Новым гостем программы Михаила Козырева стал актер театра и кино Анатолий Белый. Разговор зашел о «совершенно безбашенной юности»: о том, как после прохождения конкурса в Щепкинское училище он чуть не потерял свое место при поступлении, как продавал пылесосы и подрабатывал в рекламном отделе в студенческие годы, о своих акробатических навыках на сцене и первых ролях в театре.
Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь. Вы смотрите одну, очередную, передачу из моего цикла «Как все начиналось». Я надеюсь, вам уже не надо ничего объяснять, мы разговариваем о девяностых и презентуем различные версии, какими были эти годы. Но слава богу, пока еще при доброй памяти, мы помним, у каждого из нас есть такая своя собственная рабочая версия того, как нам жилось в те годы. Я с удовольствием представляю вам своего сегодняшнего гостя, это мой друг, замечательный актер Анатолий Белый. Здорово!
Привет, Миша!
Это же у нас условная привязка по годам, поэтому прямо на рубеже восьмидесятых и девяностых ты, как я понимаю, студент Куйбышевского авиационного института.
Именно.
Во-первых, поздравляю, что удалось такую карьеру по специальности сделать, а во-вторых, расскажи, что из себя представляет Самара, 1989 год.
Да, в 1988 году я как раз закончил школу в городе Тольятти, и мы с моим другом-одноклассником Костяном поехали поступать сразу после выпускного, на вот такую вот голову, и поступили в авиационный институт. Действительно тогда город назывался еще Куйбышевым, и это был Куйбышевский авиационный институт. Мы поступили на пятый факультет, и потом его называли, поймите меня правильно, пятый фак. И там специальность у нас была «Инженер-программист бортового оборудования». В общем, электроника.
Для каких бортов?
Для каких бортов я так и не узнал, Миша, потому что не успел, потому что благополучно где-то на втором курсе заразился театром.
Да, вот как это произошло?
Это произошло… Да черт его знает, как произошло. Я до сих пор не знаю, как это произошло. Ну как-то вот попал под дурное влияние меломанов, фарцовщиков и заодно физиков-лириков.
И прочих маргинальных элементов.
И прочих, на тот момент уже вполне антисоветских элементов, которые занимались тем, что действительно увлекались музыкой, ввозили диски из Польши, и я даже одно время присоединился к их прекрасной компании и стоял в городе Куйбышеве, было такое огромное здание на возвышении, такая белая лестница вела к городской библиотеке, такое довольно-таки современное здание было на тот момент, из стекла и бетона, все, как мы любим, и так в стороне от меня, где-то в низинке, сбоку, был магазин «Ноты». И конечно же около этого магазина скапливались любители послушать нечто другое, кроме Лещенко и Зыкиной. И там у нас была точка, мы стояли два человека — один за углом с большим баулом, в котором были диски отсортированы, а второй на входе просто крутился, просто курил, просто дышал воздухом, и так, как бы невзначай…
Подавал знак.
Да, подавал знак. И клиенты уже знали, что если там стоит человечек, значит, к нему можно обратиться, и он говорит: «Что?», и ему говорили: «Deep Purple», он говорит: «Окей», провожал за угол, здесь мы находили этот Deep Purple и вручали ему этот диск, говорили цену.
То есть таким образом ты промышлял в те годы.
Ну, таким образом, знаешь, для меня это была такая абсолютная какая-то юношеская романтика, то есть я на этом, не знаю, какие-то копейки, может, и заработал когда-то, потому что я стоял на этой сумке, что называется, то есть какой-то маленький процент мне от этой сумки шел, но он весь уходил конечно же на пиво. Ну, Самара, как ты хочешь, Куйбышев, Жигулевский пивзавод!
Какие жемчужины были в твоей коллекции тогда? Какие были самые ценные диски?
Слушай, я помню, конечно, самый такой яркий и ходовой товар, и яркий по всему — по оформлению, по обложке — это был польский виниловый двойник «Jesus Christ Superstar». И вот это, собственно, было очень и очень тогда популярно, расходился этот двойник просто влет. Ну что там еще было? Был Элвис, были Битлз.
То есть вы делали бизнес на Христе?
Нет, на виниле.
Я собственноручно переписал либретто рок-оперы «Иисус Христос Суперзвезда» два раза в аккуратной тетрадке в клеточку. Один раз я переписал, быстро куда-то делась эта тетрадь, и мне пришлось… За это время я в принципе выучил наизусть практически весь текст, а кроме того, у меня было очень ограниченное знание о Библии, и это для меня была Библия.
Это, собственно, послужило Библией.
Да, в общем. Вот такую форму Библии я выучил.
Прекрасно. Ты знаешь, хорошее начало на самом деле.
Хорошо, а как проложить дорожку от «Иисуса Христа» к театру?
Ну, это случилось в институте уже. Вот опять же, связавшись с этой компанией, часть которых была меломанами, другая часть была театралами, а точнее, КВНщиками, потому что на тот момент процветало очень движение «Студенческой весны». Это городской конкурс самодеятельности, институтской самодеятельности. Это такие прародители КВН, СТЭМ это называлось, студенческий театр эстрадных миниатюр. И вот эти СТЭМы выставлялись на городской конкурс, областной конкурс и так далее. И я был в СТЭМе нашего института, попал туда, вот опять — просто зашел на репетицию после какого-то очередного похода на дно. Ну, Дно — это Жигулевский пивзавод, так назывался район в Самаре, знаменитый до сих пор.
Серьезно? Район назывался Дно?
Конечно.
Отлично! А я-то думал, где найти, как его найти.
Где же дно?
А вот оно, в Самаре.
А где дно в России?
