«Я был крутой пацик в городе. У меня было столько денег — две сберкнижки»

Козырев: И я сегодня рад, что это, наконец, свершилось. Мы долго-долго ждали сегодняшнего гостя, без него декаду 90-х представить абсолютно невозможно. Он первый раз по телефону ответил «Я же ничего не помню». Второй он раз сказал: «Мне неохота об этом вспоминать». Но, наконец-то, справедливость восторжествовала, и он у нас в гостях. Игорь Григорьев, добрый вечер, дорогой. Откатим от 90-х еще чуть раньше. 1987 год, твой приезд в Москву. Опиши себя: каким ты приехал, с какими надеждами и с какими ожиданиями, с каким ощущением от города ты попал сюда?

Григорьев: Я приехал сюда деревней. Я приехал, я же из деревни-то, собственно, я деревенский парень. И я приехал сюда с двумя авоськами в этот город. В одной авоське были штаны на переменку, в другой — колбаса. И спросил: «А где здесь самый главный институт?», в принципе, я приехал поступать в институт. Мне говорят: «В МГИМО не поступишь никогда, будем считать, что это главный». Я помню прекрасно, когда я вышел на проспекте Вернадского, я вышел из метро, и впереди там перспективы, юго-западные новостройки, а поскольку я приехал из деревни, то мне это показалось Манхеттеном, понимаешь, да? Потому что я это смотрел в фильмах, видеофильмах про Терминатора, про все это — и вдруг этот Манхеттен. И мне эта картинка, она запомнилась на всю жизнь, то есть я увидел огромный, большой город, и я помню мысль, которая у меня мелькнула: «Я этот город сделаю». Я себе сказал тогда: «Я его сделаю».

И, надо сказать, что я очень по-казацки поступил, то есть махнул так саблей, уже был на первом курсе, еще через полгода я возглавлял культуру, и, на самом деле, об этом мало кто знает, если уж мы вспоминаем, как это было. На самом деле, первые, может быть, нелегальные, но полулегальные концерты многих групп проходили в МГИМО, потому что там  большой конференц-зал с хорошей сценой, и пошло: «Бригада С», «Браво», с Агузаровой, мы с ней тусовались, Тальков, там мне сказали: «Есть дворник Пенкин такой, поет, интересный».

Козырев: Дворник?

Григорьев: Дворник, да. Давай дворника туда. Практически все.

Козырев: Твоя функция была в организации этого мероприятия?

Григорьев: А я отвечал, каким образом — я не понимаю. Это чудо-юдо, которое приехало из деревни, оно так за полгода, потому что МГИМО-то, в принципе, приравнивалось как райком комсомола, то есть это не просто институт, это же особая организация. И я уже там отвечал за культуру, я все организовывал. То есть ночная дискотека, то есть все это было. До меня ничего этого там не было, то есть это были такие... Они, конечно, «золотая молодежь» вела там скрытную тайную жизнь, где-то гуляли, но когда они приходили в МГИМО, это была такая некая серая масса, потому что всех готовили в серое заведение потом, в казенное. И я там что-то, короче, такой как трикстер, возник, все это чух-чух-чух. И еще первая вечеринка была, вообще была угроза обвала второго этажа, потому что танцы были на втором этаже в этом зале, и набралось столько, ой, что творили, что чудили, Миша, это вообще, конечно, не знаю. Меня же там судили, потом меня выгнали из комитета комсомола, потом хотели отчислить из института.

Козырев: За что тебя судили, за организацию этих нелегальных вечеринок?

Григорьев: Потому что я делал деньги, ну делал деньги, знаешь, где-то через год я уже был, я же уже возил Понаровскую через год, потому что через Агузарову…

Козырев: Да, расскажи просто впечатления о Жанне, как ты с ней увиделся.

Григорьев: Но она больненькая была уже тогда, да, это был ее период где-то, наверное, мы тусовались полгода, и перед тем, как она исчезла, потом оказалась в Америке, это было как раз в этот период. Но с ней непросто, конечно, было. Но не знаю, она ко мне проявляла симпатию, и я к ней, мы как бы тусовались. И мы, знаешь, где тусовались? Было такое, это же ничего не было тогда, это уже 1987, нет, 1988 год был, тогда же ни шоу-бизнеса, ничего такого не было. Был единственный шоу-бизнесмен — это, Господи Иисусе, группа «Цветы».

Козырев: Стас Намин?

Григорьев: Стас Намин, да. И у него в Зеленом театре было этот центр Стаса Намина, это кафе. Я не знаю, ты застал это или нет?

Козырев: Когда он был в кафе еще — не застал, а сейчас у него приличное здание полностью, которое находится как бы по эту сторону этого Зеленого театра. Там у него сейчас театр свой драматический.

Григорьев: Нет, это понятно. А это же была одна из первых таких тусовочных точек, где тусовался, слова «шоу-бизнес» не было, где тусовались артисты. То есть в этом кафе там его мама готовила эту долму, и там Кузьмин, он с Пугачевой тогда был, и Кузьмин с Пугачевой, и мы с Агузаровой, и там я встретил Понаровскую, и все.

