Сергей Кальварский о концерте, который обернулся выстрелом в упор, за что на него злится Ветлицкая, и как закупил 320 кг перьев для Киркорова

Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь. Меня зовут Михаил Козырев. Это очередная серия из моего сериала «Как все начиналось». Мы обычно говорим о девяностых, но я приглашаю в студию людей, у которых память лучше, чем у меня. Ну а картину общую вы складываете сами, потому что смотрите эти программы и видите самые разные точки зрения на то непростое время.

Сегодня у меня в студии мой друг, человек, который сделал очень многое в области масс-медиа, телевидения и шоу за эти годы. Он изначально актер, а так вообще медиа-магнат, продюсер Сергей Кальварский. Привет, Сережа.

Здравствуй, Миша, привет, очень рад тебя видеть.

А я рад тебя заполучить из-за океана в один из твоих редких приездов. Я предлагаю отмотать прямо вот в год 1990, когда ты студент Ленинградского государственного института театра и кино, актер.

Так и было.

Серьезные амбиции были актерские? Хотелось?

Знаешь, на самом деле, да. Очень хотелось. Во-первых, у меня был замечательный мастер в институте, Игорь Петрович Владимиров, он мотивировал действительно так, он был такой клевый сам по себе, вне зависимости от его роли, его постановок, он просто сам по себе был человек мега-привлекательный, такой прямо магнит. Поэтому все, кто у него учился, были фанаты абсолютные этого дела. И действительно, он требовал, во-первых, самоотдачи полнейшей, наверное, это во всех театральных институтах так принято, но он требовал полнейшей самоотдачи, и мы все с удовольствием, извините за глагол, «отдавались».

А кто с тобой учился? Кто-нибудь достиг актерских высот в своей непосредственной профессиональной карьере?

Да, конечно. Есть такая актриса Настя Мельникова, она играла во всех сериях про ментов, вот эти все сериалы про ментов она очень много играет. Со мной училась как раз дочь Игоря Петровича и Алисы Бруновны Фрейндлих, Варя Владимирова, она тоже достаточно играет, не сказать, что много, но играет. Со мной учился такой актер, Саша Новиков, он играет в «Тайных следствия» нескончаемо, там он все время. Потом со мной учились два одессита, Юра Стыцковский и Леша Агопьян, которые делают такие юморески, они раньше шли на ОРТ, когда еще это было ОРТ. Сейчас я не знаю, что они делают. Достаточное количество людей пробилось в профессии.

Опиши мне, пожалуйста, какие-нибудь дни, детали вашей учебы, вот что это был за Питер того времени. Проводили ли вы там все дни безвылазно за этюдами и скетчами, репетициями? Как ты жил в это время?

Знаешь, наверное, это было самое лучшее время, которое я могу вообще вспомнить. Это было очень тяжелое время, потому что, во-первых, я поступил нелегко, то есть это не произошло, что вот «Раз!» — я и поступил. Нет, я поступал достаточно тяжело к Игорю Петровичу, и мне все-таки повезло, что я поступил. И после этого там всегда нас предупреждали, что обязательно будут отсеивать, «каждые полгода мы будем вас отсеивать и отсеивать», поэтому все находились в этом страшном напряжении, включая, конечно, меня. И главное, что мне запомнилось, это буквально первый раз, знаешь, когда встреча с мастером, все сидят в кругу на стульях, выходит Игорь Петрович, который говорит: «Студенты, вы должны знать, что каждый из людей похож на какое-то животное. Вот на кого, например, похож я?» — сказал Игорь Петрович. Все молчат, потому что, мало ли, не то скажешь, что-нибудь не то… И он говорит: «Я похож на сенбернара». И он действительно, знаешь, такой обвисший, седой, большой, то есть действительно сенбернар. И вот с этого все и началось, мы начали понимать, какие мы животные.

Интересно. У меня один мой приятель, американец, был на семинарах Иосифа Бродского. И когда Бродский задал какое-то задание по анализу литературы, и все такие молчат в оцепенении, кто-то поднимает руку и говорит: «Вы знаете, вам рассказывать о смысле литературы — это все равно, что Дарвину рассказывать теорию о происхождении обезьян».

Теорию эволюции, да.

На что Бродский ответил: «Нет. Насчет Дарвина вы правы, а обезьяна это вы».

Вот, кстати, вот видишь…

Да. У тебя, как я понимаю, были какие-то театральные работы в «Ленкоме», в театре «Ленком» и в Буффе.

Нет, в Ленкоме не было. В «Ленкоме» не было, это совершенно другой театр. Учился я у Владимирова, и все наше «актерское мастерство» проходило в театре Ленсовета. Поэтому первые полдня, не помню, примерно до двух часов дня, были общие предметы, на Моховой, 34, в этом классическом здании, а потом мы все ехали на «актерское мастерство» и до ночи сидели в театре Ленсовета, в отдельно выделенной нам комнате.

Помнишь ощущение, когда ты первый раз вышел на сцену перед зрителями?

Конечно. А как его можно забыть? Это невозможно забыть.

И как оно? Что это была за роль?

Это не была роль, потому что тогда еще, на первом курсе, это были этюды. Это как раз были животные, по-моему. А, вру!

На какое животное похож ты, кстати?

На хомяка, я так думаю. Ну, тогда был точно. Сейчас я похож, наверное, на старого хомяка, а тогда был похож на молодого.

Видавшего виды хомяка.

Вру, самый первый выход был, когда появилась публика, это когда мы стали делать музыкальные пародии. Тебе это должно быть близко.

Так.

Каждый должен был сделать пародию на какого-то артиста, российского или западного, не важно. И вот у меня было два номера. Один у меня был сольный номер. И тогда были приглашены зрители, то есть это было все-таки не совсем, а это уже были зрители.

Публичное выступление.

Да, публичное выступление, на первом, по-моему, курсе это было. Да, на первом. И один номер у меня был, я пародировал Юрия Михайловича Антонова, потому что я был более-менее на него похож, там была переделка его песни «Под крышей дома твоего» с другими словами.

Ты там пел?

Пел. А там надо было все делать самому, нет, там так не работает.

Фонограмма не используется.

Синхро-буфф не работает, нет. Ты должен все петь, ты должен все делать сам. И это должно быть, конечно, смешно. Это был вот мой сольный номер, а второй был мой номер, мы пародировали Modern Talking, я играл Дитера Болена.

Я как раз подумал, может быть, Томаса Андерса? Нет.

Нет, Томаса Андерса я не потяну, не та фактура.