Да, я даже не задаю вопрос, чем там на дне торговали и что можно было, как можно было порадоваться.
Ох! Это до сих пор легендарное место, до сих пор мы, когда приезжаем туда на гастроли, мы идем на Дно, там свежее теплое пиво подается в киоск прямо из линии пивзавода, ответвление такое идет, краник, и оно теплое, иногда даже горячее пиво. Ты пьешь свежее, неразбавленное, вот прям…
А в чем прелесть горячего пива?
Аж слюнки потекли. Тем, что оно…
Летит круче чая? Теплое пиво?
Ну да, да.
Нет, зимой еще можно понять.
Ну оно свежее.
А вот самое главное, что это прямо по отдельному ответвлению из линии прямо сюда.
Да, да.
Ну ты понимаешь, как ласкает ухо фраза — до сих пор мы приезжаем и идем на Дно. Это просто точнее не придумаешь.
Да, конечно. В последний раз мы там были с Сережей Пускепалисом, нашим прекрасным актером, и так хорошо там в общем вспомнили…
Подвисли. Подвисли на Дне.
Да, подвисли. А там бизнес-то уже налажен. Там рядом стоит Дно, и это очень рядом с рекой. И там стоит уже лодочка, и есть люди, которые тебя могут покатать на лодочке на остров некий, на середине Волги, и там ты будешь пить пиво, в одиночестве, в слиянии с природой. То есть там вообще целая инфраструктура уже, это шикарное место, очень советую. Так вот, началось все с Дна. Да, и вот как-то после очередного, видимо, какого-то похода на Дно, я оказался на репетиции местного СТЭМа, где что-то репетировали, и меня это заразило как-то. Честно говоря, потом уже я, анализируя, будучи уже в более взрослом состоянии, я понимал, что, конечно, там мамин артистизм во мне как-то пробился, как-то ключ пробил фонтан, пошла нефть.
Что ты делал в этих спектаклях, в миниатюрах?
Это были скетчи.
Помнишь какой-нибудь яркий скетч?
Да, я помню. Текст я, конечно, не запомнил, но тема была такая, очень простая тема, преподаватель и студент, который сдает ему зачет или экзамен. И студент вытягивает билет и начинает сдавать зачет в стихах. Он на ходу придумывает и туда вплетает, там было вплетение грузинских вин, там было Киндзмараули, Хванчкара, Напера и что-то вот с этими с названиями, я их как-то вплетал, этот студент, в этот ответ. Преподаватель тоже увлекался на знакомые названия, откликался, они вместе находили с помощью…
Замечательный я видел рисунок в сети:
— Грузинское вино, девять букв.
— По вертикали или по горизонтали?
— По горизонтали.
И такая бутылка с этикеткой с надписью «Погоризонтали», Кутаисский винный завод.
Шикарно! «По горизонтали» в названии вина. Ну да, ну вот что-то типа этого было, и…
И ты быстро стал звездой? Звездой СТЭМа.
Ты знаешь, я звездой не стал, какую-то определенную популярность я в общежитии приобрел.
Что важно было на тот момент.
Очень важно было на тот момент, потому что у нас же общее общежитие было, у нас и девушки, и юноши, с гитарами и без. Поэтому популярность некая там набралась, количество лайков я там определенное набрал.
А лайки, леди и джентльмены, надо сказать, в ту пору выдавались не просто значками в сетях.
Да, они давались вполне физическим образом. И после этого, это было на втором курсе, уже такое сильное увлечение у меня пошло.
Закралось в душе сомнение, что ты, наверное, что-то не то делаешь в этом институте.
Ты знаешь, пока не закралось, оно было такой какой-то легкостью, на какой-то безбашенной, совершенно безответственной волне на этой, просто несло. И я этому отдавался полностью. Я там параллельно что-то делал, какие-то курсовые, но потихоньку понимал, что мне становится их делать все труднее и труднее, что мой уровень математики, на который способен мой мозг, мой маленький мозг, как сказал бы Максим Кучеренко, он остановился на каком-то этапе производства программ для второго, первого курса, то есть очень каких-то примитивных. Когда пошел язык программирования ассемблер, язык программирования матриц и уже мозгов компьютера и так далее, здесь мой мозг сказал: «Хватит!».
Достаточно.
Все, спасибо, достаточно. А теперь басня, как на вступительных экзаменах в театральный институт так говорят. Он мне так сказал, и параллельно с этим режиссер вот этого СТЭМа, был замечательный парень, как сейчас помню, Миша Нейштадт, он очень такой был известный в Куйбышеве режиссер, и он как-то увидел меня на одной из «Студенческих весен», после этого сабантуй, познакомились, и он как-то подошел ко мне и сказал: «Толь, вот я вас увидел в этом скетче, вы так здорово там все кривлялись, даже временами смешно, но мне кажется почему-то, что вам надо попробовать идти в нормальный театр. Я бы вам посоветовал, у нас есть при Доме учителя в Самаре народный театр, которым руководит Ольга Валентиновна Суздальцева».
Легендарный человек, которая вела очень много лет на самарском телевидении передачи, которые старше «Что? Где? Когда?», внимание на экран, это феномен, который удостоен вообще Книги рекордов Гинесса, называлась она «Телестудия «Товарищ». Комсомольская такая была программа создана в советское время, потом она трансформировалась, трансформировалась, и в восьмидесятые годы это была уже встреча неформалов, туда приглашали панков, туда приглашали металлистов и прочие течения, известные в конце восьмидесятых. И она была художественным руководителем этого театра.