Козырев: И тебя Агузарова представила Понаровской?

Григорьев: Типа тусовались там, крутились, да.

Козырев: И каким образом тебе пришло в голову, что ты можешь стать ее директором?

Григорьев: Я тебе хочу сказать, что, конечно, сейчас такое в голову, наверное, не придет, потому что, знаешь, во-первых, время другое. А потом, я тебе скажу, возраст, то есть ты уже семь раз это меряешь перед тем, как отрежешь, а тогда же резалось сразу. То есть мы с ней познакомились, и я такой даже вообще... А сколько мне было? То есть это мне было, получается, 22, да? В принципе, щегол. И я такой типа — раз, в Таганрог позвонил, а у меня там приятель, оно же уже шло, понимаешь, эти кооперативные всякие дела, уже левые заработки, черный нал, все такое. И у меня там был приятель, я говорю: «Слушай, тут тусуется Понаровская рядом, давай концерт сделаем». А у него был допуск к какому-то дворцу комбайностроителей, Дворец культуры комбаностроителей.

Козырев: Комбайностроителей, не хухры-мухры.

Григорьев: Да, не хухры-мухры, да. И я, короче, с ней договорился, я говорю: «Да давай», а она говорит: «Ну давай». И ты знаешь, сейчас так артистов не принимают в городах, не принимают, а тогда, она тогда была не самая последняя певица вообще в этой стране, у нее был хит, знаешь, какой? «Рябиновые бусы», если ты помнишь такой хит. «Я кисть рябины красной под снегом отыщу, прости меня, любимый…» — что-то такое. И, короче, да, она была такая.

Козырев: И какое-то такое эхо где-то бегает вокруг какой-то матрицы, какой-то территории, вылезает файлик звуковой, который пи-бип-пу-бу. Да, помню.

Григорьев: И мы приехали туда, и была настолько феноменальная организация, что она офигела. То есть главная улица Таганрога перекрывалась, ей, нам, потому что я же был типа директор, нам подавалась карета с лошадьми, главный ресторан в Таганроге театральный, он прям в театре находился, закрылся на спецобслуживание ради этой нашей кучки. То есть сейчас так не принимают.

Козырев: То есть ты просто, как казак, взял ее наскоком прям сразу?

Григорьев: Наскоком, и это было настолько красиво.

Козырев: Показал во всей красе: будете со мной, всегда будет так.

Григорьев: Всегда будет так. Так оно так всегда и было, я тебе скажу, всегда так оно и было. То есть куда бы, в какой бы город ни приезжали, даже было такое время, знаешь, она любила шубы, бриллианты и, короче, я всегда знал, где в каком городе магазины открывались, черные ходы и там шубы, бриллианты. Страшное дело.

Козырев: Умеешь ты влиять.

Григорьев: Нет, я сейчас на это не способен. А, еще это был нал, это были чемоданы денег, то есть я носил с собой чемоданы денег, то есть в какой-нибудь приезжаем, не знаю, звонит какой-нибудь дядька из Аметивска, знаешь, где это?

Козырев: Алметьевск.

Григорьев: Алметьевск?

Козырев: Алметьевск правильно.

Григорьев: Алметьевск правильно?

Козырев: Да.

Григорьев: Ты знаешь, где это?

Козырев: Да-да.

Григорьев: Этого нельзя говорить в эфире, но я бы сейчас сказал, где — в ***, понимаешь, да? А это зима.

Козырев: Левее или правее.

Григорьев: По центру.

Козырев: По центру, цветные металлы.

Григорьев: А это была зима, я это помню, я этот концерт запомнил навсегда. Это была зима, и, короче, они оттуда звонят, а уже вышел в 1988 году закон о кооперативной деятельности. Первые кооператоры появились, который потом в Лондон убежал, как его звали? Такой известный, Артем его звали, Артем.

Козырев: Нет-нет, еще биржа была в этот момент. Тарасов. Артем Тарасов.

Григорьев: Да-да, Тарасов. Он был звезда, тогда он это первый сделал все.

Козырев: Реклама шла по телевизору у человека, частного предпринимателя.

Григорьев: И по этому закону мы могли уже, не пряча, снимать нал. То есть стоит там Дворец спорта, и ты платишь какие-то копейки бабушке, электрикам и еще что-то, все остальное носишь в чемодане. Это я делал, мне было 22 года, ужас. И короче они звонят, типа: «У нас, - говорят, - есть Дворец спорта, построен в 1967 году, последний раз в 1975-м был Ленинградский балет на льду, больше у нас никого не было. Вы приедете?» — «Какой вопрос? Конечно, приедем». А поездка эта же осуществлялась так: певица под эту мышку, а кассета с фонограммой — по эту.

Козырев: То есть аудиокассета?

Григорьев: Аудиокассета.

Козырев: Даже не видео? Аудио. Видео потому что длиннее могла бы быть, а аудиокассета, да?

Григорьев: Нет, фанера.

Козырев: И все?

Григорьев: Все.

Козырев: Плюсовая или минусовая?

