами!

Я до сих пор не понимаю, хорошо это или плохо. Я понимаю, что творчество такое, оно должно быть, надо все это переболеть, чтобы с кровью, с потом все это выходило. Но мне казалось, что нельзя оскорблять.

Унижать.

Нельзя переходить на какие-то личности. Но я-то отвечал! То есть если бы я еще молчал, может быть, как-то это… Но я отвечал, мне это еще вдвойне было обидно, потому что я любил этого человека всей душой, потому что он для меня сделал самое невероятное, он воплотил мою мечту в жизнь. И я всегда говорил везде, на всех интервью об этом, о том, что человек для меня сделал просто очень много.

Вы можете четко вспомнить тот момент, когда, что называется, штамп такой ― «проснуться знаменитым»? Был такой момент, когда вы прямо вышли на улицу и поняли, что все изменилось?

Да, конечно. Я помню момент, когда я жил на Каланчевской улице, по-моему, да-да, на площади Ильича. Там он мне снимал квартиру, компания его, так как я молодой артист, я еще пока тогда не мог сам себе снимать квартиру, потому что только-только приехал в Москву. И мы уже сняли клип «Улетели навсегда», записывали какие-то песни, мы всё что-то ругались, что-то всё как-то прямо, у меня какой-то нервяк, я помню, был совершенно сумасшедший.

Я-то думал, что всё по-другому, я думал: я такой приезжаю в Москву, сажусь в лимузин, меня везут в пентхаус, понимаете? Я думал, что как-то всё так должно происходить.

Отнюдь!

Я приезжаю в студию, профессионально всё это… А всё получилось немножко не так. Для меня было открытием, я узнал Матецкого, Владимир Матецкий ― это совершенно потрясающий просто музыкант и человек. Его советами я до сих пор пользуюсь, его какими-то, как он говорил: «Сделай вот так, тут лучше вот так». Короче, всё, что он мне тогда говорил, до сих пор живет во мне.

Владимир Леонардович, вам привет!

Да, вам привет большой. Он постоянно меня успокаивал, говорил: «Да ладно, успокойся, он сейчас отойдет».

Да, они близко дружили, он, конечно, знал, как с Айзеншписом надо.

Была ситуация, он мне принес песню отвратнейшую. Называлась она «С неба падала звезда».

Айзеншпис?

Да. «Спой, ты ее будешь петь». Я слушаю и понимаю, что это просто на грани попсы и шансона.

Пошлость.

Только танцевальное. Это что-то вообще невероятное. Я говорю: «Я не буду это петь». Он говорит: «Нет, будешь». Я говорю: «Нет». Короче, начались… В общем-то, мы поругались. Ко мне приехали, как всегда, братки, естественно, поговорили. Я говорю: «Хорошо».

Это вот таким образом разрешилось, да?

Конечно. Я сейчас говорю об этом так просто, потому что это была норма. То есть для меня все вот это… Я говорю, когда меня сейчас начинает кто-то пугать, мне просто смешно становится.

Пуганый уже.

Я говорю: «Я такое видел, вы что, прикалываетесь?».

А что, они приезжали с оружием?

С автоматами, конечно, такие все прямо красавцы в кожаных куртехах, на черных джипах, конечно, все как полагается. Но это ладно, это мелочи все.

Мелочи? Отлично.

Самое интересное было другое. Я сказал: «Хорошо, ребята, я запишу песню». «Молодец, Никитос, не огорчай дядю Юру». Я говорю: «Конечно».

Я приезжаю на следующий день в студию и начинаю эту песню, она же пошлая, я начинаю пошло ее записывать с таким грузинским акцентом прямо. Я записываю песню с таким каким-то даже, не знаю, армяно-грузинским акцентом: «С нэба падала звэзда!».

Назло.

Да, конечно. Я потратил шесть часов в студии, он заплатил за это, естественно. Я приехал: раз не хочешь по-хорошему, будем действовать по-плохому. Я записал эту песню совершенно ужасно, я помню, что мне даже самому было противно ее слушать, но я специально записал ее, уехал.