Знаешь, сейчас уже… Я, правда, не видел его последнее…

Сейчас, может быть, между нами уже не такая разница, как была раньше, с годами стерлась, но все-таки вот так. Это было первое выступление, и это, конечно, такой, знаешь, это ужас, но вместе с оргазмом, вот как-то так. То есть оргазм с ужасом.

Ужасный оргазм или оргастический ужас.

Как-то так, да. Я даже не знаю, как эти два слова сложить вместе, но в нем было и то, и другое.

Эти ощущения, как правило, описывают все люди, которые потом решили актерствовать, то есть их ушибает вот так вот, восторг в первый…

Это какая-то меганаркота. Такой меганаркоты, как эта, я даже не помню.

Как же ты не подсел на этот наркотик?

Подсел, конечно, подсел. Потом меня пригласили работать в театр «Буфф», и там я уже играл драматические роли, и музыкальные, и в детских спектаклях, и в таких, и в сяких, во всяких.

Что запомнилось? Какая дорогая тебе роль?

Я вот, к сожалению, забыл, как называется этот спектакль, я там играл тетю. То есть я был в красивом платье, с париком, забывчивую такую дуру-тетю, мне страшно нравилась эта роль. Потом я играл по рассказу Чехова, господи, как же рассказ называется… По-моему, «Ведьма», могу уже не помнить, честно.

Кого играл?

Вот этого, дьякона.

Дьякона?

Дьякона, да, играл дьякона. Были яркие, интересные роли, я был очень доволен. То есть я был всегда характерным артистом, что понятно, я же не социальный герой и не герой-любовник, что очевидно. Кто считает иначе, может звонить Мише, передать свой телефон. Так вот, поэтому, а характерные роли всегда выигрышные. И если ты все-таки как-то справляешься с актерским мастерством, то, конечно, характерные роли это то, что артисту вот самое-самое, самый кайф для артиста.

Ты тяжело выживал? Это в общем-то конец восьмидесятых-начало девяностых, самое в общем голодное такое, непростое время. Чем ты питался, на чем ты ездил?

В институте нет. В институте, Миш, нет, я не могу сказать, что я «выживал», нет. Сначала, конечно, я жил на деньги мамы и бабушки, понятно. Потом мы организовали с ребятами из кусков наших разных пародий, спектаклей, мы организовали такую небольшую группу и стали ездить от комитета комсомола города по городам.

Потому что слова «антреприза» тогда еще не существовало.

Нет, не было. Тогда это было «по комсомольской путевке». И это пользовалось каким-то реально успехом, мы даже заработали какие-то такие прямо серьезные по тем временам деньги, потому что я купил себе «вареную» куртку, косуху, для начала.

О!

А потом купил себе «Жигули».

Сам?

Сам. Ну, старую, понятное дело. Купил я ее на гастролях в Финляндии, за какие-то там…

Так вы даже выезжали за границу?

Даже нас приглашали в Финляндию. Это была наша такая, совершенно частная лавочка.

Как тебе Финляндия? Такой контраст!

Ну, это сводило с ума. Это не доходило до оргазма, как с выходом на сцену, но с точки зрения, когда ты видишь совершенно другую жизнь, это, конечно, очень было круто. Правда, до этого, на втором курсе института, нас по обмену возили в Германию, когда немцы приезжали к нам на неделю поучиться, а мы туда, в Гамбург. Конечно, Гамбург на меня произвел наиболее яркое впечатление, потому что там вот эти все улицы с красными фонарями, портовый город, все, что тебе доступно. Правда, денег нет, но все равно, это, конечно, было очень…

Но ты как-то внутренне был готов, или на тебя это произвело такое впечатление, что ты сам задумался в первый раз, что что-то не так с твоей Родиной?

У меня же была диссидентская семья.

А, все понятно.

Поэтому я всегда знал, что с нашей Родиной что-то не так. И до сих пор я в этом уверен. Я прожил 53 года и понимаю, что мои родители были абсолютно правы. Поэтому, нет, меня это никак, ничего меня не удивляло. Меня удивляло, почему мы живем в такой «ж..»? Вот это, наверное, да, все остальное нет, мне как раз было вполне очевидно, потому что самиздат… Ко всему прочему, моя мама работала в Ленинградском Союзе писателей, и мне были доступны все самиздатовские вещи, приносились, и я их первый читал, поэтому я был полностью и в курсе, и мне было все понятно.

Я помню, когда ко мне в руки попала под копирку напечатанная «Улитка на склоне» Стругацких, и у меня было три дня, чтобы ее прочитать и передать дальше…

Раньше же передавали книжки, конечно.

И это было какое-то невероятное ощущение, с таким легким криминальным флером, потому что ты как бы участвуешь…

За это же могут, типа, посадить.

Да, но при этом соблазн был потрясающий. На меня это впечатление произвело просто на всю жизнь такое вот. И вообще, что книги, какие-то книги нельзя публиковать, это можно только вот так…

Это удивительно, да?

Конечно. Как я понимаю, ты тогда же начал эксперименты в области ведения мероприятий?

Нет, это чуть попозже. Я ушел в театр «Буфф», поработал там, может быть, пару лет,и как раз у меня родился старший сын. И работать в театре уже было невозможно, потому что надо было каким-то образом… Я вообще не люблю вот эти все фразы дико, когда все это рассказывают по телевизору, меня это страшно бесит, но теперь я вынужден ее произнести сам, воспроизвести, что действительно, надо было кормить семью, и на деньги в театре, на 80 рублей, прожить было просто никак невозможно. Поэтому я ушел, я стал заниматься какими-то кооперативными, что-то пытаться заработать какие-то деньги, развозя товары из палатки в палатку, в общем, всем, что могло привести к обогащению, скажем так.

Что ты развозил?

Какую-то обувь…

Там же у палаток был определенный набор хитовый, начиная от ликера «Амаретто»…

Не-не, там были сплошные вещи.

Вещи?

Я помню, что очень ценились, и я их возил сумками в разные ларьки, в Питере же нет палаток, в Питере ларьки, нету палаток.

А, я прошу прощения.

Да, у нас на поребрике стоит ларек.

Рядом с парадным ларек.

Да, ларек. Так вот, в этот ларек я возил, я помню, страшный хит был, такие узконосые ботинки с двумя колокольчиками. Вот это считалось самый вообще просто фасон, их разбирали. А так как я же был курьер, а не начальник, естественно, то мне как-то звонили домой, наверное, я уже плохо помню, и говорили — еще вези ботинки. И я ехал на склад, брал ботинки и вез.

С колокольчиками.