Я пошел к ней, и как-то действительно и она, и я сам почувствовали, что, а чем черт не шутит! Надо попробовать поступить в Москву. Меня очень увлекло, она ставила Брехта в то время, я как-то тоже влился в какую-то маленькую роль в пьесу «Галилео» и там что-то играл, репетировал. Она была просто таким человеком театра, она ездила сама к Гротовскому в свое время на его семинары в Польшу, она увлекалась современным театром, она проводила потрясающе интересные психотренинги, когда ты должен был почувствовать своего партнера на каком-то невербальном уровне, на уровне того, что угадать, что он сейчас какой жест сделает, настройка организма такая, происходила перенастройка моего организма из языка программирования Ассемблер на язык программирования Станиславского, скажем так.
И ты решил поехать?
Да, и все это увенчалось тем, что на третьем курсе я окончательно уже понял, что это все, это конец моей учебы в этом институте славном. И параллельно со сдачей экзаменов весной я ездил в Москву на поезде «Куйбышев — Москва» и поступал в московский.
У тебе было расписан, как обычно бывает у людей, которые хотят стать актером, вот этот список — Щука, Щепка…
МХАТ, ГИТИС.
Да, то есть куда лежали твои, были какие-то приоритеты? Потому что ты же просто приехал, как я понимаю, взял и поступил в Щепкинское училище.
Ну, так получилось.
Вот так вот, да, не особо. Люди, знаешь, годами стучатся в двери и обычно рассказываю трагические, прямо кровавые истории о том, как «достаточно, а теперь басня», и все, и до свидания. А тут вдруг раз и срослось.
Ну срослось, да. Как-то так вот срослось.
А куда-то не срослось? Ты еще куда-то тыкался?
Ты понимаешь, у меня, Миша, не было такого плана. Потому что я довольно-таки поверхностно знал инфраструктуру московских театральных вузов, у меня была такая книжка — сборник для поступающих, который я открыл, посмотрел, какие вузы есть, примерно понял их географическое положение в столице нашей родины. И с картой, а так как приезжал я на Казанский вокзал, то первым институтом по пути моего следования была Щепка, которая находилась на Неглинной, напротив ЦУМа.
То есть я этим маршрутом, на котором сейчас живу, что вообще не укладывается до сих пор в моей голове, я шел по Академика Сахарова, через площадь Тургеневскую, там завтракал на скамейке около Грибоедова, в начале бульвара, тетрапаковское молоко, булка белого хлеба, позавтракал, повторил, размял мышцы речевого аппарата, пошел дальше, вниз Мясницкой, спускаюсь на Лубянку, мимо Детского мира, пам-пам, и я в Щепке. То есть прямо практически прямой маршрут от трех вокзалов. Вот такой был первый мой московский маршрут, он привел меня в Щепку.
Что ты исполнял на экзамене?
Ох! Слушай, программа у меня была, мы с Ольгой Валентиновной сделали программу сумасшедшую просто. У меня была какая-то гремучая смесь, у меня Серебряный век представлен был Константином Бальмонтом, дальше шел проза — рассказ Юрия Яковлева, замечательного детского писателя, про то, как один маленький мальчик влюбился в девочку, в одноклассницу из своего класса, а у нее папа военный, и они уезжали. И разрыв этой детской любви был очень драматический. Дальше шел белый стих какого-то американского популиста шестидесятых годов, который написан был белым стихом, что-то типа «черное и белое, где смысл, как жить. Дорога вверх ли, вниз, что мне предстоит?», что-то из этого. Вот это то, что я помню.
Ну, басня, я ужасно ненавидел басни, потому что надо было что-то из себя изображать, а я же был актер уже на тот момент внутреннего, все изнутри, все на психологизме построено, а тут нужно было что-то из себя изобразить — муху или слона. Это нонсенс вообще, это какое-то ужасное кривляние, я ужасно не любил эту басню и не помню даже, какая басня у меня была, честно говоря. И было еще стихотворение одного индийского автора.
Ну, в общем, ты не стеснялся в географии вообще, американское, индийское…
Я был просто открыт для мира. Ну такая гремучая смесь была у меня на поступлении. И конечно же была фраза «Спасибо, достаточно», и не раз она звучала, потому что поступал я, кроме Щепки, дошел до МХАТа, потому что опять же вверх чуть-чуть подняться.
Что там, рукой подать!
И что там, и уже МХАТ. Там я дошел до конкурса. И срезали меня на конкурсе. В Щуку я подошел к лестнице этого Щукинского института, где на вот этой широкой лестнице перед стеклянными дверями сидели огромное количество абитуриентов с гитарами, кто-то пел, кто-то танцевал, кто-то двигался, были просто уже созданные актеры, то есть уже все просто прям.
И я понял, что я даже сюда не зайду, это вообще не мое, потому что прямо они были уже пластические, синтетические артисты, которые умели все уже — петь, танцевать, все, что хочешь. Я как-то со своим внутренним психологизмом, как-то так, я прямо точно помню этот момент, я подошел к этой лестнице, вот так посмотрел на это все, и там за ними лестница и стеклянные двери, и между ними был к дверям-то проход, между ребятами, но я как-то вот, как между Сциллой и Харибдой, так как-то, постоял так и пошел дальше.
Ну, ладно.
До ГИТИСа тоже дошел, у Левертова, замечательного педагога, тоже был, до третьего тура даже дошел. Но как-то так сложилось, что после второго тура в Щепке мой мастер Людмила Николаевна Новикова сказала, сначала художественный руководитель курса Николай Николаевич Афонин, потом она, сказали, что Толя, вы ради спортивного интереса можете еще походить куда-то, но мы вас уже берем, то есть вы уже у нас галочка на курсе. Да, ну я так как-то ради спортивного интереса походил, но самое интересное…
А потом сказал, от добра добра не ищут.
Ну нет, просто везде послетал, все просто.
Что ты сказал, что самое интересное?