Приезжаю на следующий день, там все музыканты на меня смотрят: «Никитос, ты прикололся, что ли?». Я говорю: «Что такое?». И рассказывают: приезжает Айзеншпис, садится, значит, такой: «Ну что, включайте, давайте! Что там напел мой-то? Давай!». Они включают, он сидит такой: «А это кто?» ― «Как кто? Никита». ― «Да вы что, охренели, что ли?! Это какой-то армянин поет!» ― «Да как? Никита! Он пришел, сказал, что вы попросили спеть в таком стиле, в таком ключе, с таким акцентом».

Он орал просто так, он звонил мне, это жесть была полная! А я уже написал за эту ночь, пока переспал со всем этим, я написал новую песню, называлась она «С неба ты ко мне сошла», написал новую музыку, за ночь сделали аранжировку, ту, в которой она уже и вышла, как говорится. Записали ее, сделали.

Я приезжаю в студию, он там орет, я говорю: «Юрий Шмильевич, вот вам ваша песня». Он такой: «Это что?!». Я говорю: «Та песня, которую вы ждали». Он такой: «Не дай бог опять хрень записал! Я тебя урою!». Я говорю: «Слушайте». Он берет этот диск, ставит его, я специально так сел, чтобы лицо его видеть. Жалко, камеры не было, блин, это было такое удовольствие! Знаете, он сидел такой злой, и он понимает, что это хит, и он такой: «Ну ведь можешь! Ведь ты можешь!».

Единственное, вся эта ситуация, я тогда понял, что, может быть, так все должно быть? Все эти автоматчики, все эти оскорбления, эти унижения, эти какие-то распри, все эти чуть ли не драки. Может быть, так оно должно быть? И появился хит вот такой, как «С неба ты ко мне сошла», который, кстати, нисколько не хуже, чем «Улетели навсегда». Даже в какой-то момент он его опередил. Айзеншпис был так счастлив, а я был счастлив вдвойне, потому что я понимал, что эту песню я написал сам, мне никто не помогал. Мы сделали эту аранжировку, сидели, за ночь все сделали, мы записали целую песню за ночь!

Про гастроли можете немножко вспомнить? У нас пять минут буквально осталось. Самые безумные какие-нибудь гастроли или приключения, которые были.

Слушайте, у меня вообще никаких. Помню, на гастролях мы разговаривали с девчонками из группы «Блестящие», они все время жаловались: «Вылазим через окна», кто-то их все время ловит, куда-то отвезти их все хотят. Какие-то девчачьи группы.

Рыжий рассказывал, что их похищали бандиты.

У меня был, конечно, случай в Украине, когда однажды мы приехали туда. Так получилось, что мой концерт продали чуть ли не в десять раз дороже, а Айзеншпис этого, естественно, не мог знать, мы ехали как на обыкновенный, в общем-то, грубо говоря, заказной концерт.

И там собралась, скажем, вся украинская шпана, видать. Скажем, Одессы. И я стандартно пою сорок минут свои вот эти, ухожу со сцены, мы стоим, весь балет, нас десять человек, все, в трусах, извиняюсь.

В гримерке.

И заходит чувак, у него тут под носом все белое, кокос он, видимо, нюхнул и пошел, для храбрости.

Да.

Тут пистолет, я его еще не видел, у него рубашка так висела. И он говорит: «Никита, а это всё?». Я говорю: «Это всё». А, еще со мной сестра моя поехала.

На беду.

Да. «Надо еще выйти». А я одеваюсь, говорю: «Как надо еще выйти? Договаривайтесь с директором, обсуждайте». Оказывается, они заплатили такую сумму, просто обманули, заказчик, мы, и между нами посредник. Этот посредник, видимо, просто обманул своих друзей-заказчиков, нам сказал… Нужно было петь за эти деньги часа два как минимум, а я спел всего сорок минут.