С колокольчиками. Ну, не звенящими, а такими, знаешь, кожаными. Но некоторые, я даже сейчас иногда вижу людей, которые продолжают носить такие ботинки, наверное, до сих пор.

Потому что раз нашел, все уже.

Попал в стиль, все.

Попал в стиль, все.

Да, нашел свой стиль.

Так.

Но это быстро достаточно закончилось, вот как раз тогда я начал себя пробовать каким-то образом с видео. Началось с того, что мы жили в одном доме с Олегом Гусевым, клипмейкером Олегом Гусевым, так вышло. Даже в одном подъезде, не то что в одном доме.

Будущей звездой клипмейкерства.

Будущей звездой, да, клипмейкерства. И первые свои вещи я делал с ним, потому что он меня пригласил, и я играл практически все роли во всех его клипах. Характерные роли, естественно, не лирические.

Например?

Ну, например, в клипе Аркадия Укупника, как он называется, там «Восток дело тонкое, Петруха…», вот я там играл Сталина, я там играл всех. И как раз там… А, нет, это было позже. Вот с этого началось, а потом я начал…

Как тебе не вскружил голову такой внезапный успех? Ты снялся у самого Аркадия Укупника, понимаешь?

У Аркадия Укупника, да. И он, в гроб сходя, благословил.

Да. Он недавно, ну как, пару лет назад, встретили его совершенно случайно на входе в какой-то ресторан в Юрмале. И он оказался очень приятным собеседником, славным человеком.

Вообще славный парень.

Который в течение получаса, на бегу, мне рассказывал про…

Про джазовый фестиваль?

Про джазовый фестиваль, да!

Я угадал.

Да-да.

Слушай, ты знаешь, вообще с возрастом вот этот снобизм, слава богу, меня совсем покинул.

Меня нет, к сожалению, грешен.

А меня вот покинул совершенно как-то, я даже не знаю, почему. Раньше я, наверное, был снобом в чем-то.

Послушай, у меня, как у Михаила Михайловича Жванецкого, этот вопрос возникает — если ты такой хороший человек, что же ты на сцене такое дерьмо гонишь?

Такое дерьмо делаешь.

Вот этот вопрос, который у меня есть к очень многим эстрадным исполнителям, с которыми меня каким-то образом вдруг на разных поворотах свела судьба. И я каждый раз ухожу от общения с ними с ощущением — господи, нормальный же человек, мы с ним поговорили о хорошей музыке, о хорошей литературе. Ну почему это так чудовищно, когда они занимаются непосредственно своей профессией?!

Есть такое искривление. Видишь, а есть же и другие варианты, когда человек на сцене очень хорош, а в жизни страшное дерьмо.

Да.

Такое случается, когда артист превосходный, и стихи прекрасные, и музыка, а человек дерьмо, и ничего с этим невозможно сделать. И что из этого лучше, я не знаю, я не могу принять такого решения. Я каждый раз его принимаю индивидуально.

В общем, это правильно, да. Удивительная вещь, которую я раскопал, готовясь к нашему сегодняшнему разговору, что ты вел тот самый исторический, вошедший в историю, концерт в Питере.

Про Талькова?

Да.

Да, так оно все и было.

Расскажи, пожалуйста, что там.

Это как раз первый раз, когда меня пригласили на телевидение в виде ведущего, то есть с чего, наверное, и началось мое телевидение. С этого оно и началось, потому что до этого я всегда был либо артистом, я всегда был как-то с этой стороны кадра. А тут меня пригласили, это компания «ЛИС'С» открывала на ленинградском телевидении передачу под названием «Поп-магазин». И была такая замечательная, она, может, и есть, дай бог, замечательная редактор музыкальных программ Галя Скоблова на питерском телевидении, которая решила, что я буду хорошим для этого ведущим. И этот концерт, когда убили Игоря, этот концерт был вот открытием этой передачи, то есть она еще не выходила в эфир. Или, может, вышла один раз, какие-то детали я уже не помню.

ДК Ленсовета, да?

Нет, ДК «Юбилейный», почему.

А, в «Юбилейном», да.

Конечно, Дворец спорта «Юбилейный».

То есть это прямо, да, гигантское количество народа.

Это гигантская площадка, там было огромное количество артистов, вообще все звезды.

То, что называется, сборная солянка.

Сборная, причем очень большая сборная солянка. Вот там все это и случилось.

Как я понимаю, ты, находясь на сцене и будучи ведущим этого мероприятия, свидетелем ничего не был и не знал, наверное, даже, наверное?

Нет-нет, как раз наоборот.

Расскажи, как это произошло?

Я не находился на сцене, я был за сценой, потому что весь этот конфликт вербальный начался чуть раньше. Он начался с того, все это знают, поэтому я как-то сокращу басню до невозможности.

Нет, не все. Расскажи, пожалуйста, потому что очень многие не знаю деталей. А тем более это вдруг снова возникло в новостях сейчас.

Да, я удивился, потому что мне вдруг начали звонить с телеканала «Россия», а этого не происходит никогда.

Никогда.

И когда вдруг высветилось, что звонят с телеканала «Россия», я понял — что-то с Тальковым, потому что зачем еще им мне звонить.

Единственный момент, в котором ты пересекаешься с повесткой телеканала «Россия».

Да, с телеканалом «Россия». Игорь уехал, во время концерта Игорь куда-то уехал, у него было, видимо, еще выступление или встреча, я не знаю, что-то. Он уехал, его не было. И ко мне подошел Малахов, известный всем, не Андрей Малахов, а, по-моему, его звали Игорь. Игорь Малахов, который в то время общался с певицей Азизой, и сказал — дайте посмотреть, кто за кем выступает. Дальше в это дело вмешалась и главный редактор программы, стали все обсуждать, кто будет позже, кто будет раньше, кто-то говорит — Тальков не успеет, кто-то говорил, нет, Тальков успеет. В общем, это был такой длительный, достаточно нервный, но не скандальный разговор. И даже до драки не дошло, что в принципе в то время, любая драка могла произойти в любой момент. Это все было так, достаточно напряженно, но…

И когда приехал Тальков, они начали это выяснять уже напрямую. Я не знаю про участие Шляфмана, о котором все говорят, я не помню его деятельного участия в этой истории, кроме обсуждения очередности. Я помню, что вот в этом коридорчике, который ведет к сцене, началась вот эта свара: вышли охранники Талькова, вышел сам Тальков, кто-то стал кого-то толкать, кто-то кого-то ударил по голове пистолетом, не знаю, каким, газовым или таким, там было это невозможно… Потом, никто же не ожидал этого, то есть я все это видел, но никто же не ожидал, что дойдет до этого. Ну, какая-то свара и свара. И когда прозвучал этот выстрел, и Игорь упал, только тогда всем стало все понятно. И сказать, с такой вот прямо точной, что я знаю, что убил его такой-то, я не могу.