Григорьев: Плюсовая, плюсовая. Минусовых что-то не помню. Потом, знаешь, появился этот формат, как он назывался, уже электронный мини-диск.

Козырев: Мини-диски были, да?

Григорьев: Да, и там уже были какие-то минусы, а эта кассета, то, что они записывали, издавали на альбомах, тоже они. И короче все, гастроли, поехали. И это ж ужас, там же эти самые зоны вокруг, там сидят уголовники, кругом одни уголовники. Короче, мы приезжаем в этот Альметьевск, там на главной площади люди жгут костры, потому что кассы открываются в 7 утра, и они с ночи жгут костры. Ну представь, в 1975 году был последний артист там и все, это же жопа мира, туда никто совершенно не заезжает. И вдруг мы. А причем я помню, взлетали с аэропорта, который не существует. Потому что туда летал самолет из «Быково», был такой аэропорт. В общем, короче, тихий ужас. Набитый этот Дворец спорта, но мы делали всегда так: мы брали местных музыкантов, они красиво в зале стояли, микрофоны, естественно, работали, потому что она что-то говорила все время. И крутилась эта кассета.               

Козырев: У нее режиссер был свой или местный?

Григорьев: Местный.

Козырев: Вообще минимизировали расходы.

Григорьев: Лажа. Я и она — все. Она подкрасится, знаешь, сейчас стилисты ездят, Боже мой, артистка сама намалюется и вперед. Это был совершенно забитый зал.

Козырев: Откуда ты наблюдал за этим? Ты обычно за кулисами стоял?

Григорьев: Из-за кулис. У меня была функция, потому что у нее была песня, «Буратино» называлась. «Деревянный гражданин из бревна, деревянный гражданин из бревна». И дальше шло соло сакса. И я ховал чемоданы с деньгами куда-то под стол, у меня была красная берета от Славы Зайцева, я напяливал красную берету, брал саксофон, который дудел так же в 1975 году последний раз, наверное, и выходил соло фигачил.

Козырев: Вот это был твой звездный час! Никогда тебе одновременно не аплодировало такое количество людей, как в 1988 году в Альметьевске.

Григорьев: Это у меня была функция, а все остальное я пас из-за кулис. Короче, эта песня, что я тебе спел, «Рябиновые бусы», она была на кассете последней, потому что она была хит, соответственно, она была последней. И вдруг она что-то поет: «Деревянный гражданин из бревна, деревянный гражданин из бревна». А ей: «Бусы, бусы давай». А «Бусы» же последние, надо же до них дойти, до этих «Бус». Она доходит до этих «Бус», она в образе, артистка. «Я кисть рябины красной под снегом отыщу» (звук зажеванной пленки). Конец. Тишина — муха ззззз. А мне рассказывали старожилы, что за это дело бьют. В смысле за такое. Уже тогда знали, что фанера — это плохо. Бьют. Мне потом рассказывали, что когда это произошло, надо хватать под правую руку артистку, хрен с ней, с кассетой, потому что она зажеванная там, фонограммы не будет, концерта не будет — ее зажевало. То есть пленку зажевало, разорвало, все.

Козырев: И главное, что вы сюда больше никогда не вернетесь. Так и что? Ты так сделал? Вы сквозанули оттуда прямо в аэропорт?

Григорьев: Я — нет. Это мне потом рассказывали. Я смотрю на артистку, она в этой позе замерла, потому что она нихрена не соображает, что делать, у нее закрыты глаза, она в образе. И тишина, и 3 тысячи зеков: бум-бум-бум. Что-то будет.

Козырев: В воздухе разлилось легкое ощущение провала.

Григорьев: А я наивный. Если бы мне до этого рассказали, что надо бежать, я бы так и сделал. Но я думаю: что будет. И она выдержала паузу, достойную моэмовской, и начала акапельно, хорошо микрофон работает, начала акапельно петь: «Это было давно, лет 15 назад, вез я девушку…». И она ее спела так, что это был просто триумф, они забыли, что там было. И на следующий день мне рассказывали, что в магазинах, естественно, это же такое суперсобытие для города, обсуждали, что ионика заела у Паноровской.

Козырев: Надо объяснить зрителям: ионика — это первый клавишный инструмент отечественный, на котором обычно люди изображали, что они играют по клавишам, это было главное название всей клавишной индустрии страны.

Григорьев: Мне кажется, что сейчас эти ионики ищут западные электронные музыканты. Эти звуки — это же модно, в банках электронных ты не найдешь такое.

Козырев: Мы с Игорем только начинаем, подступаем к 90-м годам. Уважаемые зрители, надеюсь, вы получаете такое же удовольствие, как мы здесь. Мы сейчас вернемся.

Добро пожаловать еще раз. В этой паузе, пока вас не было, Игорь Григорьев сказал: «А били нас…». И я сказал: «Стоп-стоп-стоп». Ровно с этого момента, итак…

Григорьев: А били нас в Кисловодске. Практически пронесло.

Козырев: Я думаю, что город чреват и большими, тем более тяжкими последствиями, если бьют в Кисловодске, бьют мягче и теплее.