Самое интересное, что поступил-то я тоже, особенная история была при поступлении. Потому что все хорошо, все замечательно, после второго тура «мы вас берем», я ездил уже на занятия к Людмиле Николаевне, она проводила такие занятия, разминала, смотрела нас по пластике, по движению, по музыке, слух, как, что, что у тебя есть, чего у тебя нет. Это были такие уже вполне себе занятия.
И, собственно, на все это я походил, приехал на конкурс, уже как бы, ну, ребята, уже все нормально, у меня все уже в кармане, у меня студенческий билет. И приехал я больной. Как правило, нервы, что-то еще, в поезде продуло, я приехал туда, у меня была, шарашила температура, все так немножко плыло, чуть-чуть, кафедра так как-то качалась передо мной. Но я как бы все, выполнил программу, как смог, но после этого не увидел свою фамилию в списке поступающих.
О господи!
Да, это был такой момент очень тоже запоминающийся на всю жизнь, когда ты в полной уверенности подходишь к этому списку и как бы «а», «б», «в», «г», «д», нет, что-то, видимо, пропустил, ну, «а» — нет, «б», «в», «г», нет.
Какой кошмар.
А тебя там нет. Да, это был кошмар. Рядом оказался человек, с которым я до сих пор дружу, мой однокурсник Рома Фокин, который так меня взял и сказал, пошли в «Равиоли», это пельменная, там была на углу, уже «Равиоли» была, или «Пельменная» она еще называлась. Но в общем, говорит, пошли туда, говорит: «Подожди, подожди, сейчас, подожди, что-то, может, ошиблись, сейчас надо подойти, потом, сейчас рассосется народ, пойдем сначала».
Мы съели там пельмени, выпили чуть-чуть. Он говорит: «Ну все, рассосалась вроде толпа, пошли обратно». Пошли обратно и нам сказали, ну вот он плохо как-то показался, ну вот. И все, и я уезжаю в общежитие, у меня уже в голове гремят сапоги такие, армия, уже такая ждет тебя, и прямо уже такая: «А, иди сюда, мой хороший».
Как-то гостеприимно распахнул двери военкомат.
Да-да, и с этим как бы ужасным состоянием гремящих сапог в голове я лежу в общаге, как тоже вот это все, конечно, запоминается на всю жизнь, а вот такая перегородка, за шкафом там гулянка уже идет, там люди празднуют, те, которые поступили, мои будущие однокурсники, а здесь, как бы в одиночке, на койке лежу я и вот так гляжу в потолок и не понимаю, что мне, как делать, как мне дальше жить, что, как, чего, куда. Ну, думаю, ну что, значит, судьба, значит, армия, значит, такое испытание, значит, пойду, буду служить, ну что теперь. Да, и вот так я пролежал до вечера.
И собственно, думаю, ну что я лежу, надо ехать на вокзал и брать билет, и уезжать домой как раз вечерним поездом. И тут вбегает в общежитие беловолосый Лешка с сиреневенькой в руке, 25 рублей, еще же реформы не было, это был 1991 год. И вот так вбегает и мне говорит: «Бегом такси, в институт, гони, там тебя ждет Людмила Николаевна в кабинете вокала». Я бегу, этой сиреневенькой, как флагом, машу, на дороге останавливается такси, я уезжаю в Щепку.
Приезжаю, в общем, меня сажают на стул и говорят: «Значит так, Толь, я вас беру на курс под свою ответственность вольным слушателем до зимней сессии. Если вы в течение первого семестра не покажете себя, не докажете всем, что вы имеете право здесь находиться, тогда, извините, и я ничем не смогу вам помочь».
Как я потом узнал, эта маленькая хрупкая женщина встала перед кафедрой народных артистов Малого театра СССР и сказала: «Я этого человека хочу взять на курс. Если он после первого семестра не покажет себя, вот моя трудовая книжка, вы можете меня увольнять. Значит, я не педагог, значит, я не имею права здесь находиться». То есть человек, который просто сделал мою судьбу. И я каждый раз, в общем, Людмила Николаевна мой такой талисман, мой путеводитель в жизни, каждый раз я ее благодарю, благодарю, благодарю за этот вот шаг, который она сделала.
Вот в твоей судьбе в девяностые годы фигурируют самые странные занятия, например, торговля пылесосами, дворничьи услуги и продажа рекламы. Я бы хотел узнать, по отдельности вот об этих, то есть как бы об актерской твоей карьере говорят спектакли, последовательно, и потом какие-то киноработы начинают появляться. Но вот это вот, давай начнем с пылесосов, или по хронологии, как расположить: пылесосы, дворник…
По хронологии, нет, — дворник, реклама, пылесосы.
Давай с дворника тогда начнем. Что это? Как это?
Ну как, это будучи в театральном институте, учась, я, как все студенты, в общем, перебивался с чего-то на что-то, совершенно без денег, потому что не было тогда ни рекламы, ничего, то есть ну вот просто ничего. И тут выясняется, что один наш дальний родственник работает в административном здании, которое занимается аэропортами нашими. У нас между метро Аэропорт, там, где сейчас ЦСКА, и вот ближе здесь к Ленинградке стоят два таких зелененьких здания административных здания.
В общем, он там работал и говорит: «Ну давай, я помогу, Толик. Ну у нас там нужен человек, который убирался бы вокруг этих двух зданий с утра, к приходу начальства. И денежка какая-то пойдет, и его как-то поддержит это. Но нам надо будет вставать рано». Я говорю: «Не страшно, мне недалеко, я живу на Белорусской», поэтому мне там добраться на 12 или 20 троллейбусе было недалеко. И вот я на втором или на третьем курсе, на втором, наверное, это началось, начинаю работать там дворником. Приезжаю первым троллейбусом, убираю, надеваю телогрейку, шапку, валенки, рукавички — снежок убрал, все. Сел на троллейбус, поехал в институт. И ты знаешь, Миш, для меня это была такая романтика! Ну мне было 19-20 лет. То есть это, сразу мне вспоминалась песенка нашего замечательного Бориса Борисовича «Поколение дворников и сторожей», и мне сразу захотелось себя причислить к этому поколению.