Никто сейчас не может?

Ну, я могу высказать только свои как бы на этот счет подозрения.

Скажи.

Я думаю, что это сделал все-таки Игорь Малахов. Я так думаю, у меня нет этому доказательств, я не видел это собственными глазами. Но там было две конфликтующих стороны: Тальков со своими охранниками в спортивных штанах, таких здоровых, коротко стриженных людей, это с одной стороны, включая самого Талькова, который, по-моему, был (мне не хочется о покойнике, но все-таки), по-моему, он былуже изрядно…

Набравшись.

Набравшись, да. Что в принципе не отменяет ничего, то есть это совершенно ничего не значит. Я не вижу в этом ничего особенно плохого для артиста, а тем более тех времен.

Да.

А с другой стороны, был такой достаточно жесткий самоуверенный, такой холодный очень, в дорогом костюме, в галстуке, вот этот Игорь Малахов. И там я просто не понимаю, кто бы мог это сделать еще. Вот конфликтуют два человека, условно говоря, мы с тобой конфликтуем, и вдруг кто-то, один из нас, упал, то, наверное, понятно, кто…

Да. Кто это сделал, да.

Вот исходя из этого, я просто могу предположить, опять же, не более того.

Что произошло сразу после этого? Тебе же надо было выходить на сцену?

После этого, по-моему, Галя или кто-то меня попросил выйти на сцену. Я вышел на сцену, а там пел Игорь Николаев с Наташей, по-моему, еще вместе с Наташей. И вот я вышел, попросил остановить фонограмму, и сказал, что вот так. Потому что Малахов побежал, после того как Игорь упал, Тальков упал, Игорь Малахов (Игорь, по-моему, его зовут, я могу путать), он побежал куда-то. И поэтому нужно было каким-то образом его найти.

И ты со сцены…

И я со сцены попросил, чтобы закрыли двери, что неизвестно кто, что мы должны поймать убийцу, остановить музыку, остановить концерт,вызвать «скорую помощь» и попытаться найти подозреваемого.

Как это публика восприняла? Это же можно было поднять панику.

Так же, как и мы, мы все офигели. Нет, паники не было. Было какое-то, знаешь, какая-то минута молчания…

Оторопь.

Да. Я сам, когда это говорил, я не мог в это поверить. То есть мне казалось, что это все как-то… Я знал прекрасно, что в эти годы убивают, стреляют, все что хочешь могло произойти, но я никогда не был так близко к этому, а тем более с такими артистами. Это же все-таки большие звезды, такой праздник, до этого мы все снимались, на каком-то кораблике ездили. Мы с Женей Белоусовым мило выпивали. То есть все, знаешь, была такая милота. И вдруг в конце этой милоты выстрел в упор. Ну, как так, у меня в голове была какая-то полнейшая адская каша.

Слушай, это был твой последний опыт в области ведения мероприятий, или ты еще…

Нет, больше, по-моему… Если и было, то очень незначительно, потому что мне вообще это не нравилось, в принципе я не хотел.

Не чувствовал себя на своем месте?

Нет, я вообще уже перестал себя чувствовать человеком, который хочет в кадр. Как-то во мне это произошло совершенно неожиданно, я даже не знаю, кстати, почему. Как-то надо бы, может, и обдумать.

К психоаналитику в Майями сходить.

Да-да.

Как-то разрешить, может, отпустит.

Нет, в Майами дорого. Здесь, за рубли.

Здесь за рубли, да.

Потому что как-то вот совершенно у меня нет, это не этот случай, дело не в этом убийстве, не в произошедшем. Просто почему-то мне захотелось заниматься этим из-за кадра, а не в кадре. Мне уже много лет вообще вот всякая публичность мне как-то чужда.

Это интересно. Я помню, что я многие годы задавал каждому человеку, который приходит на интервью для того, чтобы быть в эфире, я ему задавал такой вопрос на интервью, ему или ей. Говорю: «Вот вам, есть люди, для которых самое большое удовольствие это когда в кадре они, или у микрофона на радио, но есть люди, которые испытывают огромное удовольствие, когда они за кадром придумывают это».

Да, вот я такой.

То есть вот такие вот, в общем, как правило, они и есть главные, потому что этот человек только воспроизводит или воплощает их собственные идеи.

Чужие идеи.

Да. И я в себе в какой-то момент обнаружил, что я кайфую и от этого, и от этого. То есть все годы на радио моя основная деятельность была за кадром. Но соблазн быть в публичном, под прожекторами очень…

А может, это и не соблазн, Миша. Кому-то же это дано. У тебя это органично, понимаешь? А мне вот это не кажется органичным. Я отказываюсь в 90% случаев от любых интервью, просто потому что, во-первых, я не считаю, что моя жизнь может быть предметом интереса для кого-либо. Честно, я не лукавлю.

Я думаю, что ты ошибаешься.

Неважно. Во-вторых, очень мало ведущих, которые задают интересные вопросы и вообще с ними интересно разговаривать. А так как с тобой всё-таки мы много лет знакомы и ни разу вот так один на один не разговаривали, это любопытно. И плюс сама тема девяностых мне интересна.

Да. Я тебе очень за это благодарен, потому что реально мы перерыли всё и твоих интервью не нашли. Ты чистую правду говоришь.

Правильно, потому что я их не даю.

Да.

Очень редко даю и очень неохотно, если честно.

Расскажи, пожалуйста, о первом опыте в съемке клипов. Это, как я понимаю, была группа «Секрет».

Всё правильно, да.

Я пересмотрел его вчера.

«Ночь, король фонарей»…

Да.

Да-да-да.

Без Леонидова.

Макса уже не было, да.

Он уже в Израиле.

Да.

Фома за контрабасом.

Фома, Забл и Мура.

Да, да. Забл на саксофоне.

Да.

С висящей гитарой!

Да.

Как это всё происходило, скажи? Почему ты решил им снять клип?

Ты знаешь, мы в то время очень дружили с Фомой, очень дружили. У нас было очень схожее чувство юмора, мы вообще проводили очень много времени вместе и вот так вот и решили это сделать. И как-то так… Не сказать, что это получилось прямо очень хорошо, но и не сказать, что это получилось плохо. Ничего, да, ничего.