Григорьев: Но тупее. Там ионика заела, а в Кисловодске там уже не надуешь, там уже это самое… Там была отдельная история. Давай к 90-м. Мы к 90-м не подошли, а я подумал: Боже мой, сколько я живу, мы полпередачи только вспоминаем…

Козырев: Еще только хрустнули костяшками. Начнем 90-е со знакомства с Борисом Гурьевичем Зосимовым и с журналом Imperial. Когда я прочитал это в твоей биографии, я вспомнил, я же его читал, он был такого большого очень формата. Это он тебе предложил сделать?

Григорьев: Нет.

Козырев: Или это ты ему принес идею?

Григорьев: Я же пошел неожиданно в журналистику. Я же учился на дипломата, но так сложилось, что я начал. И самая первая работа у меня была, я был редактор отдела культуры «АиФа», «Аргументы и факты». А это, на минуточку, если ты знаешь, она была в Книге рекордов Гиннеса, эта газета. То есть таких тиражей не видела Вселенная никогда. Там что-то 10 млн. в неделю или больше, что-то такое.

Козырев: Но у меня тут записан удивительный факт, это газета «Крестьянские ведомости». Ты попал таким образом в «АиФ», потому что ты написал там статью о Татьяне Самойловой. И ее заметил кто-то в «АиФ». Что за «Крестьянские ведомости», откуда?

Григорьев: А это я тебе скажу. Это был первый путь. Какой это был год?

Козырев: 1991-й.

Григорьев: Да. Это был первый путь, это даже была такая драчка, где ты был — за белых, за красных, по какую сторону баррикад. И на почве этой драчки разваливались «Известия», и один из руководителей, не помню фамилию, сделал газету «Крестьянские ведомости», типа крутую газету для фермеров. Ну или колхозников, для крестьян. А за мной ухаживала дочка его. Дочка этого человека, она сильно меня любила. А я к тому времени заработал столько денег на Понаровской, у меня было две сберкнижки, у меня же была одна из первых иномарок в Москве, каждый мент останавливал на каждом углу. Я говорил: «Что вы хотите?». У меня была Honda Prelude.

Козырев: Какого цвета?

Григорьев: Красная.

Козырев: Ну конечно, что за глупый вопрос!

Григорьев: Их там, правда, было 20 в городе всего, и каждый мент останавливал. Я говорил: «Слушайте, вы достали, чего останавливаете?» — «Ну поговорить». Потому что в такой машине едет, понятно, непростой человек. И несколько раз останавливал, смотрел, как там устроено, на это. Представляешь, это была диковинка. Тогда это был 1991 год, я почти заканчивал МГИМО, но я настолько, у меня был первый запой. Я так устал от этих гастролей, я был крутой пацик в городе, я устал, у меня было столько денег — две сберкнижки. Мне говорят: «Вообще разбей на две сберкнижки, потому что одна придут менты или кгбшники, будут спрашивать, откуда у тебя столько много денег».

Козырев: То, что спустя 25 лет называется лайфхак.

Григорьев: Вот.

Козырев: И ты так сделал.

Григорьев: Я так сделал.

Козырев: Жил ты где в это время? Снял себе получше квартиру?

Григорьев: Знаешь, нет, у меня понтов не было, я в общаге жил МГИМОшной, с этими огромными, правда, деньгами и Honda Prelude. В этом и есть, собственно говоря, аромат этого времени. При этом эта Honda Prelude могла сломаться, за углом остановиться, главное — понты.

Козырев: А одевался ты во что в этот момент?

Григорьев: Я с Вячеславом Михайловичем дружил, я там у него брал всякие береты или польта в пол.

Козырев: Плащи такие модные, шарифики.

Григорьев: Фартовый, я был таким с фасоном пацан.

Козырев: Вот тебя занесло в «Крестьянские ведомости».

Григорьев: Я в это время бухал просто. То есть я сидел в общежитии закрытый, у меня были бутылки всего и я просто квасил. А эта дочка, которая ухаживала, типа жалела. Знаешь, они, бабы, думают, что надо жалеть. Подожди, дай мне вздохнуть, я выдохну все это в туалет и выйду сам уже хороший. Она типа: «Давай так, помогу, помогу», и она меня устроила к папе. А папа говорит: «Ой, ты уже тусуешься среди артистов, давай последнюю страницу «Крестьянских ведомостей» сделаем рубрику «Встречи для вас».

Козырев: Как это свежо, ново, модно, интригующе. Интрига-интрига.

Григорьев: Я начал делать, я первую сделал, ну там стал… с Понаровской мы уже разосрались к тому моменту.

Козырев: Плохо расстались?

Григорьев: Мы неважно расстались, потому что она когда уезжала, допустим, в Америку лечиться еще, я жил у нее на квартире. И у меня там сразу же — чуваки! Ящик токайского.

Козырев: Господи, венгерская эта кислятина отвратительная. Больше ничего не было такого.