И я, и я тоже дворник. Я тоже. Я один из них.
Да-да, я один из них.
А у меня, ты знаешь, точно по тем же самым причинам, поскольку денег не было никаких и нужно было что-то как-то перебиваться, я работал на «скорой помощи» санитаром.
Вот!
И это тоже было абсолютно невероятное приключение, и я реально получал такое удовольствие от этого, потому что «скорая помощь» это же вообще отдельный мир, это люди, которые не могут жить без такого уровня адреналина в крови. То есть они после этого редко когда попадают в обычное здравоохранение. Они либо в палатах интенсивной терапии дальше продолжают, либо они всю жизнь…
Либо с парашютом начинают прыгать.
Да-да, ну это что-то подобное. Нырять, дайвинг. Короче, вот этот период заработка на жизнь, прямо на кусок хлеба во время институтской учебы, это превосходная абсолютно вещь.
Да, это абсолютно превосходная вещь, абсолютно романтика, и вот этим я занимался два года, и я имел возможность купить сникерс, причем не себе, а покупал на курс, приходил, пачка сникерсов, и это было счастье.
Количество лайков возрастало.
Количество лайков возрастало неуклонно.
Хорошо, ты продержался два года.
Ну я закончил институт просто-напросто, и дальше была тоже непростая полоса, потому что попал я в театр «Шалом», еврейский театр, танцевал там долгих три сезона и играл какие-то две маленькие роли. И опять же на жизнь надо было чем-то что-то как-то, и вот, я уж не помню через кого, но попал я на канал ТВЦ, или тогда он назывался Третий канал, по-моему, Третий канал, и в рекламный отдел. Там нужен был человек с актерскими способностями, который бы умел продавать рекламу на этот канал черт знает кому. Я не помню уже кому, и как, и почему…
Но ты не в кадре? Ты в рекламном отделе.
Да, я в рекламном отделе. Я езжу куда-то и говорю: «А не хотите ли вот, чтобы ваша реклама была на этом канале? Пожалуйста, я вас очень прошу». И какие-то рестораны это были бандитские на МКАДе, это какие-то были предприятия не знаю чего, и я уже не помню даже подробностей, потому что вот эта каша, которая была вот в этом во всем, в голове моей, я не понимал, как мне еще надо, что из себя надо, как вывернуться наизнанку, чтобы хоть кому-то что-то продать. Что-то как-то я там продал два или три раза, и собственно, на этом сказал, нет, ребят, хватит, я не могу так больше, я просто не могу, это как-то против моей природы.
Послушай, а как не впасть в отчаяние при таких обстоятельствах? У тебя же, наверное, был какой-то всегда запасной план «б», вернуться в Самару в тот самый народный театр, может быть?
Нет, Миш, ты знаешь, вот не было плана «б».
Вообще?
Не было плана «б», у меня какая-то была такая, черт его знает, юношеская такая, максимальная такая уверенность, что ни фига, я на своем месте, я понимал, что я очень на своем месте. Я понимал, что это то, чем я могу заниматься день и ночь, и что это приносит удовольствие, это мое, я отсюда не уеду.
То есть на подтанцовках в театре «Шалом» в твоих мечтах присутствовали будущие Розенкранцы и Гилденстерны, Гамлеты?
Присутствовало все, присутствовало. У меня, знаешь, какая-то задача была, когда я ехал сюда поступать, в 1991 году, и когда мама говорила: «Нет! Там же революция!», я говорю: «Мама, она уже закончилась, все нормально, это было в начале августа, а это конец августа. Мам, все уже утихло, все уже хорошо». Была какая-то, я не знаю, как это назвать, Миш, но это внутренняя интуиция, что это мое, и я должен этим заниматься.
Пылесосы.
Да. Поэтому следующая стадия, моя жизнь на пути к Розенкранцу, том второй «Пылесосы». Глава вторая, пылесосы. Это была следующая стадия попыток заработка. Конечно, бизнесмен из меня еще тот, я понял это еще в Авиационном, у меня тоже была еще история моей покупки маек.
Попытка фарцевать майками?
Не фарцевать. Это бизнес-история, это история нестановления моего небизнеса. Это твердая уверенность, что бизнес это вообще никак. Пылесосы. После продажи рекламы, все равно надо было как-то жить, и тогда стали продавать в Москве пылесосы Rainbow, помнишь, были такие? Они очень дорого стоили, это была космическая индустрия, это были титановые сплавы, это был какой-то неменяемый десятками лет фильтр, это была неубиваемая какая-то бандура вот такая, разборная. Как солдаты удачи, ты разбираешь эти все палки, складываешь в такой кофр, берешь его себе на плечо, и тоже идешь и продаешь. Вот ходил и продавал.
Кому, в смысле?
Вот богатым людям. Это как бы целая такая была сеть, как гербалайфники, это была целая сеть продажи этих пылесосов. Ты приходил в офис головной, тебе давали список, они там искали этих людей.
Точечно.
Да. И ты к ним шел, предварительно договаривался, очень вежливым голосом: «Дорогой господин такой-то, вот у меня к вам есть такое прекрасное предложение, такого вы еще не видели». Договаривался о встрече и пер в Кукуево с этим вот кофром, довольно-таки тяжелым, на плечах. Приходил к нему домой, смахивал дорожную пыль и начинал шоу: что наш пылесос может? Он заменяет вам это, а еще посидеть с ребенком, конечно же и кашку сварить.