И как-то меня это захватило, мне просто стало… Потому что музыка мне очень близка по понятным причинам, телевидение мне тоже и кино. Поэтому вот в этом жанре, в то время к тому же новом абсолютно для России, новой России или старой России, неважно, какой, вот этот жанр был совершенно новый. То есть его еще никто не щупал, еще никто ничего про это не знал. Мы еще только начали для себя открывать западные ролики.

Да, до нас долетали эти видеокассеты с компиляциями.

Какие-то, да, VHS-ки.

VHS, да, да. MTV, вот это всё.

А до этого мы видели только «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады», ничего больше.

Поэтому мне казалось, что это какое-то совершенное новое. То, что я люблю, вдруг соединилось в одно, то есть там элемент актерский, элемент театра, там есть музыка и там есть кино, там есть то, что ты можешь сделать это сам. То есть страшно как-то меня это вставляло. В принципе, наверно, и сейчас тоже. Просто сейчас это уже перестало быть, наверно, таким… В то время это было еще и модно очень, очень современно.

Просто круче ничего и представить невозможно было, да.

Прорыв, да. То есть это было вот самое, да, прямо ух!

Созвездие у тебя просто впереди было всех самых главных, да.

Ох, да, всех, всех.

Да. Но давай так: я пока не буду упоминать имен, навскидку. Какой клип остается в памяти как самый сложный, например, продакшн, или самая сложная работа с артистом, или, наоборот, самая вдохновенная и удовлетворяющая тебя как режиссера?

Ты знаешь, я тебя не удивлю. Это клип Ветлицкой «Плейбой».

Так.

Во-первых, он был первый, который я снял на кино, на кинопленку. Сейчас, наверно, зрителям будет многим сложно даже понять, о чем идет речь. Во-первых, тогда не было как такового продакшна настроено вообще, то есть этих людей, которые… Там вот эти фрукты, которые мы огромные делали, там собирали откуда-то, неизвестно откуда, эти люди на «Ленфильме» их делали.

Гигантские бананы и клубники.

Гигантские бананы, клубники, банан, который мы подвешивали. Потом выяснилось, что всё это невозможно довезти в павильон Ленинградского телевидения, потому что таких машин нет и это всё развалится. В итоге мы все сами положили это всё на тележки и ночью по Кировскому проспекту, он же Каменноостровский, везли эти штуки. Останавливались менты и говорили, что мы сумасшедшие, какие-то пьяные сигналили.

«Зачем вам трехметровый банан?».

Да.

А из чего они были сделаны?

Наверно, из пенопласта, да, с чем-то. Потом надо было, чтобы зеленая вода пошла из душа. Почему зеленая? Я до сих пор не могу себя понять, но мне так хотелось. То есть по уровню продакшна это был в Питере вот такой первый вообще случай.

А снимали на «Ленфильме»?

Нет.

На Ленинградском телевидении?

В том-то и дело, что снимали на Ленинградском телевидении, а везли всё с «Ленфильма».

Так.

И всё это ребята, включая меня самого, на тележках мы ночью возили туда. Время было ограничено, потому что в павильоне на Ленинградском телевидении должна была сниматься какая-то потом передача, соответственно, надо было эти декорации менять быстро. Вот по уровню быстроты и качества изготовления это было сделано, надо сказать, очень на высоком уровне. Это первое.

Второе ― просто я очень люблю Наташу Ветлицкую, считаю, что она, конечно, офигительный артист просто, очень хороший артист. И вот она ровно создана, мне кажется, для жанра видеоклипа. Это два. Три…

Наряды, там наряды у нее.

Фантастические наряды, да.

За три минуты тридцать разных костюмов меняет.

Да, фантастические наряды.

Это какой-то отдельный художник разрабатывал для нее?

Это отдельный человек, который занимался костюмами, да. Там было много отдельных. То есть мы, сами в то время того не понимая, вот всё было построено ровно так, как оно и должно быть. Но это было вот как-то на подсознании. То есть я не знал, что должен быть художник по костюмам. Я мог это только предполагать, что, наверно, так, что для Ветлицкой нужен отдельный гример, а что для людей, которым мы делали бодиарт, если ты помнишь…

Да.

Клип старый, поэтому ты не должен помнить, но я-то помню.

Я помню.

На каждом у нас был бодиарт, то есть надо было понять, какими красками это делать. То есть у нас был художник, который занимался этим. Отдельный художник занимался реквизитом, отдельный занимался вот этими выгородками. Потом там…

У тебя были перед глазами какие-то… То, что сейчас называется референсы?

Нет.

То есть какие-то образцы западных клипов, откуда ты мог бы черпать вдохновение.

Нет, впоследствии бывали, конечно, впоследствии да, но в этом случае нет. Это было всё предметом вот какой-то фантазии и разговоров с Наташей.

Насколько легко с ней было работать?

Очень легко.

Не капризничала?

Нет, она совершенно не капризничала, она всё терпела.

Открыта была к любым.

Единственное, что она мне до сих пор припоминает этот кадр с ее нижним бельем.

О да!

Я не смог его вырезать, во-первых, потому что мне казалось…

Соблазн был слишком велик?

Да. Во-первых, это, на мой взгляд, может быть, в этом есть элемент пошлости, сложно сказать. Но мне кажется, что это самая что ни на есть высокая эротика. Мне так кажется.

Клубничка.

Да. Я не мог это вырезать. Во-первых, я увидел лица монтажеров двоих, которые… Тогда еще не было компьютеров, и они покадрово, значит, смотрели этот кадр, туда-назад, туда-назад. Вот они прямо как заведенные сидели. И я понял, что если два взрослых мужика сидят и вот так вот прямо не могут оторваться от этих исходников, что я это микрокадром маленьким, тоненьким вставлю. Вот Наташка до сих пор меня ругает за этот кадр.

Но тебе же нужно было заверить работу с ней.

А там так получилось, что…

Всё, можешь не говорить дальше! «А там так получилось».

Она не видела финальный.

Да.

К сожалению, там было не доснято еще, может, тебе будет это интересно. Помнишь, там есть, когда камера едет по коридорам?

Там как рефрен повторяется это.

Да, там идут огни, да.

Всполохи вот такие на сбивках барабанных.

Да. Вообще-то это должно было быть… Наташка должна была ехать по этим коридорам на роликах, а камера должна ехать перед ней, тоже на роликах. И оператор научился и ездил на роликах. К сожалению, мы снимали в очень сжатые сроки. Наташка так устала, что ей стало уже нехорошо, мы не могли снять с ней на роликах. Она сказала: «Я не могу, всё. Физически не могу».

Пас, да.