Григорьев: Она жила на Новаторов, соседка была Веденеева, под низом был Добрынин, а наверху был Антонов. Вот такой домик. А мы под токайское шуровали. И у меня был, короче, там один друг среди этой компании, я сейчас пропускаю, его нашли порубленным в мешке в Москве-реке, Лешка. Оказалось, что до этого обокрали ее квартиру, а у нее там, понимаешь, шубы, бриллианты, все дела. И потом когда все это свели, он навел, этот Леша, и от него избавились. Вот так вот. Его порубали — и в Москва-реку. Какие у меня могут быть отношения с Понаровской?

Козырев: Уважительные, но на расстоянии. Хорошо, «Аргументы и факты» и переходим к журнальной твоей истории.

Григорьев: В «Аргументах и фактах» я поехал освещать… вот это уже начало 90-х, можно сказать, Господи Иисусе, какой же это был год. А какой у тебя был написан год Imperial?

Козырев: Imperial — 1993-й.

Григорьев: «Аргументы и факты», значит, был 1992-1993-й, вот оно начало 90-х. И первая большая альтернативная история — это была неделя альтернативной моды Бруно Бирманиса в Вильнюсе. Вру, в Юрмале. Я поехал освещать от «Аргументов и фактов» это. И там я впервые увидел всех-всех-всех, которые уже надоели хуже горькой редьки — Бартенев, Цигаль, Бирманис. И нет им числа. То есть они все.

Козырев: И ты понял — вот же они. Вот, это же и источник информации, и целевая аудитория, и все на свете. Здесь же можно строить город, решил молодой Григорьев. И заложил первый кирпич. Imperial просуществовал немного.

Григорьев: Так вот Троицкий мне говорит: «Слушай, есть такой бизнесмен, он неплохой, потому что они все идиоты и не очень хорошие люди. А этот неплохой, Боря Зосимов. Он собирается журнальчик делать, сходи поговори». И я познакомился с Борисом Гурьевичем тогда, и мы сразу начали делать этот Imperial, а потом уже он MTV, потом уже, чуть позже он уже стал выкаблучивать…

Козырев: Сначала БИС-ТВ, а потом…

Григорьев: А у него уже было БИС-ТВ, когда я пришел. И мы начали этот журнал Imperial, это был первый глянцевый журнал. Я тут не хвастаюсь нисколько, но если, собственно говоря, делать отчет глянцевой эры, то, в общем, надо делать с Imperial. Потом появился из глянца этот русский «Домовой».

Козырев: Был такой.

Григорьев: А потом Cosmopolitan пришел. Это уже было потом. А первый глянец, то есть когда мы выпустили это несовершенство — сейчас мы так говорим, тогда оно нюхалось, из Финляндии пришел тираж, пахнет, ой-ой, оно было, конечно… А мы сидели, вот как тебе сказать, в два раза меньше комната. Ты был там у него когда-нибудь?

Козырев: Нет, я был, когда он уже переехал на Люсиновской в этот огромный офис. А до этого я один раз приходил к нему. Это был какой-то старый ДК, Дом культуры.

Григорьев: Да. И, значит, там вверху у нас была комната, и в окно в палец толщину трещина. И оно заметало. Потому что когда чуть минус 30 на улице, у нас где-то минус 5 было, потому что оно заметало. А стены были в каких-то дырках, а Боря наклеил плакаты своих любимых рокеров — Led Zeppelin и это все. Короче, в эту комнату приходили журналисты L'Humanité, еще какие-нибудь. Короче, французы, англичане. И когда вышел журнал, они написали: «В России вышел первый русский VOGUE». Типа.

Козырев: И никто не догадывался, что если прикоснуться к плакату Led Zeppelin, он бы хрустел от инея.

Григорьев: Абсолютно. Так мы в перчатках сидели. А когда приходили журналисты, мы все это снимали, прихорашивались, выгибали спинки.

Козырев: Как возникла идея «ОМа». Расскажи мне прям начало.

Григорьев: Там после Imperial был второй у меня журнал «Амадей». Но он так как-то: вагончик тронулся — перрон остался. Как-то так быстро. А это, как говорят, Бог троицу любит.

Козырев: «ОМ» четыре года. Удивительно вообще, я просто сейчас прочитал, не осознал, что это всего четыре года.

Григорьев: Мне кажется, три.

Козырев: 1995, 1996, 1997, 1998-й.

Григорьев: Не, подожди, что ты считаешь? С 1995-й по 1996-й — раз, по 1997-й — два, по 1998-й — три.

Козырев: Сезоны.  

Григорьев: Ну конечно, потому что мы вышли в ноябре 1995-го.

Козырев: Ни одного журнала я не пропустил, ни одного журнала я не читал так, как я читал «ОМ», я читал все от обложки до обложки и при этом с кучей вещей категорически не соглашался. Но при этом это было, я Шулинскому абсолютно  честно сказал, что…

Григорьев: А Шулинский был здесь?

Козырев: Да. Среди «Птюча» и «ОМа», как надо было делиться, у меня не было ни одного номера «Птюча», я его информационно так пролистывал, это вообще было не про меня.

Григорьев: Они много выделывались.

Козырев: Ну а кто не выделывался?

Григорьев: Мы просто информировали.

Козырев: Нет, вы выделывались не дай Бог как.