Это все в гостиных?
Это все в гостиных разных богатых квартир, до конца, середины девяностых годов, когда люди только-только почувствовали…
Вкус денег.
Да. И везде были арочки Санта-Барбара, в каждой квартире ремонт был именно такой, и все было очень «дорого и богато».
Ты приезжал с саунд-треком? Ставил First I was afraid, I was retrified.
Да, примерно так, только без саунд-трека.
Брали?
Я продал три пылесоса. И все-таки я могу этим заниматься.
Все-таки не реклама на Третьем канале.
В общем, это был тоже какой-то ад адский, и, собственно, после этого я зарекся когда-либо что-либо кому-либо продавать. Но первая история, которую я забыл рассказать, это когда я еще учился в Авиационном, после второго курса я поехал в Ленинград на экскурсию, захотелось познакомится с городом. Просто поехал на каникулах, и все. И были с собой какие-то денежки, потому что на кафедре я тоже работал, в Авиационном институте. Посмотрел, все замечательно, купил себе какую-то одежонку, и уже уезжая, перед Московским вокзалом, осталось двадцать рублей каких-то в кармане, нормальная, в общем-то, сумма, я зашел, там какой-то магазин был маек, футболок.
А тогда были очень модны поло с крокодильчиком, помнишь? Красные поло, зеленые, черные, с крокодильчиком. И я очень хотел эту поло с крокодильчиком, модно тогда это было. И я захожу в магазин, там их нету, я расстроенный выхожу, и стоит такой барыга на входе, говорит — что ищешь? Я говорю, поло хотел, вот поло хочется. Он говорит — ты откуда? Вот, из Куйбышева приехал. Он говорит, поло у меня есть, осталась последняя связка, красные как раз, я тебе говорю, бери всю, ты там привезешь, там их штук тридцать, наверное, было, бери всю. Сколько у тебя есть денег? Я говорю, двадцать рублей. Он говорит, я тебе прямо за двадцать всю связку отдам, ты приезжаешь, продаешь там всем, это сейчас пик-писк, нету нигде, вот только начали продавать в Питере и в Москве, только-только, до Самары еще не дошло, точно тебе говорю.
И я на такой волне, беру эти красные поло, я уже к ним тянусь, отдаю эту двадцатку, забираю эту связку красных поло с крокодильчиком, естественно, сделанных на Малой Арнаутской. Крокодильчик такой там был, приклееный клеем БФ, такой клей еще из-под него выползал. И я счастливый, с этой связкой, тридцать крокодильчиков, тридцать поло у меня в сумке. Я приезжаю в Куйбышев, в общагу, думаю, ну вот, сейчас я буду богатым.
Сентябрь, съезжаются люди после каникул, эта связка у меня лежит, в потайном месте в комнате. И я смотрю, что через одного люди все в поло, и каждый третий в красном, с крокодильчиком. Это было полное фиаско, эти тридцать штук, скажу я тебе, потом я их дарил в течение двух лет своим друзьям, у которых уже было, не было. Толь, ты мне уже дарил. Да? Извини, ну еще пусть будет.
Подаришь кому-нибудь.
Подаришь кому-нибудь. В общем, это по поводу моего бизнеса.
Да ты прирожденный прямо торговец. Слушай, я хотел бы понять, услышать из твоих уст, когда возникло первое ощущение от того, что вот, тебе повезло, что ты попал в руки хорошего режиссера, и вот явно ты наконец делаешь следующий шаг, получил роль, которая тебе очень была желанна, и которая тебя приведет к успеху. Когда это было?
Ух, понимаешь, какая штука, какое-то такое мое движение, оно было не быстрым.
Не быстрое восхождение.
Совсем не быстрое.
Я не помню точно, когда я первый раз увидел тебя на сцене, но точно помню, что это было либо в «Пленных духах», либо в «Откровенных полароидных снимках».
Это была уже вторая такая ступенька, скорее всего. А первая, понимаешь, какая штука, я попал сразу к Меньшикову Олегу, когда он начинал свое театральное товарищество, а там у меня была небольшая роль.
Ты пришел к нему сам?
Нет, это через Пашу Каплевича, он познакомил, увидел на капустнике в Доме актера, познакомил, как раз начинается «Горе от ума». Я знаю, у тебя акробатические навыки, меня там использовали в основном для того, чтобы вот так по всей сцене проскакать фляками, на балу. Собственно, это была моя роль. И была еще одна фраза наверху, когда я появлялся вот в этой же сцене на балу, роль моя называлась «Господин Н.», и у него была одна фраза. Когда начало бала, такая музыка, балкон, и на самом верху балкона появляется господин Н., такой паук, там пластическое было решение роли, и говорил: «С ума сошел», и исчезал. Таким образом распространялась сплетня про сумасшествие Чацкого на балу, это было такое начало сплетни, начало, такое шуршание сплетни, «С ума сошел», и все пошло дальше, а я уже исчез, все, моя роль закончилась. Следующий мой выход был, я сбегал по лестнице, и когда начиналась уже движуха на балу, я должен был в разгар, в кульминационный момент бала вот так вот, чух-чух-чух, проскакать фляками, через всю сцену на авансцену.
Удовольствие было работать с Олегом Евгеньевичем?
Да. Я к чему веду, все равно, даже господин Н, а потом я там стал играть Загорецкого, в этом спектакле, все равно это были такие крупицы счастья, потому конечно же что с Олегом Евгеньевичем работа была, это просто шампанское какое-то.