И это была правда, потому что мы все были уже совсем выжатые.

А вы за одну смену снимали?

За одну.

За одну смену вот это всё?

За одну, за одну, Миш. За одну ночь.

Так. Нифига себе.

Поэтому вот я до сих пор жалею, что нет этого плана, когда она в мужском костюме, в шляпе едет на роликах по этим коридорам. Я дико жалею, потому что это совсем дало бы такую краску офигенную. Но чего нет, того нет.

Должно было быть красиво, точно.

Да, да. Вот за этот кадр Наташка меня ругает. Каждый раз, когда мы с ней говорим, а говорим мы с ней периодически по телефону, она говорит: «Всё-таки ты сука».

А Карфаген должен быть разрушен!

Разрушен, да.

Да. Как вы организовали Art Pictures? Потому что для меня Art Pictures в те годы была в основном тусовка богемной молодежи в «Сохо» и в «Пилоте», значит, Сережа Полянский…

Степа.

Степа Полянский.

Да.

Который, да, когда они затеяли «Поколение», да, вот этот фестиваль.

Да, конечно.

И понятно было, что как бы все крутые просто клипмейкеры ― они в этой компании. Только потом я уже узнал, что ты тоже Art Pictures, только Петербург был форпостом для них там.

Да.

Как вы встретились с Федей и как вы это решили?

Мы с Федей дружили, конечно же, до всяческого Art Pictures и дружим до сих пор.

Это я имею в виду Федора Бондарчука.

Федю Бондарчука, да. Мы дружили и продолжаем дружить и сейчас. И тогда, тогда ведь не было еще вот этого всего: «доля», «акция», никто же ничего этого, вообще ничего не понимал так в принципе. Мы просто договорились. Я снимал в Питере очень много, это был уже поток, прямо настоящий поток. За два дня я снимал один клип точно, один день перерыва и дальше. Так всё время, всё время, всё время, эта гонка вообще не прекращалась. У меня, наверно, в жизни больше такого количества съемок я и не припомню, причем вот таких, серьезных то есть.

И мы поняли с Федей, что было бы круто захватить рынок таким образом, что вот мы всё контролируем, мы, Art Pictures, и всё, без нас никак.

Да.

Да. И поэтому это была совершенно номинальная штука. Федя никогда в жизни не требовал никаких у меня за это денег или не говорил, что я здесь…

То есть это была одна глобальная вывеска, бренд.

Это просто бренд.

Да.

То есть это всегда было просто на уровне дружеских, на уровне дружбы. И мы вот устроили как раз то, что ты спрашивал, как пролез кадр с Ветлицкой. Он так и пролез, потому что мы делали презентацию «Art Pictures Петербург» в зале «Октябрьский». Приехали все звезды петь, всё это было очень круто.

И потом на одном из кораблей, там был шведский такой отель, в нем мы делали афтепати. И на этом афтепати мы делали премьеру клипа Ветлицкой. Все собрались уже пьяные, и включили этот клип. Там же сидела и она, естественно, и все, и все стали аплодировать, говорить, что это круто, покажите еще раз, еще раз, еще раз. Раз десять мы это всё посмотрели, и она уже не могла сказать: «Убери!». То есть уже просто шансов…

Шансов не было.

Всё, да. Мобильных телефонов не было, не было фейсбуков и прочего, поэтому это не выложили. Но успех, слава богу, был грандиозный, поэтому даже если вдруг червь сомнения в тот момент у нее и был, она его оставила при себе.

Да, затаила и потом тебе возвращала его всю жизнь.

Уже по прошествии многих лет, да.

Да. Конечно, мне очень интересны твои воспоминания о том, как ты работал с Пугачевой и с Киркоровым. Я должен тебе сказать, что я обнаружил архивную запись.

Так.

Закулисную запись съемок Киркорова.

Серьезно?

Да. На которой камера просто слева следит только за Пугачевой и за тобой.

Интересно, я даже такого не видел.

Я тебе прямо скину ссылку.

Ты мне скинь ссылку.

Да. Там есть прекрасные находки, даже когда камера выхватывает, как она в ритм ногой стучит и рядом твой ботинок, вы вдвоем, прямо как в синхронном танце. Вот так вот. Но меня поразило абсолютно, что она полностью как бы сорежиссер.

Да.

Она ему поправляет прическу, она ему показывает эмоциями… И ты тоже. Но он… Причем кричит: «Не смотри на меня!», показывает ему, как что изображать. И это тот клип, в котором…

«Пташка моя», наверно.

Да, там триста тонн пуха.

Пуха.

Килограммы.

«Пташка моя».

Да. Вот расскажи мне, пожалуйста, как было работать с Аллой Борисовной и с Филиппом.

Ты знаешь, работать и с Филиппом, и с Аллой было тоже очень легко. Мне на самом деле как-то вот повезло, мне почти со всеми артистами, с 99% было легко. У меня не получился контакт всего с одним артистом.

И это?..

Может, с двумя. С двумя!

Так, и кто это?

Значит, с Андреем Губиным у нас не получилось ничего, то есть мы сняли ему клип, ему страшно он не понравился. Может быть, он даже в чем-то и прав, я этого не исключаю. И клип Маши Распутиной. Он мне и самому не нравится. Но так как она же пыталась, Маша, режиссировать, и как свет ставить, всё…

До такой степени.

Да, конечно. И в то время у нее еще был муж, говорят, он умер, Володя по кличке Велосипедист, потому что он был велосипедист. Володя тоже управлял. Управляли все, поэтому получилось то, что получилось.

Это всегда нехорошо, когда все управляют.

Да. А с Филей, с Филиппом и Аллой было работать одно удовольствие. Например, вот клип Аллы «Непогода» я люблю до сих пор, очень люблю его и считаю, что это хорошая работа. И вот сейчас даже, вот сколько лет прошло, включаешь, и всё равно как-то это не выглядит, знаешь, каким-то уж совсем из пыльного мешка. То есть это вроде как и ничего.

Но в чем отличие? Ведь Алла Борисовна заполняет собой всё пространство. Самим присутствием.

Не скажи. Нет, совсем не так.

Она не пыталась режиссировать?

Нет. Вот когда мы снимали «Непогоду», более того, там был такой эпизод, когда она сидит на диване, если ты помнишь этот клип, и двигает так ногами, а шляпа надвинута на брови.

Так.

И, значит, мы снимаем с Осадчим и видим, что у нее юбка задралась и это выглядит очень нехорошо, но не хотим останавливать, потому что боимся. Сейчас человек разорется. Поэтому мы молчим, значит, сидим и молчим вдвоем, думаем: «Ладно, дубль сейчас закончится, выключим и всё, и забудем о нем».