Естественно, петь никто не стал. Он меня ударил, я его ударил, он достал пистолет, тут моя сестра ― я в шоке был, она, как пантера, просто вцепилась в него, она маленькая, худенькая девочка-блондиночка, как вцепилась в него! Я ее оттащить не мог от него, он ее даже пальцем не тронул. Кстати, что опять хорошо, этот наш брат, в смысле что ударить женщину ― это уже западло, конечно, да.

Нельзя. То есть какие-то принципы еще остались.

И она его мутузила так, что я не мог ее отодрать. Я говорю: «Света, он нас застрелит! Ты что?!». Я говорю: «Пошли отсюда!». Она говорит: «Я его сейчас сама застрелю!». Короче, эта история ― это, наверно, единственное, что было самое такое, скажем, смешное. В основном все было просто, мне все прокатчики в один голос говорили: «Никита, вы такой скромный, у вас балет намного пафоснее, чем вы, как-то странно».

Я всегда знал, что для меня неважно, какая машина, какая гостиница. Я приехал, главное, чтобы у меня были шторы плотные. Это всегда и везде, до сих пор у нас в райдере, чтобы были плотные шторы, чтобы уснуть можно было. Все остальное, какая там кровать, какой номер, что там есть ― неважно. Лег, выспался, уехал в следующий город. Это самое главное для меня всегда и до сих пор остается точно так же. Попроще.

С каким чувством вы вспоминаете сейчас те времена? С ужасом или с теплотой?

С теплотой, но дело в том, что для меня-то оно ничего не закончилось, потому что я до сих продолжаю так же гастролировать, только, может быть, в меньшей степени, потому что уже мне не хочется просто пахать, как лошадь. Хочется немножко поспокойней выступать.

А там прямо в один день можно было откатать сколько там, две, три программы?

У меня в месяц было по сорок концертов примерно.

В месяц сорок.

Да, то есть в день могло быть несколько концертов, конечно. И я очень рад, что эти времена прошли, наоборот, но иногда хочется тряхнуть стариной, конечно. Но кто его знает? Жизнь иногда, бывает, преподносит неожиданные сюрпризы, что все может, как говориться, повториться.

Тяжело вы расставались с Юрием Шмильевичем? Без пулеметных очередей обошлось?

Нет-нет, все обошлось. Я ему заплатил откат, как он попросил, сумму, которую он сказал, я ему заплатил.

И получили свободу взамен.

Получил свободу, но не получил… Я думал, что все-таки он меня уважает как человека, потому что я ему ничего плохого не сделал. Я ни разу человека не обманул, не подвел, я всегда работал как папа Карло, я выступал целыми днями, я записывал песни. И в тот момент, когда мне потребовалась профессиональная помощь, я хотел, чтобы кто-то еще написал для меня музыку, потому что я исписался, все. Все, устал, нет больше этих эмоций, мне нужно, чтобы кто-то мне помог. И он мне в этом отказал, он сказал: «Давай будем ждать, пока тебя опять начнет торкать».

Я был удивлен, потому что мне казалось, что если у тебя есть продюсер и он болеет за тебя, вообще за все, что происходит, то он должен как-то помочь. Я же не просил у него покупать песни по сто тысяч, понимаете? Видимо, поэтому я сейчас очень люблю сотрудничать с разными авторами, потому что мне хочется еще спеть чьи-то песни, понять чью-то историю. Расстались… Как сказать? Нормально. Нормально.

Последний вопрос. Если бы сейчас вот сюда вошел мальчик Никита, у которого еще нет ни одного хита, образца, не знаю, 1998 года, а вы бы его встретили и поздоровались, что бы вы ему сказали?

Если бы это был я?

Да, вы самого себя. Какой совет ему дали бы?

Конечно, я бы сразу сказал: «Туда не ходи, с этим не работай, с тем не сотрудничай». Я бы все сделал так, что Майкл Джексон был бы сейчас, понимаете?

Спасибо большое за разговор! У меня в гостях был Никита. Я надеюсь, что вы получили такое же удовольствие, как и я. Это программа «Как все начиналось». Спасибо вам, что смотрите Дождь. Пока!

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.