Он же весь искры, и сияние от него исходит, на самом деле. И главное, ты работаешь, и ты думаешь внутренне — ни фига себе, работаю у Меньшикова.
Именно так. А еще ты смотришь на него и думаешь — ни фига себе, вот как он это делает? Вот как? Ни ниток, ничего, человек, который играет Чацкого, ты смотришь, и только задаешься этим вопросом. И дальше хоть маленьких вот этих ролей, параллельно с ними возник Владимир Мирзоев, в театре Станиславского. Там я играл в двух его шекспировских спектаклях — «Укрощение строптивой» и «Двенадцатая ночь», тоже там побольше уже были роли, довольно-таки роли, брат Виолы я там, например, был в «Двенадцатой ночи», «Укрощение строптивой» Люченцио. То есть такие уже, роли-роли. И встреча с Володей, это тоже была отдельная планета Мирзоева, честно тебе скажу, до сих пор мною не разгаданная, потому что это какая-то вот загадка и потрясающая загадка. То есть там как-то внутри синтез цирка и театра, и еще чего-то, и метафизики, вот какая-то отдельная планета.
Тоже было чему учиться, да?
Это было не то слово, не то слово, было чему учиться, и слава богу, что Людмила Николаевна нас воспитывала в вузе, в Щепке, как синтетических актеров. Мы изучали не только Станиславского, мы изучали Михаила Чехова, прошли, мы задели биомеханику Мейерхольда, мы занимались жестом по Михаилу Чехову очень много, пластами, она давала нам театр пластами, театр Шекспира, театр масок итальянских, русских психологический театр, то есть такими слоями.
Готовила из вас универсальных бойцов.
Да, готовила из нас людей, которые готовы были бы к современному театру, к другому театру. И как раз Мирзоев был тем другим совершенно театром, который…
Еще я хотел бы, чтобы ты поговорил немного об Агееве и о Кириленко.
Конечно-конечно. И вот это такие ступени, шаги, но тем не менее. После этого возник ЦДР, Центр драматургии и режиссуры Казанцева и Рощина, через Ольгу Субботину, режиссера, я попал туда. Сначала на чтения любимовские, там она меня увидела, заприметила. Потом я там стал играть в одном спектакле «Москва — открытый город», небольшую такую новеллку. И после этого возник «Облом off», Миши Угарова, где играл уже Штольца, и вот с этого, скорее, все-таки со Штольца, началось какое-то уже, шорох в СМИ, какие-то статьи, заметили, вот такой-то актер, вот такая-то роль. И следующая была как раз у Володи Агеева «Пленные духи», роль Андрея Белого в спектакле «Пленные духи», после которого, грубо говоря, услышали, что вот Белый, есть такой актер, не путать с поэтом, и вот он такой вот такой. После этого возник Кирилл с «Откровенными полароидными снимками», тоже это был какой-то взрыв…
Взрыв мозга. Я помню свою реакцию, я смотрел просто с открытым ртом от начала до конца вообще. Это же Равенхилл, Марк Равенхилл? Это еще и тема, которая по тем годам до сих пор была табуированной.
Да, это бомба. Это была бомба во всех отношениях.
Декорации, я же помню, вы играли у бассейна. Это был не бассейн, а вода.
Вода, каналы с водой. Биполярная сцена, с двух сторон сидят зрители, а здесь льется вода просто.
Абсолютно вот взлом, разрыв любых шаблонов. Отчаяние такое, с которым ты выходишь с этого спектакля, потому что он же об одиночестве.
Тотальном.
Тотальном опустошении вообще. Одинокий голос человека в каком-то гигантском неосязаемом пространстве.
Абсолютно точно, да.
Это было очень сильное для меня потрясение.
Ну вот это была первая встреча с Кириллом, и такая уже мощная работа, после которой мы, во-первых, «Чайку» получили, первую «Чайку», за «Пленные духи». За «Обломов off» тоже мы с Володей Скворцовым получили премию МК. И «Откровенные полароидные» — это был такой рубеж, такая веха, после которой получалось, что нас вместе пригласили во МХАТ, Кирилла на постановку, а меня на стажировку.
И он поставил условием, когда Олег Павлович дал ему возможность поставить «Терроризм», что в «Терроризме» будешь ты?
Да. Вот так вот, как бы если вы хотите его проверить, так давайте вот на этом материале его и проверим, годится он для Московского художественного театра, или нет. И вот вторая постановка Кирилла, в которой я участвовал, была во МХАТе, «Терроризм».
Тоже совершенно невероятно, тоже биполярная сцена.
Братья Пресняковы, биполярная сцена, да. Пьеса, потрясающая пьеса братьев Пресняковых.
Вообще тоже был абсолютный шок. Это такой спектакль, после которого ты выходишь молча, думаешь, так, сейчас мне надо как-то это все переварить.
Да, а главное — тут русская почва. Если у Равенхилла действующие лица были чиновник из аппарата, гей, проститутка, зэк вышедший, ну то есть такое прекрасное, все слои общества, но это было некое такое как бы не про нас, как бы это не про нас, это про них, то здесь это была пьеса, специально написанная про нашу русскую действительность, менталитет, про терроризм во всех слоях, во всех отношениях, во всех понятиях этого слова.
То есть что терроризм это не когда закутанный в маску боевик берет в заложники мюзикл, а терроризм это когда мама начинает орать на своего ребенка.
Например, да. И с этого момента начинается терроризм.
Да, терроризм внутри каждого из нас. Я помню, что это было совершенное потрясение. А в клубы ты успевал ходить?
В клубы, конечно. Особенно в период подготовки «Откровенных полароидных снимков» мы обошли все клубы города.
Все кислотные места.