И вдруг она говорит: «Так, что, сняли дублик? Дайте посмотреть плейбэк». Мы, значит, с Максом переглянулись. Он мне говорит: «Что делать? Включай». Включили плейбэк, она так смотрит и говорит: «Вы что, охренели, кретины? Что это такое? Что вы снимаете? Как это понимать? Почему вы мне ничего не сказали?». И такая повисла пауза на весь павильон, знаешь, все рабочие замолчали, свет зудеть перестал, знаешь, такая звенящая тишина.

Комара можно было услышать.

И вдруг мы с Максом, не сговариваясь, в один голос: «Боялись!». И она говорит: «А я вам, идиотам, деньги плачу не чтобы вы боялись, а чтобы вы свою работу делали хорошо!».

И всё, и мы начали дальше работать, и уже Алла Борисовна вообще просто говорит: «Что делать? Куда встать? Как сделать? Что ты хочешь от меня сейчас?», и всё.

То есть это такое безраздельное доверие с ее стороны.

В той работе конкретно так и было, да. В работе с Филиппом она просто помогала, потому что это был самый разгар их нежных отношений, она очень за него переживала. Она не руководила, она мне не говорила: «Так делай, а так не делай». Нет, она просто реально сопереживала, это правда.

Видно, там просто в течение практически всей съемки одного плана, где он сидит с гитарой на высоком стуле…

С гитарой, да-да-да.

Камера фиксирует ее эмоциональную реакцию, которую она…

И она вовлечена, согласен?

Да, вовлечена, абсолютно точно, да.

Ну вот.

А Филипп, соответственно? Каково было с ним? Насколько он был восприимчив?

Филипп вообще самый легкий. Во-первых, Филя всегда готов к экспериментам, а я тоже это очень люблю, и поэтому мы с ним пробовали и так, и сяк, и вот так. И более того, раскрою тайну, мы с ним два дня назад говорили по телефону и решили сделать совместную работу.

О!

Посмотрим, что из этого получится.

Интересно.

Иногда они возвращаются. Назовем это так. Поэтому он очень легкий и в этом смысле он любит эксперименты, он готов быть некрасивым, он готов быть смешным, он готов быть веселым, он готов так сделать, сяк. То есть он готов, он верит.

А кто не готов? Из твоего опыта работы с артистами.

Вот Маша Распутина, с ней мне было тяжело.

Да, ты сказал уже, да.

Андрей Губин не готов.

Да. Агутин?

Агутин… Я не снимал ему прямо такой прямой клип. Я снимал ему большой концерт, первый его. Вот сейчас ему было 50, да?

Да, «Олимпийский».

А то был его первый. И мы сделали монтажный клип, «Пароход» называется. Леня тоже ни во что не вмешивался, он тоже доверял. Мы всё делали по концерту, это получился такой фильм-концерт, не просто концерт, а фильм.

Скажи, пожалуйста, не было ли никогда у тебя соблазна поработать с артистами другого жанра? Снять рок-н-ролльный клип, например?

Почему? Был, и я его сделал.

Ну-ка.

«Чиж & Со», песня «Полонез».

А, прекрасно.

Пожалуйста.

Да, как-то я пропустил это из биографии.

Пожалуйста, да. И мы это делали, в принципе, практически без гонорара. То есть все те деньги, что у ребят были, были потрачены на продакшн. Мне хотелось этого. А в те время рок-н-ролл же практически клипов не снимал. Конечно, хотелось. И сейчас даже хочется, почему же нет?

Вот смотри, эстетика очень многих твоих работ для меня неприемлема вообще.

Согласен, вполне вероятно, что она сейчас для меня самого может быть неприемлема.

Да. Я хотел бы понять, из твоих уст услышать, вот где для тебя была грань между, например, попсой и пошлостью? Вот что такое для тебя пошлость? Потому что это моя основная претензия к твоим работам для поп-артистов.

Да.

Вот что бы ты никогда не сделал, где бы ты остановился? Потому что очевидно, что у нас были разные рамки в этом плане.

Понимаешь, Миша, в чем дело? Это такая очень сложная штука, потому что когда песня пошлая, то видеоряд тоже, в общем-то, так или иначе становится пошловатым. Поэтому тут, наверно, надо не что бы я не сделал или что бы я сделал, а тут, наверно, надо было бы мне от ряда работ просто отказаться. Но я этого не сделал, поэтому…

Почему? Жажда наживы?

Нет, даже не это.

Или просто кураж?

Кураж, Миш. Жажда наживы была очень вторична в то время, совсем. Это было вообще не главным движком. Это, конечно, было нужно, то есть никогда никакого альтруизма в данном случае не проявлялось, но в основном это был фан, кураж, удовольствие. Иногда надо было бы остановиться, а я не останавливался, это правда. Теперь я мудрый, теперь я останавливаюсь.

Мы все меняемся, и каждый делает свои собственные выводы на основании опыта. Мы все становимся осторожнее, конечно, это так.

Умнее, мудрее.

Режиссерская карьера в кино. Я помню только фильм «Марцефаль».

Вот он один и был, а дальше…

Который занял десять или сколько там, пятнадцать лет в производстве.

Потому что когда мы его сняли, он очень современно выглядел, но дальше начали происходить, как в то время и было, инвесторы, деньги не те, а те, а теперь это мое, а теперь это не мое… Потом один человек, мой друг близкий, просто выкупил этот материал, и мы его смонтировали, просто чтобы он уже был. Поэтому назвать это киноопытом… Да, это, конечно, киноопыт, но он просто опоздал. Если бы он вышел тогда, наверно, это было бы совсем всё другое. Сейчас это уже не то.

Снимать кино сейчас? Я не знаю, честно говоря, у меня сейчас нет такой мечты. Я не знаю, почему, но у меня такой мечты сейчас нет, потому что, на мой взгляд, вот всё то, что сейчас делается вообще в кино, то, что я вижу, в большинстве случаев это всё какая-то дрянь, от которой стоило бы как раз отказаться. Мне сейчас кажется, как это ни удивительно, что вот я бы хотел сейчас снять сериал как режиссер.

Так.

Не как продюсер, а как режиссер. И я это сделаю, потому что мы вот сейчас, есть такой журналист, такая журналистка, Оля Бешлей. Может быть, ты слышал о такой.

Да.

Она замечательная, конечно, совершенно талантливая, очаровательная девушка. И мы с ней совместно, она, точнее, по моей и еще одного человека идее написала заявку сериала, и это очень любопытно. Это очень интересно. Но я хочу это продвинуть на американском рынке, потому что эта идея для нашей страны, к сожалению, не рабочая.