Григорьев: У нас была стенгазета чистая: вот это читать, вот это смотреть, вот это кушать, вот это слушать. Если это вы не делаете, вы лох.

Козырев: Вот! Это, на минуточку, краеугольный камень. Если вы этого не делаете, если вы этого не знаете, если вы не в курсе вот этого — ну извините, о чем с вами разговаривать. Расскажи мне про самые яркие фотосессии для обложек. Там же каждая обложка была абсолютно сенсационной. Мумий Тролль на надувной… здесь ее нет, он у меня, очевидно, еще где-то дома. Земфира с этой японской тематикой, Би-2 почему-то в жабо и в этих средневековых нелепейших костюмах.

Григорьев: Викторианская нелепость.

Козырев: Тутта Ларсен была — Васи Кудрявцева фотосессия — в ванне. Расскажи мне про то, как это все снималось, как придумывалось, главное.

Григорьев: Ты знаешь, я не помню.

Козырев: Ну ты сейчас мне прямо срезал настроение. Я надеялся услышать несколько ярких историй.

Григорьев: Самая яркая история была — это съемка обложки с Пелевиным. Пелевин убежал через окно в Парке Горького. Кстати, в этом же самом Зеленом театре, про который мы говорили. Я так и не понял. То есть он пришел туда, его видел Локтев, который хотел снимать. Они пока ставили… А он где-то там засел, грим или что, короче, где-то засел в пространстве. Они ставили сет, открывают — его нет, смотрят — форточка открыта. Сбежал.

Козырев: Так он, может быть, улетел.

Григорьев: Скорее всего. И не обещал вернуться.

Козырев: И так и не вышла она?

Григорьев: Нет.

Козырев: Просто ее не существовало?

Григорьев: А с Агузаровой… у тебя так неудобно здесь, не расслабишься.

Козырев: Тебе терпеть еще 10 минут, мы уже проговорили 50 минут, представляешь? Вообще мы только-только вот, тебе нужно готовиться ко второй серии.

Григорьев: Тогда назови «Как это было в 80-х».

Козырев: Передача будет «Как все начиналось (специальный выпуск 80-е)». Так что с Агузаровой?

Григорьев: С Агузаровой, кстати, это тоже знаменитая обложка в том плане, что тираж журнала с Агузаровой — это была, конечно, катастрофа. Об этом мало кто знает, я не помню, какой это был год — 1997-1998-й, наверное. Это была зима, январь или февраль. Вдруг мне звонят и говорят: «Весь журнал на Рязанщине лежит». То есть фура, которая везла этот журнал с ней на обложке, перевернулась, попала в аварию, перевернулась. И весь тираж разлетелся по рязанской степи, а это была типа оттепель чуть-чуть, а он в грязь зафигачился, а ночью прихватило.

Козырев: Все за вас, все прямо сложилось.

Григорьев: И все поехали, весь издательский дом, я не ездил, но мне потом рассказывали, что это было, конечно, как показывают, может, нехорошо сравнивать, место катастрофы самолета, знаешь, это было что-то похожее, потому что это все торчало. И кое-что спасли. И я помню, что… У нас тиражи были большие довольно, то есть там 20-30 тысяч мы делали. Вообще был пик — до 100 мы доходили, что по тем временам… сейчас 15 тысяч большой тираж считается в журналах, а мы тогда это делали легко. И заказы были, то есть он был востребован. И мы предупреждали, мы эту историю прятали, что мы профукали таким образом, что он замерз в Рязанской степи, весь тираж журнала, Боже мой, кошмар. И как-то мы там квотировали это. Вообще историй много, конечно.

Козырев: То, что это было именно с Жанной на обложке — что-то тебя должно было… вспомнил.  

Григорьев: Осторожнее надо с такими.

Козырев: Аккуратнее, до добра не доведет. Ты не представляешь, она проходит сквозной линией через очень много воспоминаний. У меня здесь был и Хавтан, и Макс Лейкин, директор, и Вова Месхи, и Леня Ланда. То есть про Агузарову тут уже можно… я надеюсь, что все-таки когда-то я ее вытащу из этого полиэтиленового…

Григорьев: Она на свои концерты не ходит, а ты хочешь, чтобы она…

Козырев: Слушает из зала свои концерты. Скажи, пожалуйста, как бы ты охарактеризовал то время, в чем его фундаментальное отличие от нынешнего?

Григорьев: Все было впервые и вновь. Как дальше в тексте?

Козырев: И строили лодки.

Григорьев: И лодки звались «Вера», «Надежда», «Любовь». Именно так я характеризую то время. Все было впервые и вновь, и эти лодки звались «Вера», «Надежда», «Любовь». Это очень точно.

Козырев: После этого же наступило огромное у каждого из нас разочарование и крушение неких иллюзий, и через депрессии мы все прожили. Как ты справлялся с ними?

Григорьев: Я уехал, меня 15 лет не было. То есть я вернулся 8 лет назад, придумал, что я артист теперь. Я уехал, меня не было все это время, меня не было 15 или больше лет.

Козырев: Но было ощущение того, что все главное уже позади?