Кислотные, гей-клубы, мы обошли все маргинальные точки столицы нашей родины.
Что запомнилось?
Запомнился конечно же гей-клуб. Я не помню, как он назывался, что-то связанное с обезьянами.
«Ученая обезьяна», добро пожаловать.
Ученая обезьяна, да нет, но что-то типа этого. Нет, «Ученая обезьяна» это был, по-моему, театр такой. Это было, я даже не помню, это где.
Ты понимаешь, вот надо простить нам пробелы вот в этих названиях, уважаемые зрители.
Да, вот это надо простить. Простите, пожалуйста. Пробел, конечно, большой.
Но ты понял же, да, что вокруг тебя очень разнообразная жизнь в этой Москве?
Мир полон красок. Разных и прекрасных. Ну нет, это было, конечно, мощнейшие всякие впечатления, особенно я помню, как рядом, мы же пошли все вместе, и Кирилл сказал: «Ребята, надо ознакомиться, это правильно». Подходить к материалу надо, зная, про что ты играешь, про кого ты играешь, слой людей, как это. Понятно, актерские всякие штучки, погружение, что называется, в материал. Ну ладно, пошел я, который играл гея-стриптизера, которого человек из столицы, типа из Лондона, выписал по интернету с окраин, и у меня был, мы решили, привет родине Кирилла, я буду из Ростова или Таганрога, и я был с «г» немного, то есть я говорил: «У меня офигенное тело, вы шо, не видите? Да потрогай, ты шо, это офигенное тело». Я крутил там трехминутный мужской стриптиз, у нас был номер целый в «Откровенных полароидных снимках», в общем, я был с окраин, с Малороссии. Я говорил: «Смотри на это офигенное тело, получай удовольствие. Ты шо? Ты никогда такого тела больше не увидишь». В общем, такой был отвязный парень. И, конечно, надо было познакомиться с тем, кого ты играешь.
Ладно я, я шел целенаправленно смотреть, действительно наблюдать, но он позвал всех, и пошел Лешка Кравченко, который играл в этом спектакле зэка, только что вышедшего из тюряги, и как раз он ушел в тюрьму в восьмидесятых и вышел в девяностых, и не понял, что произошло со страной, то есть просто не понял, что вообще, он совершенно потерявшийся человек, такой зэк. И вот Лешка Кравченко, я видел его лицо в гей-клубе, когда мы сидели, заказали себе что-то, сидим за столиком, напряженный Леха, который просто не понимает, что ему здесь делать, как это все. И Кирилл говорит: «Наблюдайте. Наблюдайте». Ну как бы так спокойно.
Я сижу нормально, и я вижу краем глаза, как человек просто…, не знает, что ему здесь делать, и что он сейчас кого-то ударит, если что, или что, если что, это было очень смешно. Леша, прости, я это рассказываю, но я думаю, что ты не против этого, потому что мы потом смеялись все вместе, как Лешка ходил в гей-клуб, вцепился в этот бокал и сидел такой, что происходит.
Слушай, под занавес я обычно спрашиваю, что тогда начиналось и что с тех пор закончилось, вот в том десятилетии? Ну «Как все начиналось» называется программа. Что тогда начиналось? И что закончилось? Вот по энергетике, по атмосфере, по времени, чем оно отличалось от нашего? Что с тех пор потерялось по дороге?
Ну, очевидно, что, конечно, это было время совершенно какой-то безбашенной юности, и слава богу, что прилагательное «безбашенная», «безответственная» и какая-то совершенно свободная я могу применить в отношении своей юности, потому что конечно же могло пойти все иначе, если бы я остался там и не поступил и так далее, протирал бы задницу где-то в каком-то КБ, и юность была бы другой. То, что у меня была вот такая юность, конечно же это окрылило на многие годы вперед, и все, что происходило тогда в стране, все эти следы от гусениц танков, когда ты выходишь из общаги, идешь на остановку троллейбуса, и у тебя вот так по бордюру, вот так смят, и там в асфальте тоже такая вмятина, не успели еще отремонтировать, здесь шли танки.
Вот от этого внешнего, от ощущения того, что ты находишься в своей юности в каком-то титаническом сдвиге эпох, но ты тем не менее этот сдвиг, ты его с какой-то легкостью проходишь. И ощущения, конечно, были какие-то вот соединения, вот этого титанического, тектонического сдвига, когда ты сидел в 1993 году в общежитии на кухне и смотрел телевизор, и там происходил выстрел, а через несколько секунд у тебя дребезжали стекла, и ты сидишь, сидишь, сидишь, потом оборачиваешься на ребят и говорят: «Ну все, невозможно сидеть, пошли».
И идешь туда, к Белому дому. Вот с одной стороны вот это, а с другой стороны, невероятное увлечение тем, чем ты занимаешься. И сплав вот этого внутреннего и внешнего был какой-то грандиозный, то есть это было…, менялось что-то вовне огромное, и ты понимал, что ты начинаешь жить в другой стране, и ты это все через призму искусства, это все через призму того, чем ты занимаешься, в тебя это как-то проходило.
Что изменилось? Ну конечно же меньше стало романтики во мне, меньше вот этого безудержного, оголтелого какого-то романтизма. Конечно же ты сейчас, будучи семейным человеком, ты задумываешься чаще, прежде чем что-то сделать. Тогда это было ровно наоборот, ты просто делал, не задумываясь. Ну, это не плюс и не минус.
Да, я тебе на правах твоего друга могу сказать, что, знаешь, кураж никуда не исчез, это точно, в отношении тебя никуда он не пропал.
Ну слава богу, это самое главное.
Я тебе очень благодарен, что ты пришел. И ты, конечно, великолепный рассказчик, тут ничего нельзя с этим сделать.