Тематически?

Тематически, да. Она здесь просто не сработает. А рассказать, в чем идея, я не могу, потому что…

Нет, не надо, я не прошу.

И никак не хочу.

Да.

Сейчас мы дошли наконец до того, что Бешлей написала уже полный синопсис, уже такой очень развернутый. Сейчас американские юристы его регистрируют. Я наконец-то закончил ― Бешлей, привет! ― переводить всё это на английский, на хороший английский. И я надеюсь, что рано или поздно я это сделаю.

Окидывая взглядом вот то безумное десятилетие девяностых годов, когда, собственно, у тебя выпал расцвет клипмейкерской индустрии…

Да, конечно.

И потом у тебя было десятилетие, связанное в первую очередь с продакшном на телевидении.

С телевидением, да.

Да. Ты смотришь сегодня на то, что происходит. К каким выводам ты приходишь? Что исчезло, а что, наоборот, появилось по сравнению с девяностыми?

По-моему, я прихожу к выводу, что всё это происходит up and down всё время. Что вот был какой-то абсолютный down, всё, что касается музыки и видео, если ты об этом.

Да.

То вот был какой-то период абсолютного безвременья, какие-то бессмысленные мальчики, девочки, какие-то совершенно неинтересные ролики, в общем, все это какое-то очень серое. Такой период серости, знаешь? Вот это, мне кажется, даже хуже периода пошлости, вот по мне. Период серости ― ну совсем плохо.

Не вдохновляюще.

Нет, вообще никак. Лучше пошлость, чем серость. А вот сейчас я открываю в интернете периодически каких-то артистов, например, смотрю их с удовольствием. Вот я забыл, как зовут девушку. Тимур Олевский выложил украинскую певицу, которая идет в костюме Adidas и поет рэп.

Да, ее зовут Алина Паш.

Офигенная. Вообще просто офигительная. Понятно, что Оксимирон ― просто потрясающий поэт, на мой взгляд.

То есть сейчас ты чувствуешь…

Вот сейчас, мне кажется, начинается небольшой расцвет. Вот в этой области начинается расцвет, и в основном он почему-то происходит в зоне… Вернее, понятно почему. Он происходит в зоне интернета. В зоне телевидения ― вот я как родился, так оно всё там, по-моему, и есть. То есть оно с тех пор не менялось. Если бы я в 1970 году, когда мне было пять лет, включил телик, я думаю, увидел бы тех же.

Тех же людей, те же лица?

Да. Не сильно всё это изменилось. И репертуар не сильно изменился. А вот в зоне интернета, и за этом дико любопытно наблюдать, потому что, на мой взгляд, не так давно еще и в интернете был треш сплошной. Всё треш. Люди считали, знаешь, что «вот у меня теперь есть телефон, я буду вот так вот снимать, плевать, и нормально!». И так оно и было.

А теперь я смотрю, нет, появляются какие-то оригинальные крутые идеи у людей, причем достаточно простые. Очень много на Украине, кстати, этого появляется. Может быть, со свободой это всё-таки как-то связано, потому что на Украине я вижу много проявлений. Или в Украине. Не обижайтесь. Очень много появляется артистов, очень много оригинальных идей, и это видно.

То есть ты делаешь из этого, можешь сделать вывод, что всё-таки уровень свободы в обществе влияет на уровень свободы самовыражения художников? Потому что существует же другая концепция: чем тяжелее режим и чем голоднее…

Тем круче выходит.

Да.

А понимаешь, мне кажется, что одно другому не противоречит. На мой взгляд, вот эта серость, вот в серости ничего не рождается. А вот либо в этом диком давлении, которое было при Советском Союзе, да, понятно, откуда взялись «Кино», Гребенщиков, Майк. Я понимаю, откуда это всё. Именно вот от этого дикого давления, что подтверждает теорию, что эти ростки появляются, когда вот всё зацементировано, которые через асфальт. Это одна сторона.

А другая сторона ― это когда свобода. И это доказывает условная Америка, в которой никакого давления нет, а там с творчеством всё в порядке, причем постоянно. Так или иначе.

С появлением президента Трампа там ситуация всё-таки стала немного напоминать нашу, да.

Есть такое, есть. А вот эта середина, в которой мы, кажется, вот мы сейчас находимся. И, кстати, Трамп ― это тоже вот такая середина, это же не совсем какой-то там упырь.

Временами так кажется, честно тебе скажу.

Нет, он не упырь. Упырь ― это когда кровь, это когда сажают, гнобят.

В этом смысле ты имеешь в виду.

Конечно. Берут заложников. Вот это упырь, настоящий упырь. Или вот такой, как Мадуро, где людям жрать просто конкретно нечего, и это не метафора, а просто нечего есть людям. Вот это упырь. А так это в той или иной степени либо дурак, либо мерзавец, но в той или иной степени. В такой серой зоне. Вот эта серая зона всё сжирает, вот в ней ничего нет, в ней ничего не родится. А вот там, где либо асфальт, либо где удобренная земля, там всё родится, а в серой зоне ничего.

Интересная теория.

Вот такая.

Уйду думать, что называется. Я хотел тебе подарить под занавес программы книжку Димы Быкова.

Ух ты!

Это такая вторая часть двухтомника, литература XX века. Понятно, что Дима совершенно фантастический автор.

Да.

И это доставит, я думаю, тебе удовольствие.

Большое спасибо, потому что я тут как раз видел Диму у Коли Солодовникова.

Да. Я еще не посмотрел этот выпуск, да, «Ещенепознер».

Посмотри, это стоит того.

Да.

Быков, наверно, один из трех лучших писателей нашего времени.

Последний мой к тебе вопрос. Я его задаю всем гостям своей передачи.

Да.

Если сейчас отмотать машину времени на 1990 год и вот сейчас зайдет Сережа Кальварский маленький…

Да. Что бы я ему сказал?

Да. Или, может быть, предостерег от чего-то, что-то посоветовал бы.

Сказал бы: «Будь разборчив. Старик, будь разборчив». Вот что я бы ему сказал. Еще более будь разборчив. Или просто будь разборчив. Скорее просто будь разборчив.

Спасибо тебе большое за разговор.

Спасибо тебе, Миша.

И спасибо вам, уважаемые зрители, за то, что смотрите телеканал Дождь. Я думаю, что вы получили такое же удовольствие, какое получил я. Счастливо! Пока!

Спасибо, друзья! Пока!