Григорьев: В моей жизни или в этой стране?

Козырев: Нет, в твоей жизни?

Григорьев: Нет, у меня такого ощущения и сейчас нет. Ты знаешь, у меня нет ностальгии совершенно. У меня лежат эти «ОМы», я их вожу с собой, жалко, что ли, выбросить. Я их не листаю. У меня отдельно лежат фотоальбомы, сейчас же нет фотоальбомов, все же в девайсах, тогда же была пленка. Я их не листаю. У меня нет абсолютно ностальгии, я, правда, мало что помню, потому что, мне кажется, что воспоминания добавляют седин, морщин, опыта совершенно ненужного. Я с каждым взбрыкиванием, мне даже не нужно этот плот отрезать, то есть я отплываю, бью топором веревку, еще так толкаю этот плот, он вниз по течению плывет, и я опять с нуля. Мне так больше нравится. Поэтому я как-то сохранился в свои 50.

Козырев: Кто пришел на смену?

Григорьев: Мне?

Козырев: Нам с тобой.

Григорьев: Я думал, ты про «ОМ». Мне не хочется брюзжать, потому что если мы начнем этот разговор, я буду гундеть, и мне это совершенно не хочется делать. Я недавно где-то прочитал, что когда отрыли какую-то там пирамиду очередную в Египте, на этой пирамиде было написано крупно: «Молодежь — дерьмо». Вот мы были да. Мне кажется, это вечная история.

Козырев: И главное запомни: постареешь — не ставь «Чайку».

Григорьев: Ну я не знаю, мне сложно это говорить. Я мониторю, я слежу, я все вижу. Пришли люди, родившиеся уставшими. Вот они родились уже уставшими. Им нечего доказывать, им нечего… они сами все об этом прекрасно знают. Вот обрати внимание, что после нас, когда мы закончили историю, я слинял в свое Рио-де-Жайнеро, после нас пришли так называемые хипстеры, было такое течение. Сейчас поговори с ними, они даже отказываются от того, чтобы их так называли. Им неприятно, они стесняются уже. Они же. А я им рассказываю, чего они стесняются, я им рассказываю. Потому что идеология, замешанная на шмотках, девайсах, марках, брендах и за*** лука — она не может быть идеологией никак. Это вещевой рынок.

Козырев: Это все проформа.

Григорьев: Это Коньково, Черкизон, это модный Черкизон, вот и все. И поэтому они уже стесняются. Что они оставили после себя? Они сейчас все слушают всех, которых мы оставили после себя, вот все поколение, я же общаюсь с Катей Павловой, я общаюсь, 25-28 лет. у меня как ты ровесников нет, я тебя считаю дедом уже, мне с тобой неинтересно.

Козырев: Так-так? И что говорят? Они все слушают вот это вот все.

Григорьев: Да.

Козырев: Но это же нельзя вписывать в твою заслугу, мою заслугу, это время такое было. Просто потом стало другое.

Григорьев: Я не считаю, что у меня вообще какая-то есть заслуга. Это просто мы попали в волну, что эта волна принесла…

Козырев: У тебя был еще потрясающий кульбит под названием «Поколение свободы».

Григорьев: Партия.

Козырев: Партия «Поколение свободы». Это же тоже было каким-то совершенно невероятным фортелем. Что это было такое?

Григорьев: Для меня это было после журнала, я решил, что поскольку уже сделан серьезный задел, в общем-то, то есть есть некое поколение, которые вот эти, короче, пришли с Госдумы комсомольцы, то есть для каждой партии был комсомол, там при «Яблоке» были комсомольцы, при всех были комсомольцы. Вот эти комсомольцы ко мне пришли. Я был парень фартовый, фасонный и очень такой известный, в принципе, кумир. Они мне предложили: давай следующий шаг, давай дальше, давай брать страну. То есть в Думу, депутаты и будем все крутить.

Козырев: Как ты мог на это развестись?

Григорьев: Я развелся, да, я развелся.

Козырев: Ну кураж.

Григорьев: Да, кураж, меня просто несло. И мы дали взятку министру юстиции, он нас зарегистрировал, эту партию, потому что там же каждая из подворотни бабка хотела партию в то время. Он зарегистрировал партию, мы были допущены к выборам в Думу, были собраны по всей стране поездами, там же надо списки, чтобы были подлинные подписи, ничего электронного. Но тогда и не было ничего электронного, все это было такое, все это сходилось в Москву. А я, знаешь, так, я же был немножко дурной, потому что пройти 90-е годы — в принципе, это серьезное испытание для здоровья, потому что были наркотики, были дни и ночи спутанные, где день и ночь плохо понимал. И поскольку ты был, в этом варился, в этой истории, ты постоянно под электричеством находился, постоянно.

Козырев: Уместное слово «теребенило» тебя.

Григорьев: Да. Не четыре, а три года это вот так вот все. И я, конечно, был такой типа немножко придурочный, но ситуацию сек. Вот вечер, а на следующий день объявлена пресс-конференция на факультете журналистики по поводу вот есть такая партия, которой под силу построить… И я думаю: а идите вы в жопу. Все.

Козырев: Вовремя тебе эта мысль пришла.

Григорьев: Это в моем стиле. И я уехал на следующее утро из страны. Не знаю, они, наверное, проводили пресс-конференцию без меня, по-моему, она была. Факт в том, что люди прошли.

Козырев: Там же есть какое-то собрание, на котором ты присутствовал, который вел Чичваркин, там был Сурков.

Григорьев: Нет, это было уже потом, когда я вернулся из Праги, Ваня Демидов хотел строить… тоже очень интересный момент, они хотели делать здесь что-то такое, за что бы про них потом в учебниках истории хоть что-то хорошее написали. Они хотели, у них был такой позыв. Это 2001-2002-й год.

Козырев: Это очищение кармы для них такое было своеобразное.

Григорьев: Я думаю, что нет, я думаю, что они просто хотели… знаешь, когда ты уже наворовал денег, когда у тебя все в порядке, ты хочешь остаться…

Козырев: Самое время о душе подумать.

Григорьев: Нет, даже все более прагматично. Строчка где-то в интернете, учебнике истории, что он сделал то-то. Я думаю, что там все прагматично, там не про карму. Это такое было, они меня звали.

Козырев: И что это из себя представляло?

Григорьев: Ой, я понял, что я с властью никак не могу.

Козырев: Не уживаешься.

Григорьев: Нет, совершенно не уживаюсь, взять ее в свои руки мне не удастся, а это только единственное условие моего нахождения у власти.

Козырев: Как с Москвой в свое время — я этот город возьму, я эту партию возьму, я эту власть возьму, я эту землю возьму. А какое впечатление на тебя Сурков произвел или Чичваркин?

Григорьев: Чичваркин дурак полный совершенно. Мне кажется, он глупый человек. Мы с ним лично не знакомы. Сурков затыкал мне рот тогда на этой встрече, по поводу чего Иван Демидов краснел, потому что он меня там представил как системно мыслящего человека. Но я, собственно говоря, системно и мыслил. Сурков такой, не знаю, не могу ничего сказать про него. Вообще это все неинтересно с ними, что связано — неинтересно, уже неинтересно. У меня было такое вообще впечатление, что что-то там произошло, что они действительно хотят что-то сделать, и это же была идея собрать людей, которые не просто, а что-то могут предложить, как неформальный клуб при руководстве страны, сделать такой. Мы с Ваней сидели, говорю: «Вань, давай брать рестораны, снимать. Че, у вас бабки есть, чтобы это было неформально. Чтобы не «слово предоставляется, микрофон». Давайте просто выпивать, закусывать, обсуждать. В этом что-то и родится, в этом что-то интересное и родится». Но все это недолго просуществовало, победил крепчающий маразм тогда, который сейчас закрепчал до такой степени, что, мне кажется, будет нам всем плохо.

Козырев: Чтобы не заканчивать на пессимистичной ноте, скажи, вот встретишь ты самого себя в этом самом 1991 году, может быть, в тот период, когда ты организовывал эти первые концерты в МГИМО, и вот зайдет такой мальчик к тебе, посмотрит на тебя своими глазами, ты поймешь, что это ты. Что ты ему скажешь, как ты его предостережешь от того, что в жизни сейчас будет в ближайшие годы?

Григорьев: Я ему скажу: «Не будь дураком, копи деньги». Это первое, что я скажу, и, в принципе, больше не буду говорить, дальше пусть делает с собой что хочет. Хочет — гробит себя, хочет — еще что-то делает. Потому что с возрастом приходит такое — не хочется работать. Вот я в свое время не своровал, а была возможность, короче, не своровал, не проюзал тех, кого можно было проюзать серьезно, я был наивный, я все время думал, что удаль и задор не кончатся, что талант никуда не денется, востребованность никуда не денется, что это время будет…

Козырев: … все лучше и лучше, круче и круче, и вдохновение.

Григорьев: И не будет конца и края. Я просто очень наивный был и не понимал, что эти деньги однажды кончаются и придется пройти абсолютную нищету, которую я проходил потом после «ОМа». В 1991-м же рухнули эти счета, ты помнишь, люди потеряли деньги.

Козырев: Это в 1991-м ты имеешь в виду…

Григорьев: Когда Киндер-сюрприз нам приготовил.

Козырев: Кириенко ты имеешь в виду?

Григорьев: Да.

Козырев: Нет, это был… самый тяжелый кризис — 1998-й.

Григорьев: А, что я вру? Ну правильно, когда я уходил из «ОМа». Я уехал с теми же двумя авоськами в Прагу, с какими в Москву приехал. Шмат колбасы и трусы. Я скажу этому мальчику: «Не будь дураком, откладывай, оставляй себе на выпивку, наркоту, что ты хочешь, на гульки, но откладывай желательно 30%, ну хотя бы 10%. Не будь дураком, а».

Козырев: Спасибо тебе большое за такую невероятную искренность и абсолютно феерическое красочное повествование. Только вот мало успели обсудить, надеюсь, что ты все-таки, может быть, тебе понравилось, ты еще раз ко мне заглянешь.